Майор подошел совсем близко, заглянул в бессмысленные глаза с красными прожилками артерий.
      - Ага, клиент наш... - печально сказал он. - Ну-ка, дыхни.
      Чижов тупо повиновался. Запаха не было.
      - Нажрался чего-то... - брезгливо бросил Медведев, отходя.
      Наглотавшийся таблеток зэк, которому было жарко и смешно, улыбнулся широко и глупо.
      - Какие трубки, гражданин начальник? - зачем-то спросил он. - Да пожалуйста. - Он распахнул фуфайку, под которой была майка с самодельной эмблемой Олимпиады-80 - забавный медвежонок.
      - На Олимпиаду собрался... - усмехнулся Волков.
      - Ну, - твердо сказал зэк, качнувшись. - Чего зенки вылупил?! Отваливай!
      - Ага, соревноваться, кто больше таблеток сожрет... - подхватил Волков, показал прапорщикам: - Обыщите, может, еще что осталось. В карцере теперь будешь олимпиадить.
      - Да я же не пьян, начальник! Чего бодаешься, барин! - искренне возмутился Чижов. И захохотал.
      Его обыскали, затем обшарили второго зэка и стеллажи. Летели на пол груды вентилей, каких-то болванок, рушились писсуары, умывальники, падали инструменты. Прапорщики крушили все подряд, будто не будет завтра у сантехников вызовов и не пригодится все это...
      - Поосторожней! - увидев это, прикрикнул Медведев.
      - Да-а... - разглядывал Волков Чижова, - человек от обезьяны произошел, а ты - обратно к ней идешь. Доигрался! Будешь теперь козлом.
      - На себя в зеркало посмотри, - выговорил изумленный Чижов, - я-то произошел от человека, а вот ты от обезьяны. Горилла ментовская...
      - Что? - не понял, точнее, не захотел понять такой наглости Волков.
      Чижов показал ему язык. И тут же получил удар в лицо. Покачнулся, дернув головой. И сразу новый удар, на сей раз прапорщик свалил героя на пол.
      Били теперь ногами. Первым, задыхаясь, остановился Волков. Сплюнул, махнул рукой:
      - Хва...
      Медведев издали брезгливо наблюдал за происходящим, потом вышел на воздух. Перевоспитать Волкова он не мог.
      Ворон, сидевший тихо под самым потолком ангара, все видел, но не было ему интересно, и он смотрел вполглаза.
      НЕБО. ВОРОН
      Медведеву, должен заметить, не хотелось ни защищать этого впавшего в беспамятство от наркотика человека, ни останавливать избиение его. Все было ему противно, потому что уже очень много знал. Он уже знал, что таблетки к зэкам идут сегодня чаще всего с лукавого попустительства оперативника Волкова, и капитан, разыгрывая перед ним, Медведевым, бдительность и находчивость в обнаружении правонарушений, играл в эти минуты многоходовую комбинацию. Не зря же он притащил сюда майора.
      А суть комбинации была мерзка: он пропускал в Зону таблетки, отслеживал пути их распространения и затем шел по ним, якобы отлавливая жертвы наркотика. Они становились и его жертвами. Гнусность этого деяния была четко рассчитана. Заранее выбрав жертву, он подводил ее к наказанию, себя к поощрению, Зону к видимости работы, а крайнего - наркушу - к большей зависимости от его губившего снадобья.
      Самое же страшное, что комбинация эта позволяла ему-то все время оставаться в тени, быть неуловимым. И оттого скрипел зубами Медведев, и не жалко ему было никого, одна только злоба от своего бессилия...
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      Один из писсуаров разбился, и из него вывалились пачки таблеток.
      - Теперь с нас вычтут... - тихо сказал Кочетков.
      - А таблетки на что покупаете? - вскинулся Волков. - Подумаешь, меньше сожрете этого дерьма.
      Прапорщики собирали таблетки, и Медведев из дверей наблюдал за ними, и ворон наблюдал. Почувствовав чей-то взгляд, Медведев обернулся, но никого не увидел. Ворон усмехнулся.
      - Шестьдесят упаковок, - подсчитал прапорщик. - "Сильнодействующее снотворное", - прочел он на упаковке. - Обычно они вместе с чифирем глотают, добавил со знанием дела.
