— Не помню.
      — Вспомнишь. Все вспомнишь.
      — Можем ехать? — спросил Тандерс, садясь за руль.
      — Да, и побыстрее, — приказала Милли.
      Машина мягко рванулась, и Степана вжало в упругие подушки сиденья. За окном мелькали темные силуэты деревьев. Под колесами погромыхивала неровная дорога. Вот впереди показались цепочки фонарей, машина вывернула на шоссе и понеслась почти бесшумно, словно по воздуху.
      — Я не поверил, что ты погибла, — сказал Гончар, разглядывая дорогое лицо.
      — Ты о чем? — Она поднесла палец к подбородку, ненадолго задумавшись. — Ах да, ты же только что оттуда.
      — А ты — не только что?
      — Не знаю, — протянула она, — стоит ли сейчас об этом?
      — Чем раньше, тем лучше, — повернулся к ним Домбровский. — Нечего нюни разводить.
      — Ну, хорошо. — Милли сжала ладонь Степана. — Ты только что вышел из ущелья Последней реки. А я покинула его семь лет назад.
      — Что? Семь лет...
      — Да. И оказалась на дороге между Денвером и Колорадо-Спрингс. Как раз посредине. На обочине горел костер, вокруг него грелись какие-то монашки. У них сломался автобус, и они ждали техничку. Увидев меня, ободранную, в крови, они решили, что я попала в аварию. Мне и правда досталось.
      Она улыбнулась и продолжила с гордостью в голосе:
      — Там, на Червивой Горке, я вызвалась увести солдат за собой. Думала, они погонятся за лошадьми, а я потом незаметно отстану и поеду им навстречу, вся такая белая и пушистая, сама невинность. «Ой, здравствуйте, а я та самая профессорская дочка, которую вы спасаете!» Как бы не так. Они сели мне на хвост слишком быстро, и мне оставалось только скакать что было сил. Потом я карабкалась по скалам, попала под лавину, висела над пропастью, держась за какой-то прутик. Чудом вылезла. И попала к монашкам. В двадцатый век.
      — Прошло два дня, — сказал Гончар. — Я оставил Тучку в лесу, у нее в гриве еще сохранилась твоя ленточка.
      — Да, там прошло два дня, а здесь — семь лет, — спокойно ответила Милли. — Первый год был самым трудным. На счастье, в монастыре великолепная библиотека. Я переводила для сестер старые французские журналы и однажды встретила в читальном зале Джека. Он корпел над комиксами восьмидесятых годов. Тысяча восемьсот восьмидесятых. Мы разговорились. И он все понял, потому что сам давно прошел через «туман времен». Он подсказал мне путь. Мне стали понятны слова, сказанные Бизоном.
      — Бизоном?
      — Да, тогда, на Холме Смерти, он говорил не только с тобой. Я узнала, зачем живу. Но это неважно. Важно другое. Мне было сказано — ждать тебя в городе железных мостов. Я стала заниматься журналистикой, объездила весь свет и искала те места, о которых ты мне рассказывал тогда, в Денвере, когда я тебя лечила в первый раз. Так я нашла Петербург. А дальше все было проще. Ведь я знала, что однажды в январе ты остановишься, увидев меня на набережной под железным мостом.
      — Откуда ты это знала?
      — Ты сам сказал. Когда лежал у нас дома, раненый. Я думала, ты бредил. Но эти слова — про январь и мост — запомнила на всю жизнь. Все так и вышло. Ты остановился и отправился в Небраску, к маленькой глупой девчонке.
      — Это было обязательно? — спросил он. — Ну, вот мы встретились. Обязательно было забрасывать меня в прошлое? Мы же все равно встретились!
      Домбровский снова повернулся к нему:
      — Ты чем-то недоволен?
      — Нет, но... Милли, разбойница, ты прожила семь лет без меня! Ты могла сто раз выйти замуж!
