Мне сразу понравился его взгляд: рассеянный, мягкий и в то же время очень внимательный. Он коснулся полей шляпы, приветствуя нас, и сразу отвел взгляд, и черный урод тоже коснулся шляпы и уставился на нас, не отрываясь от разговора со старым Иваном и записывая что-то. Тот, большой, кажется, говорил с Иваном по-румынски, а потом вдруг повернулся к молодому и сказал что-то на незнакомом языке. Я с подружками быстро прошла мимо — не хотела, чтобы красивый иностранец решил, будто я нескромная.

На следующее утро в деревне говорили, что приезжие заплатили молодому парню из таверны, чтоб тот провел их к разрушенному замку высоко над Арджешем — замок назывался Пенари. Они собирались там переночевать. Я слышала, как отец говорил приятелю, будто они ищут замок князя Влада — он помнил, что дурак с цыганской рожей бывал здесь и прежде. «Дурака ничему не научишь», — сердито сказал отец. Я раньше не слыхала этого имени — князь Влад. В нашей деревне замок всегда называли Пенари или Арефу. Отец сказал, что парень, который взялся проводить их туда, позволил задешево задурить себе голову. Он поклялся, что его, отца, никакими деньгами не соблазнишь провести ночь в развалинах, где полным-полно злых духов. Он сказал, что чужаки, должно быть, ищут клад, и это тоже дурь, потому что все сокровища жившего там князя закопаны глубоко и на них наложено злое заклятье. А если бы их откопали и изгнали злых духов, тогда, сказал отец, ему тоже полагается доля, потому что клад отчасти принадлежит ему. Тут он заметил, что мы с сестрой слушаем, и прикусил язык.

Отцовские рассуждения напомнили мне о монетке, подаренной старухой, и я виновато подумала, что ее надо бы отдать отцу. Но тут я возмутилась и решила попробовать отдать монетку красивому иностранцу, раз уж ему нужен клад из замка. Улучив минутку, я достала монетку из тайника, завязала в уголок платка и повесила на пояс передника.

Незнакомец не показывался три дня, а потом я снова увидела его за столиком таверны. Он выглядел очень усталым, и одежда была порвана и испачкана. Подружки рассказали мне, что городской цыган уехал в тот же день и иностранец остался один. Никто не знал, зачем он задержался. Он снял шляпу, и мне видны были его всклокоченные золотистые волосы. С ним сидели другие мужчины, и все выпивали. Я не решилась подойти и заговорить с незнакомцем из-за этих мужчин, а остановилась в сторонке поговорить с подружкой. Пока мы разговаривали, незнакомец встал и зашел в таверну.

Я загрустила, не зная, как передать ему денежку. Но счастье в тот вечер было на моей стороне. Я задержалась в поле, пока братья и сестры занимались другими делами, и тут увидела, как иностранец один идет краем леса. Он шел по тропинке к реке, склонив голову и сцепив руки за спиной. С ним никого не было, но теперь, когда можно было подойти к нему, я испугалась. Чтобы придать себе храбрости, я потрогала завязанную в платок монетку, а потом вышла ему навстречу и встала на тропе, поджидая его.

Мне показалось, что ждать пришлось очень долго. Он, должно быть, заметил меня, только когда мы оказались лицом к лицу. Тогда он вдруг поднял взгляд от земли, очень удивленный. Он снял шляпу и отступил в сторону, пропуская меня, но я набралась отваги и осталась стоять и поздоровалась с ним. Он поклонился и улыбнулся, и мы стояли так, глядя друг на друга. В его лице и повадке не было ничего пугающего, но меня одолела застенчивость.

Пока храбрость совсем не оставила меня, я развязала узелок и развернула монетку. Молча протянула ему, и он взял денежку у меня из руки, перевернул, всмотрелся. Вдруг лицо его загорелось, и он снова взглянул на меня так пронзительно, словно хотел заглянуть в сердце. У него были самые яркие голубые глаза, какие только можно вообразить. Я вся дрожала.

— "Де унде? " — откуда? — он жестами пояснил вопрос.

