Суетится сам, попкой крутит, загорелся прямо весь, знает, башли приплыли.
      А зачем ему хрусты? Бабы на него не клюют - маленький, жиденький, за это и кличку свою обидную получил, на подростка в чужой форме похож. Правда, брюшко вот поперло, солидным хочет показаться, усики мышиные отпустил, а не растут, совсем плохо ему. Это вот у меня усищи раз были на гражданке - гусарские, закрученные. Смешной был, бабы заставили сбрить... Так, сейф свой детский открыл.
      - С Одессы ответ пульнули? - спрашиваю.
      - Получил, получил, - суетится. - Телеграмму отбил им, как ты велел. Бабки принес?
      Протягиваю ему пачку десятирублевок. Они резиночкой перетянуты, от бабских трусов; смешно - деньги есть, баб нету, а трусы есть. Вот как в Зоне все запутано, не каждый здесь просечет, как жить. А вот эта дешевка просек, вон как шары блестят, как у зверька хищного. Хорек...
      - Пятихатка, - говорю. - И штука еще с меня, так ему и скажешь.
      - Проверять не буду, - смеется кусочник, - верю тебе. Так, бери, протягивает десять плиток шоколада "Гвардейский" - мой любимый. - Много пронести не мог, извини. Сторожат на вахте, суки. Боюсь я их.
      - Волчара выручит, - бросаю. - Тебе-то чего бояться?
      - Того, - сердится, тоже как-то по-детски. - Чижов вон вчера на полигоне что отмочил, еле спасли дурака. Наши таблетки-то. Львов стрелки разводит сейчас на планерках - ищите, откуда наркомат! Ищут.
      - Волков впаривает, Волчара и найдет, кого посчитает нужным... - бросаю я, усмехаясь.
      - А вдруг кто другой меня подловит. Нет, пока поосторожней надо... Валя поможет, в ларьке. Продукты тебе подкинет, я договорился с ней. На крючок ее посадишь, а потом... сам знаешь как... Она на бабки падкая. Только трахать ее не лезь, там старик подсобник - продажный, все докладывает. Понял? - Поправил воротник рубашки, что явно мешал его второму подбородочку. - Ко мне тоже только по большой надобности теперь приходи.
      - Когда Волк еще дурь подкинет? - главное спрашиваю.
      - Не знаю. Она у него тоже в огороде не растет. Найдет тебя, не торопись.
      - Не торопись... - передразниваю. - Может, мне "капуста" нужна...
      - Зачем тебе деньги? - искренне так спрашивает. - Все у тебя есть. Тут кормят, поят, в баню водят...
      Смерил я его взглядом, ничего отвечать не стал. Знал бы ты, гнида бумажная, зачем человеку деньги. Ах...
      Прячу шоколад под резинку трусов.
      - Чего ты письмо Джигита Мамочке-то вложил? - спрашиваю.
      - Чего? - вздыхает. - Надо - отдал, отчитываться перед тобой, что ли? Тебе и лучше, расплачиваться он не хочет, в другую зону стремится. Теперь ты хоть знаешь это.
      - Никуда он не денется. Это от него шоколад... - усмехаюсь тут.
      - Как? - удивляется. Даже испугался, глазищи выпучил.
      - А от кого же? Ну, не от него, а с воли, от барыг его. Да никто не знает... А Чижов дурак, всех подвел, Волку ничего не оставалось, как сдать его. А письма Джигита Мамочке больше не отдавай, хорошо?
      - Волков не знает?
      - Тихо... - приложил я палец к губам, - всем достанется.
      Я заспешил от него, а когда вышел, засек - из окна Мамочка на меня внимательно смотрит. Даже ручкой мне помахал - зайди, мол, вот же сука...
      Я сразу за барак, еще не хватало... зайди.
      ЗОНА. МЕДВЕДЕВ
      Позвонил я по внутреннему, чтобы передали по репродуктору: явиться заключенному Филину к майору Медведеву. Срочно. Что ж такое, все вразнос... Вчера Дроздова-куролеса не мог дождаться, сегодня этот хитрый меня заставляет нерв-ничать. Да когда ж власть почувствуют, черти!
      Нарисовался вскоре Филин.
