А, Лебедушкин, все впереди.
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      - Дети, - усмехнулся грустно Батя, - поздно уже... дети.
      - Ты че, думаешь, в сорок шесть семью создать нельзя? - вскинулся Володька. - Да сколь хошь таких случаев! Да вон мой отец хотя бы... Деду было пятьдесят пять, а бабке сорок пять. Понял?
      - Понял...
      Снисходительно улыбался Квазимода: никаких иллюзий насчет семьи собственной давно уже не строил и не думал о ней...
      Заметив теперь уже лирическое настроение Бати, Володька спросил то, на что до этого не решался:
      - Бать, а как ты? Ну, почему тебя Квазимодой называют?
      - Хм-хм, - усмехнулся Батя, - это с пятьдесят шестого года так нарекли, тогда только восемнадцать мне стукнуло, моложе тебя был. Поначалу как шутка была, а потом прижилось. Да и сам привык. Наколка вот, сам видишь... Посмотрел на запястье, где красовалось - "Квазимода", а рядом две буквы "БР".
      - А эти две буквы что означают? Бригадир?
      - Много будешь знать, быстро состаришься... и Натаха разлюбит, - улыбнулся Воронцов.
      И попытался Батя объяснить то необъяснимое, что и сам Лебедушкин ощущал: прозвище это выражало не столько степень уродства его старшего друга, сколько его недюжинную силу. И потому оно звучало уважительно, угрожающе, а не в насмешку.
      - Ну а шрам откуда? - решился задать и этот давно волновавший вопрос Лебедушкин.
      В ответ Батя только посопел, и это означало, что он недоволен вопросом, лучше не соваться к нему с ним. Володька, поняв бестактность свою, смолк.
      - Иван Максимыч! Кваз! - окликнули Батю из соседнего прохода. - Айда чай пить!
      Володька даже не понял сначала - кого зовут, никто не обращался к Бате по имени-отчеству. А он еще и Иван Максимович, гражданин СССР, уже и Иван Максимович, заработавший отчество годами и авторитетом...
      Пошла по кругу эмалированная кружка с чифирем. Каждый, по очереди наклоняя стриженую голову, делал два обязательных глотка и передавал сидящему рядом по часовой стрелке - таков ритуал. Кружек в бараках хватало, но так уж повелось по неписаному закону - пить из одной и обязательно по два глотка. И это чаепитие сближало людей как в добрых, так и в злых помыслах.
      - Слышь, Максимыч, наш начальник отряда новый, Медведев, подстреленный, хихикнул шут Крохалев, - замполитом раньше служил, не хухры-мухры. Рука-то в локте, видел, не сгибается - с фронта, говорят. Герой... Мамочка!
      - Кроха, пей, не микрофонь... - задумчиво сказал Батя и вдруг вспомнил все: эту руку... бунт... ночное ожидание смерти... внимательные глаза молодого лейтенанта... Точно, он. Вот и встретились...
      - Что же... - продолжал язвить Крохалев. - Гусек уже заработал у него пять суток ШИЗО. И свидание на трое суток, - он дотошно отцеживал нифеля (листки чая), - с зазнобой, сказал, от больной матери должна приехать.
      - За что? - без интереса спросил Квазимода.
      - Да насчет матери здорово Гусек сбрехнул, - ощерился бритый трепло, показывая на сидящего рядом Гуськова. - Иначе "хозяин" и все бы пятнадцать суток влепил.
      - Ты же и сам просил свидание...
      - Но мать-то не болеет, - улыбнулся хитро Кроха.
      - Какая разница, - недовольно бросил Гусек. - Все матери в этом возрасте болеют. Тем более, когда нас дома нет...
      - А почему не на работе? - поинтересовался теперь и Володька.
      - Так мы с Гуськом освобождены.
      - А когда выйдете?
      - А работа не сосулька, - сострил Кроха. - Может, и ты останешься, а? Это он к Бате обратился. - Кости на солнышке погреешь? Один день ничего не даст, а так... веселее будет. Больничку обманем - куреха еще у нас осталась, специальная, от нее сразу температура подскакивает...
