ГЛАВА 39

«Со времени нашего знакомства — мы виделись всего три раза, причем второй и третий совсем недолго — я часто думал о тетушке Еве. Есть люди, которые после короткого знакомства остаются в памяти надежнее, чем другие после долгих лет ежедневных встреч. Тетя Ева, несомненно, принадлежала к таким ярким личностям и на двадцать лет завладела моей памятью и воображением. Я часто представлял ее на месте литературных или исторических персонажей; например, мадам Мерль, обаятельная интриганка из „Женского портрета“ Генри Джеймса, неизменно представлялась мне с ее лицом.

По правде сказать, мое воображение наделяло ее чертами такое множество отважных, тонких и коварных женщин, что мне уже нелегко вспомнить ее такой, как она предстала нам теплым будапештским вечером 1954 года. Я помню, как горячо обнимала ее сдержанная холодноватая Элен, и помню, что сама тетя Ева сохраняла величественную осанку, даже обнимая племянницу и звонко целуя ее в обе щеки. Но когда раскрасневшаяся Элен обернулась, чтобы представить нас, я заметил, что у обеих в глазах блестели слезы.

— Ева, я рассказывала тебе о своем американском коллеге. Пол, познакомься с моей тетей: Ева Орбан.

Я пожал ей руку, стараясь глазеть не слишком заметно. Миссис Орбан оказалась высокой статной женщиной лет пятидесяти пяти. Меня загипнотизировало ее поразительное сходство с Элен. Они были похожи как сестры, старшая и младшая, или как близнецы, если представить, что одна состарилась, в то время как другая чудом сохранила молодость и свежесть. Тетя Ева была чуть ниже Элен и отличалась той же прямой грациозной осанкой. В молодости лицо ее могло быть даже красивее, чем у племянницы, и до сих пор сохраняло красоту: тот же прямой, довольно длинный нос, высокие скулы и темные внимательные глаза. Меня смутил цвет волос, но я скоро догадался, что он не имеет отношения к природе: под дикой лилово-рыжей краской виднелись отросшие корни седых волос. Позже в Будапеште мне часто встречались женщины, использовавшие такую же краску, но тогда ее оттенок ошеломил меня. В ушах у тети были маленькие золотые сережки, а под черным костюмом — родным братом костюма Элен — виднелась красная блузка.

Протянув мне руку, тетя Ева впилась мне в лицо серьезным строгим взглядом. Мне подумалось, что она выискивает пороки характера, чтобы предостеречь свою племянницу, но я тут же выбранил себя за эту мысль: с какой стати ты вообразил себя женихом? Вблизи мне видна была паутинка морщин в уголках ее глаз и легкие складки у губ — следы мимолетных улыбок. Если Ева не сдерживала себя, улыбка тут же всплывала у нее на губах. Я больше не удивлялся тому, как легко эта женщина добилась для нас приглашения на конференцию и визы: такая улыбка и такой ум, какой светился в ее глазах, заставили бы каждого мужчину повиноваться мановению ее пальчика. И у нее, как и у Элен, блестел в улыбке ровный ряд белых зубов — я уже успел заметить, какая это редкость для венгров.

— Очень приятно с вами познакомиться, — сказал я ей. — Позвольте поблагодарить: приглашение на конференцию — большая честь для меня.

Тетя Ева рассмеялась, пожала мне руку. Если на минуту я счел ее холодноватой и замкнутой, то сильно ошибся: она немедленно разразилась потоком венгерских фраз, и я задумался, предназначаются ли они хоть отчасти для меня. Элен пришла мне на выручку.

