- Смотри, док, какое красивое голубое яблочко. Сейчас я сдеру с него кожуру.
      - Мерзавец! - заорал доктор и попытался броситься на меня. Я взглядом пригвоздил его к полу и заставил повернуться лицом к иллюминатору.
      - Я убью тебя, подонок! Не хочу жить! Отпусти меня на планету!
      Крики Олема начали раздражать меня, и я взглядом заткнул доктору рот.
      - Я не потакаю самоубийцам, док. Если захочешь умереть, тебе придется подождать до Земли. Я хочу показать тебе свою Землю.
      Доктор Олем не смог ответить, но его глаза говорили куда красноречивее слов. Не думаю, что у кого-нибудь хватило бы сил долго смотреть в эти глаза.
      Я отвернулся. И представил неподвижные зрачки сотен и сотен тумаитов, нетерпеливо ожидающих у иллюминаторов обещанного им зрелища. Я был не вправе обманывать их ожидания. Они заслужили эту маленькую награду. Подняв с пола лежавший тут же шлем, я связался со старшим офицером Уртусом.
      - Уртус?
      - Да, капитан.
      - Можешь начинать.
      - Слушаюсь.
      И смерть устремилась к планете. Накануне она забрала Гумия, сегодня ее ожидала невиданно богатая жатва. Столь обильная, что она даже не смела и мечтать о подобной. Смерть вырвалась из огромных жерл четырех дезинтеграторов и прыгнула на яркую обертку Марагаса.
      И начался отсчет двадцати семи мгновений.
      Первое... - Синий кружочек на черном грунте холста подернулся легкой дымкой. Она светлее тумана и выглядит вполне безобидно, не страшнее утренней влаги, оседающей в заболоченных низинах. И лишь я знаю всю бездонную глубину пришедшего ужаса. В это мгновение смертоносные лучи достигли поверхности планеты и пропели первый аккорд гимна смерти.
      Второе... - Синее наливается, зеленью. Это исчезает влага, заполнявшая русла рек и впадины озер. В это мгновение рыбы вдруг осознают, что есть смерть, и начинают плакать скользкими слезами. Они плачут недолго, миг рыбьей смерти краток.
      Третье... - Синее исчезает совершенно, уступая зеленому. И тут же появляются красные проплешины. Это начинают умирать трава и деревья. Но люди еще живы. Они невероятно живучи, эти люди.
      Четвертое... - Красное расползается подобно пролитой крови. Оболочка планеты спекается и начинает рассыпаться на мелкие шестиугольные кусочки. Люди вдруг чувствуют, что их тела становятся легкими, почти невесомыми. А через мгновение им предстоит осознать, что в их легких больше нет воздуха.
      Пятое... - Люди умерли, растворились ничем, не оставив и следа. Ажурные города опустели, превращаясь в сплетение мертворожденных конструкций.
      Шестое... - Кровь принимает желтушный оттенок. Умирают города. Безжалостные лучи продолжают вгрызаться в плоть планеты, выжигая корни растений и подземных существ. Черная пыль переходит в невесомое состояние.
      Седьмое... - Доктор Олем беззвучно рыдает. Из его глаз катятся крупные градины слез. Занятное зрелище. Я невольно засмотрелся и пропустил восьмое мгновение.
      Девятое... - Багровое становится все более густым, превращаясь в цвет запеченного мяса. Это мясо подгорает, пока не становится черным. Песок и земля плавятся, образуя силикатный панцирь, а потом исчезает и он, разлагаемый дезинтегрирующими лучами на мельчайшие частицы.
      Десятое... - Лучи достигают подземных резервуаров нефти, и она ярко вспыхивает, на мгновение окрашивая планету в алый цвет. Марагас подобен пылающему болиду. Я тянусь к столу, чтобы плеснуть еще немного спирту.
      Одиннадцатое... - Прошло почти незамеченным. Лучи рвутся внутрь, пожирая остатки покровов.
      Двенадцатое... - Цвет апельсинового сока. Брызнула магма - яркая, веселая, пылающая. Планета пульсирует. У меня зарябило в глазах. Доктор пытается прикрыть веки, но не в состоянии этого сделать. Я не солгал - от подобного зрелища невозможно оторваться.