      ВОЛЯ. ВОЛКОВ
      А в таблетках обнаружили записку на чеченском языке, правильно, подогрев же этот Цесаркаеву предназначался. Я его через Филина переправил, Джигит пока в ПКТ, до него все равно бы ничего не дошло.
      Ну вот, на всякий случай есть еще одна зацепочка Джигитику-то... Филин за него просил, чтобы ему часть дурноты передать, но я сам знаю, кому, сколько и чего в Зоне надо.
      Лоха этого сдадим, да плюс чеченцу набавят, вот и плюсы оперативной работе. Все ладом, все в порядке. А Медведев пусть морщится... Слышит звон, да не знает, откуда он. А догадочки его - мол, что, капитан, все про анашу в Зоне знаешь, а молчишь, я видал в одном месте.
      Докажи, что я знаю. А что знаю - сразу докладываю. Все, точка, чист я, братцы. А денежки капают... текут.
      ВОЛЯ. МЕДВЕДЕВ
      В связи со всем случившимся сегодня днем Львов собрал офицеров. Разбирали положение в моем отряде. Дослужился, Медведев...
      - Самый неблагополучный у вас отряд стал, майор, - подполковник сообщает. - Может, помощь нужна? Временно выделим вам еще одного офицера.
      - Да нет уж, - обиделся я. - Справлюсь как-нибудь. Меня вот больше волнует мой предшественник, отряд до такого довел. Блатоту хоть я немного в угол загнал, но люди распущены, ничего не боятся. Потому и смерть, и побеги эти...
      Тут Куницын вмешался, честный мужик. Мы, говорит, сами виноваты, что собрали в один отряд всю отрицаловку. Склонных к побегу - через одного, работают в одну смену, времени свободного много.
      Тут еще Волков встревает: ваш, говорит, отряд, прямо перевалочная база для ПКТ. Посмотрел я на него - вот же сука какая, я бы не вякал на его месте... Вот только руки освободятся, прищучу я его. И если догадки мои подтвердятся, под трибунал ведь загремит, дурак. Неужто не боится?
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      - А почему Цесаркаев из Зоны нашей просится, кто мне ответит? - спрашивает Медведев одновременно командира и всех.
      - Да, на Кавказ стал проситься, - заметил Куницын. - И записку эту подбросили ему через таблетки, на всякий случай - если найдут, мол, таблетки, вроде как сообщают ему дружки про клад какой-то. Нет никакого клада, он причину ищет уйти. Мы клюнем на записку да в следственный изолятор его этапируем. А там и побег можно совершить...
      Помолчали. Верно, так и сходится.
      - Товарищ Медведев, я хотел бы попросить вас, нельзя ли цыгана Грачева взять в активисты вашего отряда? - тут Волков спрашивает.
      - По случаю чего? - равнодушно майор бросает.
      - Он в карты Филину проигрался, и если мы его в активисты зачислим, его не тронут. А так фуфлыжником будет числиться...
      - Ну и что? - разозлился Медведев. - Что, богадельня у нас, что ли?
      Львов постучал карандашиком по столу - потише страсти, товарищи.
      - Филину должны многие, Цесаркаев в том числе, насколько я знаю. Он поддерживает в Зоне игру, верховодит. Если есть основания, - подал голос начальник колонии, - разобраться и передать в суд.
      - Ну, доказательств пока нет, - беспечно бросил Волков. - У меня более точные оперативные данные. Товарищ-то майор пользуется так, слухами... закончил, а в сторону Медведева не глядит. - Так что позвольте мне самому с картежником разобраться.
      Согласился командир, и разошлись все. Но с одинаковым тяжким ощущением, что что-то неуловимое, невидимое пока, как подводный риф, подтачивает Зону...
      ЗОНА. МЕДВЕДЕВ
      Сижу, значит, Дроздова жду - искать пошли его, кудесника, архитектора помоек. Решил себе настроение поднять, дай, думаю, вспомню, какие анекдоты про меня заключенные рассказывают. Начал припоминать. Вот, например:
      Пойду этапом в Колыму
      Мне там зеленкой лоб намажут.
