Ну а бомбу "Воронцов" теперь предстоит Медведеву нести тихонечко по Зоне и следить, чтобы кто-то не вкрутил опять в нее взрыватель.
      ЗОНА. МЕДВЕДЕВ
      После неудачного бунта неожиданно именно в мой отряд добавили еще троих из вновь прибывших осужденных.
      Это был со стороны командира колонии своего рода знак, что мне еще верят, что надеются - справлюсь и с этими субчиками. Волков отметил, что этих он скрутит в бараний рог, почему - я даже не спросил. Честно сказать, надоело его слушать, да и бороться с ним. Случай с Филиным был мне как отрезвление... Ничего, кажется, не поделаешь с Волковым, живучей заразой наших органов. Пока же не высовывался, притаился, гад...
      Конечно, это можно списать и на простое совпадение, но в Зоне после всенародного разоблачения Филиным своих связей с оперативником резко уменьшились случаи обнаружения наркотиков. И это косвенно подтверждает правдивость слов Филина, значит, он и был барыга - сбытчик наркоты. Теперь он ушел, не появился бы новый.
      И тут я неожиданно поймал себя на странном, почти незнакомом мне чувстве тщеславии. Вот, дали тройку прохиндеев, которых бы глаза не видели, но все же - дали! Значит, уважают...
      А еще понял я вдруг, что думаю о себе уже как о старике, как о человеке, которого должны все уважать. А за что? - реально тоже могу взглянуть на себя... Гора передо мной, горища, скала гранитная - вот моя работа. И суть борьбы проста: или бестолковый и равнодушный камень задавит меня, или я смогу, преодолевая пропасти, лавины и камнепады, взобраться на хребет и увидеть свет, простор и вывести за собой в другую жизнь, спасти сотни живых душ... только бы не мешали...
      НЕБО. ВОРОН
      Не обольщайся, Медведев... С Волковым или без него "общак", строго следящий за Зоной, найдет пути передачи сюда и наркотиков, и денег, и...
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      ...и черта лысого в ступе, безусловно!
      Шакалов в очередной раз нашел у меня главы рукописи. Долго матерился, крутил-вертел их в руках; читать ленился, а что делать - не знал; плюнул, бросил на пол, бес, потоптал и ушел.
      А мог бы утащить, сжечь, спрятать, выбросить, приобщить к делу, унести домой, сходить с бумажками моими в туалет... да мало ли что можно сделать с беззащитными рукописями...
      НЕБО. ВОРОН
      Они ж не горят, уважаемый писатель!
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      Еще как горят, еще как... Все горит. Есть такое стихотворение у Пушкина, впрочем, что я вам это говорю... это я для будущих читателей, если рукопись выживет и увидит свет...
      Стихотворение вы все, конечно, знаете, "К***" называется, и посвящено Анне Керн, и оно, представьте, могло не дойти до нас, сгинуть. Так вот...
      НЕБО. ВОРОН
      Так вот, к вашему сведению, такой случай действительно был, и мне он более известен в силу понятных, метафизических моих способностей и моих частых встреч с самим поэтом. Я все это видел.
      ...Девица Анна Керн прогуливалась с поэтом Пушкиным и своим братом, Александром Полторацким, затем брат неосмотрительно оставил их вдвоем...
      Они гуляли по саду: он много и восторженно говорил и с жаром посматривал на девицу...
      Результатом прогулки на следующий день стало стихотворное произведение, которое теперь знают миллионы людей...
      И оно действительно могло погибнуть.
      На другой день красавица Керн должна была срочно вы-ехать в Ригу вместе с сестрой Анной Николаевной Вульф. Пушкин пришел к ним рано утром и принес сестрам свежую главу из "Евгения Онегина", а вместе с ней некое стихотворение. Оно было свернуто вчетверо, так что она еле нашла его в неразрезанных листках второй главы.
      ...Так вот, когда Керн собралась спрятать в шкатулку листок бумаги с текстом, Пушкин неожиданно судорожно выхватил его и попытался уничтожить. И девушке стоило многих трудов выпросить подаренный текст, и с большой неохотой и подозрительностью он его отдал.
