- Неужели вы не знаете русский народ? - возразил Куприн. - Наш народ страшен в гневе, но не злопамятен и великодушен. Прошло два десятка лет с тех пор, как мы с вами уехали из России. Срок большой!
      - Вы предлагаете просить прощения, а для чего? - допытывался Волянский. - Чтобы опять попасть в ад, в огонь: вновь переживать ужасы войны. Разве вам неизвестно, что над Советской Россией уже занесен тевтонский меч. Вот-вот нацистская Германия ударит по коммунизму!
      - Я верю: Гитлер уничтожит большевистскую гидру! - злобно выкрикнул Заливной.
      - А какой выход вы предлагаете? - спросил Волянского Куприн. - Оставаться здесь, гнить, унижаться. В туалете прислуживать, как графиня Баранова вот здесь внизу, в этом ресторане. Нет, дорогие друзья! Мы должны избрать другой путь. Я твердо верю: долг истинного патриота сейчас вернуться на родину.
      В это время на небольшой сцене в середине зала появился оркестр. Музыкантов было раз, два и обчелся: пианист, сразу испытавший строй рояля, баянист с тульским баяном, каким-то чудом оказавшимся в столице Франции, скрипач, флейтист и ударник с целым набором тарелок и ударных палочек. Одеты они были так же, как и официанты: синие шаровары, цветные шелковые рубахи, перепоясанные витым шелковым поясом с кистями, сапоги в гармошку. Музыканты о чем-то посовещались между собой, и на авансцену вышел высокий стройный мужчина лет сорока с военной выправкой. Вид его был внушителен: черная густая шевелюра, выразительное лицо с крупными чертами. Послушать Григория Орлова, бывшего корнета, жадно тянулись к «Мартьянычу» затерявшиеся в Париже русские люди. Когда появился Орлов, разговоры за столом мигом прекратились. Все приготовились слушать любимого певца.
      Вот оркестр сыграл первые такты знакомой издавна песни, и в притихшем зале зазвучал чудесный баритон Орлова, мигом овладевший чувствами и сердцами людей.
      - Оружьем на солнце сверкая, - четко выговаривал каждый слог Орлов. Казалось, вот- Вот он начнет шагать солдатским шагом по этому полупустому залу, мимо очарованных и удивленных слушателей. Сразу почувствовав, что все эти люди в ресторане теперь целиком в его власти, певец продолжал с показной самоуверенностью: - Под звуки лихих трубачей, по улицам пыль подымая, проходил полк гусар-усачей!
      Как изменились разом лица людей, совсем недавно кипевших злобой, ненавистью! Простые слова, четкий незатейливый ритм напомнили им далекие дни молодости, вызвали тоскливые воспоминания о любимых местах Подмосковья, Питера, широких просторов Приволжья. Неподвижным взглядом смотрел перед собой бывший прокурор Чебышев, вспоминая время своей былой власти и почета; жалкая улыбка беспомощности запечатлелась на устах маленького Заливного. Пьяная слеза мелькнула на миг на его ресницах. С грустью глядел на певца Волянский, а Куприн не скрывал восхищения его незаурядным мастерством. Писателю военного быта России, ему была особенно близка эта гусарская песня.
      А там, приподняв занавеску, лишь пара голубеньких глаз, - продолжал Орлов после того, как оркестр исполнил припев песни. Да, вот именно так, из-за занавесок своих особняков наблюдали эти люди когда-то марши слаженных воинских частей, любуясь выправкой и подтянутостью проходивших под окнами воинов. А рядом были любимые, близкие, в сердцах царили покой и уверенность в незыблемости уютно устроенной, устоявшейся жизни. Сколько задора когда-то слышалось им в этой песне, ныне лишь грусть и тоску вызывал в сердцах немного дрожавший баритон Орлова.
      Вдруг волнение пробежало по рядам русских, сидевших за большим столом, Заливной толкнул локтем Волянского и кивнул головой в сторону входной двери. Волянский передал новость соседу, и вскоре все забыли про Орлова и про любимую песню. Одни вызывающе-презрительно, другие с любопытством посматривали на нового посетителя, только что появившегося в ресторане.