Я удивилась, увидев, что он может что-то сказать на нашем языке. Он постучал по земле, и я поняла: "Нашла в земле? " Я покачала головой. "Де унде? "

Я постаралась изобразить старушку, с платочком на голове, опирающуюся на клюку, — и показала, как она дает мне монетку. Он кивнул, нахмурился. Сам изобразил старуху и рукой указал в сторону деревни: "Оттуда? " Нет, снова замотала головой я и указала вверх по реке и в небо, где, по моим представлениям, находился замок и горная деревенька. Я показала на него и пальцами изобразила шагающие ноги: «там, наверху». Его лицо снова просветлело, и он сжал монетку в кулаке. Потом снова протянул мне, но я отказалась, указала на него и почувствовала, что краснею. Он в первый раз улыбнулся, поклонившись мне, и мне показалось, что передо мной на минуту открылись небеса.

— Мулътумеш, — сказал он, — спасибо.

Потом я хотела убежать, потому что отец, наверно, уже хватился меня за ужином, но незнакомец быстрым движением остановил меня. Он ткнул себя в грудь.

— Ма намеш Бартоломео Росси, — сказал он. Повторил и написал для меня на земле. Я смеялась, пытаясь повторить его имя. Потом он указал на меня.

— Вой"? Как тебя зовут?

Я сказала, и он повторил, снова улыбнулся:

— Фамилиа? — Он с трудом подбирал слова.

— Моя фамилия Гетци, — сказала я ему.

Его лицо выразило крайнее удивление. Он показал в сторону реки, потом на меня, и повторял что-то снова и снова. Я узнала слово «Дракулиа» — дракон, но не могла понять, чего он хочет. Наконец, покачав головой и вздохнув, он произнес: «Завтра». Показал на меня, на себя, на место, где мы стояли, и на солнце в небе. Я поняла, что он предлагает встретиться на том же месте в такое же время. Я знала, что отец ужасно рассердится, поэтому тоже показала на землю под ногами и приложила палец к губам. Я не знала, как объяснить, чтобы он не рассказывал обо мне никому в деревне. Он взглянул недоуменно, но потом улыбнулся и тоже приложил палец к губам. До этой минуты я еще побаивалась его, но улыбка была такой доброй, и голубые глаза так сияли. Он снова попробовал вернуть мне монетку, а когда я отказалась, приподнял шляпу, поклонился и ушел по тропе в ту сторону, откуда пришел. Я поняла, что он дает мне возможность вернуться в деревню одной, и побежала, запретив себе оглядываться на него.

В тот вечер, сидя за отцовским столом, а потом помогая матери убрать и вымыть тарелки, я думала о незнакомце. Вспоминала его иностранный наряд, вежливый поклон, рассеянный и одновременно внимательный взгляд и красивые яркие глаза. И назавтра я вспоминала о нем весь день, пока пряла и ткала с сестрами, готовила обед, носила воду и работала в поле. Мать несколько раз выбранила меня за то, что я не гляжу, что делаю. Вечером я нарочно замешкалась с прополкой, чтобы остаться одной, и с облегчением проводила взглядом уходивших в деревню братьев и сестер.

Как только они скрылись из виду, я побежала к опушке. Незнакомец сидел там под деревом и, увидев меня, вскочил и знаком предложил мне присесть на бревно у тропинки. Но я боялась, что мимо пройдет кто-нибудь из деревенских, и увела его глубже в лес. Сердце у меня громко стучало. Мы сели на камни. Весь лес был полон птичьим пением — стояло раннее лето, и кругом было тепло и зелено.

Незнакомец вынул подаренную мной монетку и бережно положил на землю. Потом он достал из рюкзака две толстые книжечки и стал листать. Позже я поняла, что это были словари — румынского и какого-то незнакомого мне языка. Очень медленно, то и дело заглядывая в книги, он спросил меня, видела ли я где-нибудь еще такие монетки. Я сказала, что не видела. Он сказал, что зверь с загнутым хвостом — дракон, и спросил, не видела ли я еще где-нибудь таких драконов — на здании или в книге. Я сказала, что у меня такой на плече.