      Тринадцатое... - Магма пылает, разбрасывая вокруг алые протуберанцы.
      Четырнадцатое... - Оранжевое начинает сменяться ярко-красным, раскаленным. Лучи достигают ядра. Док, как тебе эта геология в разрезе! - смеясь, замечаю я. Олем не может ответить.
      Пятнадцатое... - Красное доминирует. Оно смотрится чрезвычайно эффектно на черном фоне. Красное и черное - самое благородное цветовое сочетание, какое только можно вообразить. Двуцветье рулетки. Марагасец отважился сыграть в эту игру и проиграл. Впрочем, ему уже все равно. Да и смерть его заслуживает уважения.
      Шестнадцатое... - Я выпил за смерть марагасца.
      Семнадцатое... - В центре шара красное подергивается багровым. Края продолжают оставаться красными, а по самому ободу видна узкая, едва различимая оболочка желтого, черного и сине-зеленого. Не удивлюсь, если там еще кто-то жив. Обратная сторона планеты дарила своим обитателям несколько лишних мгновений жизни. Роскошный подарок!
      Восемнадцатое... - Красное разваливается на куски.
      Девятнадцатое... - Вновь приходит желтое. Оно выглядит уставшим, потухающим. Словно укоризненно взирающая звезда.
      Двадцатое... - Доктор Олем больше не рыдает. Глаза его широко раскрыты. Похоже, он впал в коллапс. Я снимаю затворы с его сознания.
      Двадцать первое... - За Марагасом, подобно шлейфу, тянется длинный золотистый след. Планета походит на кусочек яичной акварели, тающий в подсиненной воде.
      Двадцать второе... - Доктор Олем привстает с пола с очевидным намерением броситься на меня. Планета разваливается на две части, одна из которых, меньшая по размеру, начинает медленно смещаться в сторону. Полагаю, Уртус догадается сместить прицел дезинтеграторов.
      Двадцать третье... - Желтого совсем немного. Доктор потерял сознание. Крохотные осколки продолжают таять.
      Двадцать четвертое... - Я пью за смерть.
      Двадцать пятое... - Желтое исчезает. Немного серого, блеклого, похожего на туманность, сквозь которое подмигивают близкие звезды.
      Двадцать шестое... - Я вижу лишь один крохотный кусочек планетарной плоти. Почему-то возникает мысль, что, быть может, на нем сохранился один из этих прекрасных ажурных городов, равных которым не встретить во всей Вселенной. Я еще могу сохранить ему жизнь. Было не встретить - кусочек растаял.
      Двадцать седьмое... - Все.
      Допиваю последний глоток. Я пью за смерть. Затем беру шлем и глухо бросаю:
      - Уходим.
      ГЛАВА ВОСЬМАЯ
      И вновь была бесконечная паутина звезд. "Утренний свет" запутался в ней, словно жирная лакомая муха и, казалось, на свете нет силы, способной разорвать хаотичное однообразие космического небытия.
      Мы плыли медленно, раздражающе медленно. Секунды тянулись днями, дни превращались в столетия. Во мне клокотала ярость, когда я начинал думать о том, что каждый день проведенный здесь, на борту "Утреннего света", равен годам на Земле. Я опаздывал, непозволительно опаздывал. Мир, какой я знал, умирал. Уходили враги, которым я не успел выплатить их долг. Уходя, они потешались над глупым Русием. Я чувствовал это, но ничего не мог поделать. Я был заключен в огромную стальную клетку, едва влекомую космическими течениями к далекому неразличимому берегу.
      Звезды, звезды, звезды... Они были нескончаемы. Желтые, оранжевые, лиловые. Я уже посвятил им немало восторженных строк, сейчас же мне хотелось написать эпитафию - эпитафию усопшей звезде. И произнести прочувственную речь на ее безграничной могиле.