      Алехин давно не бывал в «Мартьяныче». Приехав из Дьепа в Париж, он решил навестить любимый ресторан. Русский гроссмейстер заметно похудел, под глазами появились желтые мешки. Не было больше гордой, самоуверенной осанки, вид поверженного чемпиона был скорее жалким. Временами он надолго задумывался, уставившись перед собой неподвижным взглядом, будто вновь переживая опустошившую его катастрофу. Присев у крайнего столика, Алехин жестом попросил помолчать подошедшего официанта и внимательно слушал песню, скрестив на груди руки и слегка опустив голову.
      - «Николашку» или «мерзавчик»? - спросил клиента официант, когда Орлов замолк. Алехин в былые дни часто посещал «Мартьяныча», и его привычки хорошо были известны официантам.
      - Нет, нет! - решительно замахал рукой Алехнн. - Черный кофе и бутылочку оранжада.
      - Нездоровится, или порешили совсем? - на правах старого знакомого спросил официант.
      - Порешил, - улыбнулся Алехин.
      Оркестр сыграл «Черные глаза», затем Орлов спел «Меж высоких хлебов затерялося». Грустная песня вновь зачаровала слушателей, но с приходом Алехина за большим столом уже не было прежнего возбуждения. В перерывах между песнями люди тихо переговаривались между собой, стараясь не глядеть в сторону Алехина. А тот, узнав лишь Волянского и Чебышева, не разглядел из-за близорукости остальных, да у него и не было желания уделять им внимание.
      Оркестр закончил программу и удалился на получасовой отдых. За столом, где сидели русские, приход Алехина вызвал какое-то тяжелое напряжение. Что-то резкое говорил шепотом Заливной Чебышеву: маленький репортер при этом бросал гневные взгляды на Алехина и тихо ударял кулаком по столу. Успокаивал соседей Куприн, а Волянский нервно теребил в пальцах салфетку.
      Вдруг Волянский вскочил со стула.
      - Господа! - звонко зазвучал его высокий тенор в тишине ресторана. - Прошу вашего милостивого внимания! Я отниму у вас всего несколько минут.
      За столом мгновенно все замерли и повернули головы в сторону Волянского. Взглянули на него и мужчины, сидевшие в углу зала. Алехин потупил взор и нахмуренный смотрел в стакан с оранжадом: что-то подсказывало ему, что предстоит неприятное, и он согнулся как бы в ожидании вражеского удара.
      - Го-оспода! - продолжал Волянский. От волнения он немного заикался. - Я прочту, с ва-шего раз-зрешения, свою новую басню. «У Митрича в избе», - начал Волянский. Голос его дрожал не то от волнения, не то от гнева, но постепенно чтец освоился. В длинной и нескладной басне было мало точных рифм, да и ритм часто сбивался, зато в ней не занимать было хлестких и даже грубых выражений. Смысл басни был легко понятен. У Митрича в избе на полке стоял Горшок. Митрич носился с ним, заботился, создавал ему самые лучшие условия. Но, все же, Горшок был недоволен жизнью и своей судьбой и стал претендовать на что-то большее. В конце концов, Горшок упал с полки и разбился на куски. Митрич выбросил осколки на помойку, и, в общем-то, в избе даже стало чище.
      К концу басни голос Волянского совсем окреп, зазвучал тверже и сильнее. Последнее четверостишие он почти выкрикнул.
      - Мораль имей, читатель, в голове, - зазвенел голос Волянского. Он зло посмотрел в сторону Алехина. - А также, не забудь при этом Алехина, побитого Эйве и битым отошедшего к Советам!
      Несколько секунд в зале длилось молчание, было слышно даже, как повар на кухне распекал помощника, пересолившего борщ. Затем вдруг разом посыпались восклицания:
      - Браво! Молодец, Волянский! Так его и нужно! Замечательная басня!
      Соседи Волянского по столу, теперь уже не стесняясь, смотрели в сторону Алехина. Они задорно смеялись, не скрывали презрения и ненависти к жалкому перебежчику.