      Но одного я не пойму
      Неужто в Мамочку промажут?
      Крохалев, наверное... Известный поэт, "Некрасов".
      Только чего это мне зеленкой лоб тоже должны намазать? Что ж я такое могу совершить, чтобы меня расстреляли? Или это зэки желают моего расстрела, так, без повода? Спасибочки...
      А других частушек сколько... Матерщинные в основном, даже вспоминать не хочется. А так можно целый сборник составить. Народное творчество.
      Нет этого Дроздова, что ж, самому за ним пойти придется. Ладно, я не гордый.
      Прохожу в жилую секцию, слышу хохот - ясно, тут Дроздов, новых слушателей себе нашел. Слышу:
      - А феню, думаете, вы придумали, блатные? Э нет... - заливает Колесо, так стали звать его здесь за то, что жил на свободе как перекатиполе. - Откуда, скажем, пошло слово "кент"? Знаете?
      Никто из слушавших его не знал, конечно.
      - Ну, друзья мои, - кривляется, - Шекспира опять же надо знать, великого английского драматурга. Так вот был в его пьесе "Король Лир" некий Кент, и был он кем? - спрашивает этих.
      А они только зенками лупают.
      - Друганок его, - несмело кто-то говорит.
      - Правильно! - Колесо его поддерживает. - Другом его был лучшим, а король этот, Лир, сдал его, так сказать. Предал.
      - И что? - эти спрашивают в один голос.
      - Что... - кобенится знаток, - казнил он его, что...
      - Вот сука... - Все хором вздыхают. И смех, и грех.
      - Так, кенты, - говорю я тут, выходя из своего укрытия.
      Встали, набычились.
      - А ксива, мазя, ништяк - эти слова можете объяснить, философ? - спрашиваю Дроздова.
      - Эти - нет, я ж залетный в Зоне, не старожил... - ухмыляется. - Это к блатным.
      - Давай ко мне, залетный... Ты, я вижу, кладезь мудрости... дурной. Может, пописываешь, как Достоевский наш? - спрашиваю. - Ну, вот скажи, что такое "лоб зеленкой намазать"?
      - А то вы не знаете?
      - Знаю, но, может, ошибаюсь... Ну?
      - Лоб зеленкой смазывают перед расстрелом... А когда смертник спрашивает зачем, ему отвечают: чтобы заражения крови не было, - без улыбки объясняет Дроздов.
      Тут даже я засмеялся. Надо же, черти, что сочинят.
      - Ясно, - говорю.
      В кабинет мой тем временем вошли. И говорю я ему:
      - А вот что бы сделали вы, Дроздов, если бы знали, что от ваших показаний зависит, смажут ли "лоб зеленкой" виновному или безвинному?
      - Ну, вы же знаете, что я отвечу, как честный человек... - вздыхает. - А в чем дело-то?
      - Я о событии в электричке, в этом году, - к главному сразу приступаю. Вы можете сказать об этом правду... Но - молчите все... А решается судьба человека. И зависит от ваших в том числе показаний.
      Смотрю, задумался. Голову опустил, интеллигент соломенный, мучается или делает вид - не пойму...
      - Я, между прочим, пытался давать показания... - обидчиво начинает гундеть. - Мне ж не поверили, даже не записали их. Ведь как получается: сказал раз правду, а мне говорят - врешь, вместе с ними, преступниками, окажешься, говори другое... Да лучше уж промолчать вообще. Так и сделал.
      Гляжу я на него, и даже симпатичен он мне в чем-то стал, хоть и хорек еще тот... Неглупый в общем-то человек, а вот судьбой своей распорядился так глупо...
      Что его жизнь сейчас - скитания по товарнякам вечные? Эх... Вздохнул я глубоко, с сожалением его оглядев. А он это заметил.
      ЗОНА. ДРОЗДОВ
      Ну, и что ты вздыхаешь?
      Никак жалеть меня собрался? Эх, майор, майор, ничего-то ты в жизни пока не понимаешь, хоть и покоптил свет. Так вот, уважаемый хранитель зэков, должен сказать тебе, что жалеть меня совсем не стоит. А вот тебя впору бы и пожалеть... Что ты видел в своей жизни распоганой?