      - Друзья! - Я сомневался, что у меня таковые имеются но все равно:
      - Друзья! Сегодня мы провожаем в последний путь маленькую апельсиновую звезду, достойную обитательницу нашего недостойного мира. Ты родилась давно очень или не очень - что-то около двенадцати биллионов световых секунд назад. Крохотный комок - выращенное квазаром яйцо, оплодотворенное межзвездной спермой. Он зрел, вызывая опасливое любопытство мерцающих соседей, и в один прекрасный миг взорвался. Миг был прекрасен, ведь рождение всегда прекрасно. Крохотное, едва различимое ядро вдруг лопнуло, сбрасывая с себя шелуху чешуек, сквозь которые наружу вырвалось раскаленное тело. Оно блестело так, что у ближних звезд заболели глаза, и они поспешили прикрыть их ладонями далеких спутников, завистливо вздыхая при этом. Ведь они уже не могли позволить себе подобное расточительство молодости. А молодость предпочитает ослепительные цвета. Ты была ослепительно хороша - чисто отмытая космическими ливнями, с буйными, не поддающимися гребню кудрями, в меру раскрашенным лицом. Полагают, молодым чуждо чувство меры. Верно, но только не звездам. Они умеренны во всем, исключая лишь огненную страсть. В этом звезды не знают границ, одаряя горячей лаской окружающих. Своей любвеобильностью они напоминают ветреных красавиц, но это впечатление обманчиво. Звезды целомудренны, словно весталки. А любовь их обжигающе-платонична. Они дарят ее всем, не делая предпочтений или исключений. Они несут счастье, оставаясь несчастливы сами. Ведь ответная любовь неведома им. Они порождают, не познав сладости зачатия. А их дети так непохожи друг на друга, словно имели разных отцов. А быть может, так оно и было. И приходили тайно неведомые любовники, имени которых не знает даже Вечность, и восходили на ложе звезды. И удовлетворяли свою похоть, пока звезда спала, отдыхая от дневных трудов. Ведь днем близкая звезда спит, передавая эстафету звездам дальним, недостижимым, чей свет холоден, словно равнодушие или любопытство. Проходил назначенный срок, и рождался ребенок - буйный и крикливый. Он быстро надоедал своим плачем, и тогда мать поручала его воспитание тетушке Вселенной, чьи объятия наполнены холодом и разумом. Ребенок остывал и начинал жить своею жизнью. Но даже сделавшись самостоятельным, он оставался нахлебником своей огненной мамаши, черпая исходящий от нее жар, подобно тому, как дети сосут материнское молоко. А все потому, что дети, не знавшие материнской ласки, рождались недоношенными. Они были обречены на смерть без ее тепла.
      И получалось так, что рожденная жить для себя звезда жила лишь для них, для своих детей, вечно озабоченная тем, чтобы они не испытывали недостатка в животворном тепле. Лишь это одно волновало ее. А дети платили равнодушием, словно были кукушкиными детьми. Звезда же не замечала их холодно-презрительных лиц, овеянных теплом ее лучей. Она тихо радовалась тому, что может дарить им свое тепло, а дети снисходительно принимали ее жертву.
      Звезда сияла. И апельсиновый лик ее казался наполненным вечной молодостью. Но вечное - категория, недоступная для звезд. Подобно пирамидам они не боятся времени, но теряют свой жизнерадостный блеск перед непроницаемым ликом Вечности. Вечность жестока. Она собирает в пригоршни космическую пыль и осыпает ей пылающие диски звезд. В этом поступке есть холодное любопытство ребенка, кидающего песок на раскаленные багровым дрова. Но Вечность отнюдь не любопытна, она лишь исполняет cвoe дело, пусть жестокое, но дело.
      Звезда овладела правом дарить - сладостное право, а за любое удовольствие должна быть назначена расплата. Осыпая звезды космической пылью, Вечность берет с них плату. Она забирает жар, молодой задор, скатывая из них крохотные комочки, которым предстоит в будущем образовать квазар и дать жизнь новому ослепительному диску. Звезды расплачиваются огненной кровью, жадно поглощаемой устами черного вампира. Непроницаемая патина опускается на их лики, и они тускнеют.