      Что-то тяжелое подкатило к горлу Алехина, сжало грудь, заставило вскочить со стула. Волянский и его коллеги, взглянув на Алехина, мигом затихли, на лицах некоторых появился испуг.
      - Я всегда говорил, - громко, сквозь зубы процедил Алехин, - из господина Волянского выйдет поэт!
      Сделав небольшую паузу, Алехин выкрикнул:
      - Только грязный немного!
      Оскорбление вскинуло Волянского с места. Быстро мигая, теребя в пальцах салфетку, он злыми глазами смотрел в сторону Алехина. Выговаривая следующую фразу, Волянский опять начал заикаться от охватившего его волнения.
      - А вы по-полагаете, лу-лучше быть красным?
      - Лучше быть честным, Волянский! - отчеканивая каждый слог, произнес Алехин.
      Всего несколько секунд молчал большой стол, затем взорвался гневными криками. Заливной и Чебышев вскочили со стульев, замахали руками, жесты их в сторону Алехина с каждой секундой становились все более угрожающими. Официанты, привыкшие к скандалам и дракам, уже готовились прийти на помощь своему хозяину и угомонить расходившихся господ. Появились любопытные музыканты. Григорий Орлов в дверях невозмутимо смотрел на буянивших клиентов.
      - Что же получается, господа! - гремел Чебышев. - Продался большевикам и пришел нас учить!
      - Недаром он четыре года жил с красными! - поддержал бывшего прокурора Заливной.
      - Вон отсюда! Гнать его! - кричали их соседи.
      Алехин бросил на стол несколько франков за кофе и оранжад и гордо повернулся в сторону кричавших. Взрыв гнева у него прошел, и он уже без волнения сказал шумящим соотечественникам:
      - Спокойнее, господа! Вы же русские дворяне! Что касается меня, я сам уйду. Я зашел сюда случайно!
      Повернувшись, он быстро зашагал к выходу. На улице Алехин вынул сигарету и закурил. Вдруг рядом с собой он увидел Куприна.
      - В тебе погибает большой драматический артист, Саша, - взяв Алехина за локоть, задорно произнес Куприн.
      - Вы были там? - удивился Алехин, вглядываясь в темноте в лицо писателя. - Мерзкие люди! А Волянский хорош!
      - Они больше заслуживают жалости, - со вздохом вымолвил Куприн. - Мечутся, как звери в западне, не находя выхода.
      - А у нас с вами есть выход? - все еще не успокоившись, запальчиво спросил Алехин, но Куприн не успел ответить. От стены дома к ним устремилась, покачивая на ходу бедрами,
      женщина с дешевой меховой горжеткой.
      - Разрешите прикурить, - приблизив лицо к лицу Алехина, хриплым голосом попросила женщина. Алехин зажег спичку и поднес вспыхнувший огонь к концу папиросы женщины. На несколько секунд из темноты выплыли грубо подмалеванные губы, бесконечные морщинки на подбородке. Стало возможным разглядеть в полутьме большие, усталые глаза, синие круги и изможденное лицо с плохо закрашенными пятнами и морщинами.
      - Благодарю, - произнесла женщина, когда конец ее сигареты засветился красным огоньком. Она еще раз выразительно посмотрела на Алехина и отошла к стене качающейся походкой.
      - Настоящая Сонька-руль из вашей «Ямы», - заметил Алехин, вспомнив, как правдиво описал Куприн трагическую судьбу подобных женщин в своей повести.
      Медленно пошли они дальше по слабо освещенным улицам ночного Парижа.
      - Как твое здоровье? - прервал молчание писатель.
      - Ничего, - уклончиво ответил гроссмейстер.
      - Я смотрю: ты всерьез взялся за ум, - продолжал Куприн. - Специально следил за тобой в «Мартьяныче». Пил только кофе и лимонад. Покончил с «мерзавчиками» и «николашками»?
      - Я теперь не имею права пить. У меня есть цель в жизни.
      - Вот как! - не считая нужным расспрашивать собеседника, воскликнул Куприн.
