Наташка, для которой заполнение бумаг осталось давно позади, вздыхала и вздрагивала на каждую его кляксу... Нет, клякс уже никаких не было: шариковая авторучка не оставляло клякс - так, следы какие-то, невиданных зверей.
      Володька с непривычки очень старательно вывел свою сложную фамилию и прибавил жирный росчерк, перед тем как поставить точку...
      Тут же пришел полунотариус и полусимулянт, заверил и взял приготовленные для этой цели два рубля пятьдесят шесть копеек: будто дежурил в суфлерской будке.
      Володька занервничал, но тут появился Шакалов и проводил парочку в комнату для свиданий.
      ...Он не показал, как ему неудобно, как ему впервой, как ему невтерпеж. Он вел себя как настоящий, познавший жизнь мужчина... Он раздевал ее как бы со знанием дела. Она дрожала и шептала "Володечка"...
      И он увидел. Это были следы чрезмерно страстных... чьих-то объятий и восторгов. Они были совсем свежие. К своим тогдашним шестнадцати годам Лебедушкин помнил, что это не что иное, как наглые засосы...
      Понятно, что на него нашло. Он ударил ее. По его понятиям, не больно. Ей и не было ни больно, ни обидно. Просто пошла носом кровь и стал зарастать опухолью левый глаз. Больше у него не хватило духу бить, а у нее - дожидаться. Рыдая, Наталья бросилась на изможденную прежними свиданиями кровать и забилась в истерике.
      - Сука... - процедил Володька и понял, что после этих испытаний он станет настоящим убийцей и получит советскую вышку, если вовремя не возьмет себя в руки.
      Единственное, что он сумел сделать мужественно и бесповоротно, - это уйти.
      ЗОНА. НАТАЛЬЯ. УЖЕ ЛЕБЕДУШКИНА
      Я знаю. Знаю. Он не простит.
      НЕБО - ЗОНА. ВОРОН
      А могло ли быть по-другому, ребята?
      Не знаю. Скажу одно: кар!
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      Пантелеймон брел в барак под сыпавшей с неба манной крупой, сам себя уже не жалея. Ежели нашел эту отраву Львов, думал старый человек, значит, то Богу угодно, и это еще одно наказание за жизнь мою неправедную, в которой наделал я столько грехов, что не замолить, не отпросить за них прощения за оставшийся на земле срок...
      А были ли грехи?
      Были, конечно, ой, сколько их было... Пьянка - грех главный русский, не пощадил и его. Служил Богу, в церкви был не послед-ним человеком, а вот стал прикладываться к бутылке, и понеслось, и понеслось. Ну, и поперли божьего человека от церкви, чтоб не порочил ее своими деяниями во славу зеленого змия.
      Расстроился, растерялся Пантелеймон Лукич Поморник. Ему все же казалось, что замаливает он свою пагубную страсть другим деянием богоугодным - к тому времени он овладел искусством лечения людей молитвой.
      Работы стало много, много стало и деньжат, отсюда и пошло у него такое послабление к рюмочке. Жена его нарадоваться не могла - несет и несет мужик деньги в дом. Знала бы она, сколько зарабатывал он на самом деле подпольными лечебными своими сеансами... Какие мог закатывать гудежи после работы, какие девочки у него, старого козла, появились...
      Все это развращало, понятное дело. Ну, он ладно, слаб оказался на мирские соблазны, а его старая дура, почуяв деньги, наладилась его пилить - неси еще, давай, давай!.. А с мужиком так нельзя, не понимала этого жадная старуха... Стал он ее тогда бить, понемножку сначала, потом - всерьез, по губищам - за слова поганые. Она - сдачу ему.
      До того додрались - милиция раз приехала. Старика - в каталажку. Стыд-то какой. А главное - веселые ребята-милиционеры постригли старого дуралея бороду его могучую и волосищи. Плакал, молил, нет, говорят, деда, таков закон, это, мол, общественное осуждение твоего поступка такое.
      Вышел он через пятнадцать суток, бритый, злой как собака...