      - Нет, я эту тварь курить не буду, - твердо сказал Квазимода, смачно допивая "пятачок" - последний глоток чифиря. Чай разносился по всему телу и будоражил его сладкой истомой, во рту был целый вкусовой букет, что будет еще долго, до ночи, сладить и сглаживать барачные запахи - прелости, газов и тоски.
      - Тварь-то тварь, а температуру поднимает! - ответил весело Крохалев. Попробуешь, Лебедь? - обернулся к Лебедушкину.
      - Не-а, - помотал тот головой, встретившись с тяжелым взглядом Бати. - А где вы ее откопали, как называется?
      - Да хрен ее знает, искусственное волокно - не наркота, можно хавать, махнул рукой рябой шут.
      Прискакал Васька, осматривая черным глазом каждого, давая как бы ему оценку своими вороньими мозгами.
      - Что-то ни начальства не видать, ни козлов... - оглядел Квазимода барак.
      - Опять заседают, суки, - процедил Гусек. - Не успел этот Мамочка прийти, как уж третий раз козлов своих новых собирает... акты все читают...
      НЕБО. ВОРОН
      Так, уважаемый "Достоевский"...
      По поводу вороньих мозгов я бы попросил более не пускаться в рассуждения, вас не красящие. Видимо, мне придется войти с вами в контакт, дабы прекратить все это словоблудие вокруг моей персоны... Как у вас там внизу говорят - "за козла ответишь..." Кстати, козлы - это активисты, которых собирает Медведев, его верные люди, для справки тем, кто мало знаком с этим миром, я-то отдал ему уже без малого сорок лет, могу и "по фене ботать", и ничего зазорного в этом, кстати, не вижу, язык как язык, не хуже и не лучше любого другого, очень даже образный, должен заметить. И потому я не совсем понимаю, в чем причина столь малого его употребления и гонений на него. Все-таки люди - ужасные консерваторы, часто делают себе же преграды к пониманию друг друга. Ну, это не моя епархия, пусть разбираются сами. Да, Язык Неба не терпит сквернословия, и я говорю на нем; но, будь я человеком, я, возможно, сквернословил бы почище любого из них: не люблю, знаете, рамки, клетки. Зоны тоже не люблю...
      А вот всем, кто пока на воле, внизу, посоветую... Учите "феню"... пригодится. Не ровен час...
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      Потянулись в барак отпущенные Мамочкой с заседания в штабе "козлы", тихонько разбредались они по своим углам. Следом вошел в барак и сам начальник отряда.
      Дневальный вытянулся, зэки зашевелились, пряча в рукава дымящиеся охнарики, поправляя одежду. Хорошо еще, что чифирь допит и банку сховали, снова был бы разговор...
      Оглядел Медведев компанию чифирщиков, поднявшихся при его появлении, выбрал жертву, поманил пальцем:
      - Бакланов.
      - Ну? - сдвинулся тот, недовольный.
      - Я тебе сейчас нукну, - с ходу завелся, видать, не в духе был майор. Встань рядом.
      Тот неохотно встал, закатил глаза в потолок.
      - Блатуешь опять во весь рост? - оглядел его неприязненно Медведев. Замечания на тебе висят. Ты что думаешь - это и есть самая близкая дорога домой?
      Зэк равнодушно пожал плечами.
      - Тебе и на мать наплевать... - задел больное майор. - Именно такой и предаст мать, поменяет ее на разгульную свою жизнь, глух останется к ее слезам...
      По мере "наката" Бакланов, моргая глазами, все недоуменнее пялился на майора, наливаясь злобой.
      Но майор на это - ноль внимания, продолжал монотонно и строго:
      - Странно, почему тебе на последнем нашем занятии в ответ на блатные призывчики только один ответил... Почему не разорвали тебя в клочья твои товарищи?
      И, подняв голову, оглядел всех стоящих - почему не разорвали? Но тут не выдержал ставший от злости багровым Бакланов.
      - Ладно, начальник! - прохрипел он. - В клочья... Не все ребята еще твоими псами заделались! И про мать тоже... не загибай. Я-то свою мать не продам и ради свободы! - скривил от ярости губы.
      Медведев оглядел его безбоязненно, усмехнулся:
      - Ладно. Иди на выход, с тобой будет отдельный разговор...