      - Я должен обыграть Эйве. Это для меня очень важно!
      - А как дела с реваншем? - спросил Куприн. - Я слыхал, возникли какие-то осложнения.
      - Были, но теперь все улеглось. Голландцы одно время закапризничали, сказали, что нет денег. Тогда я договорился играть в Земмериге. Когда возникла опасность, что их Эйве придется играть повторный матч в другой стране, мигом нашлись деньги и в Голландии.
      - Все-таки интересно создан человек, - покачал головой Куприн. - Я читал статьи о матч-реванше. Как восхваляли тебя перед первой встречей в тридцать пятом году! Никто не считал тогда Эйве серьезным противником. А сейчас мигом все перебросились на сторону голландца.
      - И что самое обидное, - подхватил Алехин, - Эйве же выиграл у меня матч с минимальным перевесом. Из-за неудачи в одной лишь последней партии я стал уже ничтожным в глазах «высоких» специалистов!
      - Все-таки не все за Эйве, - заметил Куприн. - Ласкер и сейчас держит твою сторону. Я читал: он полагает, что после необходимого отдыха ты еще дашь шахматному миру много чудесных партий.
      - Замечательный старик! - с теплотой вымолвил Алехин. - Как много он значил в моей жизни! А вы знаете: он уехал из Германии.
      - Как?!
      - Совсем уехал. Точнее сказать, убежал, - разъяснил Алехин.
      - И его добил Гитлер, - покачал головой Куприн.
      - Нацисты отняли у него все: дом, работу, деньги. Нужно начинать жизнь сначала.
      - И где он теперь будет жить? - спросил Куприн.
      - Вероятнее всего, в Москве.
      - Отлично! Значит, увидимся, - вырвалось у писателя.
      - Что?!
      - Да, Саша. Еду в Москву. Решил твердо и окончательно. Домой, такая радость!
      - Когда?
      - Может быть, даже в ближайшие дни.
      - А как с выездной визой, с билетами? - спросил Алехин.
      - Пока еще нет, но обещают. Тянут… но я зубами буду… В поезд не пустят - пешком пойду. По шпалам пойду, а в Москву доберусь!
      - А те знают? - спросил Алехин, показав куда-то назад.
      - Я им сказал, но… не все. В общих чертах, предположительно. И то как расшумелись! Как раз перед твоим приходом. «Тебя в Сибирь, - кричат, - сошлют!» II знаешь, что я им ответил? «Чехов, - говорю, - за свои деньги ездил в Сибирь, а я за казенный счет!»
      Эта фраза, очевидно, понравилась Куприну, лицо его светилось от удовольствия. Некоторое время они шли молча. Навстречу им тли рабочие, спешившие домой после трудового дня, запоздавшие любители доступных развлечений. То и дело- Встречались обнявшиеся парочки, влюбленные без стеснения целовались на глазах у прохожих. Раза два уличные женщины пытались было обратить на себя внимание двух прилично одетых мужчин, но - увы! - напрасно!
      - Теперь твоя очередь в Москву, - промолвил Куприн.
      - Вы так считаете? - спросил Алехин.
      - Я читал твою телеграмму в «Известиях». Молодец! Давно было пора.
      - Лучше поздно, чем никогда, - засмеялся Алехин. - Знаешь, как еще говорят, - поглядел на собеседника писатель. - «Можно совершить глупость, но нельзя умирать глупцом».
      - Хорошо мне сказал Ласкер в Амстердаме, - добавил Алехин. - «Лучше, когда тебя ругает любящий, чем хвалит равнодушный». Я уже получил приглашение играть в Москве в международном турнире.
      - Это в мае месяце.
      - Вы знаете все шахматные новости, Александр Иванович! - удивился Алехин. - Я помню вашу блестящую статью в «Возрождении» о моей победе. Вы сами хорошо играете в шахматы?
      - Нет, - тихо засмеялся Куприн. - Я больше специалист по французской борьбе.
      И добавил:- В молодости, впрочем, я захаживал в шахматные кафе.
