В углу большого стола сидели такие же пришибленные люди, как я. Раздатчик еды дал им пищу в последнюю очередь, посмеиваясь и говоря им что-то обидное. Наверное, тоже новички. Хороша же будет моя доля... Но пока все делают вид, что меня не замечают.
      Вот и моя порция. Жалкая похлебка без жиринки. Но надо есть. Гриф, надо есть, дорогой...
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      Мы слонялись у столовой, ждали построения, покуривали. Случилось так, что я оказался рядом с ним, ненароком. Исподволь следил за растерянным иностранцем - я уже знал, кто он и откуда. Как, впрочем, и все - зэковский телеграф работает без сбоев.
      - Ты понимаешь по-русски? - негромко спросил я его на английском, стараясь казаться ненавязчивым.
      Он вздрогнул и растерянно оглядел меня: испуг, страх, недоверие - все было в этом затравленном взгляде.
      - Да, - кивнул, ответил тоже на английском.
      - Тогда слушай, - говорю ему тихо, чтобы рядом не услышали, - зачем кому-то знать, что я владею английским в совершенстве. Еще в шпионы запишут, мало мне уголовных статей... - Сегодня почти наверняка тебя будут "прописывать", - сказал по слогам по-русски. - Это когда тебе придумают какие-нибудь экзамены... может быть, это будет... унизительно. Понимаешь?
      Он мрачно кивнул, повторил по-русски:
      - Унизительно?
      - Я советую тебе не сопротивляться этому, вытерпеть. В драку влезть ты всегда успеешь.
      - А что я должен делать? - спросил он нелюбопытно, почти на правильном русском языке.
      - Ну, мне трудно объяснить... Смотря что они там тебе придумают... уклонился я. - В общем, это такая словесная игра. И ее надо выдержать. Попробуй. Потом будет легче.
      Он ничего не понял, но кивнул, теперь уже оглядев меня более приветливо.
      ЗОНА. ГРИФ СЛЕЙТЕР
      Началось это все сразу. Войдя в барак, я получил жестокий удар по голове табуреткой. Ну, и рухнул у дверей, потеряв сознание.
      Открыл глаза - рожи мерзкие надо мной склонились.
      - Что, - говорят, - будем делать? Мыло есть или...
      Здесь я не понял, что они сказали. Пусть лучше мой друг Достоевский с моих слов расскажет, что там дальше со мной было...
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      Хорошо, Гриф...
      Подняли его, подвели к старшему в этом бараке, пахану, Дупелису. Тот весь в наколках, огромный мужик, дурной, злой.
      - Че, паря? - щерится. - Мыло хавать или говно грызть будешь?
      Молчит мой Гриф, только желваки по скулам катаются. Очнулся.
      - Нэмой, что ли? - искренне удивился Гоги.
      - Отвечай, ты, придурок! - это кто-то из молодых шавок встрял.
      Гриф даже не отреагировал, глядел перед собой, окаменел будто.
      - Что ж молчишь, сука? - это уже Скопец спрашивает, под блатного он работал, в паханы хотел выбиться. - Не уважаешь авторитетов, значит... Меня не уважаешь?
      Отвернул Гриф голову и от него.
      Дупелис, по кличке Хмурый, кивнул - понятно, крикнул приглушенно:
      - Воды тащите!
      Услужливые шавки поднесли почти два десятка кружек с водой. Слейтер с ужасом и недоумением следил за этими странными приготовлениями.
      Хмурый взял одну кружку, подошел, ткнул рукой ему в грудь, сунул под нос воду.
      - Пей, Америка...
      Гриф оглядел присутствующих, пытаясь прочитать на их лицах: что ж ему делать? Ничего не было на их лицах, только злость и равнодушие.
      - Спасибо, - с трудом выговорил он. - Больше не хочу...
      Гоги оглушительно рассмеялся, подхватили смех и другие, даже Хмурый сдержанно ухмыльнулся.
      - Слышь, парни, клиент какой вежливый попался! - перекрикивал смех, сквозь кашель, Скопец. - Нтилегент...
      - Пей, козел! - крикнул Хмурый.
      И все стихло.
      И сразу двое схватили сзади за руки, скрутили его, а ловкий и злой Скопец острием заточки приоткрыл ему рот и стал заливать в горло воду из кружки. Гриф неожиданно уперся локтями в державших, подпрыгнул и ударил - сильно, в лицо ему тяжело-свинцовыми ботинками.