      Бакланов даже как-то истерично обрадовался такому повороту.
      - Вот она! - гаркнул призывно. - Ваша справедливость! Смотри, ребя! Слово сказал - ШИЗО! - Прошел вразвалку к двери, громко хлопнул ею.
      Повисло в бараке тревожное молчание. Поскрипывали табуретки под сидящими по углам "козлами", переминались, стараясь не встречаться взглядом с майором, стоящие перед ним. В глазах у всех была пелена, застилавшая многим до беспомощной слепоты их ощущение мира. Это были и открытые язвы их душ, и язык отрицаловки, готовой все святое перемешать с грязью, вздернуть на дыбы. В такие минуты казалось, что эти люди, могущие жить по волчьим законам, могли бы жить и в одной клетке с этими самыми волками. Лишь бы на волю поскорее...
      - Вот что... - начал более примирительно Медведев, поняв, что, кажется, перегнул палку. - У всех вас статьи льготные. Не существуют такие статьи, кроме измены Родине и шпионажа, чтобы сидеть от звонка до звонка. Кому половину можно скостить, кому две трети, кому три четверти. Может быть и поселение, и стройки народного хозяйства, условно- досрочное освобождение...
      ЗОНА. ВОРОНЦОВ
      А может, и прав этот новый пастух... Вот если бы меня кто одернул вовремя, не было бы этого срока... бесконечного. Да, житья не даст этот старик... Но ведь и сам я стал теперь Володьку одергивать, когда тот рвется по глупости набедокурить? Молод он, вот и спасаю. А если кому захочется меня одернуть... морду расквашу, это верняк. Не надо ко мне соваться, в чужую судьбу. Сам все знаю.
      Ну, и что ты узнал про жизнь, Иван Максимович? Ну поносило тебя по свету, это есть, а принесло на самые задворки жизни.
      О, вот еще один... Этот чудила, старпер Кукушка, все свои дурные права качает.
      - А я вот не хочу освобождаться! - кричит. - Че меня гонят?! На преступление толкают: завтра выйду, окна все в штабе побью!
      Нормальные-то люди засмеялись над старым дураком, краснопогонник и не знает, что ответить. Вопрос, говорит, ваш решается...
      Смотрю я на Володьку, а он с вороном забавляется, как пацан. Дразнит его указательным пальцем, а тот клюет, разохотился на игру. Ну и донял-таки его Сынка глупый, Васька цапнул его так, что тот от неожиданности вскрикнул, шутя замахнулся на Ваську. А тот шутки не понял, распластав крылья, взвился под самый потолок барака, заорал на весь свет: ка-арр!
      - Ворона? - удивился майор.
      - Васька! Васька! - Володька зовет, да уже поздно. Ворон тут и пикирует прямо на майора. И еле-еле успел тот пригнуть голову, птица чуть не чиркнула его по носу и вновь взмыла вверх. Развернулась, задев крылом потолок, и ринулась на новый заход, облетев испугавшегося старика Кукушку.
      НЕБО. ВОРОН
      Надоел мне этот человек со своими глупыми поучениями... Птица я или нет? Я же вроде как что захочу, то и сделаю, мне даже в рассудке людьми отказано... Значит, я могу вот так, без причин поклевать этого довольного собой чужака, что портит настроение моему хозяину и его друзьям. Вперед!
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      Барак весь зашелся от хохота. Зэки, только что застывшие в немоте, преобразились - смеялись, показывая на ворона и украдкой на майора, били друг друга в грудь, свистели.
      Как ни странно, Медведев не обозлился. Он поймал себя на мысли, что именно такого вот состояния непринужденности он и должен добиваться от них, и ежели оно пришло, пусть неожиданно, нельзя его спугивать. Пусть сблизятся с ним и выльются в своих бесхитростных чувствах, и тогда все дальнейшие его разговоры воспримутся ближе и понятнее.
      И потому улыбнулся майор, широко и простодушно.
      - Чья птица? - перекрикивал общий шум.
      Квазимода поманил ворона к себе, и тот послушно уселся на его плече.