      - Знаю. Читал ваш рассказ «Марабу».
      - Ну, это только шутка.
      - Кстати, Александр Иванович, ваш герой там играет гамбит Марабу - конь ходит с бэ-один на бэ-три. Вы знаете, что такой ход невозможен?
      - Саша! - Я хотя и борец, но до такой степени, все же, разбираюсь. Плохо понимает шахматы мой герой… Как ты решил: едешь на турнир? - после некоторой паузы переменил тему разговора Куприн.
      - Нет. В Москву я должен ехать чемпионом мира!
      Куприн задумался.
      - Пожалуй, ты прав, - промолвил он, наконец. - А вот я еду туда… далеко не чемпионом.
      Они дошли до небольшой площади. Куприну нужно было идти к центру города, Алехину - направо. Долго стояли двое заброшенных русских под широким раскидистым каштаном, оттягивая минуту расставания. Они обсудили последние события в мире, свои собственные судьбы. Тем временем улицы совсем опустели, было уже поздно, все-таки пора было идти.
      - Ну, до свидания, Саша! - первым простился Куприн. - Где-то теперь увидимся?
      - До свидания, Александр Иванович! Завтра я опять в путь. Что делать - сеансы. Я желаю вам самого лучшего, самого большого счастья. И, честно говоря, так хотелось бы рядом с вами… по шпалам.
      Они пожали друг другу руки, потом порывисто обнялись. Куприн скрылся в полутьме улицы, Алехин долго провожал его взглядом. Если бы он знал, что дни писателя сочтены, что едет он в Москву больной ужасной, неизлечимой болезнью!
      Густые ветви нависли над тротуаром, как бы образуя длинный тоннель. Невысокая коренастая фигурка Куприна то освещалась случайным фонарем, то скрывалась в темноте. Шел он медленно, но, все же, четко размеривая шаг, будто и впрямь отправился пешком по шпалам в далекую, но близкую сердцу Москву.
 
      Проигрыш матча Алехину в двадцать седьмом году стал для Капабланки неожиданным, ошеломляющим ударом. «Как это могло случиться? - спрашивал сам себя кубинец уже в те дни, когда шахматная корона не украшала больше его голову. - Ведь только что перед этим я с блеском взял первое место в Нью-Йорке, доказал полное превосходство над всеми сильнейшими гроссмейстерами. Не проиграл ни одной партии, на два с половиной очка опередил Алехина! А какие партии дал! Хотя бы против Шпильмана - первый приз за красоту получила. Триумф, всеобщее восхищение! Шахматное небо над головой было таким чистым, таким безоблачным, и вдруг этот загадочный, убийственный удар!»
      Как все люди самовлюбленные, избалованные судьбой, Капабланка не смог по достоинству оценить силу игры противника, понять, на какие высоты шахматного мастерства поднялся в Буэнос-Айресе Алехин. Он считал победу русского во многом случайной, старался объяснить свое поражение только собственными ошибками.
      Между тем Капабланке следовало прислушаться к оценке матча и игры Алехина, которую дали сильнейшие шахматисты мира.
      «В Алехине нужно признать самого большого шахматного гения, который когда-либо существовал», - писал гроссмейстер Рихард Рети. «Я верил в победу Алехина, - вторил ему Эммануил Ласкер. - Это победа непреклонного борца над умом, избегающим всего неясного». Американский чемпион Фрэнк Маршалл отшучивался.
      - Что вы окажете о победе Алехина? - спросил его корреспондент.
      - Это для меня неожиданно, - сказал шахматный ветеран. - Но когда я проиграл матч Капабланке, это было для меня еще большей неожиданностью.
      Сам Алехин просто говорил о причине своей победы: «В Буэнос-Айресе я играл, как никогда в жизни». И тут же высказал мысль, служившую серьезным предупреждением для потерпевшего поражение чемпиона. «Шахматные минусы Капабланки незначительны, - писал Алехин, - и мною с трудом использованы, но зато они неискоренимы, так как стоят в слишком тесной органической связи с его человеческими, слишком человеческими недостатками».