      Звезды подобны людям. Они отживают свой век, и тогда наступает старость, к счастью, короткая. Судьба благосклонна к звездам. Им ведомо лишь два возраста - долгая молодость и короткая, в несколько мгновений, старость. Старость, когда золотистые волосы выпадают, а кожа приобретает черный оттенок. А потом слепнут глаза. И звезды умирают, обращаясь в ссохшуюся черную мумию. Ведь ничто в этом мире не может жить вечно.
      И вот сегодня мы провожаем в последний путь маленькую апельсиновую звезду, родившуюся двенадцать биллионов секунд назад. Ее век был короток, но полон смысла. Она дарила свет и тепло, полно и щедро, подавая пример другим, и потому, когда она умерла, мы вправе помянуть ее добрым словом. Dixi! [Я все сказал! (лат.).]
      Это был монолог, обреченный быть обойденным восторженным вниманием слушателя, однако мне поаплодировали.
      - Браво!
      Он скрывался под знакомой черной маской, хотя знал, что мне известно его настоящее лицо.
      - Браво! - повторил он и сухо сдвинул пару раз ладони. Я отвесил поклон.
      Гость внимательно оглядел меня с ног до головы. Его глаза скрывались за непроницаемым забралом, однако я ощущал их властную силу. Еще я ощущал таящийся в них холод, непостижимый даже для меня. Молчание длилось довольно долго, за это время я подвергся самому тщательному осмотру. Наконец гость соизволил заговорить.
      - Ты здорово изменился, - заметил он.
      Я вежливо кивнул, соглашаясь, после чего поинтересовался:
      - Ты пришел лишь за тем, чтобы сообщить мне это?
      - А разве этого мало? Мне было интересно взглянуть на тебя.
      - Тебе недоставало того, что доносили твои слуги? Гость с треском одернул полу щеголеватого черного плаща.
      - Если ты имеешь в виду артефактов, то они не были моими слугами. Я не прибегаю к помощи искусственных созданий.
      - Но ты знаешь о них.
      - Естественно. Я знаю обо всем, что интересует меня.
      - Ты знаешь, чьи они? - спросил я, старательно маскируя любопытство наигранным равнодушием.
      - Конечно.
      Я понял, что он ждет, чтоб спросил. Я чувствовал, что могу рассчитывать на ответ, как и то, что получив его, лишусь чего-то несравненно большего. Поэтому я не спросил. Вне всяких сомнений, гость был доволен этим обстоятельством.
      - Русий, ты погорячился с этой планетой, - сказал он, извлекая из пустоты длинную витую сигару. Сверкнула длинная искра, и кончик сигары вспыхнул алым угольком. В подобной атмосфере горение было невозможно, но тем не менее сигара благополучно тлела, испуская аппетитные синеватые клубы дыма. Гость испытующе смотрел на меня, ожидая, что я скажу.
      - Разве ты поступил бы иначе?
      - Да. - Вместе с "да" выпорхнули два ровных колечка.
      - Быть может, ты станешь уверять, что никогда не поступал подобным образом?
      - Когда-то давно. Но я отказался от этого. Достаточно того, что ты можешь это сделать. Если каждый из нас будет в мгновение решать судьбу миров, Вселенная очень быстро опустеет.
      - Выходит, я был не вправе сжигать планету?
      - Почему не вправе? Ты должен был поступить так, как считал нужным. Но прежде, чем уничтожать, тебе надо было вдоволь наиграться с нею. Игра судьбами дарует нам силу.
      - Мне было некогда. Я спешил.
      - Куда? - Гость усмехнулся.
      - Меня ждут на Земле.
      - Тогда почему ты до сих пор на этом корабле?
      - А я могу попасть на Землю каким-то другим способом?
      - Конечно. Ведь я сумел оказаться в твоей каюте.
      - Я не владею подобным способом передвижения.
      - Тут нет ничего сложного. Надо лишь очень захотеть.
      Я попытался очень захотеть, но у меня ничего не вышло.
      - Не получается, - сказал я.
      - Значит, твое желание недостаточно сильное.
      Гость наслаждался сигарой. Он пытался казаться безразличным, но я ощущал исходившее от него напряжение.
