Я много раз представлял себе унылый перелет до Нью-Йорка из Софии или Стамбула — хотелось бы еще раз повидать Тургута — и примирение с прежней жизнью, но уже без Росси; расспросы, где я был, объяснения в деканате по-поводу долгого отсутствия; возвращение к диссертации о голландских купцах — мирных и скучных людишках, под руководством нового, несравнимо худшего куратора и запертую дверь кабинета Росси. Больше всего меня пугала эта запертая дверь и продолжающееся расследование, неловкие вопросы следователя: "Итак, мистер… Пол, кажется? Вы собрались в путешествие на второй день после исчезновения вашего куратора? " — немноголюдное собрание недоумевающих сотрудников на церковной церемонии, вопросы о наследстве, авторских правах Росси…

Конечно, немалым утешением на обратном пути будет возможность держать Элен за руку. Я собирался, когда все уляжется, просить ее стать моей женой: надо будет сперва отложить немного денег и свозить ее в Бостон познакомиться с родителями. Да, мы вернемся вместе, но с нами не будет отца, у которого я мог бы просить ее руки. Сквозь пелену горя я смотрел, как Элен открывает ворота.

Вступив в сад, мы увидели, что домик Стойчева врос в землю посреди заросшего травой двора. Его фундамент был сложен из красновато-бурого камня, скрепленного белой известкой; позже я узнал, что из такого гранита строились почти все старые болгарские дома. Над фундаментом поднимались кирпичные стены — из теплого, золотисто-розового кирпича, много поколений впитывавшего солнечный свет. Крыша сложена из желобчатой красной черепицы. И крыша, и стены потихоньку ветшали, да и весь дом выглядел так, словно вырос прямо из земли, а теперь понемногу возвращается в нее, а деревья обступили его, чтобы скрыть уход. Первый этаж выбросил влево нелепую пристройку, а с правой стороны прикрывался решетчатой шпалерой, увитой виноградом и окаймленной снизу кустами бледных роз. Под шпалерой стояли стол и четыре простых стула, и я представил себе, как тень под листвой виноградника будет становиться все гуще с наступлением лета. Дальше под самой почтенной яблоней притаились два призрачных улья, а рядом, на солнце, был устроен маленький огород, где кто-то уже высадил ровными рядками нежную рассаду. Я чувствовал аромат пряной зелени, кажется, лаванды, свежей травы и жареного лука. Кто-то любовно заботился о доме, и я почти готов был увидеть Стойчева в монашеской рясе, согнувшегося над грядками с тяпкой в руках.

И тут в доме, за открытым окном, кто-то запел. Не густой голос отшельника, а сильный и нежный женский голос, напевающий бодрую мелодию. Даже Ранов оживился и протиснулся мимо меня со своей сигаретой.

— Извенете! — позвал он. — Добар ден!

Песня оборвалась, простучали торопливые шаги. Входная дверь распахнулась, и молодая женщина недоверчиво оглядела нас, словно никак не ожидала увидеть у себя на дворе людей.

Я готов был шагнуть вперед, но меня оттер Ранов: снял шляпу и, кивая и кланяясь, многословно приветствовал ее по-болгарски. Молодая женщина, подперев щеку ладонью, слушала его с любопытством, в котором мне почудилась настороженность. Со второго взгляда она оказалась не так уж молода, но в ней была сила и живость, наводившая на мысль, что именно она хозяйничает в цветущем саду и возится на аппетитно благоухающей кухне. Волосы она зачесала назад, открыв черную родинку на лбу. Глаза, щеки и подбородок — как у миловидного ребенка. На ней был фартук поверх голубой юбки и белой блузки. Острый взгляд, брошенный на нас, противоречил невинности ее глаз, но Ранов послушно открыл бумажник и предъявил свою карточку. Была ли она дочерью Стойчева или домохозяйкой — может ли отставной профессор при коммунистическом строе держать домохозяйку? — но глупой она не была. Ранов впервые сделал попытку явить обаяние и представил нас улыбаясь.

— Это Ирина Христова, — пояснил он, пока мы обменивались рукопожатием, — пленница профессора Стойчева.

— Пленница? — Я решил, что столкнулся со сложной метафорой.

— Дочь сестры, — уточнил Ранов, снова закурив и предлагая сигарету Ирине, отказавшейся решительным кивком.