      Серьезное замечание! Что сделал бы после таких оценок шахматист, критически относящийся к самому себе и к своим недостаткам? Лучший выход - перерыв в игре, глубокий анализ причин поражения, длительная упорная работа по искоренению недостатков. Разве не делал когда-то так Алехин? Разве Ласкер, получив гибельные «пробоины» в битве с Капабланкой, не ушел в тихий берлинский «док» для двухлетнего «капитального ремонта»? Возможно, поступи так Капабланка, шахматный мир скоро вновь увидел бы сияние его несравненного гения, уже лишенного темных пятен, нанесенных чрезмерной похвалой, лестью и навязчивым восхищением.
      Будь у Капабланки серьезные, по-настоящему любящие его друзья, они предостерегли бы его от грубейших ошибок, совершенных на следующий день после утраты шахматного трона. К сожалению, его нью-йоркские попечители и наставники, господа Фанк и Ледерер, подстрекали пылкого кубинца действовать в стиле чисто американской рекламы и ультиматумов. Поведение Капабланки после поражения, его статьи, письма, действия - это настоящее смятение, отчаяние человека, потерявшего самообладание после чувствительного удара. Кубинец заметался, лихорадочно ища выхода, и совершил несколько самых непродуманных, самых нелепых поступков.
      Приехав в Нью-Йорк сразу после матча, Капабланка обратился с письмом к президенту шахматной федерации США с просьбой организовать матч-реванш. При расставании в Аргентине Алехин обещал кубинцу ждать его вызова ровно год, до 29 октября 1928 года. Казалось бы, задача простая - добивайся матч-реванша. Но пылкая непосредственная натура Хосе Рауля не могла выдержать такой медлительности. Ему нужно было как можно скорее как-то оправдаться перед миром в своем поражении.
      И он пишет письмо президенту Международной шахматной федерации господину Рюбу. Это был явно бессмысленный шаг, так как в те времена чемпион мира не считался ни с какой организацией; «лучшие образцы» такого поведения дал сам Капабланка за шесть лет своего царствования. В письме кубинец просил повлиять на Алехина и изменить условия матча. Нужно-де ограничить число партий, удлинить часы игры, снизить гонорар. Меж строк можно было понять: вот почему проиграл Хосе Рауль в Аргентине!
      «Позвольте, сеньор Капабланка! - мог воскликнуть любитель шахмат где-нибудь в штате Аризона, прочитав это письмо. - Ведь вы же сами выработали лондонские условия, сами заставили подписать их всех претендентов. Вы твердо требовали беспрекословного выполнения этих условий со стороны всякого, кто хотел вызвать вас на матч. Сколько интересных шахматистов не смогли сразиться с вами именно из-за этой вашей неуступчивости! А теперь, потеряв корону, вы резко меняете отношение к этим условиям».
      Алехин категорически протестовал против изменения условий матча. Потом, почему это Капабланка считал возможном шесть лет лично решать вопросы первенства мира, а теперь лишает этого законного права нового чемпиона? «Я выиграл у вас в честном, тяжелом бою шесть партий, - гневно отвечал Алехин, - и я признаю только того сильнее себя, кто выиграет у меня шесть партий».
      Сделав один ошибочный шаг, Капабланка не удержался от другого, на сей раз совсем уж нелепого. «Шахматы погибают, им грозит ничейная смерть, - заявил он в своей широко разрекламированной статье. - Нужна срочная реформа шахмат». И практически приступил к изменению правил. С улыбкой прочли люди, любящие древнюю игру и лучшие художественные творения самого Капабланки, что он недавно сыграл целый матч на новых шахматах с Гезой Мароци. Доска шестнадцать квадратов на двенадцать, играют четыре короля, восемь ладей, тридцать две пешки. Нелегко управлять такой армией: пятнадцать часов длилась каждая партия! Капабланка выиграл матч у Мароци: четыре - один, но очень много проиграл в глазах шахматного мира. «Пока Капабланка был чемпионом мира, он не считал, что шахматы нуждаются в реформе», - спокойно комментировал действия Хосе Рауля Алехин.