      ЗОНА. ПОМОРНИК
      Прихожу в дом, эта сидит, чай с вареньем пьет. Как меня лысого увидела, захохотала, старая дура. Вот это она зря сделала. Такое меня зло взяло...
      - Карга ты облезлая, - говорю, - ты на меня щенков натравила, а теперь еще и смеешься...
      Схватил ее за волосы, погреб открыл и туда ее спустил, только и загремела. Перекрестился - убилась, думаю.
      - Агафья! - кричу. - Живая?
      А она ругается оттуда. Значит, живая. Вот и сиди. Взял бутылочку с горя, попиваю. Она там орет.
      - Посиди, - говорю. - Пока не поумнеешь.
      Так и сидел, лысый, попивал - а куда таким идти? Открою иногда погреб как, говорю. А та уже прощения просит. Нет, говорю, моли Бога, а меня оставь...
      Ну, похлебку варил, ей туда опускал, хлеб бросал. А так говорю:
      - Давай на капустку там налегай, грибочки есть, малосолка.
      Ела.
      Пить, говорит, только с этого хочется. Давал ей пить, но на волю - ни шагу.
      Потом вообще ее на черный хлеб с водой посадил, чего ж ее раскармливать, и так на кровать не вмещается...
      Вот. Через неделю орать начала. Ори, ори, говорю, силы все из тебя уйдут, может, и сдохнешь. Не проходила у меня к ней ненависть, вот ведь как намучила за жизнь злая баба.
      Пошел в магазин за чекушкой, а она это поняла, да как во все горло начала орать, соседи-то и услышали. Опять менты эти пришли, они меня и сцапали. Ее вытащили, дуру, она и на меня - и что лечу я тайно, и бью ее, и вот, под домашний арест посадил. Все вместе мне и пришили, сижу вот. Так одно обвинение и прозвучало - "за самовольный арест жены". Вроде как государство может твою жену сажать, а ты не имеешь права на свою кобылу...
      Сел еще злой, дерганый. А тут посидел в следственном полгода, и будто блажь, туман какой-то сошел с меня. Ну, понятно, питья-то тут нет, оно мне и голову перестало затмевать. В общем, вспомнил я про Бога, от которого бесы меня водкой отвадили, и стал жизнь вести прежнюю - праведную, настроенную на покаяние.
      И душа осветлилась, прояснились все вопросы жизненные. И дуру мою уже теперь жалею, и людей вокруг тоже жалею. А тюрьму воспринимаю как очищение, вовремя Богом мне даренное. Прости, Господи, и дай принять из рук твоих страдание, что душу мою излечит...
      Господи, помилуй...
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      Да, сейчас, в восемьдесят втором, многие из моих товарищей по несчастью уже не знают, что есть причастие и исповедь, - это итог полувековой деятельности воинствующего атеизма... Печально.
      Революция - вздорная бабенка в шелковых трусах демократии и с деревенскими соплями под носом - разжижила, сплющила русскую культуру, оставив от нее безобразный блин, что наполнялся новым содержанием, замешенном на дешевом постном масле и нездоровых амбициях дорвавшихся до власти хамов.
      Куда девались все эти зимние трости и демисезонные пальто, накрахмаленные манжеты и дорогие сигары, пюпитры для книг, чистые бульвары, слезливые меценаты? Ушли Тульчины и Трубецкие, пришли на смену им Пупкины и Сучкины. Тускло, обидно, жалко...
      А потом и их растащило по дебрям чекистскими вихрями. Да чекистам самим не лучше, в затылок - и в общую яму, без имени, без номера.
      Это моя страна, и я, сын ее, жалею ее, несмотря на ее холодность ко мне.
      Страна Россия не была идеальной, но она была цельной. Революция сместила, сбила все прицелы на мировую гармонию, слила Россию в унитаз цивилизации, где мы "верным курсом" вроде плывем пока. Куда? Спросите что-нибудь попроще...
      ЗОНА. ЗЭК ПОМОРНИК
      Вытащил я корочку хлеба, от вчерашнего оставшуюся в кармане фуфайки, пахла она окороком. Доел я белый хлеб, что не вынул Львов, тайно от товарищей и сегодня буду замаливать этот грех. Но ничего не мог с собой поделать, слаб человек, когда он голоден. Да и рука не поднималась делить это с людьми, что унижают меня, не поднялась рука... Грех это...