— Тетя не говорит по-английски, — объяснила она, — хотя понимает лучше, чем сознается. Люди старшего поколения изучали немецкий и русский, иногда французский. Английский тогда почти не преподавали. Я буду переводить. Тс-с… — Она ласково тронула тетю за локоть, добавив что-то по-венгерски. — Она говорит, что рада видеть тебя и надеется, что ты не ввяжешься в неприятности, потому что ради нашей визы она поставила на ноги все министерство иностранных дел. Она рассчитывает, что ты пригласишь ее послушать доклад — она мало что поймет, но тут дело принципа, — и любопытствует узнать о твоем университете, как ты со мной познакомился, хорошо ли я себя веду в Америке и какие кушанья готовит твоя мама. Остальные вопросы она задаст потом. Я остолбенел. Две женщины с улыбкой смотрели на меня, и я снова увидел отражение привычной иронии Элен на лице ее тетушки, хотя племянница много выиграла бы, переняв ее привычку часто улыбаться. Нечего было и думать дурачить женщину такого ума, как Ева Орбан: я напомнил себе, что она сумела подняться от простой румынской крестьянки до высокопоставленной особы в венгерском правительстве.

— Я обязательно удовлетворю ее любопытство, — сказал я Элен. — Скажи ей, пожалуйста, что мамины коронные блюда — макароны с сыром и ветчинный хлебец.

— Ах, ветчинный хлебец… — Выслушав объяснение Элен, тетя одобрительно улыбнулась. — Она просит тебя передать привет твоей маме в Америке и поздравить ее с замечательным сыном.

Я с досадой почувствовал, как щеки заливает краска, однако покорно обещал передать.

— А теперь она отвезет нас в ресторан, который тебе обязательно понравится, — во вкусе старого Будапешта.

Через минуту мы все трое оказались на заднем сиденье автомобиля, видимо, частной машины Евы — кстати сказать, модель оказалась далеко не пролетарской, — а Элен, при поддержке тетушки, показывала мне мелькающие за окном виды. Должен сказать, что тетя Ева за время нашей встречи не вымолвила ни слова по-английски, однако у меня создалось впечатление, что это тоже дело принципа — возможно, анти-буржуазный протокол? — потому что, когда мы с Элен перекидывались несколькими фразами, она явно понимала — хотя бы частично, — еще не выслушав перевода. Я решил, что таким лингвистическим методом тетя Ева как бы заявляла: Запад в целом не достоин доверия и его следует держать на расстоянии, но отдельно взятый американец вполне может оказаться милым человеком и заслуживает полной меры венгерского гостеприимства. Постепенно я так привык вести с ней разговор через Элен, что иногда понимание казалось почти бессловесным.

Так или иначе, иногда мы вполне обходились без переводчика. Миновав набережную с ее величественным видом, мы пересекли реку по мосту, который, как я позднее узнал, назывался Сечени Ланчид — Сеченский цепной мост — чудо инженерного искусства девятнадцатого столетия, названное именем графа Иштвана Сечени, много сделавшего для украшения города. Мы свернули на мост, когда город уже заполнил вечерний свет, позолотивший дворцы и замки открывавшейся перед нами Буды. Легкий пролет моста плавно выгнулся над рекой, а по берегам въезд на него охраняли львы у подножия триумфальных арок. Я восторженно ахнул, вызвав улыбку тети Евы. Элен, сидевшая между нами, тоже с гордостью улыбнулась.

— Удивительный город, — сказал я, и тетя Ева потрепала меня по плечу как родного сына.

Элен перевела для меня замечание тети о реконструкции моста.

— Будапешт страшно пострадал в войну, — сказала та. — Один из наших мостов до сих пор не восстановлен, и многие здания тоже повреждены. В любой части города видны восстановительные работы. Но этот мост был восстановлен к столетию его открытия, в 1949 году. Мы им очень гордимся. И я тоже горжусь, потому что тетя Ева работала в организационном комитете реконструкции.

Тетя с улыбкой кивнула, на минуту забыв, что ей не полагается понимать по-английски.