Сперва он просто не мог понять, что я говорю. Я очень гордилась, что знаю азбуку и немного умею читать — когда я была маленькой, священник устроил в деревне школу и сам приходил учить нас. Разобраться в словаре оказалось очень трудно, но общими усилиями мы нашли слово «плечо». Незнакомец взглянул недоуменно, снова спросил: "Дракул? " Он поднял монетку. Я коснулась своего плеча под кофточкой и кивнула. Он глядел в землю, и лицо у него заливалось краской, и тогда я вдруг почувствовала себя очень храброй. Я расстегнула и сняла шерстяную безрукавку и раскрыла ворот кофточки. Сердце так и колотилось, но что-то на меня нашло, и я просто не могла остановиться. Он отводил взгляд, но я стянула блузку с плеча и показала ему.

Я сама не помнила, когда был наколот у меня на плече темно-зеленый дракон. Мать говорила, что в семье отца так отмечают одного из детей в каждом поколении и что меня выбрали потому, что решили, что я, когда вырасту, буду самой уродливой. Отец говорил, что дед велел ему поступать так, чтобы отогнать от семьи злого духа. Я всего раз или два подслушала такие разговоры, потому что отец предпочитал об этом не говорить, и я даже не знала, у кого из его поколения есть такая же метка — у него или у кого-то из его братьев и сестер. Мой дракон был совсем не похож на дракона на монетке, так что пока приезжий не спросил меня, видела ли я таких, мне в голову не пришло их связывать.

Приезжий очень внимательно осмотрел выколотого на моей коже дракона, сравнил его с чеканкой монеты, но ни разу не коснулся моего плеча и даже не наклонился поближе. Краска сошла с его лица только тогда, когда я застегнула блузку и надела безрукавку. Тогда он снова заглянул в словарь и спросил меня, кто сделал метку. Я ответила, что рисунок делал мой отец и ему помогала старуха-лекарка, и тогда он спросил, нельзя ли поговорить с отцом. Я так яростно замотала головой, что незнакомец снова залился краской. Тогда он, ужасно медленно подбирая слова, объяснил мне, что наша семья ведет род от злого князя, выстроившего замок над рекой. Князя называли «сын дракона», и он погубил много людей. Он сказал, этот князь стал вампиром — «приколич». Я крестилась и молила Деву Марию защитить меня. Он спросил, знаю ли я эту историю, и я ответила: «нет». Он спросил, сколько мне лет, есть ли у меня братья и сестры и кто еще в нашей деревне носит ту же фамилию.

Наконец я указала ему на солнце, которое почти закатилось, чтобы объяснить, что меня ждут дома, и он сразу поднялся. Он выглядел очень серьезным. Он протянул мне руку, чтобы помочь подняться. Когда я коснулась его руки, сердце у меня метнулось в пальцы. Я смешалась и поспешно отвернулась. Но тут мне пришло в голову, что он слишком много думает о злых духах и может навлечь на себя беду. Нужно было дать ему что-нибудь для защиты. Я указала на землю и на солнце: «Приходи завтра». Он помедлил секунду, но тут же улыбнулся, надел шляпу, коснулся ее полей и скрылся в лесу.

На следующее утро я пошла к колодцу и увидела его со стариками в таверне. Он снова что-то записывал. Мне стало тепло внутри, потому что я поняла, что он сохранил нашу тайну. Днем, когда никого не было дома, я совершила дурной поступок. Я открыла сундук моих родителей и вытащила маленький серебряный кинжал, который несколько раз видела прежде. Мать рассказывала, что такими убивали вампиров, если те приходили тревожить людей или стада. Еще я набрала в огороде горсть чеснока и спрятала все в узелок, когда отправилась в поле.