      - Вот дура... - цыкнул он на нее. - Моя птица, гражданин начальник! сказал громко. - Виноват, вырвалась, шельма, наделала шуму...
      - Как зовут? - просто спросил майор.
      - Иван... заключенный Воронцов.
      - Вас я хорошо знаю, Воронцов. Птицу вашу...
      - Васькой...
      "Вот и у меня тезка появился, тоже Василий... Иванович", - подумал Медведев. Разглядывал ворона, прикидывал, как бы поосторожнее сказать о нем, держать-то нельзя в бараке - нарушение. Махнул рукой, так и не придумав ничего.
      Не дурак погонник, не наорал сразу за птицу, не бросился на разборки - что да откуда? - думал Воронцов, поглаживая Ваську. Может, и вправду не будет врагом... А кем будет? Другом, что ли? Это уж слишком: погонник - и друг. Не верится в эти присказки. Ведь как до дела дойдет, не пожалеет... Мягко стелет, да жестко спать будет. У-умный мамонт...
      - Ладно, Воронцов, - кивнул майор, - завтра вечером зайдете ко мне. Птица - все ж непорядок, надо что-то с ней решить.
      Кивнул Квазимода, на сердце страха за Ваську совсем не было, почему-то поверил он этому стареющему погоннику, почему-то решил, что все закончится хорошо.
      НЕБО. ВОРОН
      А я его заклевать хотел... Может, и зря. Плохо я, оказывается, в людях разбираюсь, хуже еще, чем Батя-хозяин. А ведь сколько рядом с ними живу, уж все их привычки изучил, правила дурацкие, с точки зрения Неба необъяснимые. А главное - утерял свою птичью природу, и это очень плохо. Ведь каждый должен держаться своей породы: ворон - вороновой, бык - бычьей, кошка - раб и друг человека - своей. Ничего хорошего от копирования чужой не будет, это против воли Вседержителя. И мне надо думать и действовать по-птичьи, иначе ждут меня огромные проблемы, и я просто уже боюсь узнать про себя будущую правду, хотя это с моим знанием несложно.
      Вот уж воистину люди - загадка Творца, его каприз, что хоть и доставляет ему и всем нам столько хлопот, но наличие в них противоречивой, мятущейся души и оправдывает приход их в новой оболочке на землю. Люди, люди... Смешные. И жалко их, слепых, и симпатию вызывают: все у них непросто. А нам, рисующим Картину Жизни, знающим и твердым, неподвластны их сомнения и ошибки, и это отчасти... обидно. Кто-то из нас может отдать свою огромную жизнь, заранее известную, за тот осколок света, что есть жизнь скоротечная человеческая... Но сколь же богата и цветиста она, на все - ужас и боль, радость и любовь...
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      В минуты гнетущего уныния, что наваливалось на него от беспросветности своего существования, Квазимода останавливался, бросал работу, немного остыв от бешеного ее ритма, уходил, присаживался где-нибудь в сторонке и в отрешенном одиночестве успокаивал не в меру разыгравшееся сердце. В такие минуты он знал, что к нему никто не сунется, нет и такой силы, что заставила бы его сейчас вновь взяться за вибратор. Наказаний никаких он не боялся, он к ним привык, но бригадир и офицеры знали, что после таких посиделок угрюмый зэк как ни в чем не бывало, с удвоенной энергией, словно в атаку, бросался со своим вибратором на бетон...
      Что же он думал в эти недолгие минуты, какая точила его мысль, и сам он толком не смог бы рассказать: было ощущение дикого одиночества, ненужности, от которых мир окружающий переставал интересовать, все переставало иметь значение. Чем пробить, побороть ощущение это, не знал умудренный тюремным, но не жизненным опытом зэк, и оттого маялся.
      Оставшаяся пятилетка в Зоне не пугала своей обыденностью, не строил он никаких планов-иллюзий и о досрочном освобождении. Пугала неизвестность: разве мог он предположить, когда и где в очередной раз настигнет его взрывная волна протеста и как удастся с ней совладать?