Услышав, что мы из Америки, она вскинула брови и снова очень внимательно осмотрела нас. Ранов снова помрачнел — похоже, улыбка не желала надолго задержаться у него на лице, — а она повернулась и провела нас в дом.

Здесь меня снова ожидал сюрприз — с солнечного двора милого крестьянского дома мы попали в полумрак музейного зала. Дверь с крыльца открывалась прямо в большую комнату с камином, в котором вместо огня играли солнечные зайчики. Мебель — темный резной комод с зеркалом, дворцовые кресла и лавки — сама по себе могла захватить все внимание, но поразили меня — и вызвали восторженный вздох Элен — изделия народного ткачества и примитивной живописи — в основном иконы, превосходящие, на мой неопытный взгляд, даже те, что мы видели в Софии. Мадонны с сияющим взглядом и грустные тонкогубые святые, сверкающие позолотой нимбов или серебряными окладами, апостолы в лодках и мученики, терпеливо взирающие на мучителей. Богатые, потемневшие от копоти древние краски отражались на висящих кругом ковриках и передниках, расшитых геометрическим узором. Был здесь и вышитый жилет, пара шалей и монисто с мелкими монетами. Элен показала мне горизонтальные карманы, нашитые по низу жилета.

— Для пуль, — коротко пояснила она.

Рядом висела пара кинжалов; мне хотелось спросить, кто носил жилет и кинжалы, в кого были выпущены эти пули. В керамический кувшин на столе кто-то поставил охапку роз и зеленых ветвей, выглядевших поразительно живыми рядом с этими потускневшими сокровищами. Пол ярко блестел. За открытой дверью виднелась еще одна комната.

Ранов тоже осматривался и вдруг сердито фыркнул:

— На мой взгляд, слишком много ему оставили. Все это национальное достояние следовало распродать в пользу народа.

Ирина то ли не понимала по-английски, то ли не снизошла до возражений: она отвернулась и провела нас по узкой лесенке наверх. Не знаю, что я ожидал увидеть: быть может, захламленное логово, где дремлет дни напролет дряхлый профессор, или — я уже начал привыкать к чудесам — безупречно-аккуратный кабинет, подобный тому, в котором скрывал терзания своего пылкого разума Росси. Все эти догадки забылись, когда нам навстречу вышел на площадку седой человек, невысокий, но осанистый. Ирина бросилась к нему, обеими руками схватила его руку и быстро заговорила по-болгарски, то и дело прерывая себя взволнованным смешком.

Старик повернулся к нам, спокойный и замкнутый, настолько отчужденный, что минуту мне казалось, будто он смотрит в пол, хотя его взгляд был устремлен мне прямо в лицо. Потом я выступил вперед и протянул ему руку. Он серьезно пожал ее, потом повернулся к Элен и ей тоже пожал руку. Он держался официально, в нем была почтительность, скрывающая под собой достоинство, и взгляд его больших темных глаз переходил от одного к другому, пока не остановился на Ранове, который держался позади, бдительно следя за происходящим. Под этим взглядом Ранов тоже шагнул вперед и протянул руку — так снисходительно, что я проникся еще большей неприязнью к нашему гиду. Я от всего сердца желал, чтобы он убрался куда-нибудь и дал нам спокойно поговорить с профессором. Нечего было и думать говорить откровенно, пока навязчивый, как муха, Ранов вьется поблизости.

Стойчев медлительно повернулся и пропустил нас в комнату. Оказалось, что верхний этаж был разделен на несколько помещений. За несколько посещений этого дома я так и не догадался, где спали хозяева. Насколько я мог разобрать, верхний этаж состоял из длинной узкой гостиной, в которую выходило несколько дверей маленьких комнатушек. Двери их стояли распахнутыми настежь, и солнце, пробиваясь сквозь листву деревьев, вливалось в окна и гладило бесчисленные корешки книг — книг, скрывавших стены и лежащих в деревянных ящиках на полу или кипами на столах. Несколько полок было занято листами документов всех видов и размеров, в большинстве явно старинных. Нет, не аккуратный кабинет Росси — скорее, лаборатория, чердак памяти коллекционера. В солнечных лучах я видел повсюду пергамент, старую кожу, тисненые переплеты, следы позолоты, потрепанные уголки обрезов, бугристую ткань переплетов — дивные книги: красные, коричневые, цвета слоновой кости — книги, и свитки, и листы манускриптов в рабочем беспорядке. Нигде не было пыли, нигде тяжелый том не лежал на хрупком, но не было места в комнате Стойчева, не занятого книгами и манускриптами, и я больше, чем бывало в музеях, где древние сокровища чинно располагались в витринах, погружался в них с головой.