На этот раз братья долго работали вместе со мной, а когда собрались уходить, велели мне идти с ними. Я отговорилась, что хочу собрать травы на опушке и вернусь через несколько минут. Приезжего незнакомца я отыскала в глубине леса на том же камне. Он курил трубку, но, увидев меня, сразу отложил ее и встал. Я присела на камень рядом с ним и показала, что ему принесла. Он опешил, увидев кинжал, и очень заинтересовался, когда я объяснила, что им убивают приколичей. Он не хотел брать кинжал, но я так упрашивала, что он перестал улыбаться и задумчиво спрятал его к себе в рюкзак, завернув прежде в мой платок. Потом я отдала ему чеснок и показала, что он должен всегда носить его в карманах.

Я спросила, сколько он пробудет в нашей деревне, и он показал пять пальцев — еще пять дней. Он сумел объяснить мне, что собирался обойти несколько соседних деревень, каждый раз возвращаясь в нашу, и поговорить с людьми о замке. Я спросила, куда он уедет, когда кончатся пять дней, и он сказал: в страну, которая называется Греция — я о ней слышала, а потом вернется на родину в свою деревню. Рисуя на земле карту, он объяснил, что его страна называется Англия и что это остров, далеко от нас. Он показал мне, где находится его университет — я не знала, что это такое, — и крупно начертил его название. Я и сейчас помню каждую букву: ОКСФОРД. Я после часто писала их, чтобы увидеть снова. Никогда я не видела более странного слова.

И вдруг я поняла, что он скоро уедет, что я никогда больше не увижу его и никого, такого как он, и к глазам подступили слезы. Я не хотела плакать — я никогда не плакала из-за грубости деревенских парней, — но слезы не слушались и побежали по моим щекам. Он совсем растерялся и дал мне свой платок утереть лицо. Что случилось? Я только мотала головой. Он медленно поднялся и, как и вчера, протянул мне руку. Поднимаясь, я споткнулась и нечаянно налетела на него, и, когда он подхватил меня, мы поцеловались. Потом я повернулась и бросилась в лес. С тропы оглянулась. Он стоял на том же месте, неподвижный как дерево, и глядел мне вслед. Я бежала всю дорогу до деревни и ночью не спала, зажав в руке его носовой платок.

На следующий вечер он оказался на том же месте, словно и не сходил с него. Я подбежала, и он раскинул руки и поймал меня. Когда мы не могли больше целоваться, он расстелил на земле куртку и мы легли. Тогда я узнала о любви, все и сразу. Вблизи его глаза были голубыми, как небо. Он вплетал мне в косы цветы и целовал мои пальцы. Многое, что делал он и что делала я, казалось мне странным, и я знала, что это дурно, грех, но мне было радостно, словно нам отворились небеса.

Теперь до его отъезда оставалось три ночи. Каждый вечер мы встречались все раньше. Я придумывала для родителей какие-то оправдания и приносила в подоле травы, словно ходила в лес собирать их. Каждый вечер Бартоломео повторял, что любит меня, и умолял уйти из деревни вместе с ним. Мне хотелось согласиться, но большой мир, откуда он пришел, пугал меня, и я не могла вообразить, как это можно убежать без позволения отца. Каждый вечер я спрашивала, нельзя ли ему остаться со мной, но он качал головой и говорил, что должен вернуться домой, к своей работе.

В последний вечер я расплакалась, едва он коснулся меня. Он обнимал меня и целовал мои волосы. Я никогда не встречала такого нежного и доброго мужчину. Когда я перестала плакать, он стянул с пальца маленькое серебряное кольцо с печатью. Не знаю наверняка, но теперь я думаю, что это было кольцо выпускника Оксфорда. Он носил его на мизинце левой руки. Он снял его и надел мне на безымянный палец. Потом он попросил меня стать его женой. Должно быть, он заранее выучил слова по словарю, потому что я поняла его с первого раза.

Сперва это показалось так невероятно, что я снова расплакалась — я ведь была очень молода, — а потом я согласилась. Он втолковал мне, что вернется через четыре недели. Ему надо было вернуться в Грецию и что-то там сделать — я не поняла что. Потом он вернется ко мне и привезет денег, чтобы успокоить отца. Я пыталась объяснить ему, что за мной не дадут приданого, но он не слушал. Улыбаясь, показал на подаренные мной денежку и кинжал и потом руками очертил круг вокруг моего лица и поцеловал меня.