      Тот охнул и упал во весь рост, как убитый.
      - Пахана! - захрипел он с пола.
      - Ах ты, рвань! - крикнул кто-то из шнырей и бросился на Грифа, и еще один, и двое молчавших в углу.
      - Попишу суку! - кричал Скопец, махая заточкой.
      Свалили на пол, пинали в живот, в лицо, не давали встать. Потом подняли, уже окровавленного.
      - Сейчас воспитывать тебя будем, сучонка, зачем Вьетнам бомбил?! - почти ласково сказал ему Хмурый. - Пей, падла.
      Гриф нашел в себе силы проговорить разбитыми губами:
      - Ноу...
      Прибалт подошел тогда совсем близко и заглянул в глаза американцу, как в душу заглянул.
      - Ноу? Мы тебе покажем... ноу. Ладно, - отвел взгляд. - Отпустите его.
      Гриф присел на бетонный пол, растирал руки.
      - Крепкий янки, да... - обратился Хмурый к замершим дружкам. - Пить не хочешь, ладно. Но закон наш воровской нарушать никому не позволю. Даже тебе, ковбой! - со значением сказал он и улыбнулся.
      И кодла засмеялась, выпуская пар. Только Скопец дышал тяжело, готовый броситься, ждал еще своей очереди поиздеваться над новичком.
      - Потому придется тебе на потолке расписаться, фраер...
      И ничего не успел понять Гриф, как его снова схватили, раскачали и мощно подбросили к потолку.
      Спортсмен, чемпион Колумбийского университета по акробатике, Гриф сгруппировался, перевернулся в воздухе и приземлился на полусогнутые ноги. Тут же его ударили чем-то по шее, и он снова упал на влажный пол. И затих наконец.
      На том его и бросили.
      ЗОНА. ГРИФ ПО КЛИЧКЕ КОВБОЙ
      Как оказалось, мне надо было сказать при предложении их главаря расписаться на потолке одну лишь фразу - "Подставь лесенку". И от меня бы отстали. Так все просто, но откуда ж я знал это... Позже я видел такие "прописки" и всегда предупреждал новичков, как вести себя и что говорить. Но нельзя было предугадать, что замыслят блатные.
      Меня, почти без сознания, нашел на полу заглянувший в барак прапорщик. Мои мучители цинично ответили на это, что, мол, кислорода мало в бараке, и потому у янки пошла кровь из носа и ушей...
      Так закончился первый мой день в русской колонии...
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      Гриф вскоре стал опытным зэком, начал подлаживаться к законам Зоны и, надо сказать, быстро завоевал здесь доверие. К нему уже никто не цеплялся с вопросами и дурным любопытством - ну, американец да американец, что тут такого, такой же человек...
      Мы писали с ним пространные письма прокурору, но у меня было впечатление, что они просто не доходили до того, и Львов держал его в Зоне из любопытства, да чтобы похвастаться перед кем. Ничем иным я объяснить странное нахождение в Зоне иностранного гражданина не могу.
      Преступление у него было надуманное, рассыпалось в прах при первом же ознакомлении с сутью дела, и небоязнь Львова держать его здесь, видимо, шла из-за того, что более влиятельные силы были задействованы в изоляции или наказании Грифа, и местная администрация снимала с себя всякую за то ответственность.
      А человек сидел, безвинный.
      Одно могло утешать - не он один. Но ему от этого было не легче... Через день его уже бросили в изолятор за очередную драку.
      Отлежавшись в углу после побоев, на следующий день он по совету завхоза обосновался на койке сидевшего в ШИЗО блатного.
      Это вновь вызвало взрыв ярости у начинающего пахана Скопца. Яростно рвавшийся в авторитеты, этот злой, крепко сбитый, сильный маленький крутой, отягощенный массой комплексов, здесь, в Зоне, как бы нашел себя. Где надо и где не надо проявлял он свой бойцовский характер, лез во все драки, часто побеждал, будучи вертким и бесстрашным. Имел привычку купаться в снегу после бани даже в самый лютый мороз, гордился этим, как и своей вечно красной хитрой мордашкой с ушами-локаторами.
      Так вот, Скопец посчитал, что новичок, без спроса занявший кровать вора, опять нарушил все законы барака, Зоны и всего мира, и вновь кинулся с табуреткой на янки. И самое страшное - не получил у паханов барака поддержки и был постыдно побит дюжим американцем при равнодушном одобрении присутствующих. Грифа кинули в изолятор, а Скопец затаил на "американо" лютую злость...