      И неизвестно, что бы произошло с листочком, если бы она не сохранила этот поэтический шедевр для "благодарных потомков".
      Горят рукописи.
      Следите, кстати, за вашими рукописями, уважаемый "Достоевский".
      Пройдет еще немного лет, и ваш роман, который вы тут скрупулезно пишете, будет выкраден. Скажу даже точно: апрель 1989 года, город Москва, автомобиль "Жигули" восьмой модели, заднее сиденье. Вижу человека, берущего его оттуда, он вас давно и хорошо знает.
      Следы романа затеряются, и надолго.
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      Кинга не знаю, но чем, чем это кончится?!
      НЕБО. ВОРОН
      Ну, это отдельная история, для другого романа. А нам с вами уж надо довести героев вашей летописи до того финала, что предписала им судьба. Вы готовы к работе? Давайте же, это единственная ваша возможность спастись здесь от безумия и создать сказание.
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      Да, я знаю и использую ее. Мне иногда кажется, что на меня давит огромный тысячетонный пресс...
      И нельзя вздохнуть... и ничто не может мне помочь стряхнуть это сплющивающее страшное ощущение несвободы.
      Оно со мной каждую секунду, каждый миллиметр земли, по которой иду сейчас, вопит мне - ты несвободен, ты - пленник... И дабы заглушить вопль, я должен писать, править, размышлять на бумаге. Это и спасает мне жизнь. Погружаясь в рукопись, я словно ныряю в чистый омут: ничего не слышу и не вижу, забываю трагедию своего плена, он становится фактом литературы, но не реальной жизни, сознание так и воспринимает его, и становится несравнимо легче; обманываю себя и спасаюсь...
      У каждого здесь, в Зоне, свой способ выживания. Наркотики, работа, мечты, карты - есть целый перечень утех и деяний, дающих возможность уйти от действительности.
      Мой способ - не из худших, да и какая разница - худший он или лучший, главное - он делает жизнь вокруг для меня фантасмагорией, ирреальностью, видением. И это помогает сохранить себя, не отупеть, не стать зверем, не пасть в грязь.
      Я - голый нерв... как голый провод высокого напряжения. Опасен - не трожь грязными лапами, могу испепелить. Если замкнет - сам могу сгореть.
      Но во мне полыхает и летит могучая энергия, которая способна работать на созидание в будущем мире свободы и зажечь кому-то путеводный свет во мраке зла. Я верю, что способен подняться после стольких лет зоны; я посажу свое дерево, воспитаю сына и напишу эту книгу...
      НЕБО. ВОРОН
      И спасет его эта духовная работа...
      "Борись и, умирая - борись!" - сказал ослепший в тайге эвенк Улукиткан и вышел к людям за сотни верст... Это и мое сказание любой живой душе...
      А "Достоевский" выйдет из этой проклятой Зоны и останется живым. А это очень много... Это сотни верст пути во тьме...
      ЗОНА. БАНЯ. ДОСТОЕВСКИЙ
      После ПКТ обязательная баня, этот ритуал неведомо кем заведен в колониях. Выход Воронцова как раз совпал с банным днем, и он отправился со своим отрядом попариться и смыть грязь изолятора.
      Разделись... Для вновь прибывших в Зону баня становилась картинной галереей, они долго ходили по ней с разинутыми ртами. Чего только не выколото на телах зэков! У одного карты, скрещенные кости, нож, бутылка с рюмкой и шприц, а ниже предостережение: "Вот что нас губит!" У воров - орлы, тигры, львы и прочий зверинец. Купола церквей и кресты, причем столько куполов, сколько у хозяина наколки было ходок в тюрьму. Бабы и русалки, крейсера и ракеты, олени и змеи, красные вожди с рогами и клыками. Кинжалы, погоны с черепами вместо звездочек, карикатуры на кровожадных ментов в зверином обличье... У Крохи во всю грудь выколота "Сикстинская мадонна" Рафаэля, на ягодицах два черта с лопатами. Только Кроха пойдет, они шустро начинают кидать ему уголь промеж ягодиц. Во всю спину наколка паспортухи, а на нем надпись: "Бог создал вора, а черт прокурора".