Мне бы радоваться, но я чувствовала присутствие злого духа и боялась, что что-нибудь помешает ему вернуться. Каждый миг, проведенный с ним вместе в тот вечер, был сладок, потому что мог оказаться последним. Но он был так решителен, так уверен, что мы скоро увидимся. Я до темноты не могла заставить себя распрощаться, но потом вдруг испугалась отцовского гнева, последний раз поцеловала Бартоломео, удостоверилась, что чеснок у него в кармане, и рассталась с ним. Я без конца оглядывалась назад и каждый раз видела, что он так и стоит со шляпой в руках. Он казался очень одиноким.

Я плакала, идя по лесу, и, сняв с пальца колечко, поцеловала его и завязала его в платок. Дома меня встретил рассерженный отец. Он хотел знать, куда я хожу так поздно без позволения. Я сказала ему, что моя подружка Мария потеряла козу и я помогала искать. Я пошла спать с тяжестью на сердце и всю ночь то надеялась, то грустила.

На следующее утро я услышала, что Бартоломео покинул деревню — уехал с крестьянином, на телеге отправившимся в Тырговиште. День показался мне очень долгим и грустным, и вечером я ушла на наше место в лесу. Мне хотелось побыть одной. Там я снова расплакалась, села на наш камень, а потом прилегла там, где мы лежали вчера. Всхлипывала, уткнувшись лицом в землю, и тут моя рука наткнулась на что-то в траве. Я очень удивилась, увидев пачку писем в конвертах. Я не смогла прочесть адреса, но каждый конверт был украшен его прекрасным именем, напечатанным, как в книгах. Я открывала конверты и целовала написанные им строчки, хотя и видела, что письма не мне адресованы. На минуту я задумалась, не писал ли он другой женщине, но сразу прогнала эту мысль из головы. Должно быть, письма выпали у него из мешка, когда он открывал его, чтобы показать мне кинжал и монетку.

Я думала отослать их в Оксфорд на остров Англия, но не знала, как сделать это незаметно. Да и денег заплатить за пересылку у меня не было. Посылка на далекий остров наверняка стоила очень дорого, а свою единственную денежку я отдала Бартоломео. И я решила, что отдам ему письма, когда он приедет за мной.

Четыре недели тянулись очень, очень долго. Я делала зарубки на дереве у нашего тайного места, чтобы не сбиться со счета. Я работала в поле, помогала матери, пряла и ткала полотно для зимней одежды, ходила в церковь и все ждала вестей о Бартоломео. Сперва старики поговаривали о нем, качали головами, не одобряя его интереса к вампирам. «Добра не будет», — говорил кто-нибудь из них, и остальные согласно кивали. Я слушала их разговоры со страхом и затаенной радостью. Я была счастлива услышать от других имя того, о ком сама не смела сказать ни слова, но мне становилось холодно при мысли, что он мог навлечь на себя внимание приколичи.

Я неустанно воображала в уме, как все будет, когда он вернется. Подойдет к дому, постучит в дверь и попросит у отца моей руки? Я рисовала перед собой изумленные лица домашних. Как они все столпятся вокруг Бартоломео, а он будет раздавать всем подарки, а я — целовать их на прощанье. Потом он поведет меня к своей бричке или даже к автомобилю. Мы умчимся из нашей деревушки в земли, каких я и вообразить не могла, за горами, дальше города, в котором живет сестра Ева. Я надеялась, что мы остановимся там повидать Еву — я всегда любила ее больше всех. И Бартоломео тоже ее полюбит, потому что она сильная и храбрая, путешественница, как и он.