      Рожи зэковские, верно? Раз в год - санаторий Министерства обороны в Туапсе, попивал там вина дешевые с такими же служаками занудными, старыми кобелями, на бабенок траченых с тоской посматривал, боясь подойти, да жене сувенир дурацкий привозил...
      И это твоя единственно "правильная" жизнь? А видел ли ты туманы утренние на ржавых брейгелевских полях под Ригой, можешь ли представить, что такое низкие облака в Абхазии, утром, когда они после дождя цепляются за елки и стоят как вкопанные, бело-белые, похожие на пасущихся коров?
      И в степи росной ты не просыпался - холодный, но свободный, когда не надо бежать на работу и подчиняться дуракам начальникам... И не знаешь ты, что такое сладостный страх, что появляется перед тем, когда соблазняешь хозяйскую дочку, краснолицую пипу... И не знаешь ты, живой ли проснешься, иль обласканный топором ее батяни - на том свете... Эх, майор... Ты на этом свете живешь-прозябаешь, а я - на всех...
      ЗОНА. МЕДВЕДЕВ
      Задумался. Понял, видать. Хорошо.
      - Теперь вам не надо бояться, Дроздов. И если вызовут, расскажите правду, от этого как раз сейчас судьбы зависят. Суд идет уже над убийцей, а вину его доказать не могут. Решайте, Дроздов, вы же считаете себя человеком порядочным... И еще. Рядом с вами спит Журавлев. У него положение сложное: вот уже год он болтает дружкам, что невиновен, что наговорил на себя. Передайте ему, что если он найдет в себе силы назвать истинного убийцу, второго человека, что был рядом с ним, ему поверят, и ждет его помилование... Я говорил об этом с судьей...
      Подумал. Кивает - сделаю.
      А я вдруг вспомнил слова судьи моего, напоследок как он сказал: "Человеческие отношения на деньги нельзя менять". Это точно, человек есть человек. И никогда в нашей стране такого не будет.
      - Идите...
      И я теперь был спокоен.
      НЕБО. ВОРОН
      Рано ликовать, товарищ майор. Не так все легко, как тебе кажется. И не потому, что невольники такие плохие, а, наоборот, оттого, что их охраняющие порядочные прохиндеи. И высвободить невиновного Журавлева не получится по той причине, что этот скромный бухгалтер давно уже стал ox как нужен подполковнику Львову, и без Журавлева сейчас уже не мыслится механизм функционирования денежных потоков Зоны. Журавлев оказался толковым финансистом, и "хозяин" Львов засадил его за квартальные и годовые отчеты своего хозяйства, порядком запущенного. Бухгалтер справился с делом отлично, и теперь уже не чем иным он не занимался, как еженедельным подсчетом денег Зоны. Да и не просто считал Журавлев, а подсказывал тупым офицерским женам, что трудились в бухгалтерии, как обойти иные формы налогов, как скрыть часть бюджетных денег, поступающих на счет колонии, и как оприходовать деньги, зарабатываемые колонией на заводе, в материальные ценности для начальника колонии и его наиболее близких подчиненных. Докладывал он только самому подполковнику, и тупые жены не подозревали, что за их спиной вертится огромный механизм приписок, злоупотреблений и хищений.
      Такое стало повседневностью в этой стране через десяток лет, в разгар "перестройки", но тогда воровство с помощью мистификаций с бумагами не было еще развито столь бурно. Журавлев стал находкой для смелых экспериментаторов, что теперь не боялись проверок - все внешне сходилось в их бухгалтерии. Крутились и падали в карман большущие деньги. У Львова все было в цепких руках: цемент, стройматериалы, бетон, асфальт, железо, гвозди, лес и доски со своей пилорамы, а самое главное - дешевая рабсила, рабы. Он так хитро управлялся всем этим, что должны ему были все организации города и власти его. Дачку сделать, баньку, личные машины ремонтировать и красить, дипломы в институты строгать - на все способны его умельцы...