      - Ты хочешь поговорить? - Гость безразлично пожал плечами. - Тогда, если тебе все равно, может быть, ты согласишься ответить на несколько моих вопросов?
      - Смотря каких.
      - Я не буду спрашивать тебя о способах, какие могли б помочь мне переместиться на Землю. Ты прав, я должен сам дойти до этого. Я не буду спрашивать и о том, что происходит на корабле, хотя не сомневаюсь, ты знаешь и об этом. Я лишь хочу знать, что связывает тебя с Ледой и почему ты помогаешь мне, рискуя порой собственной жизнью.
      - Позволю себе не отвечать на второй вопрос. Ну а все, что касается меня и Леды, не составляет никакой тайны. Полагаю, ты не забыл последний день земной Атлантиды?
      - Конечно, нет.
      - Тогда, спасаясь от тебя, Леда обратилась ко мне за помощью.
      - Я видел, как она исчезла в огненном смерче.
      - Да, но как ты знаешь, огонь вовсе не означает смерть. Леда была не слишком почтительна, но я люблю дерзких. Кроме того, в ней есть нечто, что не оставляет равнодушным. - Гость хмыкнул, словно удивляясь собственным словам. Порой я задаюсь вопросом, как этому существу удалось разжалобить меня.
      Я улыбнулся, не без ехидства.
      - Она берет не только жалостью.
      - Если ты имеешь в виду ее женские чары, то забудь об этом. Я равнодушен к тому, что называется любовью. Тогда я спас ее. Я вытащил Леду в огненном смерче и переправил ее на свою базу близ Альтаира. Сначала я не представлял, что буду делать с ней. Ну, хорошо б, это был фикаск из созвездия Марту или фриттар с Зеленого хвоста, или что-то подобное. Те существа хотя бы обладают высокими жизненными качествами, могут аккумулировать энергию. Я не имею постоянных помощников, но изредка прибегаю к помощи подобных слуг, когда не желаю браться за дело лично. Но Леда не представляла из себя ровным счетом ничего. Я даже было подумал о том, чтобы избавиться от нее, переправив на Землю или Атлантиду. И вдруг... - Гость умолк, делая вид, что раскуривает потухшую сигару.
      - Вдруг ты понял, что она нужна тебе! - подсказал я.
      - Точно. Я с удивлением осознал, что из этой смазливой девчонки может выйти идеальный помощник. У нее изворотливый ум, поразительная выдержка и невероятное расчетливое сердце. Тогда я стал обучать ее всему, что считал нужным. Я научил ее перемещаться в пространстве, пользоваться энергией и многим другим, премудростям, которыми владеем мы, зрентшианцы. Она оказалась чрезвычайно способной ученицей. Вскоре я послал ее с заданием на Землю, и она справилась с ним.
      - Вы играли против нас.
      - Нет, я играл против Командора, ты же оказался в стане моих врагов лишь потому, что был рядом с ним. Леда должна была воспрепятствовать твоим замыслам, но в мои планы вовсе не входило причинить тебе какой-либо вред. Восток по-прежнему должен был оставаться в твоей власти. Владычествовать Западом я назначил Леде. Пытаясь овладеть миром, ты нарушал то равновесие, которое обеспечивает прогресс цивилизации. Это ошибка. Никогда не следует стремиться к тому, что бы овладеть всем. Лишившись естественного противовеса, рискуешь потерять вкус к жизни. Обладание неограниченной властью неизбежно влечет скуку. Став владыкой Земли, ты вскоре стал бы задыхаться от скуки. Тогда ты принялся бы предпринимать попытки выйти за пределы планеты, но так как Земля еще не готова к этому, ты погубил бы ее, а возможно, и себя. Я не желал твоей смерти, поэтому и должен был воспрепятствовать вашим замыслам. Необходимо было сохранить паритет, и я занял сторону враждебной тебе коалиции, уравняв тем самым соотношение сил. Но вскоре в игру вмешался третий. Как только я понял это, я предпринял все возможное, чтобы уберечь тебя от беды. Я мог занять нейтральную позицию и вновь выровнять тем самым силы противников, но я не знал возможности этого третьего. Он мог оказаться сильнее тебя или слабее. В обоих случаях паритет был бы неизбежно нарушен. Поэтому я ограничился тем, что поверг Командора, а в остальном позволил событиям развиваться по собственному усмотрению. Леда следила за происходящим в Заоблачных горах и выхватила тебя в тот самый миг, когда меч Ария был готов опуститься на твою голову.