Так я прожила четыре недели и к концу четвертой чувствовала себя такой усталой, что не могла ни есть, ни спать. Подсчитав зарубки на дереве, я стала поглядывать на дорогу, и мое сердце всякий раз замирало при скрипе тележных колес. Я три раза на дню ходила за водой, чтобы послушать разговоры у колодца. Я говорила себе, что он мог не успеть точно в срок, и уговаривала себя подождать еще неделю. К концу пятой я была совсем больна и уверилась, что его сгубили приколичи. Однажды мне даже подумалось, что мой любимый вернется за мной в облике вампира. Я среди бела дня бросилась в церковь и молилась перед ликом Девы Марии, чтобы она прогнала из моей головы эту ужасную мысль.

Шестая и седьмая недели ушли на расставание с надеждой. На восьмую я по многим признакам, о которых знала от замужних женщин, поняла, что беременна. Ночью я тихо плакала на постели сестры и думала, что весь мир, Даже Господь и Святая Мария отступились от меня. Я не знала, что сталось с Росси, но твердо знала — с ним случилась беда, потому что он меня на самом деле любил. Я тайком собирала травы и коренья, которые должны были помешать ребенку появиться на свет, но они не помогали. Дитя во мне было сильным, сильнее меня, и я против воли начинала любить его. Я украдкой клала руку себе на живот и чувствовала в себе любовь Бартоломео и верила, что он не мог забыть обо мне.

Прошло три месяца, как он уехал, и я поняла, что должна уйти из дома, чтобы не навлечь позор на своих родных и отцовский гнев на себя. Мне хотелось отыскать ту старушку, что подарила мне монетку. Может, она взяла бы меня к себе, а я бы стряпала и убирала для нее. Она пришла из деревеньки над Арджешем, близ замка приколича, но я не знала, где ее деревня и жива ли еще старушка, а в горах водились волки, медведи и злые духи, и я не осмелилась одна уйти в лес.

Тогда я решилась написать сестре Еве. Я и раньше писала ей раз или два. Взяла бумагу и конверт в доме священника, где иногда помогала на кухне. В письме я рассказала ей все и умоляла приехать за мной. Ответ пришел только через пять недель. Слава богу, крестьянин, который привез его из города, отдал письмо мне, а не отцу, и я убежала в лес, чтобы прочитать его тайком. Живот у меня уже округлился, так что я чувствовала его, присев на бревно, хотя передник еще скрывал брюхо от чужих глаз.

В письмо были вложены деньги — румынские деньги, столько, сколько я никогда не видела, не то что в руках не держала, а записка Евы была короткой и деловой. Она велела мне пешком уйти из деревни, дойти до соседней, километрах в пяти от нас, а потом на телеге или грузовике добраться до Тырговиште. Оттуда я должна была найти попутчика до Бухареста, а из Бухареста поездом доехать до венгерской границы. Ее муж будет встречать меня на таможне в Т*** двадцатого сентября — я до сих пор помню дату. Она велела мне рассчитать время так, чтобы добраться до границы к этому числу. К письму прилагалось заверенное печатью приглашение венгерского правительства, которое поможет мне получить разрешение на въезд. Она посылала мне поцелуй, просила беречь себя и желала благополучного путешествия. Добравшись до конца письма, я поцеловала подпись и от всего сердца благословила сестру.

Свои скудные пожитки я завязала в узелок, вместе с городскими туфельками, чтобы сберечь их до путешествия на поезде. Туда же я положила письма Бартоломео и серебряное колечко. Утром, уходя из дому, обняла и поцеловала мать, которая состарилась и все чаще болела. Мне хотелось, чтобы она потом вспомнила, что я попрощалась перед побегом. Мать удивилась такой нежности, но ни о чем не спросила. В то утро, вместо того чтобы выйти в поле, я свернула в лес и зашла попрощаться на наше с Бартоломео тайное место. Зарубки, оставленные на стволе дерева, уже заплывали корой. Там я надела на палец серебряное кольцо и повязала платок, как замужняя. Пожелтевшие листья и холодный ветер говорили о приближении зимы. Я постояла немного и, не выходя на дорогу, тропинками направилась к соседней деревне.