      Боялся сам себя Квазимода, натуры своей вздорной: не мог относиться к офицерам без предубеждения, противопоставлял их себе, и... совершалось новое и новое правонарушение. Так тянулись годы. В последнее время предчувствие недалекой свободы и это истязающее душу одиночество, тоска по лучшей доле, достойной его, заставляли Ивана поостынуть, держать себя в кулаке. А вдруг сорвешься опять, и - пиши пропало...
      И не будет балки той заветной, по которой носился он в своих снах, - с визгом и хохотом, загорелый, босоногий, счастливый. Был он тогда без устрашающего шрама, просто Ванечка, стремглав летящий на зов матери, а она вскидывала над головой тяжелую русую косу и хохотала навстречу солнцу, Ванечке, своему счастью...
      Было это, было, а будет ли еще?
      И что пришло после этой удивительной детской поры?
      ЗОНА. ВОРОНЦОВ
      Что, что? Зоны, крытки, кровь да смерть, она по пятам ходила...
      Ровно десять лет назад, когда отсидел уже пять лет в строгаче из положенных двенадцати по приговору, произошел в той Зоне бунт. Перепившаяся отрицаловка грохнула разом двух активистов, прапорщик рядом подвернулся - и его, да офицера при этом ранили. В общем, дело серьезное. Бесились трое суток, пока не сожрали всю еду и не отрезвели. Многие сами сдались, выходили на вахту, садились, скалясь, в воронок - на новые сроки. На этап сразу их отвозили, тут разговор короткий. Ну, о побеге и речи не могло в те дни быть: Зона окружена двумя полками красноперых, на вышках по два пулемета... Вертолетик только летает, на нас дымовые шашки покидывает.
      Упертых нас было шестьдесят человек из полутора тысяч. Отказались сдаваться. Когда поняли, что сопротивляться бесполезно, засели в уцелевший барак, забаррикадировались. У всех ножи были, потому прорваться в барак солдаты не могли, боялись их офицеры пускать. Тогда пожарная команда из брандспойтов стала заливать барак. А на улице зима лютая, отопление внутри не работает - бунт ведь. А водичка-то ледяная, как ею с ног до головы... Один за другим и рванули мы из барака, сквозь строй ментов да солдатиков злых, тут они на наших спинах и на головах дубиночками отогрелись.
      Я почти последним выбегал, и с подушкой на голове, но и она не помогла: заметили мою хитрость, хоть и темно было, стебанул кто-то по кумполу что есть силы, я и с копыт долой, сознание вон... Тут и сапогами давай мантулить, до беспамятства. Ну, закинули в машину, и попрощались братки со мной - не жилец: очнусь, нет - одному Богу известно...
      Пока довезли до тюрьмы, очухался. Там вместе со всеми еще и простоял три часа, обледеневший, побитый, на двадцатиградусном морозе. Как вынес это, не помню... Круги под глазами, голова кровит, а начинаешь оседать, тут тебя в сознание возвращают - сапогом. Так, губу прокусив до крови, выстоял. Выжил. А зачем, спрашивается?
      Ну ладно, хоть не расстреляли, как тогда многих. На следствии выяснилось, что был я в промзоне, когда начались бунт и убийства. Вернулся с промзоны-то уже под развязку, когда стихло все, отрицаловка лупила оставшихся активистов, кто не успел сбежать на вахту. Не до смерти, так, по инерции, для острастки.
      Нашлись свидетели, гражданские - начальник цеха и мастер, они подтвердили, что я в это время вместе с ними ремонтировал тигельную печку, стекловолокном покрывал. Отстали.
      Но все ж за участие в беспорядках получил пятнашку особого режима и был признан рецидивистом. Вот с таким гадством уж никак не мог примириться. Объяснили же этим следакам, что не был я при убийствах и при бузе, нет - на всякий случай накинем еще пятнадцать. Где же совесть, справедливость где советская? А почему ж, говорят, ты их не остановил? Ну, как же их остановишь, гражданин начальник, это же отрицаловка, чего ж она меня, слушать будет, я что - в законе вор или пахан? Что вы молотите-то? Ничего мы не молотим, а не остановил, значит, тем самым был на их стороне, и твой авторитет возымел якобы действие на других: ага, Квазимода на стороне бунта...
      Вот тебе пятнадцать, чтоб поумней в следующий раз был.
      Здрасьте - приехали...