      - Почему не пришли, когда я вас позвал? - спрашиваю.
      - Не видел... - Ангел прямо безвинный.
      Понимал я уже всю бесполезность обыска сейчас, после того как он исчезал куда-то, понимал... Но все же повел его на вахту, Шакалову кивнул - обыщи.
      - Чего прячешь? - осведомился тот у Филина.
      - Майору лучше знать... - Ухмыляется, сволота.
      Обыск ничего не дал, понятно.
      - Что делал у цензора? - спрашиваю.
      - Ну а что можно там делать? Ясно. Письмецо пришел спросить, - нагло лыбится.
      Сейчас я это и проверю, думаю. Пойдем сейчас к Меринову, как они его кличут... Пятнадцатилетнему Капитану.
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      "Заначил дурь" - это значит спрятал принесенный наркотик, для несведущих.
      Заначку Филин сделал в кинобудке, отодвинув лист фанеры, вытащив три кирпича - два внутрь и один вниз. Туда перекочевали... нет, не шоколадки... каждую он разломил, и под золотинкой оказались уложенные ровно белые пластины кукнара - сырца мака, собранного где-то далеко, на Иссык-Куле, и переданного дружками лихого Джигита сюда, за тысячи километров.
      Отсюда при случае Филин перенесет свой драгоценный груз под старую эстраду, а оттуда потихоньку будет потаскивать свое шоколадное богатство, чтобы его продавать, ссужать и играть на него в карты. Будет получать за это деньги и так же аккуратно складывать их под эстраду, чтобы они накопились пачками червонцев.
      И когда станет их много, передаст трусливому Мерину, чтобы тот, оставив себе мзду, передал засаленные десятки капитану Волкову, а тот купил себе на них коньячку и одеколончику, жинке - сережки, деткам - конфетки, а подполковнику Львову - подарочек ко дню рождения - дорогой и типично мужской штучное ружье, из которого бы пострелял тот осенью уточек и пригласил бы на жаркое капитана.
      И они выпили бы за благополучную службу.
      ЗОНА. МЕДВЕДЕВ
      - Чего ж ты мне лепишь, Филин?! - Я тут уже взорвался. - Ни бандеролей, ни посылок тебе не положено, а за письмами все в отряд обращаются, когда почта приходит!
      Он одевается, а на мои слова - никакого внимания. Нет, не поймаешь его пока, прошмыгнул опять...
      - Иди, - говорю. - Но знай, что я тебя все равно достану. С Мерином твоим или одного. И все твои картишки кончатся, и денежки, и наркота. И не в ПКТ пойдешь у меня, Аркадий Филин, а сразу по этапу. Понял?
      Кивает да лыбится. Ладно, посмотрим...
      ЗОНА. ЦЕНЗОР
      Заходит ко мне Медведев, улыбается, руку жмет. Он часто берет письма своего отряда для читки, так положено. И вдруг говорит:
      - Прошлый раз ты письмо Цесаркаева задержал, мне надо с ним поработать.
      А я разве упомню, что я задержал, у меня их проходит сотни за день, читать не успеваю. Поискал в бумагах на столе, не нашел. А майор тем временем сейфик приоткрыл, ключ торчал, не успел замкнуть. И вдруг вкрадчиво так говорит за моей спиной:
      - Это откуда такая пачка десяток, - даже понюхал ее, - пахнут денежки зоной...
      Я так и обмер, растерялся... бе-ме....
      - В долг взял, мотоцикл собрался с коляской покупать для рыбалки...
      - У кого занял, фамилия, быстро!
      - Бе-ме...
      Голову поднял... А он уже не улыбается, так и прожигает глазищами и твердо, уверенно говорит:
      - Этого уже достаточно, чтобы впаять тебе срок за наркотики... Но жалко мне тебя, все же работник органов... пенсионер, срам-то какой!
      - Какие наркотики! Ты очумел?
      - Молчи уж...
      И все... Сник я, сломался.
      - Так... Дергай отсюда, пока не поздно, когда понадобишься, я тебя найду... Стыдно... Как не стыдно губить людей?! Я знаю, тебя подловил Волков на какой-то мелочи и втянул. Будь хоть раз мужиком! А деньги от его барыги Филина. Так?