      Вцепился я в корочку хлеба и чуть зуб не оставил в ней, совсем расшатались они, цинга. Иду, жую, на пороге барака меня Филин встречает. Видит, что я жую, щерится. Что, говорит, никак по ночам тебя к куму таскают на ужин... А ты там нас закладываешь, сука?
      Нет, говорю, деточка, нет. А награда - хлеб - была за дело доброе. Полечил женщину. А где, говорит, награда? Молчу, не говорю ничего, побьют, если узнают, что скрыл от них.
      Иуда ты, поп. Филин мне говорит.
      Тени от фонаря ему на лицо падают, и видится мне, что не зэк это Филин, а сам дьявольский лик на меня смотрит глазами огненными, и клыки у него...
      Думаю, как же можно доводить людей в неволе до такого вот звериного состояния, когда они на людей кидаются? Готовы они и предать ближнего, и глотку ему перегрызть.
      Эх, власть, власть, сама ты не ведаешь, что творишь, плодя злость и ненависть...
      В эту ночь случилось страшное. После отбоя в барак вошли прапорщики и увели Лебедушкина. Я не спал до утра, ждал его возвращения, но он не вернулся. И я понял, что я тому виной, то есть найденная у меня в фуфайке анаша, и сидит теперь Лебедушкин на нарах в изоляторе и на чем свет костерит меня. Прости его, грешного, милосердный Боже...
      А этот самый Филин на следующий день пришел ко мне в кочегарку. Поздоровался, присел, руки греет с мороза, молчит. Согрелся, фуфайку расстегнул, лыбится.
      Знаешь, говорит, что у меня в личной карточке красная полоса?
      ЗОНА. ФИЛИН
      Да, есть у меня в личной карточке красная такая жирная черта. Она означает на ментовском языке - "склонен к побегу". Склонен, что скрывать...
      - Слушай, - говорю, - разговор у меня к тебе серьезный, отвлекись от лопатного агрегата. Уходить я хочу, домой... Ты, чурка с глазами, должен нам помочь. Приказ братвы: перед съемом с работы прикроешь задвижку в новом котле. Ну, и копошись с ремонтом до ночи, дальше уже мое дело... Ни гугу никому, понял? Ясно, вражья сила? - Кивает. Испугался... - Не дрейфь, обойдется. Когда побег, отдельно сообщим...
      А он мне: светоч мой, не надо, обождал бы, наступят и в твоей жизни лучшие деньки...
      А я ему: попчик, я отсиживать не могу весь срок, нет уже сил. И ты меня уму-разуму не учи. Скоро из меня от такой жизни песок посыплется.
      Крестит он меня, а я его руку откидываю. Не надо, говорю, я потомственный атеист и в Бога не верю. Мой отец был помощник самого Ярославского в "Союзе воинствующих безбожников". Передушил много вас, попов. Потом в лагерях сидел, чуть не помер там. Пьем мы крынку горя свою до донышка. Прокляты, а за что, не знаю... так вот, поп. Да, тебе этого не понять. А у меня деваха молодая в Москве, и в Неаполе еще краше...
      Качает головой. Точно, не понимает.
      С твоим бы, говорит, голосом в церкви петь. Ага, говорю, давай еще запою я... Вот дурь когда есть, выкурю анаши, тут душа и поет, только не слышно ее, тихо подпевает. Не брезгуй мне помощью, говорю, от меня зачтется, подогрев пришлю с воли... А если стуканешь кому - зарежу!
      Понял вроде, аж слезы и у него навернулись... Помогу, помогу, говорит.
      ЗОНА. МЕДВЕДЕВ
      На следующий, рабочий уже, день вызвал я на беседу этого самого Журавлева. Пришел, замкнутый, нелюдимый, слова не вытащишь, злой.
      - Все жалуешься, что посадили невиновного? - спрашиваю.
      Знаю, писанины на нем висит много - что-то там у Львова все считает, бухгалтерию свою они заставляют до ума доводить, вроде башковитый в этом плане...