На одной стене гостиной висела старинная карта, напечатанная, к моему изумлению, на коже. Я невольно подошел ближе, и Стойчев улыбнулся, заметив мое любопытство.

— Вам нравится? Византийская империя в 1150 году.

Я впервые услышал его голос, его правильный, непринужденный английский.

— Болгария тогда была ее частью, — припомнила Элен. Стойчев, не скрывая удовольствия, взглянул на нее.

— Именно так. Думаю, карта изготовлена в Венеции или в Генуе и привезена в Константинополь, возможно, в дар императору или кому-то из его приближенных. Эту копию сделал для меня один друг.

Элен задумчиво улыбалась, поглаживая подбородок, и вдруг едва ли не подмигнула ему:

— Императору Мануэлю Первому Комнину, вероятно?

Я опешил, и Стойчев тоже не скрыл удивления. Элен рассмеялась.

— Византия — мое хобби, — сказала она.

Старый историк просиял и с неожиданной галантностью склонился перед ней, после чего жестом пригласил нас занять стулья у стоявшего посреди гостиной стола. Со своего места я видел двор за домом, полого сбегающий вниз к опушке леса, и плодовые деревья, некоторые уже с мелкой завязью на ветках. В открытые окна доносился тот же шелест листьев и гудение пчел. Я представил, как приятно должно быть Стойчеву, пусть даже в изгнании, сидеть здесь среди рукописей, прислушиваясь к этому гулу, который не заглушит тяжелая рука начальства, от которого не оторвет его никакой бюрократ. Нельзя было представить более удачного места для ссыльного, и, может быть, его ссылка была более добровольной, чем нас уверяли.

Стойчев молчал, внимательно разглядывая нас. Я гадал, что он может думать о нашем появлении и собирается ли наконец выяснить, кто мы такие. Прошло несколько минут, и, не дождавшись от него ни слова, я заговорил сам.

— Профессор Стойчев, — сказал я, — простите, что нарушаем ваше уединение. Мы уже благодарны вам и вашей племяннице за дозволение быть вашими гостями.

Он поглядел на свои лежащие на столе руки — тонкие, испещренные старческими пигментными пятнами — и снова на меня. Я уже говорил, что у него были большие черные глаза — молодые глаза на смуглом гладковыбритом старом лице. Необыкновенно большие уши оттопыривались в стороны над коротко подстриженными волосами. На фоне светлого окна они просвечивали розовым, как просвечивают по краям ушки кролика. И в глазах, нежных и тревожных, тоже было что-то звериное. На переднем зубе блестела золотая коронка, а остальные были желтыми и неровными, но все были на месте, и улыбка преображала его лицо — освещала его неожиданностью человеческого выражения на морде дикого зверя. Удивительное у него было лицо — в юности оно, должно быть, светилось восторженным энтузиазмом, — и устоять перед ним было невозможно.

И теперь Стойчев улыбался, и ни я, ни Элен не могли не улыбнуться в ответ. Он сидел в своем кресле под какой-то иконой — кажется, это был святой Георгий, доблестно пронзающий копьем довольно хилого дракона.

— Я очень рад, что вы зашли меня навестить, — сказал Стойчев. — У нас не так уж много бывает гостей, а гости, с которыми можно поговорить по-английски, — тем более редкость. Я очень рад случаю попрактиковаться с вами в английском, хотя, боюсь, подрастерял беглость.

— Ваш английский превосходен, — возразил я, — можно ли спросить, где вы учились?

— О, конечно, можно, — ответил профессор Стойчев. — В молодости я имел счастливую возможность получить образование за границей и некоторое время занимался в Лондоне. Могу ли я быть вам чем-то полезен, или вы хотели просто посмотреть мою библиотеку? — Он сказал это так просто, что я снова невольно улыбнулся.

— И то, и другое. Мы хотели посмотреть библиотеку и задать вам несколько вопросов по вашей специальности. — Я помолчал, подбирая слова. — Мы с мисс Росси интересуемся средневековой историей вашей страны, хотя я знаю о ней гораздо меньше, чем следовало бы, и мы пишем… э… — Я запнулся, потому что, не считая краткой лекции, которую прочла мне в самолете Элен, совершенно не знал истории Болгарии и боялся сказать явную нелепость при ученом — хранителе ее прошлого и потому еще, что за одним столом с презрительно щурящимся Рановым не мог затронуть личной, невероятной стороны наших поисков.