      У Квазимоды на спине искусно выколот разноцветной тушью храм Василия Блаженного. Кроха давно ревновал эту красивую наколку и опять подвалил к Воронцову поглазеть.
      - А хто это был, Василий Блаженный? Это не наш отрядный... Медведев? Он ведь тоже Василий, и Блаженный...
      - Ты что, сдурел! - расхохотался всезнающий бич Гамлет. - Этот храм построил сам Иван Грозный и где-то зарыл под ним свою знаменитую библиотеку. А Василий Блаженный был юродивый... бомж, по нынешним понятиям, вроде меня. Ходил босой и раздетый всю зиму с огромным крестом на шее и резал правду-матку царям в лицо. Обладал даром молитвенного прозрения и причислен к лику святых.
      - Не загибай, бичара стал святым... Может, и ты метишь туда же? - заржал Кроха.
      - Как выйдет, мне-то не потянуть... А вот мастерам, кто воздвиг такую лепоту, храм этот, выкололи глаза, чтобы еще краше где не возвели...
      - Айда в парную! - вдруг встрял в разговор сам Кваз.
      В парной тоже определенный порядок, на верхней полке воры - шушера на нижних. Все как в государстве СССР. Клюнь ближнего, обхезай нижнего. Маленький срез общества. Зная, как Батя парится, многие заранее ретировались, чтобы не спариться. Он поддал кипяточку на раскаленные камни и залез на самый верх с шайкой и веником.
      - А ну, Сынка, отхлещи-ка меня за все грехи... - И лег животом на полку.
      Лебедушкин от души нахлестал его веником.
      - Переворачивайся, Батя. - Огромный двуглавый орел на груди Воронцова напомнил ему недавнее событие. - А ты знаешь, Бать, американца-то мы изукрасили всего.
      - Как изукрасили?
      - На груди выкололи ему ихнего одноглавого орла-курицу, в когтях держит надпись: "Век свободы не видать!" По-русски и по-аглицки накололи. На спине он попросил выколоть Ленина. Классно получился Ильич, дюже похож.
      - Вот чудики, а зачем это ему?
      - Каким-то нерусским словом назвал - шарм. А я думаю, что хочет опосля смерти шкуру свою загнать в музей, они дюже мудреные, мериканцы... во всем выгоду ищут. А вот еще один Ленин! Эй, Кроха, затвори дверь, пар упустишь! Крохалев умостился на нижней полке, подслеповато хлопая глазками. - Чей-то твоя "Аврора", товарищ Ленин, пушку повесила... - не унимался Лебедушкин и заржал, как жеребец.
      Крохалев глянул вниз и пробурчал:
      - На таком харче шибко не постреляешь... а вот раньше... марьяны разбегались в ужастях...
      И понесло шута горохового... И понесло по городам и весям, по кабакам и малинам... Послушай его, так знаменитый Дон Жуан покажется неразумным котенком на мартовской крыше.
      - Не гони порожняк! - вдруг жестко оборвал его Кваз. - Не все бабы такие... средь них и матери бывают. Пшел вон...
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      Квазимода даже заснуть не мог первую ночь после "помещения камерного типа", так до утра и проходил вокруг барака. Бодрил еще зимний морозец, но уже явственно пахло зарождающимся вместе с весной новым миром, и в новизне этой впервые коснулась его души великая правда созидания жизни, ради которой стоило бороться и страдать.
      И впервые зэк Квазимода постиг знакомое каждому вольному человеку чувство, но позабытое напрочь им: весеннюю сладость жизни, что сулит перемены...
      У него-то годами неволи перемен этих не было, потому и весны были похожи на осени и зимы. Иногда что-то шевелилось в душе, какие-то смутные грезы детства и юности: первые проталины, игра с мальчишками в лапту, ощущение постоянного голода... ели дикий лук, побеги крапивы, купыри... Это все было как в другой судьбе, на другой планете...
      А вот теперь - впервые - весна стала не календарным временем года, а предвестником великого доброго праздника, и он ясно это чуял, и боялся спугнуть это ощущение, и забыть его до утра.