      - И забросила меня на Кутгар, - пробормотал я.
      Гость развел руками.
      - А что мне оставалось делать? Статус кво был уже нарушен. Царь погиб. Враждебная тебе коалиция лишилась своего вождя. Позволь я тебе вернуться обратно, и ты тут же предпринял бы новую попытку овладеть миром, и на этот раз она могла б оказаться успешной. А так я сохранил пусть хрупкое, но равновесие.
      - Но мой отец...
      - Он ничего не сможет сделать.
      - Он погиб?
      - Не думаю. Хотя мне очень хотелось бы, чтобы так оно и случилось.
      - За что ты ненавидишь его?
      - Это не имеет отношения к нашей истории.
      - Почему ты в таком случае помогаешь мне, его сыну? - не удержался я.
      - Это уже третья история. Тебя интересовала Леда, и я рассказал тебе о ней. Но это вовсе не означает, что я сообщу тебе что-то еще.
      - Леда по-прежнему работает на тебя?
      Гость кивнул, как показалось мне, не очень уверенно.
      - В общем, да. Она считается моей помощницей. Но сейчас я разрешил ей работать самостоятельно. Она проводит большую часть времени на Земле.
      - Что она там делает?
      - Пытается убедиться в смерти одного и найти второго, если он, конечно, еще на этой планете. Кроме того, насколько я понимаю, ей там нравится.
      Я не хотел раскрывать всех своих карт, но не мог удержаться от того, чтобы не похвастать осведомленностью.
      - Арий на Земле.
      Гость даже привстал.
      - Откуда ты знаешь?
      - Имел счастье совсем недавно беседовать с ним.
      - И чем завершилась ваша беседа?
      - Мне не хватило совсем немного, чтобы оторвать ему голову.
      - Жаль. Был бы тебе очень обязан. Ну да ладно. Я найду его сам, как бы он ни прятался. И клянусь, его смерть будет медленной.
      В этих словах прозвучала такая ненависть, что я невольно вздрогнул.
      - Ты умеешь ненавидеть.
      - Да, - согласился гость и как-то странно взглянул на меня. - И потому я советую тебе, никогда не становись на моем пути. Ты стал очень силен. Мало кто из подобных нам сможет померяться с тобой силой, но если ты надумаешь избрать врагом меня, я сверну тебе шею,.
      Я не испугался, я разозлился. Я не привык, чтобы мне угрожали. Я ответил волчьим оскалом зубов.
      - Пока у меня нет причин враждовать с тобой, но если вдруг они появятся, никакие угрозы не испугают меня. Я дарю тебе Ария, но запрещаю трогать отца!
      Гость медленным жестом вынул сигару изо рта. Мы разговаривали достаточно долго, но она продолжала жирно дымиться.
      - Будем считать, я этого не слышал. - Он повернул голову в сторону, отводя взгляд, а потом с прячущейся за забралом шлема усмешкой посмотрел на меня. - А ты и впрямь здорово изменился. Ты стал жесток. Бойся этого чувства. Оно делает из зрентшианца человека. Если твоему врагу удастся вытянуть это чувство наружу, он раздавит тебя, каким бы сильным ты не был. Сила не в жестокости, она - в умении щадить, а точнее - быть равнодушным. Лишь сильный может позволить себе быть милосердным. Милосердие слабого - напускное. Внутренне он жесток. И если слабый не проявляет своей жестокости по отношению к прочим, это не означает, что он не обращает ее на самого себя. И все лишь потому, что слаб.
      - Ты собираешься прочесть мне лекцию? - холодно осведомился я.
      - Ты прав, это лишнее. - Гость бросил сигару и поднялся. - Я ухожу. И больше не приду. Ты стал негостеприимным и неблагодарным.