      - Так.
      - Им ни слова, что у тебя был. Я их возьму с поличным. У тебя же четверо детей, внуки. Ой, дурак... Алкаш...
      И ушел, больно швырнув мне пачкой денег в лицо.
      Я напился по дороге домой, хотел покончить с собой путем замерзания... Залег в снег... Никак уснуть не могу, зубы от страха и холода стучат.
      Все передумал, как посадят, как семья без меня будет, плачу как баба и эти десятки рву на кусочки... Спятил вовсе... И уснул все же, но почти у подъезда... Пьяный, а помирать не хочется...
      ЗОНА. ФИЛИН
      Меринов же вдруг пропал. Сунулся я к нему, неужто, думаю, Мамочка на него настучал, узнал что... Волнуюсь.
      Меринов, говорят мне, серьезно простыл, в больнице лежит. Выйдет не раньше Нового года. Ясно, надо быстро дурь эту сбывать и уходить, ждать нечего. Только бы Поп не подвел... А пока написал я письмо Квазимоде, чтобы призвал он к порядку воровскому Джигита, ведь до конца он так и не расплатился.
      НЕБО. ВОРОН
      Боже, как же это скучно. Опять рыскали по баракам прапорщики, находили обалдевших от кукнара заключенных, тащили их на вахту, составляли протоколы, а те улыбались дебильными улыбками, и ничего не хотели, и ни о чем не жалели, отдавая все за затяжку наркотика. Филин же наблюдал за общей картиной и тихонько разлагал своих товарищей, за их деньги ночью тихо попивая чаек с конфетками. Разомлев от него, он засыпал спокойным сном праведника. Наркотики он не употреблял, жалел здоровье и очень заботился о своем нетленном организме. И проверявшие его каждую ночь, как склонного к побегу, прапорщики неизменно находили его мирно и тихо спящим, в добром здравии - свежего и пышущего здоровьем. И злился Медведев, и радовался Волков, и шла жизнь, что приносила одним радость, другим грусть, проходила в общем-то скучно и бессмысленно. Я, конечно, не вправе судить поступки людей, но, поверьте, до чего ж это скучно и бестолково - все, что внизу происходит.
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      Все шло, как шло.
      Опять утро и общее молчание, особо дорогое Воронцову - когда не балаболили под ухом и стоял в душе особый покой, который так не хотелось нарушать никакими действиями - ведь все они несли на себе отпечаток постылости.
      Как же так жить? А вот так. Некоторые, как Кукушка, прикипают к этой жизни навсегда, и отлучить их невозможно. Недавно старого дурака поймали около запретки - он кидал через нее чай. Вот заняться-то нечем выжившему из ума идиоту. Ну что, отпустили, припугнули новым сроком. А он вроде как к этому опять и вел. Тогда просто вытолкали и пообещали, что в следующий раз будут по нему стрелять. Вроде не видно теперь.
      Раньше в БУРе - так до этого называлось ПКТ - была вообще некая диета со странно-подозрительным названием - хлебно-водяная. Давали по куску хлеба величиной в кулак три раза в день да утром горячую бурду, гордо именовавшуюся чаем. Темноватая жидкость с солью да капелькой жира именовалась супом. Но уже было хорошо, что это была вода горячая - она отменно согревала кости и приводила организм в относительный порядок. Выживали.
      Вообще, странная эта прихоть "хозяина" - наказывать людей почему-то голодом. И это не самоуправство дуболомов на месте, а государственная политика - существует даже приказ МВД за номером тринадцать (?!), разрешающий для заключенных как дисциплинарное наказание "пониженную норму питания". Кто-нибудь из мудрых составителей этого приказа попробовал пожить в режиме этого самого "пониженного" питания?
      А там, где разрешено морить людей голодом, можно воплотить в жизнь массу не менее интересных задумок. И воплощали...
      ЗОНА. ВОРОНЦОВ
      - Сегодня кино в зоне... - нудно тянет Джигит.
      - Смотри, повар, что ли, расщедрился, картошки наложил? - Кто-то нашел у себя в тарелке какой-то обмылок.
      - Ага, наложит он тебе... - осекли его. - Держи карман шире. Прапор проверяет, густоту себе сливает.