      - А что... нельзя, если не виноват? - настороженно меня спрашивает и подвоха ждет.
      Все они так отвечают - вопросом на вопрос - оборона у них такая. Сказал и опять, как улитка, замкнулся, нахмурился и стал лицо свое в ракушку-укрытие ужимать, прятать. Непосильна, видать, для него была эта ноша - без вины виноватого, и казался забитым. Таких вот надо на волю отпускать, они сами себя за свою вину съедят, это факт. А видеть эти их молчаливые муки...
      - Писать-то пиши, - говорю, - только кажется мне, что ты хочешь и рыбку съесть, и... Ты мечтаешь, что нам следует тебя отпустить... ты же невиновен? А убийца пусть на свободе гуляет, да? Так ведь получается, Журавлев...
      Молчит, желваки только ходят на личике его маленьком.
      - Ну, даже и отменят тебе приговор, так еще за укрывательство все равно свои пять отсидишь. За все свои поступки отвечать надо, Журавлев...
      - Да не знаю я его! - сорвался зэк. - Знал бы - сказал. Сами ловите, я вам не помощник.
      - Хорошо. Поймаем, - я ему спокойно отвечаю. - А ты посидишь пока, подождешь, пока мы поймаем.
      Вижу, напором ничего от него не добьешься. Опять заползла в домик улитка...
      - Иди, - говорю. - И жди у моря погоды...
      Вздохнул, пошел. Боится, а кого боится? Кого?
      ЗОНА. ЖАВОРОНКОВ
      Идем с работы.
      Вдруг садимся. Это конвой что-то засек, показалось неладное, сразу садят. Кричат:
      - Колонна, внимание! Шаг влево, шаг вправо считаются побегом. Прыжок на месте - конвой открывает огонь без предупреждения.
      Ребята говорят, когда я в побег ушел, их вот так держали два часа. Один хмырь обиду за это высказал, мол, сидели тогда из-за тебя. А я отвечаю: братишка, вот если бы ты в побег пошел, я бы отсидел часок за тебя на корточках, и ничего, порадовался бы только.
      Чего ж ты, гадина такая, человеческих в себе сил не найдешь порадоваться за другого, когда тот из этой парашной жизни сделал ноги. Чего ж суки такие тут сидят? Надо их гасить тут, пусть и дохнут, если не осталось человеческого ничего...
      Так, поднимают. Матерюсь, ноги-то уже затекли. Кирза мерзлая стучит, лицо задубело, вот прогулочка... Пошли, ложная тревога.
      Ну, ладно, мне уж недолго осталось здесь бедовать.
      Крайняк, мне надо рвать когти, засиделся, дело есть очень важное на воле. Потому снова иду я в побег, ребята...
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      Бывший матрос, бывший зэк, а теперь самый свободный человек Жаворонков для устрашения был выставлен при входе на вахту.
      Шла мимо него с работы черно-серая зэковская толпа, и каждый заглядывал ему в лицо, и лицо Жаворонкова, не веселое, как обычно, а на сей раз грустное и задумчивое, не отвечало приветствием никому. Оно было обледенелым, словно залитым жидким стеклом, и глаза блестели неестественно, как у чучела акулы.
      Этот огромный человек был весь во льду и стоял сейчас в большом деревянном ящике, ловко закамуфлированном им для побега под бетонный строительный блок. Второй такой же ящик стоял рядом - пустой. Этакие стоячие деревянные бушлаты.
      Кто-то из зэков, близко знавших лихого матрогона Жаворонкова, останавливался, заглядывая в его печальные стеклянные глаза, и тогда толкали их - прикладом в спину, и качались люди от ударов, но не жаловались, не замечали их, - зэкам хотелось увидеть и понять, о чем думал в последние минуты этот большой смелый человек, что вот уже второй раз за этот год бросал дерзкий вызов заведенному здесь невольничье-му порядку.
      Он умудрялся жить так, будто порядка этого не было или был не для него. Он спокойно-расчетливо и торопливо спешил на волю.
      Он хотел не выжить, как все они, он хотел большего - жить.