      ИЗОЛЯТОР. КОВБОЙ
      Дверь открылась с противным металлическим лязгом, и эти подонки втолкнули меня в камеру. Сняли наручники, плюнули в спину напоследок. Спасибо...
      Я огляделся. В такой камере я был впервые.
      Крохотное оконце с двумя рядами стекол, так что оно почти не пропускает света; здесь, видимо, всегда темно. И сыро - я пощупал скользкие стены камеры и чуть не заплакал от обиды - как тут находиться, это же, как говорят русские, "полный пыздец своему здоровью".
      Так, а куда здесь садиться? Можно только стоять. Все, конец...
      Заглянул один из провожатых. Улыбается:
      - Обживайся, Штаты... Чувствуй себя как дома в советской тюрьме, но не забывай, что ты в гостях у великой страны...
      У великой - это точно, это я уже понял. Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит... человек... Проходили в университете. Теперь я пойму подлинный смысл этих слов.
      - Ты не бузи, - говорит этот офицер. - Слишком круто ты чего-то берешь... Смотри, парень, обломают...
      Сами обломаются.
      Если уж подыхать здесь, то не сдаваться подонкам, что верховодят тут... Присел на корточки, попытался заснуть. Вместо этого получилось какое-то забытье...
      Я проснулся и был весь в поту. Где я?
      Боже, в этом мире холода и безысходности. Что это было, там, во сне?
      Явь, что случилась со мной... Почему я здесь?
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      Зэка Аркашу Филина завели в кабинет Медведева сразу два прапорщика. Он вошел степенно - широкий его череп с пролысинами скорее подошел бы интеллигенту-философу, нежели среднему благовещенскому, позже - харьковскому вору, что не брезговал сдавать друзей и жить за чужой счет, еще и делая подлости этим людям...
      - Еле нашли... - оправдался один из прапорщиков. - В кинобудке сидит, чифирчик попивает да еще музычку слушает блатную.
      - В смысле - блатную? - не понял Медведев. - Откуда там она?
      - Вот и мы думаем... - встрял другой.
      - Что слушали, Филин?
      - Вилли Токарева слушали, гражданин начальник. Песенка называется...
      - Помолчите... песенка... спетая... Идите, - кивнул прапорщикам.
      Когда провожатые вышли, Медведев глянул в жгучие и лупастые глаза вора, пялившиеся на него неприязненно и холодно, как хирург на безнадежного больного. Стало неприятно, но это-то сразу и настроило на нужный тон, встряхнуло. К Филину удивительно подходила фамилия: глаза навыкате, вислые нос и уши.
      - Никак до тебя руки не доходили. А ты и рад... песенки. Твоя-то песенка, как ты думаешь, спета уже?
      - Это как? - медленно повернув крупную голову, равнодушно спросил Филин.
      - Ну... можешь еще человеком стать?
      Филин усмехнулся и отвернулся, не удостоив майора ответом.
      - На воле ты же почти актером был, все переодевался, как я помню. Слушай, может, и здесь актером станешь - в активисты запишешься, и не поймет никто, вправду это или играешь...
      - Это как? - обернулся он, искренне удивившись.
      - В смысле... Ну, во всех смыслах. Добьешься зато досрочного освобождения.
      - Да вы что, начальник... - обиделся не на шутку зэк. - Я же вор, воровскую зарубку давал. Я ж не водила пьяный, что по буху бабку переехал. И вы не хуже моего знаете, чем для вора шутки такие оборачиваются. Боком они выходят, - показал он под сердце, удивляясь глупому предложению Мамочки.
      - А если не шутя, а серьезно? - У Медведева непроизвольно дернулась левая бровь, и вдруг сама собой согнулась в локте больная его рука.
      - Клевать на хамсу... нет, - твердо сказал Аркаша, отворачиваясь разговор окончен.
      - Значит, свобода - это... хамса, - задумчиво повторил Мамочка.
      - Помилуют, один хрен, через год-два, - почти себе сказал Филин. - Уж лучше уважение товарищей, чем ваша кислая свобода...
      - Кислая... Слово-то какое нашел, - покачал головой удивленно Медведев. А товарищи - это те, кто любого могут здесь в парашу мордой окунуть, - эти, да?
      Зэк повернулся всем телом к майору, поглядел на него серьезно и долго.