      Душа очнулась после долгих лет спячки, и рецидивист Иван Воронцов недоуменно озирался... Как он попал сюда? Зачем? По глазам били прожектора, утробно квакала сигнализация... колючая проволока... запретка... скворечни с автоматчиками... вонючие бараки... смрад параши в тюрьмах... этапы... суды... разборки... драки... как скот табуном на работу... Боже... Где я!
      ВОЛЯ. МЕДВЕДЕВ
      Понедельник - день тяжелый...
      Я давно уже понял, что легких дней почти не было в моей жизни, она до краев наполнена службой... Вот скоро выгонят на пенсию, и тогда отдохну... И вдруг сознание пронзил липкий страх, что до конца жизни осталось мало... что вернулся на работу, в привычный ритм службы, спасаясь не только от безделья, но и от этих смертных дум. После инфаркта они все чаще мучили скорым концом... И хотелось что-то сделать полезное, большое и памятное людям и стране.
      Шел на работу и поравнялся с самосвалом, в кабине вихрились русые кудри знакомого шофера Сереги, которого допрашивал после смерти Чуваша.
      Вот и смерть эта канула в Лету, списали все на нарушение техники безопасности. Нет человека. Да сколько раз так было?
      А веселый Серега тряхнул мне в знак приветствия кудрями, что вылезали из куцей заячьей шапчонкой... живой, молодой. Вот и жизнь. А Чувашу оставалось до выхода на свободу всего ничего. Вот так бы уже ездил.
      А вот еще типаж... в другой машине, стоящей в веренице пробки... ну вылитый мой Крохалев, только без дурацких наколок на веках. А так, копия нашего шута - рябенький, личико детское... но усохшее. Опустил стекло, мигая подслеповатыми совьими глазками, выдохнул пар сквозь редкие и желтые от курева зубы и вдруг, сложив губы трубочкой, призывно кому-то свистнул и помахал рукой. Я невольно оглянулся и узнал соседскую Райку, идущую по тропинке вдоль трассы. Услышав знакомый свист, прямо зашлась вся от радости, паскудница, тоже замахала ручкой и побежала к желтозубому хмырю.
      Угадав меня, сбавила шаг и приосанилась, молчком кивнула. Я кивнул тоже и прошел мимо, а за спиной услышал:
      - Где ж ты пропадала, Раенька?
      И пауза. Та, видать, показывает ему - язык прикуси, дурак, сосед майор рядом.
      Ну а хмырю хоть бы что, шипит:
      - Ты что, старикана этого испугалась?
      Приехали. Не боятся, значит, грозного уже Мамочку. Ладно. Может, и правы они...
      А эта-то, профура... Из-за таких кобелей сбежала из дому, живет сейчас в общаге текстильного комбината. Говорят, еще пуще загуляла. Домой и не заглядывает.
      Отец - нормальный человек, трудяга, хозяин. Работает на железке, обходчиком, дома почти не бывает. Вот и запустил ее, а мать-то не слушает халда давно. Она в свои двадцать шесть уже и к водке пристрастилась, и курит как мужик, огрубела, истаскалась. Теперь без удержу краситься стала, накладывает на рожу слой краски, прямо Дед Мороз красномордый какой-то. Ну а зэки со стажем, ворье таких шалав и любят, чтобы они и выглядели, как их "марьяны" - подруги по-ихнему.
      Убежала Райка первый раз из дому в шестнадцать лет. Поймали на юге, в Сочи, привезли. Перед матерью с отцом так и не повинилась за свой поступок, а когда при встрече я постарался укорить девку, она вдруг нагло заржала:
      - Спешу, спотыкаюсь аж... просить родительского прощенья. За что, дядь Вась? За то, что я в свои шестнадцать хоть жизнь увидела, а не вашу работу за гроши по попку в мазуте? Да я в таких кабаках на море была, что маме моей не снилось, таких мужиков имела... А вы - извиняйся... За что? За то, что, слушай я их, ничего этого никогда бы в жизни не узнала? Ага, извиняюсь, дорогие родители, завтра пойду с батей шпалы таскать да котлету столовскую жевать. Дядь Вась, ты лобио по-аджарски ел когда-нибудь, а? - спрашивает.