      - Сейчас в Зоне каша сладкая... - тянет опять Джигит.
      - С мармеладом, - я ему отвечаю. - Губы раскатал. Вот выйдешь - будет тебе каша и кино.
      - И пионерские штучки, - кто-то из угла стола добавил.
      - И пионерки! - хохотнул цыган Грачев.
      Троих цыган, по просьбе Филина, Волков засадил в ПКТ только вчера за пустяковую провинность. Устроил у них обыск и был в бешенстве, что ничего не нашел.
      Джигит его оглядел, но заводиться не стал, смолчал. Чего меж собой-то делить, все мы сейчас убогие, зарешеченные.
      Сдали посуду. Цыган осторожненько, бестия, через глазок следит за прапором, второй цыган ему помогает, а я потихоньку подключаю провода кипятильника да завариваю первую пайку чифиря. Отстоялся, пропарился "деготь" и пошел по кругу. Вот уже легче.
      Пью свою пайку, потеплело. Цыган нифеля доел, кайфуем, молчим, день новый ждем - что он принесет?
      Да ничего.
      - Шмон зверь хотел накатить, - кто-то напомнил, - заховайте кипятильник на пару дней.
      - Да вон параша чистая. В ней можно...
      - Чего она чистая... куда там. У нас же некому ее мыть, все, бля, блатные! - Джигит кипятится, кавказская кровь.
      - Ладно, вычистят, - предупреждаю ссору.
      Затихли.
      - Ты таракана своего, Ваську, забыл подогреть хавкой... - Мне цыган подмигивает.
      Вспомнил и я о нем, но что-то не приходит, дурашка. Боится. Или сытый? Да чем тут? Кто, кроме меня, о нем позаботится?
      А вот и звонок. Раздеваемся до трусов, выходим, прихватив с собой сделанные из хамсы два пирога. Стоим. Тела у всех исколоты - не кодла, а зоопарк... Чего только не намалевано, до вечера можно разглядывать.
      Пришли в раздевалку. Спецуху свою напялил да в цех. Вставляю в камере рабочей войлочные круги в станок, приношу пасту "Гои", натягиваю респиратор марлевый, перчаточки белые, очки защитные.
      Включилась вентиляция, завыло все вокруг. Закрылась за последним железная решетка ворот камеры, и мы, двенадцать гавриков, приступили к выполнению государственного плана.
      За смену надо отшлифовать тысячу кронштейнов.
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      Маленький цех сразу покрывается едкой пылью, оседая на теле липкой грязью, смешиваясь с потом. От включенных станков непрерывный монотонный гул, и это сразу отбивает все желание напрягать голос, но и думать о постороннем мешает сама работа, что выматывает уже через час.
      Операции надо делать быстро, зевать некогда.
      Белые перчатки сразу приобретают грязно-алюминиевый цвет, а к обеду и вовсе вытираются на пальцах. Квазимода переодевает их с правой руки на левую и продолжает бездумно прижимать все новые и новые кронштейны, отчего тусклая алюминиевая поверхность в считанные секунды на глазах превращается в зеркальную...
      ВОЛЯ. НАДЕЖДА
      Писала я ответ этому Воронцову два дня. Что ж, решила помочь человеку добрым словом, но не более, зачем он мне, посудить, тюремный мужик, у него и норов их, тамошний, дурной. Я уж на этом в жизни обжигалась, с мужицкими-то ухватками дурными...
      Сцепились из-за меня, когда в девках была, двое - Алексей и Афанасий. Как петухи, не раз дрались, прямо друг дружке головенки норовили свернуть, вот какая злоба была друг на друга. Пока не оборвала я ухаживания - обоих.
      А тут однажды весной пошла с подружками в лес сок березовый набрать. Столкнулась там с этим дикарем Афанаськой. Грустный стоит, обиженный, мне аж смешно стало. Ну, улыбнулась я, то ли ему или солнышку весеннему, не помню уж. А вот Алеша мне больше нравился, это точно...
      И тогда он и увидел, Алеша, нас, улыбающихся.