      Робкие прошения Журавлева по поводу изменения срока подполковник пропускал мимо ушей: а кто же считать ему будет денежки? - резонно думал он. Вот такая ситуация, и исходя из нее ну очень уж не захотелось бы "хозяину", чтобы вдруг Журавлев стал невиновным, как было на самом деле. А к этому и шло, вел к этому Медведев, пытаясь доказать его невиновность, не ведая, что тем самым спровоцировал он не просто конфликт, а направил на смерть нескольких людей. Вот какая интересная штука жизнь человеческая: зло творится не потому, что хочет этого чистюля майор, а потому, что он не хочет как раз зла! Парадокс. Поняли что-нибудь, Достоевский?
      "Благими намерениями выстлана дорога в ад".
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      Понял, понял. И знаю, к каким кровавым последствиям может привести злополучное желание майора оправдать Журавлева. Но кто-то должен бороться за справедливость!
      Дроздов после разговора с Медведевым имел откровенный разговор с Журавлевым.
      Услышав, как лежащий на втором ярусе Журавлев мечется во сне, выкрикивая что-то нечленораздельное типа "Не убивал я!", Дроздов, куривший внизу в форточку, разбудил его. Тот проснулся, тяжело, бессмысленно огляделся, не понимая, где он.
      - Орал что-то, да? - спросил он у Дроздова, наконец признав соседа по бараку.
      - Так ты рехнешься скоро...
      - Не рехнусь, - раздраженно заметил маленький Журавлев, тихо сползая вниз. - Закурить не дашь?
      - Дам, - оглядел его Дроздов.
      Покурили, молча, посматривая на луну.
      - Ну? - тихо спросил Дроздов. - Что-то я тебя никак не пойму.
      - В смысле?
      - Ну... то, что за другого отсиживаешь... зачем?
      Журавлев посмотрел на него внимательно, усмехнулся:
      - А тебе-то чего?
      - Да мне-то по фигу, если честно. Просто интересно...
      - Интересно, кино смотри... - вздохнул Журавлев. - "Романс о влюбленных"...
      - Почему сидишь, если невиновен? - будто не слышал Дроздов, гнул свое.
      Журавлев задумался, ответил тысячу раз продуманное:
      - Потому что убийцу они никогда, козлы, не найдут.
      - А ты его знаешь?
      Журавлев не ответил, пожал плечами - неопределенно.
      - Ну, ты же грамотный, Дроздов, - сказал после паузы глухо. - Понимаешь же, что если сознался я, нахрен кому-то теперь эту историю ворошить... Признался, осудили - все, точка, дело закрыто.
      - Но кто убил, знаешь?
      - Знаю, - просто кивнул Журавлев и полез к себе, на второй ярус.
      Поворочался там, свесил голову. Хотелось все же выговориться, как человек может без этого?
      - Нельзя говорить.
      - Боишься? - догадался Дроздов.
      - Да нет, - раздраженно махнул тот рукой. - Это выше боязни. Сразу четверым хуже будет. Никто не поверит, что я его пальцем не тронул, раз мы вместе были. Но я ведь не знал, что он убьет... Да он и сам не собирался убивать... пнул ногой... лопнула какая-то вена...
      - Понял, - кивнул Дроздов. - Знаешь, в прошлом веке, когда еще не было фотографии и людей гнали по сибирскому тракту на рудники, долго гнали, месяцами, можно было сбавить себе в этой дороге срок. Всего за двадцать рублей. Поменяться надо было с другим фамилией, метриками, понимаешь? Ну, темные крестьяне клевали на эту мякину. За полушубок там, за обувку какую и деньги брали на себя по двадцать пять вместо пяти. Ты, получается, тоже так? Это называется "засухариться".
      Журавлев разозлился:
      - Не все здесь так просто... Давай не будем...
      - Дело хозяйское, - бросил Дроздов. - Одно лишь скажу - засухарился ты, тогда нечего бумагу марать да ныть. Наверху тоже не дураки. Взялся за гуж, так молчи тогда... в тряпочку.
      Журавлев внимательно и зло оглядел его.
      - А я тебе, во-первых, ничего не говорил, - совсем другим, жестким тоном бросил после паузы. - И с тобой разговора не начинал. Вообще я тебя не знаю! Хватит! - неожиданно громко крикнул он. - Не знаю тебя!
      И отвернулся, накрылся одеялом.