      - В лоб бы тебе дать, Райка... лобио... - говорю я ей, - да нельзя. Ремнем уже поздно бить, а что с тобой делать, не знаю... На месте отца - вломил бы...
      - А ничего ты со мной не сделаешь, дядь Вась, пионерский галстук не завяжешь, я уже столько мужиков видела... если меня ихними... утыкать - на ежа буду похожа...
      Я аж дара речи лишился...
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      Не доходя еще до вахты, Медведев увидел через распахнутые ворота Зоны, как панелевоз осел задним колесом в узкую смотровую яму контрольной службы. Возле него хлопотали цыган Грачев и Серега-водитель - подложили доску, поставили домкрат. И пока он дошел, "МАЗ" взвыл и преодолел провал. Грачев оттащил смятую доску в сторону и подошел к майору, униженно заскорбев взглядом:
      - Гражданин майор, а как насчет представления о досрочном освобождении? Попаду в список?
      Мамочка улыбнулся такому доброму тону еще вчера полублатного Грачева, что в иерархии отрицаловки шел по разряду "порчаков" - малюсенький вор, уже не фраер, но и не блатной - так, серединка на половинку. И вот уже от "порчака" он стремительно приблизился к активисту. А ведь недавно разговаривал только вызывающе-дерзко...
      - Знаешь же, что комиссия только раз в полгода, - усмешливо говорит Мамочка. - Что ж, ради тебя по новой ее назначать? В мае вот и попадешь... в список. Ты теперь активист, замечаний нет?
      - Никак нет! - вытягивается во фрунт, ну прямо солдат отдельного цыганского драгунского полка, куда там. - Говорят, кто на химию пойдет сейчас, под Стерлитамак направят, - вновь просительно начинает. - А я оттуда родом...
      - А забрали откуда?
      - Забрали? Из Архангельска забрали. Там табор стоял. Жена. Была.
      - Ничего, будет, ты вот какой парень, - ободрил его Мамочка. - Сличенко. "Спрячь за высоким забором девчонку..." - тихо пропел он, подмигнув оторопевшему цыгану, - придется потерпеть. Надо было раньше думать про актив. Как пришел в Зону. Все под блатного косил...
      Цыган развел руками:
      - Не учел всего, гражданин майор...
      - Не учел... - передразнил Мамочка. - А ты чего небритый? - вгляделся в темное лицо перевоспитавшегося. - Опять траур? На воле последнего коня украли? - опять удачно пошутил майор, и цыган расплылся в улыбке. - Или усы отпускаешь?
      - Национальная гордость... - несмело пожал плечами Грачев.
      - Это только к кавказцам относится, - перебил его майор.
      - А цыгане? - обиженно развел руками Грачев. - Вы видели хоть одного цыгана без усов, гражданин майор?
      - Сбрить! Насчет вас распоряжения не было.
      - Нас вообще никто не любит... - серьезно-зло бросил Грачев. Дискриминация!
      - Ладно... репрессированных из себя строить...
      - А что? Гитлер бил, свои - тоже...
      - Убьешь вас... - беззлобно покачал головой майор. - Давай сбривай, активист... - показал на усы.
      И поспешил дальше, а Грачев остался - маленький, тщедушный, сгорбатившийся от холода, никак не похожий на грозного убийцу, каким он проходил по решению суда. Просунув руки в рукава телогрейки, елозил ими там, словно одолевал его зуд несусветный.
      Просто на свободу хотелось вольному человеку, до чесотки хотелось...
      ЗОНА. ГРАЧЕВ
      Все зудилось по воле... Двенадцать лет мне дали - это не шутка... еще три осталось. Говорят, что они-то самые тяжкие...
      А получилось все в горячке, как раз свежевал барана, ну и выскочил со двора с ножом окровавленным... да и омыл его невинной человеческой кровушкой, как потом оказалось. Всадил нож в спину молоденькому цыганенку, которого приревновал к своей Земфире. Неожиданно мои, из табора, не стали делать самосуд, а отдали меня в руки закона. А сколь я их просил - сами накажите...