Дальше мы нырнули в туннель, который, видимо, проходил прямо под замком. Тетя Ева объяснила, что выбрала для нас свой любимый ресторан: «настоящий венгерский ресторан на улице Аттилы Йожефа». Я не уставал удивляться названиям будапештских улиц — некоторые звучали для меня таинственно и экзотично, но другие, как эта улица, сохраняли живую память истории, которая, как мне казалось прежде, жила только в книгах. Впрочем, улица Аттилы Йожефа обернулась не грязной колеей, истоптанной копытами коней гуннских [38] воинов, а чистой солидной улочкой, подобной множеству других в этом городе. В изысканном зале ресторана было малолюдно, и метрдотель вышел нам навстречу, поприветствовав тетю Еву по имени. Она явно привыкла к подобному вниманию. Через несколько минут мы оказались за лучшим столиком, откуда открывался вид за окно, на старые здания и старые деревья, на спешащих пешеходов в ярких летних нарядах и шумные машины, не скупившиеся на гудки по всему городу. Я откинулся назад с довольным вздохом.

Тетя Ева сделала заказ на всех, даже не подумав спросить нашего согласия, и с первыми блюдами нам подали бутылку крепкого напитка — палинки [39], которую, но словам Элен, гнали из абрикосов.

— К ней мы попробуем очень хорошее блюдо, — пояснила для меня тетя Ева. — У нас оно называется «хортобаги палясчинта». Нечто вроде пирога с телятиной, народное блюдо пастухов венгерских долин. Вам понравится.

Мне действительно понравилось, как понравились и следующие блюда: тушеное мясо с овощами, слоеная запеканка из картофеля и салями, сытный салат, зеленые бобы с бараниной и удивительный золотисто-коричневый хлеб. Я только теперь понял, как проголодался за время перелета. Между прочим, и Элен с тетей ели вволю, с аппетитом, какого никогда не позволит себе на людях американка.

Впрочем, я не хотел бы создать ложного впечатления. Мы не только ели. Загружаясь национальными кушаньями, тетя Ева непрестанно говорила, а Элен переводила. Я временами задавал вопрос-другой, однако по большей части просто впитывал пищу духовную заодно с телесной. Тетя Ева ни на минуту не забывала, что имеет дело с историком: возможно, она заподозрила мое невежество в области венгерской истории и не желала, чтобы я опозорился на конференции, или просто выказывала патриотизм старого иммигранта. Так или иначе, она держала блестящую речь, и каждую следующую фразу я, еще не услышав перевода Элен, читал на ее оживленном выразительном лице.

Например, после тоста за дружбу между нашими странами тетя Ева сдобрила пастушеский пирог рассказом о происхождении Будапешта — город вырос из римского гарнизона, называвшегося Аквинум, и в окрестностях еще можно видеть развалины римских строений. Она нарисовала яркое полотно, изображавшее гуннов Аттилы, в пятом веке выживших отсюда римлян. Слушая ее, я понял, что турки для этих мест оказались не более чем дурно воспитанными запоздавшими гостями. Тушеное мясо с овощным гарниром — Элен назвала блюдо «гульяш» и строго посоветовала не путать с «гуляшом», по-венгерски обозначавшим совершенно другое блюдо, — сопровождалось длинным описанием вторжения мадьяр, случившегося в девятом веке. За картофельной запеканкой, оказавшейся неизмеримо вкуснее макарон с сыром и ветчинных хлебцев, тетя Ева повествовала о коронации короля Стефана Первого, известного как Святой Иштван — его в 1000 году нашей эры короновал сам папа римский. «Он был язычник, одетый в звериные шкуры, — сказала мне тетя, — но стал первым королем венгров и обратил Венгрию в христианство. В Будапеште вы повсюду встретите его имя».

В ту самую минуту, когда я понял, что больше не могу проглотить ни кусочка, два официанта водрузили на наш стол блюда с пирожными и торюм, которому место было на столе австро-венгерского монарха — сплошные завитки шоколада и взбитого крема, — и чашечки кофе. «Эспрессо», — пояснила тетя Ева. Каким-то чудом нашлось место и для них.