Плохо помню, как я добиралась, — запомнилось только, что все время хотелось есть и сил совсем не было. Один раз меня пустила переночевать женщина, которая накормила меня горячим супом и сказала, что муж не должен был отпускать меня одну. В другой раз я спала в овине. Наконец кто-то согласился довезти меня до Тырговиште, а оттуда до Бухареста. Иногда я покупала немного хлеба, но боялась тратить деньги, потому что не знала, сколько стоит билет на поезд. Бухарест оказался очень большим и очень красивым, но меня пугали толпы народу, все такие нарядные, и мужчины, которые открыто рассматривали меня на улицах. Спать мне пришлось на вокзале. Поезд тоже напугал меня: огромное черное чудище — но, забравшись внутрь и присев у окна, я чуточку воспрянула духом. Мы проезжали мимо таких чудесных мест, через горы и реки и широкие поля, совсем не похожие на леса нашей Трансильвании. На пограничной станции я узнала, что еще только девятнадцатое сентября, и спала па лавке, пока кто-то из пограничной стражи не позвал меня к себе в караульную и не угостил горячим кофе Он спросил, где же мой муж, и я ответила, что еду к нему в Венгрию. На следующее утро обо мне спросил мужчина в черном костюме и в шляпе. У него было доброе лицо, он поцеловал меня в обе щеки и назвал сестрой. Я полюбила своего зятя с первого дня и любила до самой его смерти, и сейчас люблю. Он был мне больше брат, чем родные братья. Он обо всем позаботился и в поезде купил мне горячий обед, и мы ели его за столиком, накрытым скатертью. Можно было есть и смотреть в окошко.

На вокзале в Будапеште нас встречала Ева. И на ней был костюм и красивая шляпка — она показалась мне настоящей королевой. Она без конца обнимала и целовала меня. Малютка родилась в лучшей больнице Будапешта. Я хотела назвать ее Евой, но Ева сказала, что лучше сама выберет имя, и назвала девочку Еленой. Это была чудесная малышка, с темными глазками, и она научилась улыбаться, когда ей было всего пять дней от роду. Я надеялась, что у нее будут голубые глаза Бартоломео, но дочка пошла в меня. Я не писала ему, пока не родилась малышка, потому что хотела рассказать о настоящем ребенке, а не о своей беременности. Когда Елене исполнился месяц, я попросила тестя найти для меня адрес университета в Оксфорде и сама вывела на конверте это странное слово. Тесть написал по-немецки под мою диктовку, а подписалась я своей рукой. В письме я объясняла Бартоломео, что ждала его три месяца, а потом мне пришлось уйти из деревни, потому что у меня должен был родиться ребенок. Я рассказала ему о своем путешествии и о доме сестры в Будапеште. Я спрашивала, когда же увижу его и когда он сможет приехать в Будапешт за мной и Еленой, и уверяла что, что бы ни случилось, буду любить его до конца жизни.

Потом я снова ждала, долго-долго, и, когда Елена уже делала первые шаги, пришло письмо от Бартоломео. Пришло не из Англии, а из Америки, и написано было по-немецки. Тесть перевел его для меня. Он читал очень ласковым голосом, но я знала, что он слишком честен, чтобы изменить хоть одно слово. В письме Бартоломео говорил, что получил мое письмо, адресованное на его прежнее место жительства в Оксфорде. Он вежливо заверял, что никогда не слышал обо мне и не видел моего имени и что никогда не бывал в Румынии, так что ребенок никак не может быть его. Он сожалел о моей печальной истории и желал мне счастья в будущем. Это было короткое письмо и очень доброе, и я не нашла в нем ничего, выдававшего, что он знает меня.

Я долго плакала. Я была молода и не понимала, как меняются люди. Прожив несколько лет в Венгрии, я поняла, что можно быть одним человеком дома и совсем другим — в чужой стране. Я догадывалась, что с Бартоломео случилось нечто в том же роде. Тогда я жалела уже только об одном — что он солгал, сказав, что не знает меня. Я сожалела о нем, потому что со мной он был правдивым, достойным человеком, и мне не хотелось думать о нем дурно.