      Ну, и пошел гулять по тюрьмам убийца Грачев, а цыганка моя молодая - по рукам, только юбки цветастые шуршат...
      Хрен тебе, начальничек, я же артист и под законы подстроюсь. Я свою досрочную волю получу, а потом пошлю всех перед уходом... Как Филин отмочил. Он хоть и сам сука порядочная, нажаловался на меня оперу, и тот весь мои "табор" на десять суток в ПКТ засадил... но вот последний его поступок... Сдать Волкова-гада - это по-нашему.
      А мне сейчас что? У меня тут трое молодых цыганят шестерят, я у них барон, руковожу своим маленьким коммерческим народом. Течет с воли ручеек: сигареты, анаша, чай, спиртик, денежки цыганского общака... Выйду - коню своему коронки золотые на весь рот вставлю... Хитро шустрят цыганята, толк будет на воле... Защищаю их, как могу, пользуя начальничков, я ж теперь... "активист".
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      И было воскресенье, и Володька потащил Батю в кино. Квазимода пошел неохотно, стояла в душе благодать, и так боязно было ее разрушить, что почти не разговаривал, старался не встревать ни во что, молчал, неся свою сокровенную тайну о новой жизни.
      Он понимал, что все это - Надя, ее существование, данная ею надежда. Надежда... Надежда Косатушкина...
      Надеждина надежда...
      Катал он теперь на разные лады имя ее и все с нею связанное и тихонько умилялся...
      Вот и сейчас, сидя в битком набитом зале, провонявшем табачищем и тяжелым мужским потом, Иван пытался сопоставить судьбы героев фильма не только со своей, но с их будущей судьбой - себя и Надежды...
      Аж дух от мыслей таких захватывало...
      Началась тут на экране интимная сцена у реки, и впереди сидящий молодой хмырь со смешком подсказал робкому герою на экране:
      - Да че ты, пацан, зажми ее покрепче!
      - У-у.. бикса, на лоха напоролась! - поддержал его кто-то.
      И понеслось.
      Зажегся вдруг свет, вышел в проход дежурный офицер и, почему-то обращаясь к Воронцову, видимо, узря в нем главный здесь авторитет, грозно спросил:
      - Кто кричал?
      И тут Батя встал и, решительно оглядев зал, посмотрев в сторону крикунов, бросил зло:
      - А ну, вставай, горлопаны! В изоляторе поулюлюкаете... Ни себе, ни людям не даете посмотреть!
      Поднялись трое молодых, с недоумением и зло глядя на Кваза.
      - За мной! - скомандовал довольно офицер.
      А Батя уселся как ни в чем не бывало. И погас свет, и продолжился фильм, но уже в полной тишине.
      Только Кочетков шепнул кому-то за Батиной спиной:
      - А красотка Квазу хвостом крутанула, вишь, как взбесился...
      Батя услышал, но сдержался.
      Парней увели, а вокруг Кваза с этого момента будто очертили круг, никто, кроме Володьки, не подходил к нему. Оставили одного на льдине. И он очень этим был доволен.
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      Ранним туманным и сырым утром почтово-багажный поезд остановил свой бег у перрона в кандальном лязге буферов. У второго вагона с матовыми стеклами резко притормозил черный воронок, из него начали выпрыгивать вооруженные солдаты; взяв автоматы на изготовку, быстро окружили машину. Ждали...
      Послушно присела рядом рослая овчарка, привычно и выжидающе поглядывала на вагонную дверь... шерсть на холке ее дыбилась, из приоткрытой пасти рвался злой рык.
      Редкие утренние прохожие шарахались в сторону и обходили от греха подальше солдат, держащих пальцы на спусковых крючках автоматов...
      Дверь наконец открылась, и в нее лихо заскочил по ступеням молодой лейтенантик. Через пяток минут он чинно сошел на перрон в сопровождении другого, столь же молодого офицера, они весело смеялись какой-то шутке, подписывая бумагу о передаче дел осужденных новому конвою, вот и передана связка папок с делами прибывших, а чуть погодя в дверях вагона показался первый зэк. Он с тоской глянул в хмурое небо, щурясь и озираясь...