— Так вы интересуетесь Средневековьем? — повторил Стойчев, бросив короткий взгляд в сторону Ранова.

— Да, — поспешила мне на выручку Элен, — нас интересуют монастыри средневековой Болгарии, и мы хотели бы узнать об их жизни как можно больше — для статьи, которую готовим к печати. Особенно нас интересует позднее Средневековье, в частности пути паломничества монахов по Болгарии и к святыням других стран.

Стойчев загорелся, замотал головой с явным удовольствием, и его оттопыренные уши вспыхнули в солнечном луче.

— Прекрасная тема! — воскликнул он.

Его взгляд был устремлен мимо нас, и мне подумалось, что он смотрит в далекое прошлое, в настоящий колодец времени, и, может быть, видит его яснее, чем люди, жившие в те времена.

— Вы пишете о чем-то конкретном? У меня здесь много рукописей, которые могут оказаться вам полезными, и я с радостью позволю вам просмотреть их, если пожелаете.

Ранов шевельнулся на стуле, и я снова задумался, как бы от него избавиться. К счастью, он отвлекся, заглядевшись на милый профиль Ирины, сидевшей у стены.

— Видите ли, — проговорил я, — нас интересует в первую очередь пятнадцатый век — конец пятнадцатого века. Доктор Росси много занималась этим периодом истории страны, откуда происходит ее семья, то есть…

— Румынии, — вставила Элен, — хотя я выросла и училась в Венгрии.

— А, да мы с вами соседи! — Профессор Стойчев послал Элен нежнейшую из своих улыбок. — Так вы из Будапештского университета?

— Да, — сказала Элен.

— Возможно, знакомы с моим другом — профессором Шандором?

— О, конечно. Он декан нашего исторического факультета. Мы с ним почти друзья.

— Чудесно, чудесно, — приговаривал профессор Стойчев, — пожалуйста, когда будет случай, передайте ему мой горячий привет.

— Обязательно, — улыбнулась ему Элен.

— И еще кому-то? Уж не знаю, кто там сейчас остался. А вот ваше имя, профессор, меня очень заинтересовало. Оно мне знакомо. В Соединенных Штатах, — тут он обернулся ко мне и снова к Элен, а я с тревогой заметил, как прищуренный взгляд Ранова уперся в нее, — есть известный историк по имени Росси. Вы не родственники?

К моему удивлению, Элен залилась краской. Я решил, что она еще не привыкла публично обсуждать этот вопрос или сомневается, стоит ли признавать родство, тем более при Ранове, который вдруг весь обратился в слух.

— Да, — коротко сказала она. — Он мой отец, Бартоломео Росси.

Я ожидал, что Стойчев вполне естественно удивится, каким образом дочь американского историка оказалась румынкой, воспитанной в Венгрии, но он, если у него и возник такой вопрос, оставил его при себе.

— Да, известное имя. Много отличных книг — и какое разнообразие тематики! — Он хлопнул себя по лбу. — Читая его ранние работы, я думал, что из него получился бы прекрасный историк Балкан, но он, кажется, оставил эту тему и обратился ко множеству других.

У меня стало легче на душе, когда я убедился, что Стойчев знает и одобряет работы Росси: знакомство с ним могло послужить нам рекомендацией и даже помочь заслужить некоторую симпатию.

— В самом деле, — заметил я, — профессор Росси не только отец Элен, но и мой куратор — я работаю над диссертацией под его руководством.

— Как удачно. — Стойчев накрыл одну ладонь с синими прожилками вен другой. — И о чем же ваша диссертация?

— Ну… — Пришел мой черед заливаться краской. Можно было только надеяться, что Ранов не слишком пристально следит за этими переливами цветов.

— Вообще-то о торговле в Голландии семнадцатого века.

— Замечательно, — сказал Стойчев. — Весьма интересная тема. И что же привело вас в Болгарию?

— Это долгая история, — ответил я. — Мы с мисс Росси, проводя одно исследование, заинтересовались связью между Болгарией и православной общиной в Стамбуле после оттоманского завоевания города. Правда, это отклонение от темы моей диссертации, однако мы написали несколько статей по этому вопросу. А недавно я выступал в Будапештском университете с докладом о… завоеванных турками областях Румынии.