      А Дроздов хлопнул пару раз, аплодируя ему. Бросил в форточку окурок, лег. Все ясно, нервный тип, себе на уме. Пусть сам со своей жизнью разбирается. Видимо, все его в ней устраивает...
      Так Медведеву и доложу.
      ЗОНА. ДРОЗДОВ
      Какой же народ все-таки темный бывает, света не видящий...
      Встретил я однажды деревенского дурачка, а жил он около того монастыря, где я белоголовую монашку встретил. Приходил я к нему, садился рядом, мычал он мне что-то на своем идиотском языке, смеялся.
      А еще занятие у него было, от которого отвлечь ничем было нельзя, даже куском хлеба, а он голодный был всегда. Монашенки его из жалости подкармливали...
      Стояла там на пригорочке часовенка полуразвалившаяся. Монашенки ее отремонтировали, побелили, а над дверью повесили колокольчик, звонил он в непогоду да от ветра, тихонько так. И будто все звал, манил он этого блаженного, все крутился тот подле часовенки и целые дни мог проводить за идиотским занятием: сняв свой разодранный ботинок, набрасывал его на этот колокольчик. Бросает, слушает звон и смеется, да снова бросает. И так весь день... Мне монашка говорила:
      - За этим занятием у него вся жизнь и проходит.
      - А что ж не поможет ему никто, не закинет ботинок этот дурацкий? спрашиваю.
      - А это бесполезно, - молвит она задумчиво так, - все равно не повиснет он на колокольчике. Пусть кидает, так на роду написано ему, видать...
      Но вот в один из дней, когда мы проходили мимо, я возьми да вырви из рук дурака ботинок. Рассчитал я расстояние, примерился и, найдя нужное положение, бросил.
      И повис ботинок. Повис!
      Легко и просто так получилось.
      Он, дурачок, сначала ничего не понял, пальцами у разинутого рта водит, не верит глазам своим. А когда понял наконец, что произошло, что тут с ним случилось! В ужасе смотрел на ботинок висящий, потом заколотило его, пал на землю. Вскочил, звуки страшные издает, бесится, на нас наскакивает. И побежали мы от часовенки. А когда отдышались, говорит мне монашка:
      - Вот как просто можно убить человека.
      - Тогда давай я достану ботинок!
      - Нет, - отвечает, - теперь он уйдет и сюда больше не вернется. Это единственный внук бывшего председателя сельсовета... сын спился и замерз... А сам он в двадцатые годы разорил наш монастырь... колокола сбрасывал, иконы жег, бесноватый комсомолец... вот и аукнулось...
      ЗОНА. ВОЛКОВ
      Вызываю я этого бомжа. Приплелся, блатота чертова, лыбится.
      - Что знаешь о Журавлеве?
      - Ничего...
      - Как ничего? А твое заявление майору Медведеву о словах Журавлева, что он ночью тебе сказал?
      - У Журавлева и спросите...
      - Ты меня не учи, у кого что спрашивать! Лучше скажи, кто еще знает о финтах Журавлева.
      - Никто.
      - Все, свободен.
      - И что?
      - Ничего, свободен.
      "И что?" А это не твое собачье дело, свободен...
      Доложил Львову - так и так, еще один знает о нашем бухгалтере. Поморщился тот, поматерился. Потом дверь плотно прикрыл, долго на меня глядел и говорит:
      - Слушай, вся эта история мне очень не нравится. Жили мы, жили, горя не знали, все считал нам бумажный червь этот, а срок у него такой, что нам с тобой хватит до пенсии с его ума питаться. Ушлый черт, зараза, в своих дебетах-кредитах... И что теперь? Если его оправдают, а Дроздов наверняка ляпнет, что держим невиновного. Отпустят на свободу такого бухгалтера! Ему цены нет! А нам как без него? В общем, понял ты меня... знаешь, что делать? Только согласовывай со мной каждую разработку.
      - Все будет нормально, сделаем.
      Вернулся к себе, смотрю список свиданок - мать этого Дроздова тоже тут. И у меня сразу как-то все прояснилось, что делать-то надо...
      Сделаем... не впервой...