      Все продано в этом мире, где зэк - малявка без голоса и пригодная только для того, чтобы на "хозяина" ишачить до старости.
      И еще раз попадал я в бунт... Отсидел на особом уже девять лет, одни рецидивисты там, сильная зона. Все эти годы проходил в форме зебры, с широкими черно-белыми полосами поперек тела. Сначала противно, потом смешно становится, потом жутко - в кого человека превращают... В другом бунте я уже осторожней был, затаился, и не потому, что хитрый такой, а из-за того, что видел, как злоба превращает человека в зверя, и что попало он тогда может натворить...
      Последний Указ от ноября 1977 года помог мне перебраться обратно в строгач. Прибыл я туда ранней весной, а осталось впереди чуть менее пяти годков сидеть. Раньше-то у меня никогда не оставался срок меньше пяти лет, а теперь это радовало, надежду давало - вот наконец вырвусь из круга этого порочного... Кровь поостыла, и поутих я, угомонился. Так нынче и живу, через силу, давя в себе плохое, и хорошее заодно, через силу будто небо копчу, с оглядкой.
      А прошлое это, будь оно проклято, тоже не откинешь, как сигарету выкуренную, - бередит оно и не реже приходит на ум, чем детство босоногое...
      Вот было бы нас, в роду Воронцовых, поболе. Не случилось, время-то какое было... Отца кулаком признали, раскулачили, понятное дело. А он воевать пошел за эту власть - война есть война, общее горе... Свои-то поругались да помирились, а немец не свой - чужой. Жалко, поздно родился, глядишь, тоже на войну бы пошел, может, героем бы там был, гордились бы мной, Воронцовым Иваном, школу бы моим именем назвали или улицу какую в родном селе...
      НЕБО. ВОРОН
      Ну, посудить если, двадцать шесть лет Зоны были для него в чем-то схожи с войной. Понятно, героем его за это назвать трудно, только вот по перенесенным страданиям очень близко. Там, во всяком случае, было проще: враг - свой. А в Зоне... поди разберись, кто здесь враг, что завтра исподтишка смерть на тебя наведет, а кто защитит, к чьей спине прислониться можно?
      Война в Зоне идет каждое мгновение, и лагеря противоборствующие известны: государство, Система, что всеми доступными средствами подавляет своих членов и заставляет их работать на себя, кстати, за гроши, стараясь при том выбить из них максимум пользы; да зэки, что не хотят вкалывать на "хозяина" и всячески отлынивают, ибо не дает работа материального удовлетворения. Она служит лишь средством забыться.
      Антагонисты пребывают в перманентной войне, правила которой на территории этой великой страны не изменятся никогда, это диагноз общества и его нравов. Попадающий на эту войну случайно пытается приспособиться к ней по законам вольной жизни, но они здесь не нужны, и горькое в том разочарование толкает новичка на ту же дорожку невольного противоборства с безотказно работающей Системой, которой по большому счету наплевать, сколько и каких ее членов пребывает здесь. За ней, Системой, - вечная победа, и схватки здесь не бывает, есть тяжко-медлительная борьба, где победа дается по шажочкам, подножечкам, некоторому качанью. За каждой большой победой зэков - кровь и смерти - свои и чужие, потому борьба развивается по своим неторопливым правилам, и все более-менее гармонизировано в этом мире неволи и страха.
      ЗОНА. ВОРОНЦОВ
      Как говорят - лучше в гробу пять лет прожить, чем двадцать пять в Зоне. Это точно, жизнь-то уходит, догоняй теперь, а догонишь - не узнают... Кто ж такой страшный, чего к нам лезешь, чужой? Может, лучше уж здесь жизнь эту паскудную и завершить. А что, вон люди и по тридцатнику сидят, и не плачут, человек такая скотина, что ко всему привыкает, все терпит. Я же вот выдюжил четвертак с хвостиком... Столько лет здесь, этот майор подстреленный, как меня увидел, не поверил, наверно, - как, опять здесь? Здесь, здесь... Радуйся.
      Наверно, от встречи с ним такая хандра и напала. Ведь посудить, сколько мы не виделись - четверть века... У него за это время вот и звездочки накапали на погоны, и семья есть, конечно, внуки уже небось. Домину выстроил, варенье жена варит, телевизор вечерком цветной смотрит, под рюмочку...