      - Без причин мы никого не обижаем, это вы напрасно, гражданин майор, сказал после паузы, веско. - У нас свои понятия о чести.
      - Ну, и какие это понятия? - взвился Мамочка.
      И наверное, нельзя было этого делать: в минуту зэк стал сильнее его.
      - Докажите! Может, и я соглашусь!
      Майора просто понесло, от усталости и безнадеги послед-них дней. Левая бровь неудержимо дергалась; пытаясь скрыть нервный тик, он чуть отвернулся от зэка, лихорадочно закурил.
      Филин молчал, изучал потолок кабинета.
      - Не по мне такие разговоры в клетке, гражданин начальник. На воле пожалуйста, по освобождению - ресторан "Пекин", после семи, каждый день. А здесь - увольте...
      - Ну, в двух словах?
      - В двух... Не предавать друга - это главное.
      - А если друг не прав, обижает слабого друг?
      - Значит, тот заслужил, - развел руками, чуть улыбнувшись, зэк.
      - Ловко, - сплюнул табак Мамочка, затушил "беломорину".
      В дверь постучали, появился завхоз Глухарь.
      - Разрешите, товарищ майор, доложить?
      - Что, срочное? - поморщился майор.
      - Ну... Бидон с брагой под бараком нашли. Да две заточки. На вахту отнесли.
      Мамочка кивнул, перевел взгляд на Филина.
      - Вот тебе и наглядный пример честности настоящей. А если бы не нашли брагу? Перепились бы вы, поножовщину устроили. В лицо правду почему не сказать? И он, кстати, - показал на Глухаря, - не побоялся твоего присутствия, не стал за углом мне докладывать.
      - А чего мне его бояться! - гаркнул огромный Глухарь. - Из-за них же и сижу.
      - Верно сидишь, - зло усмехнулся Филин. - А что заложил брагу, свое еще получишь, не скалься...
      - Ну-ка, пасть-то прикрыл!.. - хлопнул по столу майор. - Постращай мне еще...
      Филин снисходительно посмотрел на него, отвернулся и снова замолк.
      - Что значит - за них, Глухарь? - мягко спросил майор.
      - Ну а как, не из-за них, что ли? - обидчиво протянул тот. - Сосед у меня был, Колян, блатной, он на проводинах одного исполосовал, как порося, тот выкатался весь в кровянке. Ну а я рядом был, сдержать хотел, да куда там... Ну, взяли его на следующее же утро вместо армии. А когда разбираться стали, вроде и я получаюсь подсудный, я ж... сокрыл преступление, - выговорил язвительно. - Вот. Мне в техникум ехать поступать, а тут в воронок - и в тюрьму. Так и не сложилась учеба...
      - Да, - покачал головой, оглядывая Глухаря, Медведев. - Какой техникум-то был?
      - Какой... сельскохозяйственный, какой... Ну, чего об этом говорить, пока отсижу, а там и не возьмут, с судимостью-то... И года уже вышли.
      Мамочка крякнул, врать не хотелось, обнадеживать зазря - тоже грех. Не знал, что и ответить большому и обидчивому, как ребенок, неудавшемуся агроному.
      - Идите, я подумаю, как вам помочь... Сколько осталось-то?
      - Полтора года, - буркнул Глухарь.
      - Считай, ты завтра на свободе... - звонко сказал в тишине Филин. - Сдай еще пару бидонов...
      Майор, не поворачиваясь к нему, бросил:
      - Марш на вахту, говнюк. Доложишь - трое суток изолятора.
      Филин пожал плечами - а как же иначе, улыбнулся торжествующе и гордо встал - высокий, головастый, уверенный в себе. Не предавший никого.
      - Так, - оглядел его Мамочка, - если сейчас принесешь грелку с водкой и откажешься от всех выигрышей в карты - прощаю. Нет - пойдешь в изолятор, а пока ты там сидишь, я докажу, что ты обложил всех в отряде данью, и будет тогда тебе ПКТ или - чтобы веселей жилось - тюремный режим. Помилования он ждет... Хрен тебе, а не помилование. Иди подумай, даю тебе полчаса. Через тридцать минут ты на вахте - в изолятор. Или у меня, с признанием. Свободен.