      — Зачем? Мне нужен был ты, — просто ответила она. — Но не Степан Гончар, который подобрал попутчицу на ночной дороге. А Стивен Питерс, гроза Скалистых гор. И теперь мы встретились.
      — Хотя меня никто не спрашивает, я все-таки замечу, — подал голос Тандерс. — Стив, надеюсь, ты не думаешь, что вся эта история затевалась только ради того, чтобы Мелисса Фарбер наконец вышла замуж?
      — Ничего я не думаю, — махнул рукой Степан. — Ничего не думаю, ничего не понимаю и боюсь, что ничего никогда не пойму.
      — А этого и не требуется, — сказал Домбровский. — Сейчас твоя задача — оклематься. В кратчайшие сроки вернуться в строй. Доктор, сколько времени займет адаптация?
      Гончар почувствовал, как горячие пальцы Мелиссы обхватили его запястье, нащупывая пульс.
      — Не больше двух месяцев.
      — Вскрытие показало, что больной практически здоров, — прокомментировал Тандерс. — Вот когда я вернулся впервые, меня целый год мариновали в каком-то лесничестве.
      — Потому что ты целый год провел на фронте.
      — Да я не жалуюсь. Сам понимаю, иначе нельзя. Первую неделю готов был поубивать всех бурундуков. Там, в избушке, не было больше ни одной живой души. Только я и бурундуки. Замечательное лесничество. До сих пор не знаю, где оно находится. Где-то на Енисее.
      — В Шушенском, — подсказал Домбровский.
      — Скажи еще, в Разливе. Нет, товарищ полковник. Это вы у нас работаете по революционерам. А я всего лишь жалкий писака. Продажный журналюга.
      Степан не мог наглядеться на Мелиссу, на ее лицо в мелькающем свете дорожных фонарей, на ее хрупкие белые кисти, которые он бережно сжимал в своих руках.
      — Я знал, что так и будет, — тихо сказал он. — Знал это с самого начала. С самой первой встречи. Помнишь, мы точно так же сидели в моей «восьмерке»? А потом в дилижансе? Это было как будто вчера.
      — Это было два дня назад, — улыбнулась она. — Не стоит говорить о времени.
      — Почему?
      — Потому что его не существует. Для нас.
      — Для тебя, — сказал он. — Ты ничуть не изменилась.
      — Тебе это кажется. Мне скоро будет двадцать пять.
      — Отлично. Честно говоря, жениться на семнадцатилетней как-то неловко. Я чувствовал себя старым хрычом с картины «Неравный брак».
      Тандерс свернул на обочину и сказал, глядя на Степана в зеркало:
      — А ты и есть старый хрыч. Прикинь, сколько тебе сейчас, если ты участвовал еще в индейских войнах. Годиков сто шестьдесят, не меньше.
      — Почему стоим? — спросила Милли.
      — Жду указаний. Мы заказали столик в «Аляске». Шеф будет ждать нас до утра. Но, может быть, отвезти вас домой?
      — Сейчас решим. — Мелисса включила плафон и попросила Степана: — Покажи, куда тебя ранило.
      Он задрал гимнастерку и осторожно провел пальцами по ребрам.
      — Куда-то сюда... Черт, была же дырка...
      — Была, да прошла, — сказал Домбровский. — Если бы дырки не зарастали, я бы сейчас был похож на дуршлаг. Короче, едем в «Аляску», да?
      — Это обязательно? — спросил Гончар. — Меня туда пустят в таком виде?
      — И не таких пускали. А уж в каком виде оттуда выпускают...
      — Попрошу без намеков, — огрызнулся Тандерс. — Мне вообще нельзя пить из-за этой чертовой генетики. Нет у меня каких-то ферментов. Так устроена природа. Вечно кому-то чего-то не хватает. Милли, наверно, Стиву больше хочется домой, чем в ресторан.
      — Да, — сказал Степан. — Домой.