Я тут же спохватился, что сделал ошибку: Ранов мог и не знать, что кроме Стамбула мы побывали в Венгрии. Однако Элен хранила невозмутимый вид, и я решил брать с нее пример.

— Мы хотели бы закончить свои поиски в Болгарии и надеемся, что вы сможете нам помочь.

— Разумеется, — терпеливо проговорил Стойчев. — Если вы скажете, что именно интересует вас в истории монастырей и маршрутов пилигримов и в истории пятнадцатого века вообще. Для болгарской истории это замечательный век. Вы знаете, что с 1393 года большая часть страны подпала под турецкое иго, хотя несколько областей оставались свободными еще в пятнадцатом веке. В это время духовная культура народа сохранялась, главным образом, в монастырях. Я рад, что вы интересуетесь монастырями, потому что у нас в Болгарии они — один из самых щедрых источников.

Он замолчал и развернул руки вверх ладонями, словно ожидал нашего ответа, желая убедиться, насколько знаком нам предмет.

— Да, — протянул я.

Ничего не поделаешь, приходилось говорить при Ранове. Если попросить его удалиться, он только преисполнится подозрительности. Оставалось только попытаться формулировать вопросы в самой научной и безличной форме.

— Мы полагаем, что между православной общиной Стамбула и болгарскими монастырями в пятнадцатом веке установилась любопытная связь.

— И разумеется, вы правы, — подхватил Стойчев, — тем более что Мехмед Завоеватель поместил болгарскую церковь в юрисдикцию патриарха Константинопольского. Прежде наша церковь, конечно, была независимой, и у нас был собственный патриарх в Велико Тырново.

Я ощутил прилив благодарности к этому старику с его удивительной эрудицией и удивительными ушами. На мою расплывчатую реплику он отозвался с обстоятельной вежливостью.

— Именно так, — радостно подхватил я, — и нас особенно интересует… мы обнаружили письмо… — я старался даже не глядеть на Ранова, — обнаружили письмо, в котором упоминается Болгария — группа монахов отправлялась из Константинополя в один из болгарских монастырей. Для нашей статьи желательно проследить их маршрут по Болгарии. Возможно, они шли на поклонение… мы точно не знаем.

— Понимаю, — проговорил Стойчев, его глаза горели ярче прежнего. — А письмо датировано? Вы не могли бы подробнее изложить содержание, и что вам известно об авторе, и где оно обнаружено? И кому адресовано, и так далее, если это известно.

— Безусловно, — согласился я. — Правда, у нас с собой только копия. Оригинал написан на славянском, и перевод сделал для нас один монах из Стамбула. Само письмо хранится в государственном архиве Мехмеда Второго. Может быть, вам лучше прочесть самому?

Открыв портфель, я достал копию и протянул профессору, в надежде, что Ранов не попросит затем передать бумагу ему.

Стойчев взял письмо и мгновенно пробежал взглядом первые строки.

— Интересно, — произнес он и, к моему разочарованию, опустил письмо на стол.

Кажется, он вовсе не намерен помогать нам, не хочет даже прочесть письмо.

— Дорогая, — заговорил он, обернувшись к племяннице. — Я так увлекся старыми письмами, что даже не предложил гостям поесть. Ты не принесешь нам ракии и какой-нибудь закуски?

Он с подчеркнутой любезностью кивнул на Ранова. Ирина мгновенно встала и улыбнулась.

— Конечно, дядя, — отозвалась она на прекрасном английском. — Но мне понадобится помощь, чтобы принести все наверх.

Ее ясные глаза на мгновение обратились к Ранову, и он тут же поднялся, приглаживая волосы.

— Я буду рад помочь барышне.

Они ушли вместе: Ранов — шумно топая по ступеням, а Ирина — весело болтая с ним на болгарском.

Как только дверь за ними закрылась, Стойчев склонился над письмом. Проглотив его в несколько секунд, он поднял взгляд на нас и тихо заговорил.

— Поразительно. — Что-то в его голосе заставило нас дружно подняться и пересесть к нему на узкий конец стола. — Это письмо поразило меня.

— Да, и что же, — жадно поторопил я, — вы видите в нем какой-то смысл?

— Отчасти. — Стойчев проницательно глядел на меня своими огромными глазами. — Видите ли, — добавил он, — у меня тоже есть письмо брата Кирилла».