      НЕБО. ВОРОН
      Экземпляр Филин, именующий себя вором, вместо того чтобы напрячь мыслительные свои способности и отыскать выход, дабы не быть упеченным на долгий срок в не подходящие для жизни условия, не нашел ничего более умного, нежели вновь пойти в кинобудку, затянуться папироской анаши и преспокойно слушать там песни, начисто забыв про майора и данные им полчаса на обдумывание своей будущей судьбы. Естественно, через час его там снова отыскали и отвели в изолятор... Бред.
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      Нет, уважаемый Ворон. Не мог поступить иначе зэк Филин, по законам воровского куража. И обман начальника, скрытый и прямой - каждодневный, постоянный, презрение к словам того, и своим заодно, - основа этой модели поведения. В этом особый кайф - выслушать длинную тираду Мамочки, а затем завалиться в клубе и слушать тоскливые блатные песни, что заставляют жалеть себя, ненавидеть ментов и понимать, что страдание, посланное на него, было уже не раз послано на многих таких же, и они выдюжили, не отдали свою душу "хозяину" и куму. Остались честными ворами.
      В этом и основа, что держит на пластинке жизни зэка со стажем в любых, самых мерзких ситуациях. Он уверен, что страдает не зря - придет его час и он вернет себе все, что здесь у него отобрано, - там, на воле.
      Персонажи песен, поющихся гундосыми голосами, - воры и жиганы, почти мифологические герои, сильные духом, предметы подражания, и с ними легче в дурной час, потому что они есть, кто-то точно так же мучился, мучается и будет мучиться, как и ты.
      НЕБО. ВОРОН
      Эх, прекраснодушный вы мой Достоевский, идеалист, приятный во всех отношениях... Но Филин действительно только кураж, понт... А на самом деле этот гундосый циник, лишенный абсолютно всех принципов, самый опасный в Зоне и для администрации, и для воровских законов... Поймал его Волков на "коцаных стирах" - меченых картах, шантажируя отдать изъятую из схорона, знакомую многим, но уже расшифрованную колоду отрицаловке, которая поголовно была должна Филину. За что ему сразу бы "повязали красный галстук" - отрезали голову.
      Но это тоже был... кураж оперативника, ибо у него в сейфе лежала ориентировка на Филина, присланная с "крытки", где тот сидел. Сексот имел агентурную кличку Клоп и... стучал, стучал, стучал... даже на моего хозяина, хоть тот ему не раз спасал жизнь в картежных разборках, наивно считая его другом.
      А если я, знающий и видящий все, расскажу вам о том, что этот ваш Филин, свято и нерушимо блюдущий некий воровской кодекс, вот уже полгода, "вступив в преступный сговор" с капитаном Волковым, занимается не чем иным, как распространением среди своих сотоварищей-заключенных наркотического зелья анаши?!
      Да, да, именно он, "святоша" Филин, регулярно и методично накачивает зону наркотиком, за что лелеет его оперативник Волков, не дает пока в обиду. Оставляет ему капитан Волков часть денег, совместно заработанных, обещает скорый выход на свободу... И потому так спокоен Аркадий Филин, он ведь живет под сенью своего мерзкого покровителя, паразитирующего на людских пороках и власти над ними... И после этого он честный вор?
      ЗОНА. ФИЛИН
      У меня лично в Зоне все нормалек.
      В отряде держу всех в черном теле, уважают. А тут еще на крючок самых шустрых посадил - проиграли они мне в картишки, потому за ними должок, и молчат в тряпочку, мне только остается свистеть да показывать пальчиком давай туда, давай сюда, идут шавки, делают, что скажу.
      Вот Джигит нарушил срок расплаты, пришлось его припугнуть, быстро понял, грамотный. Сейчас в ПКТ сидит, Волк меня спрашивает: выпускать? А я говорю нет, пусть еще попарится. Да пусть должок пока свой погасит, а как отдавать будет - его проблемы.
      Как он сел-то... Пришел он перед тем, говорит, Филин, бабок нет, давай по-другому расквитаюсь. Да пожалуйста, я что - зверь, все понимаю. И он отметелил и посадил на счетчик другого моего должника. Ну а тот не побоялся, сдал сына гор.
      А что барыгой меня опер Волков сделал, так это только на руку всем. Ему бабульки капают, братве - дурь всегда под боком, мне - авторитет и жизнь безбедная. Да косячок всегда лишний в придачу. Никто не внакладе, какие проблемы?