      - Шаг влево, шаг вправо, стрелять без предупреждения! - громко крикнул враз построжавший и важный от своей ответственности лейтенантик нового конвоя.
      Первый зэк соскочил на перрон... шаг, еще один шаг по воле, и он уже в воронке. Кругом вооруженные солдаты. Овчарка уже хрипела на поводке и скалила белые клыки в неистовой злобе к своим лютым врагам...
      - Первый, второй! Быстрее, быстрее! - с задором кричал лейтенант.
      Десятый, чуть прихрамывая, замешкался и тут же получил удар сапогом в бок. Он возмущенно открыл было рот, но второй удар прикладом заставил его ткнуться носом в рифленую лесенку, и, подгоняемый пинками, на четвереньках он шустро полез в машину. Оглянулся, чтобы огрызнуться, но солдат ловко ткнул ему кончиком штыка в задницу. Тот взвыл и пропал.
      - Одиннадцатый! Все!
      Прибыло одиннадцать гавриков, двенадцатого по пути в Зону забрали из местной городской тюрьмы. Это был знакомый Дробница-Кляча. Снова за драку получил пять лет. Отпуск кончился.
      ОПЯТЬ ЗОНА. КЛЯЧА
      Но я не унывал... Затянулся новым долбанчиком, оглядел новых хмырей. Чувствую спиной - к родной Зоне рулим. Сейчас последний поворот, и вот она, родная хата... Сидел я у двери, а рядом притиснулся черт в костюме "зебры", спущен к нам из полосатого режима. Оглядел я его - ну, словно мертвяк: желтый весь, щеки ввалились и желтые, с красными прожилками белки гноящихся глаз. С ним все ясно, наркуша... Сидел он и молчал, отвесив нижнюю губу, но вдруг резко боданул головой в мою сторону. Я аж отшатнулся от неожиданности.
      - Значит, говоришь, сучья эта зона, Кляча?
      Я аж рот разинул от удивления, откуда он мою кликуху знает. Но быстро взял себя в руки, ответку бросаю:
      - Сучья! Один шестой отряд при мне держался. С понятием там воры. Надо тебе в шестой рваться.
      - А Кваз там? - с грозным недоверием насупился полосатик. - Кажись, тебя я тоже помню по ранним ходкам. Ястреба знаешь?
      Гляжу и глазам не верю... Точно Ястреб! Да ему же чуть за сорок, а голимый старик.
      - Как же. Ястреб, тебя отпустили к нам?
      - Врачи по болезни... на свежий воздух отправили, помирать... Кваз, говоришь, там, это уже хорошо.
      - Ворон у него Васька был... Приручил...
      - Живность любит... - хохотнул Ястреб, - в крытке таракана кормил, пока я его не схавал. И в кровянку не играл...
      А я оглядываю его, и мороз по спине от страха, даже смотреть на него жутко, глаза сами уходят в сторону. Ну, ничего, сживемся, такой дерзкий друган не помешает. А ему терять нечего, видно сразу, что не жилец... Ястреб - вор в авторитете.
      ЗОНА. МЕДВЕДЕВ
      Ястребов сидит в моем кабинете... Я еще вчера изучил дело, теперь же пристально разглядываю его самого. Тонкий, хищный нос, впалые глаза в постоянном недоверчивом прищуре, ехидная складка в правом углу неряшливого рта, отчего кажется, что губы смещены вправо. На лице отпечаток извращенности и своеволия, что способны толкнуть его на все...
      Я нахмурился, с неприязнью отвел взгляд: троих ведь убил в зонах, по-видимому, полная деградация личности. Опять Волков подсунул в отряд типчика...
      - Работать придется на бетоне, - сказал я ему, закуривая папиросу.
      - Трудно мне на бетоне, - прохрипел зэк и зашелся в частом сухом кашле, содрогаясь всем телом.
      - Ну и как насчет прежней жизни? Может, одумаешься на старости лет?