      Я разозлился еще сильнее.
      - По-твоему, я должен благодарить тебя всю оставшуюся жизнь?!
      - Конечно, нет. Но беда еще и в том, что ты стал мне неинтересен. Прощай, Русий!
      - Прощай, Черный Человек, - равнодушно сказал я, вставая вслед за гостем.
      Черный Человек стал таять, медленно, подобно туманным бликам, растворяясь в воздухе. На полпути к исчезновению он вдруг задержался и замер, словно прислушиваясь.
      - К твоему сведению, мой друг, захваченный тобою доктор в этот миг пытается свести счеты с жизнью. Похоже, ты порядком надоел ему. Пока!
      Гость исчез. Нагнувшись, я поднял с пола еще дымящуюся сигару. Едва я сделал это, как она потухла. Неудивительно, сигара не могла тлеть в подобной атмосфере.
      Я очутился у доктора как раз вовремя. Пленник пытался удавить себя рукавом комбинезона. Малоэффективный способ, скажу я вам. Единственное, чего ему удалось добиться, была незначительная асфиксия. Когда я вошел, доктор лежал навзничь, уперев выпученные глаза в волнистый потолок. Его взгляд был блаженным, словно у идиота. Я неторопливо освободил тощую шею Олема от небрежно скрученного жгута. Несколько резких ударов по щекам привели неудачливого самоубийцу в чувство. Обнаружив два неприятных обстоятельства, а именно меня и то, что он до сих пор жив, доктор огорчился.
      - Черт тебя побери, Русий! - Он пытался прибавить еще что-то, но сдавленные голосовые связки исторгли лишь неясный хрип. Доктору пришлось помассировать шею, после чего он наконец сумел разразиться потоком ругательств. Выдав в мой адрес с десяток эпитетов, считавшихся на Атлантиде неприличными, доктор Олем успокоился. В конце концов ему уже расхотелось умирать. Правда, он еще пытался держать позу и гневно вопил:
      - Зачем ты сделал это?
      - Док, я же обещал доставить тебя на Землю.
      - Зачем?
      Я мило улыбнулся, стараясь растянуть тонкие тумаитские губы как можно шире.
      - Я хочу этого, док. И я привык исполнять свои желания.
      - Тебе нужна игрушка или покорный слуга? Говоря это, доктор с трудом взгромоздился в кресло.
      - Клянусь, док, как только мы окажемся на Земле, я немедленно отпущу тебя.
      Олему окончательно расхотелось умирать.
      - И что я там буду делать?
      - Что пожелаешь. Захочешь - и я сделаю тебя королем. Не хочешь быть королем - можешь стать Богом.
      - Бога нет! - строгим тоном убежденного атеиста воскликнул доктор.
      - Но его можно создать. Это совсем несложно.
      - А потом тебе придет в голову сжечь и Землю!
      - Что ты, док!
      - Но ведь ты уничтожил Марагас.
      - Это разные вещи. Кроме того, готов признать, что в случае с этой голубой планеткой я действительно несколько погорячился.
      Доктор фыркнул, словно ошпаренный кот.
      - Это ты называешь погорячился! Ты говоришь о гибели целого мира так спокойно, словно речь идет о разбитой чашке!
      По моему убеждению, Марагас стоил немногим больше разбитой чашки, но я не стал говорить этого доктору Олему, дабы не вызвать у него новый приступ истерии. За прошедшие со дня гибели Марагаса дни доктор успокоился, бузя скорей из-за упрямства и скуки. Он даже, стал снисходить до разговоров, обличая мою гнусную сущность. Порой получались занятные перепалки, сводившиеся в конечном счете к одному и тому же. Доктор твердил о том, что я был не вправе так наказывать планету. Я же утверждал обратное. Олем оказался умелым спорщиком, ко всему прочему и неглупым. Выяснилось, в ранней молодости он увлекался запрещенной литературой и знал куда больше, чем мог позволить себе рядовой атлант.
      Наибольшую остроту диспут принимал, когда разговор заходил о Боге. Доктор утверждал, что я не должен был уничтожать Марагас хотя бы на том основании, что уничтожая целый мир, я тем самым провозглашал себя Богом.