      В этот же вечер жестоко избил Афанасия. С дружком они были, потому и накостыляли ему крепко. Все избы эта новость облетела, и я пришла в дом к нему, он слег после побоев. Маманя его приняла меня холодно, понимала, откуда ветер дует, но смирилась под натиском сына, впустила. Единственный он у нее был. Посидели, будто даже жалко мне его стало, как родного.
      Ну а Алешу моего осудили, и себя я до сих пор в этом виню. Из-за того охладела я к Афанаське, а он уж о свадьбе заговорил, момент нашел...
      И уж поздно все было... силком он меня взял в стогу, стал женихом настоящим. Свадьбу назначили в субботу, несколько дней оставалось. Он бутылку самогонки достал, лезет, целуется. А я лежу в сене этом, с собою-девкой прощаюсь, чую, сейчас все и произойдет. Лягухи квакают, сверчки поют, и душу теплом наполняет, а может, так и надо?
      Он выпил, меня принуждал, да зачем? Смотрела я в звездное небо, искала звезду свою, как сейчас помню, звезду, что мне счастье принесет... Окажись она в руках, ох надкусила бы ее от счастья...
      А он лежит, планы на жизнь строит. Ну, тут ему дурь в голову-то ударила, он на меня и полез, нахрапом. Жена, мол, завтра-послезавтра все одно будешь мне. И так противно стало, он пьяный, слюнявый. Все мое тело восстало против насилия такого, против безысходности судьбы - неужто с нелюбимым буду жить?!
      И как-то в одночасье он мне опротивел. Увидел, что надломил меня, извиняться стал, плакать. А я гордо встала, не попрощавшись, ушла. Не один день потом простаивал перед окнами. Выстоял он свою свадьбу, сыграли мы ее к осени. Ну а я уж ребеночка от него ждала... Он у порога ночевал, когда я рожала, совсем рехнулся. Отцовство его очень преобразило, устыдился и дури своей, на коленях ползал. Ну что, испугалась я одиночества, пересилила себя, согласилась с ним жить...
      Посоветовала я этому Ивану Максимовичу Воронцову, по бабьему своему уразумению, не приносить впредь близким ему там людям зла, надеяться на жизнь будущую, ведь будет же она, какая - другое дело, а там, как сам построишь. Обнадеживала его. Тоже душа потерянная, больная, надо и ее успокоить.
      Но - никаких намеков на приятельские отношения, только письма. Написала, что отец вспомнил мать его, что особо приятно будет читать ему там, вдали от могилки ее. Трижды перечитывала потом свое сочинение, трижды переправляла, потом наконец в конверт положила. И душа вдруг облегченно вздохнула, будто сделала я что-то богоугодное, очень нужное. Вот ведь как...
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      Работал станок, еще мгновение, и в кривом зеркале вращающейся заготовки отразится искаженное, обезображенное лицо.
      Восемь поворотов вокруг оси, пока не взыграет бликами металл так, что диву даешься человеческому умению и сноровке.
      И так целый день - тысяча штук деталей, похожих на блестящие новогодние игрушки, падают в ящик рядом со станком, а пальцы-култышки Квазимоды продолжают хватать и хватать машинально следующий кронштейн и совать его, совать, совать... И крутится войлочный круг, шлифует, полирует эти людские игрушки, неведомо кому и для чего нужные. И дает Воронцов государственный план, и не может без этой тысячи страна, а получив ее, награждает Воронцова тюремной баландой и радуется. А награжденный вкладывает на следующий день всю свою досаду и необузданную ярость в эти опостылевшие кронштейны и делает их все больше и больше...
      Он спешил, и было из-за чего. В первые дни ему помогли выгнать все сто процентов, другим новичкам это не удавалось. Где недоставало сноровки, заменял ее силою, и через неделю уже выдал первую тысячу, сделал план.
      Доставался план тяжко: деталь, прижатая к кругу его мощными пальцами, раскалялась, протирая трикотажные перчатки и обжигая кожу, было больно. Сильно раздавшиеся суставы его пальцев были привычны к большим нагрузкам, это помогало.
      Заготовку приходилось прижимать большим и указательным пальцами, отчего кожа на них вскоре обросла костяными мозолями и уже не ощущала ни раскаленного диска, ни веса детали.