      Зэки заглядывали ему в глаза, надеясь прочесть тайну его, что помогала не падать духом весельчаку и жизнелюбу, спокойно идущему на смерть... Чудилось, что вот сейчас он шагнет к ним и громко запоет свою любимую песню:
      Наверх вы, товарищи, все по местам,
      Последний парад наступает...
      ВОЛЯ. МЕДВЕДЕВ
      А я смотрел на проходящих мимо этого наглядного экспоната - именно в такое превратил себя зимний беглец - и пытался прочесть в глазах осужденных, что они думают о нем. Что это для них - урок, подвиг, дурость, смелость, случай?
      И я увидел - они завидовали! Даже смерти его завидовали - вот такой, на людях.
      Он же памятником у них стал. Героем...
      Надо тихонько унести его да похоронить, опять испугались, мы ж ему рекламу сделали, прославили. Я занервничал. Но - приказ дурной подполковника был, уже ничего не вернешь... Да-а...
      НЕБО. ЖАВОРОНКОВ
      ...и ты прощай. Кроха, Вовка Лебедушкин, и ты... а это кто? не знаю, но тоже прощай, взгляд у тебя хороший... вообще все хорошие вы корешки... Вы не жалейте меня, а то тянуть будет вниз, а мне уже нельзя, мне выше надо уходить. Не жалейте ни о чем, братишки, это я вам говорю. Все, что там случилось со мной... здесь оказалось - верно. И меня не жалейте, я этого не люблю. Помяните меня чифирком по нашему кругу. Свидимся...
      НЕБО. ВОРОН
      Этот снова убегающий из заточения человек все продумал, но просто не повезло: солдат там, за Зоной, оказался подозрительным, простучал бетонный блок, нашел пустоту, тихо отошел, поднял тревогу. Стали они бетон ломом разбивать. Жаворонков оттуда и выскочил, расшвыряв охрану. Он был сильный, бегал быстро, но преследователи его тоже были сильными, они хорошо ели и были одеты тепло. Когда его окружили и он понял, что теперь снова вернут в Зону, то сказал им, что в тюрьму больше не вернется, что в руки живым не дастся... Заговорил зубы, а когда хотели свалить его и надеть наручники, в мгновение ока обезоружил троих, расшвырял как котят, а четвертый успел отскочить и всадил ему очередь в спину...
      Ушли они за машиной, а стрелявший остался охранять убитого, и прождал их до самого вечера, и очень замерз. А когда они вернулись, он был очень злой, нервы сдали, и он пытался выстрелить и в тех, кто его оставил с трупом до темноты. Но руки замерзли, и он не мог нажать на спуск. Его сбили на снег, отобрали автомат и повезли рядом с убитым, связанного. А когда привезли в Зону, завели дело и вскоре отправили в дисциплинарный батальон.
      Покойный был очень любопытный человек, и жизнь его давала мне повод для обобщений. Значит, здесь ему это зачтется. И желудь он свой донес в первом побеге... Родится сын Земли и Неба...
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      Завтра вечером в Зоне будет концерт, посвященный Дню милиции и годовщине Великого Октября одновременно. Приедут и шефы, с соседнего поселка, с ткацкой фабрики, станцуют парочку русских народных танцев. Обледенелый Жаворонков лишь на миг сбил ритм жизни колонии, и он снова наладился - ровный и неумолимо-неизбежный, как очередная годовщина Великой Октябрьской социалистической революции.
      Концерт состоял всегда из сольных номеров гитаристов с присвистом, одного, обычно украинского, танца, декламации собственных виршей и стихов гражданственного и патриотического звучания. На сей раз завклубом решил выпендриться на полную катушку, задумав эпохальную постановку пьесы о Ленине, рекомендованной Главным политическим управлением. Для этого актеров-зэков по утвержденному Львовым списку освобождали от работы, и они проводили по полсмены в репетициях сценического отображения деяний большевиков-ленинцев.
      В последний день перед завтрашним спектаклем в клуб зашли проверяющие Зону подполковники из краевого управления во главе с нашим замполитом - решил он показать им свою наглядную агитацию и декорации спектакля, что являлись его особой гордостью...