      ЗОНА. ФИЛИН
      Припухать тут срок до звонка мне уже совсем не в жилу, надо линять. Потому и нанялся к Волкову, теперь гроши появились и новые возможности. До него закрутил дело с одним прапором, но того взяли на наркоте, уволили, я и заскучал.
      В Зоне "общака" нет, Волков все под себя подгребает, вынюхивает и сразу в карман себе, никакого подогрева для тех, кто залетел, нет уже, все перекрыл, скотина. Вот мне хорошо, я потому что с ним. А тем ребятам, что сами по себе, - тяжко.
      Да, не та уже она, Зона, скурвилось все, отдали власть ментам.
      В прошлой ходке я кум королю жил, всегда при бабках, но и Зона другая была, все там схвачено ворами было, а не погонниками.
      Тогда и в бега не надо было, спокойно досидел, не бедствовал. А тут другое. Тоже проблем ни с кем, кроме Мамочки придурочного, нет, но... боюсь я. Боюсь Волкова, всех их...
      Как вон они ребят палят на наркоте, так и меня подловят и сдадут когда-нибудь, что у них на уме, не допрешь... А еще хуже - если кто прознает про мою с Волком дружбу, тут вообще на пику посадят. Потому лучше от беды подальше, самому сквозануть вовремя...
      А то ведь с моим характером... Остановиться никогда не могу, концы в воду прятать терпежа не хватает. И здесь, и там, на воле. Здесь на картах живу, но это же мелочь - "капусты" в Зоне нет, все уж выиграл, должники не рассчитываются, тоска...
      Включил я в радиорубке магнитофон, надел наушники и поплыл в кайфе. Вилли Токарев балдеет в своей Америке, не то что мне тут достаются одни объедки цивилизации. Вызвал я к себе додика, Голубева, нежный такой, но уже надоел.
      Голубой, как обычно, примостился под столом и полез ко мне в штанину. Ну, тут я вообще уплыл от минета. Закрыл глаза, и привиделось мне, что я обнимаю чуть ли не Софи Лорен. Да так стало хорошо, что я забыл, где нахожусь. А когда очнулся, ничего не понимаю, где я, что я?!
      А тут рожа Голубка моего выползает из-под стола, просит на заварку, сигарет и кайфу немного. Пришлось подогреть, иначе больше не придет, сучка. Все продается в этом мире, даже секс. А ведь молодой, красивый, действительно на Софи Лорен похож.
      - Слушай, так ты у меня уже целый детский сад выдоил, - говорю я ему печально. А он, дурашка, только моргает глазами, не знает, что и ответить. Ну, ладно, иди, не мешай кайф ловить.
      От услады зевнул я глубоко, да не один раз, и упал в свои грезы, пока меня не дернул к себе на разговор мой шеф, Волчара. Надо же, Клоп, неужто я не заслужил лучшей кликухи, погонялы? Обидно, я ему все наружу - и что взамен? Одни обещания. Мог бы и посолиднее что придумать. Ну, например, Штирлиц, что ли...
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      Расчеты, передача анаши и таблеток, вся механика отношений меж Филиным и его боссом Волковым проходила через невзрачного цензора Зоны, тихого человечка по кличке Пятнадцатилетний Капитан. Пятнадцать лет Меринов ходил в этом звании в милиции. Там прославился занудливой прилипчивостью ко всем по поводу и без, неудержимой болтовней. В то же время он относился к категории людей безвредных, добродушных и еще вдобавок совершенно никчемных. К своим пятнадцати годам он прошел все службы в отделе внутренних дел, успел поработать в разных отделениях милиции, а потом устроился цензором в Зону... Где его подловил на чем-то и быстро прибрал к рукам Волков, сделав своей шестеркой.
      Цензор имел свою каморку, где и производились переговоры и отстегивались любящему денежку оперативнику проценты от его могучей посреднической деятельности.
      Вот и сейчас, по установленному графику, дежурил Филин у барака, напротив окон кабинетика Мерина, ожидая своего визави.
      Поскрипывал под ногами снежок, утихла метель, что колобродила два дня, морозный воздух бодрил и жег. Так же было в зиму минувшую, вспомнил суетящийся Филин, в Москве, около ресторана "Прага". Долго тогда бродили они со своей Дюймовочкой, расфуфыренной дамой Буяновой по ночному Арбату. Миловались, хохотали.