      Не привык он быть неумехой, нахлебником, потому старался. И хотя в камере существовал неписаный закон - один за всех, все за одного, но он вскоре, по обыкновению, перещеголял всех в выработке, вышел на вторую тысячу деталей ежедневно и тем самым быстро рассчитался с долгами первого месяца...
      ЗОНА. ВОРОНЦОВ
      Уже через два часа немеют от долгого стояния ноги и спина... Станок низок, и каждый рабочий день хочется начать с того, что взять кувалду и выдолбить в полу небольшой уступ-ямку. Тогда бы не горбатился весь день. Но не положено самоуправства, и ноги невозможно выдернуть тому, кто так станок установил.
      Вот и стою, согнутый в три погибели, точно квазимода какая, со стороны так, наверно, и кажется...
      Так вот дождался гонга. Обед.
      Наконец останавливаются станки, вентиляция стихает, и оглушает тишина... Если и есть в жизни радость самая большая сейчас у всех здесь работающих, так это вот эта тишина, которую можно слушать и слушать, жрать ее, сколько сможешь...
      Хавалка в обед обычная - борщ (водичка с плавающим пятном жирка, пустая каша (месиво неопределенного цвета и вкуса). Кишка тем не менее загружена основательно. Тяжелеешь даже. На час. Потом все воспоминание об этом обеде исчезает... Из-за стола вылезаешь, к станку да за цигарочку. Посидишь вот сейчас, и легче вроде. Может, и стоит жить, думаешь...
      И выжить, Вань?
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      В углу успокаивают новенького, что сегодня утром пришел. Он еле сотню деталей сделал, совестится.
      - Ладно, Кваз вон тоже вначале еле две сотни вытянул, а потом наладился тысячники летят только. Верно, Кваз?
      - Не ленись, - весомо говорит Батя новенькому. - "Хозяин" гоняет, если только кто отстанет. А так порядки здесь терпимые. Но... не выполняешь норму постоянно - в ШИЗО отправит.
      Новичок, по кличке Вихорь, показывает руки: пальцы опухли, кожа на них лопнула, коросты уже пошли. Деталь-то руку жжет, кричал криком от боли.
      Работать-то не привык, видно сразу. Блатным был в Зоне. Привели же его за то, что дрянь себе ввел в вену, где-то шприц достал самодельный да впарил себе бурду, из таблеток разных сварганенную. И сдохнуть ведь мог, олух...
      Теперь обузой на бригаде повиснет, делать-то ничего не умеет, опять под блатного косит. Сойдет с него, а не сойдет, собьют. С Батиного ведома здесь никто за другого пахать на "хозяина" не собирается.
      Прикрыл Воронцов глаза, чтобы эти последние сладкие минутки перед началом работы подумать о хорошем - новой своей жизненной задаче, связанной с Надеждой...
      Имя-то какое - На-деж-да...
      Может, это Бог наконец-то ему подсобил, думает Квазимода, дал ему маленькую "надежду"...
      ЗОНА. МЕДВЕДЕВ
      Толстый грузин вошел в кабинет без стука и без приглашения уселся передо мной на стул, жалобно скрипнувший от его тяжести. Он отдышался, вытер пот с лица грязным платком, уверенно заговорил:
      - Васыл Ивановыч, я брат Гоги Гагарадзе. Он у вас в отряде. Писал, что вы человэк очень хороший, вот я и приехал. Как вы думаете, когда мой брат освободится? Уже пора на химию отправить.
      - Ему до химии еще... как до вашей Грузии пешком, - усмехнулся я.
      Гость засопел еще сильнее, достал пачку дорогих сигарет и небрежно бросил на стол.
      - Закуривайте, Васыл Ивановыч. - Брат Гоги важно закурил сам, оглядел внимательно кабинет, с опаской посмотрел на дверь и доверительно заговорил: Курите-курите, амэриканские, высший класс!
      - Я к своим привык. - Закурил свой "Беломор".
      - Васыл Ивановыч, дарагой, вот вам падарок от нашей семьи. - Он открыл большую сумку, которую майор вначале не заметил. - Чурчхэли, хурма дэтишкам, чача. Там за забором в машине два бочонка вина. Все вам... за доброе отношение к брату... он мне сказал, что могли наказать, пожалэли. Спасиба, дарагой!