Родственники помогли мне поднять Елену. Она выросла умной и красивой девушкой. Я уверена, что в ней сказывается кровь Бартоломео. Я рассказала ей об отце — я ей никогда не лгала. Может быть, я сказала слишком мало, но она была еще слишком молода, чтобы понять, как ослепляет людей любовь. Она поступила в университет, и я очень гордилась ею, а потом она сказала, что слышала, будто отец — большой американский ученый. Я надеялась, что когда-нибудь они встретятся. Но я не знала, что он работает в том же университете. — Мать взглянула на Элен с мягкой укоризной и тем неожиданно оборвала рассказ.

Элен пробормотала что-то, оправдываясь или извиняясь, и покачала головой. Рассказ поразил ее так же, как меня. В продолжение его она сидела смирно, переводя еле слышным шепотом, и только раз что-то пробормотала, когда мать рассказывала о татуировке дракона у себя на плече. Позже она сказала мне, что мать при ней никогда не раздевалась и в общую баню с ней ходила только Ева.

Мы все трое молча сидели за столом, но через минуту Элен обернулась ко мне и беспомощно махнула рукой на лежавшую передо мной пачку писем. Мы думали об одном.

— Почему она не послала Росси эти письма в доказательство, что он бывал в Румынии? — спросил я.

Элен взглянула на мать — не решаясь, как мне показалось, заговорить с ней, — но, помедлив, все же перевела ей мой вопрос. От ее ответа у меня комок подкатил к горлу — боль за нее и за своего неверного учителя.

— Я думала об этом, но по его письму поняла, что он больше не хочет меня знать, а значит, доказательства ничего бы не изменили, а только принесли бы еще боль. А я лишилась бы немногого, оставленного мне в память о нем. — Она протянула руку, словно хотела коснуться следов его руки, и тут же отдернула ее. — Нехорошо только, я не вернула то, что ему принадлежало. Но он забрал у меня так много… разве я не могла получить взамен хоть это?

Она переводила взгляд с меня на Элен, и глаза ее больше не были спокойны — в них была тень вины и отблеск давней любви. Я отвернулся.

Элен и не думала разделять смирение матери.

— Так почему же ты давным-давно не отдала письма мне? — горячо воскликнула она.

Та покачала головой. Элен выслушала ответ, и лицо ее стало жестким.

— Она говорит, что знала, как я ненавижу отца, и ждала кого-нибудь, кто бы любил его.

«Так же, как любит она», — мог бы добавить я, потому что всем сердцем ощущал любовь, давно похороненную в этом домике-келье.

Я думал уже не только о Росси. Одна моя рука потянулась к руке Элен, другая — к обветренной ладони ее матери, и я крепко сжал их. В ту минуту весь мир, в котором я вырос, с его сдержанностью и умолчаниями, с его моралью и манерами, — мир, в котором я учился и добивался чего-то и пытался кого-то полюбить, казался далеким как Млечный Путь. Стоявший в горле ком мешал мне заговорить, но, если бы мог, я сказал бы этим двум женщинам, связанным с Росси такими разными чувствами, что ощущаю его присутствие среди нас.

Элен, помедлив, тихо высвободила свою руку, но ее мать, как раньше, взяла мою ладонь в свои и мягко проговорила что-то.

— Она хочет знать, как может помочь тебе найти Росси.

— Скажи, что она уже помогла и что я прочитаю эти письма сегодня же, и, может быть, они скажут больше. Скажи, что мы дадим ей знать, когда его найдем.

Мать Элен покорно склонила голову и поднялась, чтобы посмотреть на жаркое в духовке. От блюда поднялся такой вкусный дух, что даже Элен улыбнулась, словно признавая, что возвращение домой имеет свои плюсы. И тогда я отважился спросить:

— Узнай, пожалуйста, не знает ли она о вампирах чего-нибудь такого, что помогло бы нам в поисках.

Голос Элен, переводившей мои слова, вдребезги разбил хрупкое спокойствие минуты. Оглянувшись, ее мать поспешно перекрестилась, но не сразу заставила себя отвечать. Элен выслушала ее и кивнула.