      — Завези нас, а потом отправляйтесь пировать, — решила Мелисса. — Повод у вас есть.
      — Вот так и рушатся вековые традиции, — вздохнул Домбровский. — Степа, но хоть на проводы наши ты придешь?
      — Придем, придем, — ответила Милли.
      Машина летела по ночному Петербургу. Гончар видел за окном сияние витрин и рекламных щитов, гирлянды фонарей и мозаику автомобильных огней... Он и забыл, что ночью может быть так светло. Ему казалось, что все эти годы его держали в темном чулане и только сейчас позволили выглянуть наружу. Наверное, завтра, увидев город при свете дня, он почувствует разочарование. Он увидит грязь тесных улиц и небо, перечеркнутое проводами, и снова захочет вернуться в горы и степи, туда, где так легко дышится на просторе...
      — Вот здесь мы будем жить, — сказала Мелисса, когда машина притормозила в тихом переулке.
      Домбровский открыл ей дверь и щеголевато козырнул Степану:
      — Не прощаемся!
      Фыркнул мощный мотор, и черный «ягуар» умчался, проскочив на красный свет. Милли достала ключи и отдала их Степану.
      — Входи. Осваивайся. Тебе долго придется жить в этом доме.
      — Погоди.
      Он устало присел на гранитную тумбу возле подворотни.
      — Я ничего не понимаю и не хочу понимать. Но могу я хотя бы спросить?
      — Ты замерзнешь. — Она села перед ним на корточки и заглянула в глаза. — Пойдем в дом.
      — Сейчас, сейчас... Домбровский и Тандерс... С ними случилось то же самое, что со мной?
      — Да. Немного раньше. И не один раз.
      — Куда мы должны их провожать?
      — Михаил отправится обратно в Колорадо помогать князю Салтыкову. Того нельзя оставлять надолго, иначе он погибнет от алкоголизма. Джека ждут в редакции с материалами о гибели эскадрона.
      — Они туда надолго?
      — Для нас — нет. Обычно все возвращаются сюда через несколько дней. Но никто не знает, сколько времени он пробудет там.
 
      — Я бы хотел отправиться с ними.
      — Ты не успеешь. Этот переход скоро закроется, а тебе надо восстанавливаться. Ты вернулся с войны, тебе сейчас ко многому придется привыкать заново.
      — Хорошо. Тогда еще один вопрос. Можно?
      — Я знаю, о чем ты думаешь. Но не смогу тебе ответить. Как это происходит? Почему это происходит именно с нами? Куда ты попадешь в следующий раз? Не знаю. Тебе лучше поговорить об этом с Тандерсом. Он называет нас корректорами. Представь, что история — это книга, которая еще не напечатана, а только пишется. Мы исправляем мелкие ошибки в рукописи. Вот ты, например, остановил истребление шайенов. После того что случилось на Последней реке, ополчение перестало принимать участие в войне.
      — Шайены. Я раньше и не слышал о них. Они выжили?
      — Можно сказать, да. Сейчас их три тысячи. Живут в Монтане.
      — В Монтане, — повторил Степан. — Горбатый Медведь добрался до Йеллоустона. А Майвис? Что с ним?
      — Он стал вождем. В прошлом году я видела его внуков. Ну, пошли домой?
      — Погоди. Я хотел спросить совсем не об этом.
      Он встал и поднял ее на руки.
      — Уронишь! — засмеялась Милли.
      — Никогда. Я понимаю, что обстановка неподходящая. Но очень боюсь опоздать. Так вот, мой вопрос. Мелисса Фарбер, согласна ли ты стать моей женой? Обещаю, что буду любить тебя вечно. Буду заботиться о тебе. И даже не буду смотреть на других женщин. Согласна?
      Она задумалась.
      — Если я отвечу «да», ты будешь считать меня ужасно легкомысленной.
      — Почему?
      — Потому что мы познакомились три дня назад.