      И еще одну ошибку совершил растерявшийся экс-чемпион.
      Уйди он в подполье», сделай перерыв в практических выступлениях, он остался бы в глазах людей гениальным победителем турнира избранных в Нью-Йорке. «Пусть проиграл он матч, - рассуждал бы шахматный любитель, - но еще ни разу Алехин не становился выше кубинца в турнирах. Одно поражение может быть случайным, дайте возможность этому несравнимому шахматному бойцу еще раз сыграть с Алехиным».
      Но Капабланка поехал в Европу и стал играть во всех турнирах, где только было возможно. Порыв понятный: поскорее доказать свою исключительность, подтвердить право на утраченную корону, на повторный матч с чемпионом. Но - увы! - ореол непобедимости был утрачен, а «шахматная машина» начала скрипеть, и больших успехов кубинцу достичь не удалось. Любопытно, что Боголюбов и Нимцович, обошедшие в тот период Капабланку в турнирах, являлись именно теми единомышленниками Алехина, кто резко боролся против ничейной смерти и на практике доказывал комбинационную живучесть шахмат. «Несмотря на потерю звания, самоуверенности у Капабланки осталось слишком много, но гениальная интуиция начинает ему изменять», - писал один из знатоков после турнира в Киссингене двадцать восьмого года.
      Личные отношения Алехина и Капабланки обострялись с каждым днем. Они не упускали ни одной возможности уколоть друг друга в статьях, публичных выступлениях в интервью. Еще в Буэнос-Айресе в конце матча они обменивались фразами только через секундантов, теперь же дело дошло до смешного. Вспыльчивый Капабланка немедленно покидал комнату, как только в ней появлялся Алехин. В Карлсбад, где в двадцать девятом году игрался международный турнир, приехал Алехин. Он зашел за барьер посмотреть партии. Капабланка немедленно вскочил со стула и, подбежав к судье, заявил решительный протест.
      - Да, но он чемпион мира, я не могу его выгнать, - возразил судья.
      На следующий день новый взрыв негодования кубинца. Видимо, узнав о протесте Хосе Рауля, Алехин решил лишний раз пройтись вдоль столиков.
      Как можно было заставить поссорившихся гигантов сыграть в одном и том же турнире?
      - Я согласен на гонорар в двадцать тысяч лир, - сказал Алехин организаторам турнира в Сан-Ремо в тридцатом году.
      - Отлично. Значит, мы можем теперь разговаривать с Капабланкой.
      - О, это другое дело! В случае участия Капабланки мой гонорар возрастет до сорока тысяч, - заявил Алехин.
      Иван Иванович окончательно поссорился с Иваном Никифоровичем! Нужно ли говорить, что, когда Капабланка восьмого октября двадцать восьмого года послал вызов на матч-реванш Алехину, тот, «забыв» про обещание в Аргентине, ответил, что уже связан более ранним обещанием Боголюбову. Сообщая об этом кубинцу, Алехин не упустил случая еще раз уколоть бывшего чемпиона мира. «В этом отношении, - писал Алехин, - я поступаю на основании имеющихся прецедентов из того периода, когда вы были чемпионом, и которые я всегда находил справедливыми».
      Прошел уже двадцать девятый год, тридцатый, а надежд на реванш становилось все меньше и меньше. Капабланка не поразил за это время шахматный мир ни спортивными взлетами, ни красивыми партиями, в то время как звезда его исторического противника светилась все ярче и ярче. Боголюбов был буквально разгромлен Алехиным в матче - это было серьезным предупреждением остальным претендентам на шахматный престол. На турнире в Сан-Ремо чемпион опередил второго призера на целых три с половиной очка, а на следующий год в Бледе разрыв достиг вообще фантастической цифры - в пять с половиной очков. Кто мог надеяться повалить такого гиганта! Алехин уже смело соглашался на матч-реванш с Капабланкой, он отлично изучил повадки меценатов. Кто из них бросит доллары на дело совершенно безнадежное? Капабланка несколько раз вызывал на матч чемпиона мира, но - увы! - каждый раз с огорчением убеждался, что денег на это состязание не дают ни в Европе, ни в Америке, ни даже в родной Кубе.