      - Я давненько завязал, - как-то приторно ухмыльнулся Кеша. - Иначе бы не прислали к вам из "крытки", на воздух. Нарушать режим не буду. Но и в актив вступать не буду. Вот и все мои соцобязательства. - И снова расплылся в улыбке. Да так и застыл, встретившись со мной взглядом и обнажив леденящую жестокость лица с бешеными белесыми глазами.
      - Если ты затаился и опять масть откроешь, то молодежь начнет брать с тебя пример воровской, считаясь с твоим прошлым авторитетом. Предупреждаю...
      - Я в этих кружевах не разбираюсь, - прервал меня зэк, - гражданин начальник, я нервный, и не надо мне мозги полоскать, - закончил с дрожью в голосе, наглядно демонстрируя свою истеричность.
      - Не напугал... - усмехнулся я, - видал и похлеще.
      И тут я почуял его запах... на меня пахнуло могилой...
      На другой день пошел в промзону. Поднимаюсь к электрикам на второй этаж. У них стенка вся опять бабами оклеена. Под столом пустая банка из-под сгущенки валяется.
      - Ну? - спрашиваю, пнув банку и на фотографии кивая. - Уберите дразнилки!
      Один полез отдирать фотки, второй банку поднимать, сопят, злятся, откуда, мол, майор нарисовался, как хорошо без него было.
      Ничего, скоро отвяжусь... А пока терпите.
      - Вот так акты на вас пишут, а потом не знаете, как оправдываться? беззлобно я им говорю, как сынкам - молодые они ребята, несмышленые. - А детали для чего? - спрашиваю про радиодетали на столе. - В эфир хочешь выйти, рассказать что?
      - Да это блок контрольно-измерительный, - поясняет, улыбаясь, один из молодых.
      - Смотри, - предупреждаю. - А то тут один... Кулибин передатчик раз у нас смастерил. С Америкой, наверно, хотел договориться... чтобы походатайствовали за него...
      Кивают. Винятся - не будем больше. Вижу - точно, не будут. Ушел от них спокойный.
      От электриков направился в раздевалку - любимое место Волкова с его шмонами. Сейчас, правда, наш горе-оперативник прыть поубавил, а здесь все, что угодно, можно найти...
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      В нос шибанул стойкий запах пропитанной соляркой, соленым потом и еще невесть чем рабочей одежды, разогретой горячими батареями. Мамочка даже отступил с непривычки. Затем, собравшись с силами, снова взялся за ручку двери, но все же решился только заглянуть. Чихнув, прикрыл дверь - вот мерзко-то, как же они, бедняги, это терпят?
      Направился в душ. Сегодня он решил обойти все, по полной программе сделать обход.
      Здесь запах был другой - смесь хлорки и пота, ржавчины, прокисших в воде тряпок и хозяйственного мыла. Грязно, затхло и здесь было, не убирали за собой зэки. На кафеле уже появилась зеленоватая слизь, трубы с оторванными лейками, патроны без лампочек на сером, в разводах ржавчины потолке. Да...
      В столовой - просторном зале с деревянными столами и скамейками - прошел сразу к раздаточной - кухонному штабу. Дремавший там пожилой раздатчик Клушин, издали увидев майора, схватил тряпку и стал лихорадочно протирать стол. Так с тряпкой и приветствовал майора.
      Мамочка оценил трудовые потуги.
      - Что на обед?
      - Суп гороховый, сечка! - просыпаясь, выпалил Клушин, кивая на ряд привезенных только что армейских термосов.
      Проспавший уборку мучительно соображал, зачем пришел майор: ругать, проверять или просто перекусить?
      - Тараканов нет? - оглядел привередливый Мамочка стены.
      - К Новому году... последних уничтожили стервей... - усиленно заработав тряпкой, прогундосил раздатчик, ожидающий подвоха.
      Но ничего не произошло. Мамочка пошатался по столовой, заглянул во все углы и сел покурить в зале у подоконника. Последний таракан, увидев майора, быстро засеменил прочь.
      Тут и гонг на обед прозвенел.
      Вошел прапорщик с картотекой, загалдели в лестничном пролете зэки. Медведев смотрел на подходящих строем на обед, выглядывая Воронцова.
      Тот степенно вышагивал позади всех, в гордом одиночестве.