      - Спасибо, но у меня есть все свое, зарплаты хватает, уберите это. - Я почувствовал, что краснею от стыда.
      - Нычего нэ жалко для дарагого человэка! Я назад нэ бэру! - темпераментно жестикулируя, горячо убеждал брат Гоги, не давая вставить мне слово. - Сдэлай доброе дэло! Помоги... мат наша болная, ждет сыночка... Друг другу поможэм... Я вам, вы нам. Пятьсот рублей даю, прямо сейчас! - И, видя недоверчивый мой взгляд, полез было в карман... но, заметив мою загадочную улыбку, заколебался на некоторое время и азартно выпалил: - Можна болше... пятьсот сейчас, тыща потом! А лэтом с семьей ждэм в гости... Все Сочи для вас бэсплатно!
      - Мало!
      - Полторы тыщи! - Не моргнув глазом повысил ставку Гагарадзе и вперился в меня заплывшими глазками. - Больше нэ могу! Это ведь поселэние, а не помилование. За выход брата по чистой нэ пожалэю по тысяче за год!
      - Семь с половиной лет дороже "Жигулей" стоят, - холодно отчеканил я, дернув левой бровью.
      Неожиданное подергивание брови поставило грузина в тупик, он недоуменно вылупил глаза и, что-то в уме подсчитав, хлопнул пухлой ладонью по столу, как отрубил:
      - Две тыщи!
      - Я вот Гоги скажу, как брат его дешево оценил, - усмехнулся я.
      - Пять кусков! - разъярился Кацо.
      - У Гоги на усадьбе триста деревьев мандаринов... годовой доход под сто тысяч, - начал я серьезную арифметику, - у вас, других братьев и сестер, этих деревьев наберется еще тысячи полторы корней... в общей сложности, только на мандаринах, ваша семья имеет в год полмиллиона рублей чистыми... и вы... за любимого брата, грея на его саде руки, жмотитесь какими-то пятью тысячами? Нехорошо... Гоги будет сердиться...
      - Что хочэшь! - вяло прошептал обмякший торгаш.
      - Миллион... налом, белый Гогин "Мерседес", один из его домов в вечное пользование. По рукам! - Я приподнялся, подавая ему здоровую руку, и тут не выдержал, засмеялся от души, при виде парализованного гостя с разинутым ртом... - Проваливай, проваливай вместе с сумкой и бочонками, а то привлеку за попытку дачи взятки... умора. Мне подмазку предлагать! Вы бы лучше не жгли попусту бензин сюда, а спросили в сухумской или иной другой тюрьме у любого вора, берет ли Мамочка взятки. Проваливай!
      - Ты нэ бэрешь, другие бэрут! - вскочил разъяренный гость и вылетел из кабинета.
      Через полчаса я случайно глянул в окно и увидел капитана Волкова, садящегося в машину с грузинскими номерами. "Волга" рванула с места в город...
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      Со злополучного вечера, когда проснулись руки у лекаря, когда увидел он женскую спину и опять почуял власть способностей своих, когда пойман был жестокосердным начальником с чужой анашой, оказавшейся у него в кармане, преследовал Пантелеймона Лукича запах окорока, что проплыл мимо глаз, но так и остался им не распробованным. Вкусовая эта галлюцинация теперь следовала за ним неотступно, хоть плачь... Вот и сейчас... Плелся он в бригадном строю, отогревая телом промерзшую птюху хлеба, спрятанную под мышкой, а думал о нем коричнево-кровавом окороке, обрамленном желтовато-белым сальцом, и запах его, запах - смесь копчености и домашнего уюта, будоражил, заставлял непроизвольно втягивать ноздри и отдавался в желудке спазмом, болью, пустотой.
      Так и приплелся в котельную - теплую свою каморку, где хорошо дышалось, несмотря на пыль, - здесь все, казалось, было пропитано забытым теплом воли. Войдя в нее, он понял, что сейчас здесь запах-преследователь сведет его с ума. Принял решение отвлечься, взял ломик да на улицу - рыть канаву для трубопровода.