      Где теперь та Буянова? В Италии - где. Апельсины кушает на побережье Адриатики. А он жует здесь, не прожует баланду, от которой хочется заржать, как та лошадь, - овес да овес... Поперек горла он уже... А когда теперь придется черненькой икры на серебряной тарелочке попробовать да шампани холодной из чаши бронзовой, с ледком глотнуть...
      Нет, бежать, бежать...
      В Турцию, сразу в Турцию, оттуда в Италию, к Буяновой, в Неаполь.
      Я этой крале вмиг мозги вправлю, сладко думал Филин, чувствовавший себя здоровым сильным мужиком, знающим себе цену, ждущий свободы, воли, жизни ждущий...
      Только вот должки с этих быдл получить, и в дорогу, Аркаша, - разогревал он себя...
      ЗОНА. ФИЛИН
      Жду своего Пятнадцатилетнего Капитана, придурок цыган идет, конкурент в бизнесе, блин, тоже анашой приторговывает. Бирка красная на груди, произвели, значит, в стукачи. Надо поздравить. Подваливаю к нему, закидываю удочку:
      - Привет, цыганский профсоюз!
      - Здорово, цыгарь...
      Заулыбался. Но я его сразу осек.
      - Скурвился, - говорю, - гаденыш... А помнишь, что карточный долг - свят. Это хоть помнишь, что мне должен, стукач хренов?
      Кивает, улыбочки сразу сошли с лица. А потом говорит, да нагло так, дерзко:
      - Аркаша, я любовника своей жены из-за угла заколбасил, рука не дрогнула. А тебя и не пожалею, если приставать будешь, клянусь. Волков твой не поможет. Сам все сделаю, если торпеду под меня будешь посылать...
      - Я и без торпеды справлюсь, - отвечаю. - Значит, ссучился?
      - Значит, так, - отвечает. - Сколько можно мучиться, пора уже и ссучиться, - в рифму прямо отбрехался. Зубы свои гнилые мне щерит. - Учти, - говорит, - и быка в консервную банку загоняют.
      Тут холодок у меня по спине пошел... Понял, не шутит цыган... зарежет, и спрос какой с него... Страх напал. Дергать надо на волю. А этот черномазый как гипнозом давит, словно мысли прочел, добавляет:
      - Я тут в картишки гадал, выпала на тебя крестовая... шестерка! Кранты... Скоро хвостик свой козлиный откинешь... мусор...
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      Юркий сорокалетний цыган не боялся здорового, дебелого Аркаши Филина.
      Оттого зло харкнул последний в сторону уходящего представителя свободолюбивого народа. Что сделать с таким фуфлогоном? Кому пожаловаться? Паханам? Волкову?
      А долг свят, надо выбить с цыгана, любой ценой. Квазимоде пожаловаться? Но тот совсем обабился, отплыл на льдине... не хочет ни во что вмешиваться, не желает ни видеть, ни слышать никого. Может, в ПКТ дурь сойдет...
      Лебедушкин-то ходил сам не свой после сообщения о смерти мамаши. А до того не то что подогрев, ксиву боялся написать даже Бате своему, Мамочка так его застращал.
      Надо мне подогреть Кваза да совета спросить, как быть с новым активистом? Залить его в бетон, как морячок себе придумал побег? А я другое выдумал, у меня получится, только вот подельника толкового надо... Все к черту! В бега! Если Волк опалится, меня первого уберет... руками этого цыгана...
      ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ
      Ни до чего уже было Квазимоде, так до каких еще цыган? Им владело новое, невиданное доселе чувство, и он маялся оттого, прогоняя и приближая его, стеснялся, как школьник, и злился на себя за слабоволие.
      Кажется, влюбился Воронцов Иван Максимович.
      ЗОНА. ФИЛИН
      Так, вот и Мерин мой, капитан ненаглядный. Семенит, стручок. Пойду. Дождался, пока рассосется очередь за почтой у его кабинета, да вхожу.
      - А, Филя! - меня приветствует. - Заходи, дверь прикрой.