      А я что за это время приобрел? Сроки, сроки, пересылки... рожи, рожи... Паскудно, Иван Максимыч Квазимода. Еще как паскудно...
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      - Мать, мать... жалко, что все так вышло... - неожиданно для себя произнес он вслух и оглянулся - не слушает ли кто.
      Никого. Испугался сам своего голоса... заговорил уже, вот нервы-то уже ни к черту. Вслух - это в Зоне не принято, только во сне спорят и бранятся, плачут и стонут закрытые помыслами на людях зэки.
      Лишь душевнобольной Стрижевский, глядя на мир по-доброму и с нескрываемой симпатией, что-то лопочет-говорит всему живому и неживому, вытаскивая его на разговор. Убогих в Зоне обижать не принято, ему не отвечают, но и не издеваются особо - так, придурки разве.
      Со мной Стрижевский, огромный и улыбчивый, играл в шахматы. Это было странным и необъяснимым: диагностированный идиот, с вечно высунутым языком и обоссанными штанами, бывший отличник и умница становился во время игры собою прежним - рассудительным и внятным. Игра пробуждала в нем спящую мысль, и обыграть его я не мог, как, впрочем, и иные, - он раз за разом становился чемпионом Зоны, за что получал дополнительный паек на пару дней.
      Чувствовал ли он в минуты игры себя прежним - не знаю, пожалуй, нет, мозг идиота чисто механически выполнял вызубренное когда-то, - но само ощущение возврата Стрижевского к здравию прямо на глазах, казалось, могло в секунды завершиться неким взрывом: вдруг да посмотрит он на тебя осмысленным взором, оглянется недоумевающе - где ж так долго я был до этого?
      Я втайне ждал этого момента, надеялся и за этим тоже тащил упирающегося хохочущего здоровяка к шахматной доске... Но... чуда не случалось. Это совсем не означало, что его не надо ждать. Мы и ждали: я - сознавая, он - не ведая, как близко он, под ним, чудом, сейчас ходит...
      - Батя, айда в баню! - вывел Воронцова из раздумий голос Сынки, выскочившего из-за каморки.
      - Чего ж, бетона не будет больше?
      - Какой же хрен после дождя его повезет, Бать? - удивился хозяйственный Лебедушкин недогадливости старшего товарища.
      - Ну да... - согласился Квазимода.
      Ну а дождь уже поредел, капало редко, мелко и нудно, будто природа скупо оплакивала кончину недолгого северного лета. Ветерок разрывал тучи, проясняя нежную по-летнему еще голубизну, и предзакатное солнышко ненадолго и скупо осветило землю.
      Дышать стало легко, пыль осела, и умытый воздух, наполненный плотно озоном, будоражил все Батино существо. Пахло мокрой травой и волей... Небо опоясалось сизокрылой радугой, и он, любуясь ею, растянул во всю ширь легкие, напился хмельным вином чистого воздуха... Жизнь...
      ЗОНА. ЛЕБЕДУШКИН
      Смотрел я, как парится Батя, переливая свои огромные мышцы по телу, как свирепо хлещется веником, нагоняя такой жар в парилке, что я вылетал оттуда и радовался, может быть, хоть здесь, в бане, размякнет он. Больно уж печальным стал в последнее время, все дуется. И со мной какой-то холодок у него пошел не за провинность мою, просто на душе у него скверно. Это я вижу и не пристаю, чем поможет ему салага?
      После баньки мы переоделись в чистое, оставив рабочую одежду в раздевалке, достали из схорона пачку плиточного чая, уселись рядом на тесном порожке и стали ждать Ваську, заглядывая в синее темнеющее небо, молча думая каждый о своем.
      Я, понятно, про Наташку, а он... леший его знает, о чем мечтал мой страшноватый друг. О воле, конечно, а там, на воле - о чем? Никого и ничего у него там не было, даже обидно за него было, такой он человек порядочный и клевый, а вот чужая ему воля. Нет у него там пристани... Мне даже неудобно как-то...