      ЗОНА. КРОХА
      Я в этой постановке Ленина играл, умора... Ну, не потому, что сильно похож, совсем даже и ни капли, просто эти олухи-то совсем не врубаются в театр, что да как, а я более-менее. Играл в школьной самодеятельности. Лысину мне выбрили, бородку и усы приклеили, грим как в настоящем театре... Тут в пятом отряде известный гример срок тянул за воровство у заслуженных артисток золотых украшений... втирался в доверие, на пышные квартирки их хаживал и потихоньку бомбил золотишко. А гример классный, из меня такого Ленина сделал, что замполит только на "вы" стал со мной разговаривать и всякий раз вздрагивал, когда видел. А Дупелис такое отмочил! Офонареть можно! В полном гриме Дзержинского слинял из клуба покурить. А тут Львов вечерком решил прошвырнуться по территории и вдруг выворачивает из-за угла живой Феликс да как вякнет: "Здравствуйте, товарищ!" С перепугу отдал честь подполковник... И твердо пригрозил упечь "Эдмундовича" за такие шутки на полгода в ШИЗО.
      Назначили артистов. Тексты учим... А их - прорва. Ну и говорун был товарищ Ленин, а мне учи его треп за тюремную пайку. А что делать, замполит застращал - плохо сыграем, все припомнит.
      Тоже дело - чем на работу канать, лучше ж в тепле покайфовать мизансцена, диалог, монолог... я тащусь...
      Ну и случилось-то что... Эта вся революционная придурня в гриме, кожанках и шинельках, с деревянными винтарями и шпалерами, надо мной балдеют - мол, Ильич, опять скоммуниздил хлебушек, счас мы тебя на кукан посадим. Шуточки долбанутые, честно расколюсь. Ну, и дошутились с куканами...
      Тут завклубом, режиссер-то наш, Станиславский, блин, недоделанный, как на грех, привел паренька из третьего отряда, тот, с малолетки, такой белобрысый, свеженький, краснел все, как девочка. Он у нас должен был Крупскую играть в молодые годы.
      На него глаз Хмурый положил... наш Железный Феликс... Притерся к пареньку этому и стал обхаживать...
      Замполит с шоблой проверяющих нарисовались втихую, когда генеральная репетиция уже закончилась. Ждали завклубом, чтобы осмотреть декорации, и приказывает он поднять занавес. Кто-то побежал поднимать, а замполит наглядную агитацию в зале кажет, радуется, комиссия балдеет...
      Ну, тут занавес открылся, а там...
      Распахнув длинную шинель, товарищ "Дзержинский" прямо посреди сцены, положив грудью на мой личный стол (самого Владимира Ильича Ленина) "Крупскую" с задранным подолом, шворкает ее натурально... да так вошли в образ, что проморгали шухер и открытие занавеса. А потом, как в "Ревизоре", - полный паралич зрителей и артистов... И так Феликс растерялся, что сдвинуться не может - зажгли полный свет на него... Застыл... Тут я хотел спасти ситуацию, шагаю из-за кулис, смахиваю зэковскую пидорку с лысой головы и возмущенно гоню монолог:
      - Феликс Эдмудович... это не по пголетагски делать из меня гогоносца... Надежда Константиновна... не ожидал... пгинеси чайку... И отвалите от моего стола... Мне надо сгочно писать статью "Все на Вгангеля!" в "Пгавду"...
      Тут подполковник-проверяющий, видя такой вопиющий кипиш, в ярости полез на сцену, а заскочив туда, наметил пнуть "Эдмундовича"... Прелюбодеи очухались и заметались, надевая портки и оправляя платье.
      Подполковник намерился вложить в пинок по осквернителям морали весь свой пыл и так замахнулся, что когда промазал, то хрястнулся так сильно и неловко, что заорал благим матом. Греховники смылись, жирного проверяющего кантуют, а он брыкается и ревмя ревет: "Нога, нога!" Давят косяка погонники, а там открытый перелом...
      Вот тебе и... кукан...
      Спектакль назавтра сыграли, но "Дзержинского" потом в изолятор, "Крупскую" замполит застращал, обещая перевести за аморалку образа верной жены вождя мировой революции во Владимирскую политическую тюрьму. Завклубом выгнали в бетонщики. А ко мне намертво прилипла кликуха - Ленин.