      И правда - забылось; окаменевшая земля давалась с трудом, до обеда пришлось долбать промерзший грунт, и за это время улетучился как-то сам собой мучивший запах...
      Саднило зато подбородок - после визита ко Львову пришлось побрить его, а ведь до того разрешал подполковник в порядке исключения носить Поморнику маленькую бородку. Когда же на лекаря озлился, на другой день приказал через офицеров - сбрить. Вот и ходит теперь Лукич голый, бритый, униженный.
      В обед, когда наполнял желудок баландой, вспомнил опять об окороке, но заставил себя повести дурацкий разговор с соседом, и - забылось. Съел все быстро и задумался, глядя на заиндевевшие окна - расплылся по ним орнамент изморози, напомнивший ему детство и тепло дома...
      Будто сидит он, Паня, как звала его матушка, у окна... так же глядит на суровую картину за окном, а здесь, дома, - запах пирогов с черемухой, пахучие они, манящие. Мама зовет к столу, и он пьет молоко, откусывает пирог и смотрит, смотрит в ту неведомую жизнь, что простирается до горизонта за окном...
      Она, эта жизнь, оказалась такой предсказуемой, и совсем бы в ней ничего путного не было, не обратись он к Богу, что дал ему понятие - зачем да как... Но в последнее время чувство тяжкого отупения, вызванное монотонностью и мраком существования, все сильнее давило в нем способность соображать. Мысли ворочались, как каменные глыбы, он стал забывать молитвы, стыли в голове мысли, превращаясь в лед, усыплялась душа...
      НЕБО. ВОРОН
      Система тюремного заключения, придуманная людьми, - это тема нескончаемая, для отдельного исследования. Рискну лишь высказать свое мнение в части того, как забывается здесь само предназначение человека.
      Да, не дело человека понимать, в чем оно, за него все решено, и никогда не разгадает он эту главную загадку - зачем пришел на этот свет, кто послал его и кто позовет. Верящие в Бога для себя эту проблему решили, но внизу раскинулась страна, что официально отреклась от Неба, возведя это в ранг Закона. Потому сама загадка бытия здесь представляет сегодня, за годы богоотступничества, такой клубок противоречивых измышлений и теорий о себе и мире, что разобраться в нем не сможет уже и всесильная Небесная Канцелярия.
      Ну а душа, как правильно подметил "Достоевский", действительно усыпляется здесь, у заточенного человека. Входит ли это в изуверские планы подавления, что моделируются десятилетиями в стране Эсэсэсэрии тайными ее идеологами или теми, кто руководит процессами в ней из-за пределов ее земных границ, - не ведаю, не имею к тому отношения. Но усыпление души, что в результате этого происходит, дает те самые плоды, против которых и борется Система.
      Простота Неба, к сожалению, неподвластна тем, кто внизу, и это еще более подтверждает тот факт, что на территории давно хозяйничают темные силы, изгнать которые из себя народ пока не может. А потому уготовано мне еще много лет наблюдать этот духовный разброд внизу, именуемый жизнью.
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      Переводя с вашего витиеватого небесного слога на наш земной, я, скудоумный, по вашему мнению, уважаемый Ворон, подтверждаю - да, система Зоны направлена и продумана с расчетом на то, чтобы человек забыл в себе человека. И в этом смысле это явно сатанинское место, ведь здесь человек понемногу теряет себя, то есть свою душу.
      А если Россия - это место на Земле, куда слетелись темные силы, как же это допускаете вы, на Небе?!
      НЕБО. ВОРОН
      Не имею понятия. От себя же могу сказать, что Зона - идеальное чистилище, место для тяжких страданий и покаяния.
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      Может быть, это и есть Ад?
      НЕБО. ВОРОН
      Если угодно, пусть будет так, если вы настаиваете вообще на существовании такового. Здесь, на Небе, столь отвратительных мест нет, система перевоспитания - это земное. Что касается ада, человек может придумать его сам.
      Вы называете адом войну, а многие солдаты не могут жить без нее, и по окончании войны стремятся на новую, и ищут то состояние, что вчера им казалось адом, а сегодня - единственным местом, где им хорошо. У них была святая цель защита Отечества, Победа... был четкий враг и оружие возмездия...