      Ждать пришлось недолго. Вскоре с игривым своим "ка-а-а-арр" к ногам Бати спланировал с неба Васька, черныш. Батя неуклюже поласкал его, неумелы к тому были его руки, за холку потрепал, передразнил: "Ка-а-ар! Балдеешь, падла".
      Ворон скосил на него глаз и посмотрел как на дурака - не умеешь, мол, не берись, недовольно каркнул, встряхнулся, распушив перья.
      Батя обычно брал с земли маленький камешек и отвлекал им внимание дурной птицы, хотя Васька уже усвоил этот подвох. Завидев в руке хозяина камешек, переставал каркать и пятился - да не тут-то было: мгновение - и он в Батиных лапищах, еще мгновение - и привязана к лапке плиточка чая, обернутая в черную бумагу - чтобы сливалась с вороньим оперением...
      Осмотрел Батя ворона, остался доволен, подбросил его в воздух:
      - Лети, стерва. Да не потеряй заклад!
      Васька, заработав мощно крыльями, взмыл вверх, полетел в сторону колонии, домой. Значит, через пятнадцать минут он будет сидеть под кроватью и там станет дожидаться нас со своим драгоценным грузом, который нам в Зону не пронести мимо Шакалова.
      Летел Васька, а я смотрел ему вслед, любовался.
      - Вот бы мне так, - говорю.
      - Мечтатель, - хмыкнул Батя. - Хотя один инженер тут, калякают, вертолет из бензопилы сконструировал. Да малость не рассчитал: взлететь-то взлетел, а вот перелететь через ограждения не смог. Так и брыкался в воздухе, пока бензин не кончился.
      - А на вышке что? - не поверил я. - Почему не стреляли?
      - А чего им стрелять? Висит да висит себе в воздухе, не улетает ведь. Ну а потом грохнулся с высотищи. Мокрое место осталось. Сам себя наказал.
      - Что значит - наказал? - не понимаю. - Зря, что ли, он это сделал? На свободу охота, прав он.
      - Прав, - согласился Батя, но как-то невесело.
      - Да, - размечтался я тут. - Вот сейчас бы вертолет сюда. С кентами! Сбросили бы лестницу, да?
      - Кенты, менты - один хрен... все равно поймают. - Батя не был настроен на такие разговоры, все это считал блажью. - Сейчас на воле кентов нет. Круговая порука исчезла. Извелись воры - так, шушера одна. Сегодня - кент, пока денежка есть, а завтра - мент. Вот так-то, Сынка. Хватит пустомелить.
      Так вот он в последнее время и говорил на все мои мечтания, которые еще месяц-два назад у него вызывали интерес и встречное желание пофантазировать.
      Кипятильник заурчал в банке, заварили чифирь. Тут и Грузин пожаловал.
      - Привет, Кацо! Садись, чаю попьем, - пригласил Батя.
      Я возмущенно обращаюсь к гостю:
      - Гоги, Батя толкует - бежать нет смысла. Один хрен - сдадут! - и все угомониться не могу, все про побег ворочу, хоть я-то в него и не собирался...
      - Обмельчал народ... - роняет Батя, закрывая тему.
      - Сознательные стали, как замполит говорит, - ухмыляется Гоги. - Даже воротит от такой сознательности. Сын отца сажает, жена мужа...
      - И муж жену не бьет, как раньше... а сын мать не защищает, - сурово добавил Батя.
      А я вспомнил своего пьяного папашу, он частенько лез на маму с кулаками. И толку мало с такого воспитания.
      - Хватит мести пургу! - Батя неожиданно разозлился. - Хоть чай давайте попьем спокойно, без разговоров.
      Замолкли мы. Гоги достал пару конфет. Отхлебнул два своих глотка, передал Бате. А мне говорит:
      - Володя, нэ советую тэбе бегать. Далеко нэ убэжишь в наше время. Как говорится в программэ партии, "в условиях социализма каждый выбившийся из колеи может вернуться к полэзной дэятельности". Сдадут, сявки. Отсидишь, вернэшься и будешь вкалывать ужэ на сэбя. Жэ-нишься... - улыбается, но как-то криво. - Многие и вправду вэрят байкам, а я уже нэт.