— Кофе в Будапеште напоминает о трагической истории, — заметила тетя. — Давным-давно — еще в 1541 году — вторгшийся в страну Сулейман Первый пригласил одного из наших военачальников, Балинта Тюрюка, на роскошный завтрак в своем шатре. Когда подали кофе — он, видите ли, был первым из венгров, попробовавшим кофе, — Сулейман уведомил гостя, что, пока они завтракали, турецкие войска овладели замком Буда. Вообразите, каким горьким показался ему кофе!

В сияющей улыбке тети Евы тоже проскользнула горечь. Снова турки, подумалось мне. Коварные и жестокие, странная смесь изысканной тонкости вкусов и варварской тактики. В 1541 году они уже почти сто лет владели Стамбулом; мне представилась необоримая мощь турецкого воинства, простирающего свои щупальца по всей Европе. Их сумели остановить только у ворот Вены. Борьба Влада Дракулы, как и множества его соотечественников-христиан, представилась мне борьбой Давида с Голиафом, в отличие от того древнего сражения обреченной на поражение. С другой стороны, усилия мелких властителей Восточной Европы и Балканского полуострова — не только Валахии, но и Греции, Венгрии, Болгарии и многих других — в конце концов подточили мощь турецкого владычества. Элен, потрудившаяся наполнить мою память этими сведениями, незаметно для себя вызвала во мне своего рода извращенное преклонение перед Дракулой. Он не мог не знать, что его борьба обречена на скорое поражение, и все же потратил большую часть жизни на избавление своих земель от захватчиков.

— Эта была вторая волна оккупации.

Элен отхлебнула кофе и со вздохом наслаждения опустила чашку — глядя на нее, можно было поверить, что нигде в мире не подают такого кофе, как здесь.

— В 1456 году Янош Хуньяди выбил турок из Белграда. Он числится у нас одним из величайших героев, наряду с королем Иштваном и Матьяшом Корвинусом, построившим новый замок и библиотеку, о которой я тебе говорила. Завтра ты услышишь, как утром по всему городу зазвонят колокола, — вспомни, они звонят в честь давней победы Хуньяди. Его победа каждый день отмечается колокольным звоном.

— Хуньяди, — задумчиво повторил я. — По-моему, ты вспоминала его вчера вечером. Говоришь, он разбил турок в 1456-м?

Мы переглянулись: любая дата, попадавшая в сроки жизни Дракулы, звучала для нас многозначительно.

— Он в то время был в Валахии, — понизив голос, напомнила Элен. Я понимал, что она говорит не о Хуньяди, но, по молчаливому сговору, мы не произносили вслух имя Дракулы.

Тетя Ева не позволила сбить себя с толку молчанием или языковым барьером.

— Хуньяди? — переспросила она и добавила что-то на венгерском.

— Тетя спрашивает, интересует ли тебя эпоха Хуньяди? — перевела Элен.

Я не знал, что сказать, и осторожно ответил, что интересуюсь всей европейской историей. За этот неловкий ответ я заслужил пронзительный взгляд из-под нахмуренных бровей и поспешил отвлечь проницательную собеседницу.

— Пожалуйста, спроси миссис Орбан, можно ли мне задать несколько вопросов.

— Конечно.

Судя по тому, как улыбнулась Элен, она одобрила и вопрос, и причину, заставившую меня задать его. Тетя Ева, выслушав перевод, чуть склонила голову, изображая внимание.

— Я хотел бы знать, — заговорил я, — верно ли то, что говорят о наступившей в Венгрии эпохе либерализма.

Теперь уже Элен метнула на меня настороженный взгляд, и я приготовился ощутить прикосновение под столом острого каблучка, но тетя уже кивала и делала ей знак переводить. Поняв суть вопроса, она снисходительно улыбнулась мне и мягко ответила:

— Мы, венгры, высоко ценим свой образ жизни и независимость. Вот почему нам так тяжело было переносить время оттоманского и австрийского правления. Истинное правительство Венгрии всегда прогрессивно служило нуждам народа. Революция вывела рабочих из нищеты и бесправия и утвердила нас в верности своим обычаям. Венгерская коммунистическая партия всегда идет в ногу со временем.