      Правда, и радость маленькая перепала. Тут как дали эти девахи с русскими народными танцами в цветастых юбках. Как завихрили в танцах, так все нижнее белье наружу выкатило. Я тут за сценой, пока прапорщик отвернулся, выпросил у нее трусики. Она заржала так, смекалистая дивчина. Но пожалела, задрала юбку, осталась в одном исподнем белье, холщовке. А дальше постеснялась. Сняла с себя портки и швырнула мне, ничуть не стесняясь. Я как бросился на них, а рядом тут еще Железный Феликс. И чуть не сцепились, разодрали мы ее трусики в клочья. Я свою половину за пазуху, и дух такой идет, что мне свету уже белого не видать. А Феликс как сунул их себе в нос, все никак не надышится. Чуть в обморок не упал, а еще Железный.
      А спектакль очень Зоне по кайфу выпал, хлопали стоя полчаса... особенно полюбилась Крупская, играл салага так бабу, что я понял: мою Надю от разврата не спасти. Гевновал стгашно, товагищи...
      НЕБО. ВОРОН
      Здесь, на Небе, сказывают, что в свое время на эту бедную планету ссылали некачественные души - злобные, невежественные, алчные. С того все и пошло наперекосяк - вся история Земли вразнос, войны бесконечные, зависть и слепая ненависть, что не даст в результате не то что построить некий социализм царство равных (а пока живущие в стране России твердо уверены в этой могучей утопии), но даже более или менее приличное общество, где бы никто не зарился на кусок соседа... Как, впрочем, и другие страны идут в этой непомерной страсти к деньгам и воровству недалеко от России. И это, как я уже понял, диагноз - обществу, человечеству, всей цивилизации.
      Что - поменять души, загнанные сюда когда-то?
      Ну, это уже промысел Божий и не тема для дискуссии. А пока все движется, как движется, на моей памяти уже сотни лет. Люди в этой северной стране приводят к правлению собой мудрых и не очень вождей. О каком прогрессе можно говорить, ведь каждый вождь хочет сделать свою модель государства и мира. А еще они хотят сделать свою модель человека, вот что страшно...
      Писание, оставленное теми, кто заселял Землю душами, вроде бы говорит им о праведном пути, да только в грош не ставят люди их это высшее Знание. Выдумывают каждый свое, старое сжигая, и нет конца их самодовольству.
      Вожди бросают в костер свой народ, и еще целые народы и государства, и что им делать - власть есть разврат, и избежать сего невозможно.
      Вот и весь печальный и скромный итог заселения этой Земли.
      А про нашего с Батей Володьку Лебедушкина - особый разговор. Разве за анашу его пригрели прапора?.. О-о...
      ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ
      Что ж, ничего не изменится? Не рано подводить итоги? Кто-то же должен вынести уроки тупых, продажных и самодовольных вождей, встать на путь нового устройства мира, в основе которого - человек, но не управляющий им вождь.
      НЕБО. ВОРОН
      Нет, уважаемый "Достоевский", нет. Пирамиды в честь вождей - не далекое ваше историческое прошлое, а вечное ваше проклятие, ваше будущее. Я был в начале века в Москве, когда огромный, могучий Запах Горя потянул туда тысячи воронов - рисовальщиков Картины Жизни. Там что-то случилось, и нам надо было запомнить это, и я запомнил. Это умер главный вождь, совершивший здесь "революцию". Люди плакали, миллионы людей выли, как собаки, и это стянуло нас со всех сторон огромной страны. В день смерти сподвижники вождя вызвали самого талантливого из архитекторов и приказали за ночь придумать умершему пантеон, пирамиду, что угодно, но чтобы все было как у древних фараонов. Это, прошу заметить, двадцатый век, уже радио изобретено, через какие-нибудь полвека, даже меньше, человек полетит в космос, к Небу. И архитектор придумывает мавзолей и назавтра его чертит, и за сутки его возводят.
      И через два дня тысячи людей идут поклоняться новому божеству... этой мумии поклоняются до сих пор наивные люди.