      - Лишь Бог претендует на вседозволенность. Лишь он декларирует свое право карать народы. Уничтожая планету, ты таким образом пытался объявить себя Богом.
      - Док, мне приходилось бывать Богом, - со смехом отвечал я. - Бог - моя последняя ипостась на Земле. Но данный случай - полная противоположность тому, что утверждаешь ты. Сжигая Марагас, я развенчивал Бога. Ведь я объявил право человека на абсолютную смерть, на то, что принадлежит лишь Богу. А значит, я низвергаю Бога до человека!
      - Тоже мне богоборец! - фыркал доктор. - Не-е-ет, ты делаешь обратное. Ты пытаешься возвысить себя до Бога!
      Я возражал.
      - Это было бы лишь в том случае, если б я уничтожил Марагас собственной энергией, но ведь я воспользовался оружием, созданным человекоподобными существами. Значит, я передаю этим существам право на божественную кару!
      - Ты фарисействуешь! - кричал доктор, и все возвращалось на круги своя.
      Наблюдая за доктором, я сделал немало интересных открытий. В частности, я пришел к выводу, что человек не столь жалостлив, каким порой хочет казаться. Чаще жалость на деле является сентиментальностью. Человек скорей прольет слезу на страницу мыльного романа, чем на тело покинувшего этот мир приятеля. Он склонен внимать собственным чувствам, нежели чужим страданиям. Смерть реальная, но не очень близкая, воспринимается в значительной мере абстрактно. Бог дал, Бог взял. И еще даст.
      Примерно так обстояло дело и с доктором Олемом. Как он рыдал над бренными останками Марагаса! Но вот прошло лишь несколько дней, и доктор успокоился. Внутренне он продолжал ненавидеть меня, но это было нормально. Я оскорбился бы, узнав, что доктор испытывает ко мне любовь.
      Нагнувшись, я подобрал разорванный комбинезон.
      - Я позабочусь о том, чтобы тебе дали новый. Только будь любезен, док, на этот раз не рви его в клочья. Моим людям не так-то просто изготовить материал, который не раздражал бы человеческую кожу.
      Доктор покачал головой.
      - Какой же ты все-таки редкостный, да еще и прагматичный подонок!
      Я засмеялся.
      - Точное определение, док! Я чрезвычайно редкостный подонок. Но тебе придется мириться с моим обществом, по крайней мере до тех пор, пока мы не достигнем Земли.
      С этими словами я вышел. Говоря честно, я не был уверен, что доктор Олем сумеет дожить до того мгновения, когда "Утренний свет" очутится на орбите пестрой планеты с таким родным именем - Земля. Человеческая жизнь коротка.
      Я возвращался по переходам, перебираясь с уровня на уровень. Встречные почтительно приветствовали меня. В последнее время тумаиты стали испытывать к своему капитану нечто похожее... Конечно же, не на любовь. Хотя любовь совместима с ненавистью, но если к ненависти примешивается животный страх, о любви следует забыть. Экипаж испытывал ко мне чувство почтения. Для большинства Марагас был первой уничтоженной планетой, и астронавты чувствовали себя счастливыми от сопричастности к некоему великому чувству, которое суждено испытать лишь избранным. Творцом этого великого был я, и потому тумаиты испытывали благодарность ко мне. Я упивался, ощущая себя погруженным в атмосферу всеобщей благодарной ненависти. Может показаться странным, но подобное ощущение было приятным. Я невольно улыбался, проходя через резные двери в свои покои.
      То, что я увидел здесь, стерло улыбку с моего лица.
      На столике сидел артефакт - невысокая молодая женщина-человек. У нее были голубые глаза и классические формы лица, из чего я сделал вывод, что ее прототипом, по всей очевидности, является атлантка. Странно, но она показалась мне знакомой. Я мог поклясться, что никогда не видел ее, и в то же время в чертах ее лица проскальзывало что-то неуловимо-известное, смутно-пережитое. Я присмотрелся повнимательней и внезапно понял, что женщина похожа на меня, человека по имени Русий. Это была моя мама.