Мне почудилось, что за ее улыбкой кроется некая тайная мысль, и я пожалел, что не могу прочесть ее.

— Так вы считаете, что под управлением Имре Надя [40] страна процветает? — Я с самого прибытия в город искал следов перемен, которые ввел в стране новый и на удивление либеральный премьер-министр, сменивший год назад на этом посту твердолобого коммуниста Ракоши.

Мне хотелось знать, действительно ли он пользуется такой поддержкой населения, как писали в наших газетах. Элен немного занервничала, переводя мои объяснения, но тетя стойко продолжала улыбаться.

— Я вижу, молодой человек, вы в курсе текущих событий.

— Меня всегда интересовали международные отношения. Считаю, что изучение истории должно помочь нам лучше понимать настоящее, а не уводить в прошлое.

— Весьма разумно. Итак, удовлетворю вашу любознательность: Надь чрезвычайно популярен в народе и проводит реформы в духе нашей славной истории.

Мне понадобилось не меньше минуты, чтобы понять, что тетя Ева вежливо уклонилась от ответа, и еще минута ушла на размышления о дипломатической стратегии, позволившей ей удержаться в правительстве при всех приливах и отливах просоветской и провенгерской политики. Что бы она сама ни думала о Наде, он был главой правительства, в котором она работала. Но вероятно, только проводившаяся им открытая политика позволила высокопоставленному сотруднику министерства пригласить на обед американца. В ее темных глазах мне почудилось одобрение, но тогда я не был уверен. Будущее показало, что догадка моя была верна.

— А теперь, друг мой, вам надо выспаться перед важным выступлением. Я желаю услышать ваш доклад и непременно скажу, какого о нем мнения.

Она одарила меня милостивым кивком, и я невольно улыбнулся в ответ. Рядом с ней, словно услышав ее слова, появился официант; я сделал слабую попытку получить счет, хотя понятия не имел о местном этикете, а также достаточно ли разменял местной валюты, чтобы заплатить за роскошный пир. Однако счет, если и был, мгновенно исчез, и мне не удалось увидеть, как по нему платили. В гардеробе я подал тете Еве жакет, оспорив эту честь у метрдотеля, и мы прошествовали к ожидающему нас автомобилю.

У въезда на великолепный мост тетя Ева бросила несколько слов своему шоферу, и тот остановил машину. Мы вышли на мост и залюбовались отдаленным сиянием Пешта, бросавшего отблески на темную рябь воды. Ветер стал холоднее и после бальзамического тепла Стамбула почти обжигал лицо, принося с собой из-за горизонта дух бескрайних равнин Центральной Европы. Я мог бы стоять так и смотреть всю жизнь, и не смел поверить, что передо мной — огни Будапешта.

Тетя Ева что-то тихо сказала, и Элен перевела:

— Наш город всегда останется великим городом.

Впоследствии я часто вспоминал ее слова. Они вернулись ко мне два года спустя, когда я узнал, как глубоко разделяла Ева Орбан идеи новой власти: два ее сына погибли на площади под советскими танками во время восстания венгерских студентов в 1956-м, а сама Ева бежала в северную Югославию, где затерялась в числе пятнадцати тысяч других беженцев, спасавшихся из страны, превратившейся в марионетку русских. Элен послала ей много писем в надежде, что тетя позволит нам вызвать ее в США, но Ева отказалась даже подать прошение об эмиграции. Несколько лет назад я снова пытался отыскать ее след — безуспешно. Потеряв Элен, я потерял и связь с тетей Евой».