      Но архитектор не стал ничего придумывать, а взял за основу Пергамский алтарь сатаны.
      Нет, не вожди и их приближенные... Они все отпетые циники и воры. Думают они только о себе, сами ветхие и безмозглые, как мумии... И о народе им нечем думать... да и не позволено теми, кто их купил для службы дьяволу...
      Это было, есть и будет. И будут войны и голод. И будут преступники, и эти Зоны. Мавзолеи сносят, чтобы они возродились в ином месте и стали еще выше, пышнее и страшней...
      ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ
      Вернемся в Зону... Сколько народу пострадало за эти бесовские мумии... окончательно прозревали уже здесь, в лагерях...
      И каялись, и становились другими, и в Бога начинали веровать, и добрые поступки совершать. И что? Смерть лютая им за это - от рук нераскаявшихся. Или выход на волю, и там вновь - грех и вновь возвращение сюда... Новая "вера", созданная мумиями за счет жутких репрессий, рек крови, миллионов загубленных жизней, долго не протянет. "Апостолы" главного вождя сгинули, народ стал грамотный, и ему много открылось запретного. Каяться надо всем... Ведь сами рушили веру и церкви, своими руками несли иконы в костер. Доверились бесам и пошли стадом на убой...
      НЕБО. ВОРОН
      Видите, как вы хорошо меня понимаете. Так каких же вам надо наград еще, нежели осознание себя грешным, как не открытие пути к покаянию души? Она ведь вам еще пригодится, не век же вам мотаться по этой несовершенной земле? Когда-то же надо становиться существом духовно развитым. И ничего недоступного вам уже не будет. Станете прошлое осмысливать, и мудро в настоящем жить, и будущим управлять...
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      Побеги, смерти, кровь - все это хоть и составляет одно из вечных атрибутов жизни Зоны, но есть и другая - каждодневная жизнь на работе, которая зачем-то нужна была всем им - зэкам, "хозяину", стране. И колесо дней крутилось вокруг этого - работа, работа, работа.
      Медведев решил не думать о всех многочисленных кознях последних дней и посмотреть, как работают-то его подопечные в перерывах меж убийствами, чифирем и картами.
      Он обошел все полигоны, приглядываясь к своим. Все здесь шло обычным своим ходом - заливался бетон, готовилась опалубка, стропальщики загружали сваями машину, а нетронутые штабеля продукции уже обросли снегом, казались белыми горами.
      Ничего не происходило, стройка как стройка, люди как люди.
      Но еще неделю назад кто-то аккуратно обливал бетоном деревянный короб, в котором умастыривался веселый Жаворонков. Кто-то провожал его, стуча в дерево напоследок - передавай привет воле, браток...
      Все здесь как на воле, только одеты строители необычно да матерятся, возможно, чаще, чем те, что на воле. А может, и нет.
      Добавили им оплату, и работа, как доложила администрация завода, пошла посноровистее - кому копеечка-то не нужна?
      Издали увидел, как в проеме одного из цехов исчез капитан Волков с двумя прапорщиками. Ясно, проводит плановый обыск в подсобных помещениях. Видеться с ним, честно сказать, и особенно в свете последних событий, Медведеву не хотелось, но вскоре его окликнули: к нему бежал солдатик из конвойной службы. Прислал солдатика Волков, просил вместе поучаствовать в обыске. Пришлось...
      Волков уже проверил все раздевалки, душевые, столовую. Майор присоединился к нему перед ангаром, где работали два сантехника, зэки Кочетков и Чижов.
      Когда группа вошла в комнатку сантехников, Кочетков попытался спрятать нож-самоделку, который обрабатывал, но было уже поздно. Вокруг лежали заготовки для следующих ножей, браслеты, ручки из оргстекла - в общем, обычные зоновские поделки. Умелец виновато поздоровался и, потупясь, замер под торжествующими взглядами проверяющих. Второй же, Чижов, как-то странно, тупо созерцал окружающее, по лицу его скользила глупая ухмылка, казалось, он не видел вошедших; красные, как у хищника, выпученные глаза тяжело ворочались. Не в себе был парень.