      Все меньше и меньше оставалось надежд вернуть шахматную корону, все дальше и дальше отходил Капабланка от шахмат. Куба все еще поддерживала своего кумира. Пусть он не чемпион мира, но разве мать любит ребенка больного меньше, чем здорового? Кубинцы прикомандировывали Хосе Рауля то к одному посольству в Европе, то к другому, оставляя ему достаточно времени для занятия шахматами. Вдруг затухший вулкан вновь вернется к жизни!
      Но, увы! Все реже выступает Капабланка в турнирах, все меньше мелькает его имя на шахматных столбцах газет. Правда, его видят то в кафе «Режанс», то в лондонском клубе. Он увлеченно играет, но… в бридж; за три года бывший владелец трона не сыграл ни одной турнирной партии.
      Поговаривали о болезни Хосе Рауля, жалели о безвременном закате когда-то ярчайшей шахматной звезды. «Неужели так и уйдет из жизни этот неповторимый шахматный кудесник? - недоумевали поклонники кубинца. - Неужто не увидит мир больше его тончайших позиционных маневров, филигранных эндшпилей, глубоких стратегических замыслов? Не может этого быть…
      Шахматный мир надеялся, ждал…
 

2

 
      «Хуже нет, когда в четверке бриджа попадается один слабый игрок, - думал Капабланка. - Портит всю кампанию. А если к тому же он еще воображает о себе бог знает что, тут уж совсем горе! И надо же было Роберту привести в «Режанс» своего шефа! Напыщенный индюк! Понятия не имеет о бридже! Торгуется, будто у него полна рука онеров, а на самом деле одни фоски. Весь вечер испортил. И еще говорит: давайте встретимся послезавтра снова!»
      Спутник Капабланки Аурелио Гильея тоже был недоволен проведенным в «Режансе» вечером, но он по обыкновению не выражал вслух своего недовольства. Было еще рано, и друзья после «Режанса» решили закончить вечер в знакомом нотном кабаре «Веселый кролик» на Монмартре. Не спеша прошлись они по ночному Парижу и вскоре уже входили в полутемный, уютный зал ночного пристанища веселящихся людей. Мэтр встретил их у двери и провел на лучшее место; нужно быть приветливым к постоянным клиентам, да к тому же еще дипломатам.
      В кабаре было много народу; когда начинались танцы, пары до отказа заполняли площадку в центре зала. Невозможно было сделать ни одного шага, танцующие лишь покачивались на месте. Музыканты так специально и играли одни медленные танцы. На эстраде показывалась программа, пели и танцевали артисты. Иногда стройные полураздетые певицы спускались со сцены в зал и исполняли фривольные песенки, расхаживая между столиками и кокетничая с посетителями.
      Едва друзья сделали заказ официанту, как у входа появился знакомый Капабланке сотрудник американского посольства Джон Бирн. Рядом с ним стояла высокая стройная дама, сразу привлекшая внимание многих посетителей. Это был тот тип женщин, который всегда волновал Капабланку, да только ли его одного? Пышная прическа светлых волос, огромные голубые глаза, выразительные, тонкие черты красивого лица. Черное панбархатное платье, закрытое спереди, обтягивало ее стройную фигуру. Сзади платье имело глубокий вырез, открывая равную, красивую спину.
      Капабланка поспешил пригласить прибывших за свой столик.
      - Мадам Ольга Чегодаева, - представил Бирн свою спутницу.
      - О, какое интересное имя! - воскликнул в удивлении Капабланка.
      - Ольга - русская княгиня, - разъяснил Бирн и добавил: - Из той же страны, что Алехин.
      - Сколько раз я просил вас не произносить при мне этого имени! - вспыхнул Капабланка. Лишь темнота помешала увидеть, как он вдруг покраснел. Быстро опомнившись, Хосе Рауль позвал официанта и подчеркнуто вежливым обращением с дамой и друзьями как бы извинился, прося забыть его мгновенную вспышку.