ГЛАВА 40

«Первое, что я увидел, проснувшись на следующее утро на своей солдатской койке, были золотые херувимы над головой, и я долго не мог вспомнить, где нахожусь. Неприятное чувство: оторвавшись от дома, не знать, в каком из чужих городов очутился. За окном мог быть Нью-Йорк, Стамбул, Будапешт или любой другой город. Я чувствовал, что перед пробуждением меня мучил кошмар, а боль в сердце остро напоминала об отсутствии Росси. Эта боль часто посещала меня по утрам, и мне подумалось, не перенесло ли меня сновидение в какое-то мрачное место, где я мог бы найти его, если бы задержался.

Элен уже завтракала в гостиничной столовой, расстелив перед собой на столе венгерскую газету — увидев напечатанными слова ее родного языка, я проникся ощущением безнадежности: не мог разобрать ни единого слова, даже в заголовках. Элен приветствовала меня жизнерадостным взмахом руки. Должно быть, на моем лице еще отражалось впечатление от утреннего кошмара, невнятных заголовков и мысли об ожидавшем меня докладе. Пока я усаживался напротив, девушка окинула меня критическим взором.

— Какая печаль на челе! Снова размышлял над жестокостями турок?

— Нет, всего лишь об ужасах международных конференций.

Я завладел рогаликом из ее корзинки и одной из белых салфеток. Гостиница, несмотря на свою несколько обветшавшую роскошь, щеголяла безупречной опрятностью, и рогалики с маслом и клубничным джемом оказались восхитительны, как и поданный через несколько минут кофе. В нем не было горечи.

— Не волнуйся, — утешила меня Элен. — От твоего доклада все…

— Выскочат из штанов? — предположил я. Она расхохоталась:

— В твоем обществе я значительно усовершенствую свой английский… или окончательно испорчу, не знаю.

— Я в восторге от твоей тети. — Я намазал маслом следующий рогалик.

— Я еще вчера заметила.

— Расскажи, как она умудрилась выбраться из Румынии и достигнуть таких высот? Если можно, конечно.

Элен отхлебнула кофе.

— Игра случая, пожалуй. Она из очень бедной семьи — в Трансильвании они владели клочком земли в деревушке, которой, я слышала, уже не существует. У деда было девятеро детей, из них Ева — третья. Ее с шести лет посылали на заработки, потому что нуждались в деньгах и не могли ее прокормить. Она поступила служанкой к каким-то богатым венграм, у которых неподалеку от деревни была собственная вилла. До войны в Румынии было много венгерских помещиков — после передела границ по Трианонскому договору они внезапно оказались в иностранном государстве.

Я кивнул:

— Это после Первой мировой войны, когда прокладывали новые границы?

— Пять с плюсом. Так что Ева с детства служила в их семье. Она рассказывала, что к ней там были очень добры. Иногда по воскресеньям отпускали домой, чтобы она не потеряла связи с родными. Ей было семнадцать, когда ее хозяева решили вернуться в Венгрию и взяли ее с собой. Там она встретила молодого человека: журналиста и революционера по имени Янош Орбан. Они полюбили друг друга и поженились, и он живым вернулся с войны. — Элен вздохнула. — Так много венгерских юношей сражались в Первую мировую по всей Европе. Сколько их могил в Польше, в России… Как бы то ни было, Орбан при послевоенном коалиционном правительстве вошел в силу, а наша славная революция наградила его министерским постом. Потом он погиб в автомобильной катастрофе, а Ева осталась растить сыновей и продолжать политическую карьеру. Она поразительная женщина. Даже я не знаю, каковы ее политические убеждения; иногда мне кажется, что она не вносит в политику ни капли чувства — для нее это просто ремесло. Думаю, дядя был страстным человеком, убежденным последователем ленинской доктрины, и искренне восхищался Сталиным, пока сюда не дошли слухи о его жестокости. О тетушке того же сказать не могу, зато она сделала замечательную карьеру, так что обеспечила своим сыновьям все возможные привилегии, и мне тоже смогла помочь, как я тебе рассказывала. Я не упустил ни слова из ее рассказа.