      Помилуют меня, без бэ, пусть Мамочка от злости сдохнет, но Волков обещал, что через год, если так работать и будем, меня он отпишет - на химию, а это уже воля. Вот она, рядом, Мамочка, не брызгай слюной, подавишься. А ради нее на многое можно глаза закрыть.
      Эх, волюшка!.. Там-то уж я сам себе голова, никаким операм меня не достать. В первый-то раз, когда сцапали, аж на семнадцатой машине меня взяли я тогда автомобилями барыжил. Сам брал их, сам сбывал, ведомственные в основном, дорогие, падлы, с коврами, нутряк весь новый, бабки кавказцы за них отваливали дикие, они ж любят побогаче... Я уже тогда в ментовской форме работал, а что - подозрений никаких, лохи вокруг. Лейтенантом сначала был, потом до майора дошел, смехота.
      ВОЛЯ. МЕДВЕДЕВ
      Вот пришли и ноябрьские. Уходил я перед праздником одним из последних из Зоны, только у Львова горел еще свет.
      За запреткой с сегодняшнего вечера дежурил усиленный наряд, а в самой Зоне в дни праздника следили за порядком сами активисты - так было принято. По расписанию праздника - просмотр парада по телевизору, а вечером в клубе фильм. Большего пока не заслужили.
      А что я заслужил? Сейчас, с холода, сразу пойду в сарайку, наберу дров, растоплю баньку. Поправил я ее. Баня... О чем еще мечтать русскому человеку?
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      Прав подстреленный майор - о чем мечтает вечно подмороженное тело русского человека, заиндевелая от невзгод душа, застуженная переворотами-протестами супротив вечно немилой власти?
      Одна думка у русского - опостылевшая жизнь. А выгнать эту постылость можно только водкой да вот этой очищающей хотя бы тело процедурой - баней. Хлестался мой герой березовым веничком, напевая тихонечко "Протопи-ка мне баньку по-черному...". Песню эту услышал на дне рождения у приятеля, и запала, что-то скрывалось в ней, а что - не поймешь. О чем она? - думал правильный человек Медведев и все понимал, что же там выхрипывает этот Высоцкий. А узнать-услышать в себе созвучное тому, о чем бунтовал тот, боялся.
      И не потому, что трус, а не хотел просто ворошить то потаенное, что скрывалось за внешней жизнью его страны, людей, что служили рядом с ним, жили рядом.
      Была тайна, тайна этой могучей страны, в которой, не мучаясь совестью, правильно жил майор.
      Но правильно ли жила сама эта страна?
      Об этом нельзя было говорить, думать нельзя было - даже в бане, но от этого тайна страны не переставала существовать, она вырывалась в неосторожном слове зэка, в долгом взгляде начальника колонии, в истерике матерей зэковских и в книжках самиздата, что попадали к нему через замполита от политических.
      Страна жила своей неведомой и постыдной во многом жизнью, она была нелюдимой, не любила она тех, кто жил в ней, и майор это знал, и этот хриплый, волчара, тоже это чувствовал, но он смог прокричать об этом, а другие - нет.
      И не только потому, что боялись чего-то, да нет, боялись потерять то свое ощущение стабильности, то ощущение страны, что их защищала. От всего.
      Майор привык, что страна, забирая, давала за то вечную защиту от третьей мировой войны, империализма, капитализма, влияния Запада, маоизма, буддизма и абстракционизма... И как это было хорошо, аж першило в горле от сладости защиты этой...
      За такую защиту хотелось работать и работать, только бы заслужить, выслужить еще раз то - главное, что он хотел оставить детям своим и внукам...
      Сейчас он смотрел на внучку свою, дурешку маленькую, ладную будущую невестку, и ощущение покоя, что дала баня, залилось чувством большим сладостной благодарности тому миру, что был вокруг - миру СССР, самому лучшему миру на свете.
      ВОЛЯ. МЕДВЕДЕВ
      Утром меня послали за сметаной, и я потопал по первоснежью в центр, в главный наш гастроном. Сметаны и на праздник не оказалось...
      На автобусной остановке увидел старого знакомого - отпущенного только что на свободу Дробницу-Клячу. Так и есть, как я и предполагал - уже нажрался с утра...
      Держал он за воротник еле стоящего на ногах дружка и сам был почти таким же, невменяемым. Люди брезгливо шарахались от пытавшихся ухватиться за кого-нибудь утренних алкашей. Те же крыли всех вокруг трехэтажным матом.
      Как не хотелось подходить, портить настроение в праздник, но что делать пришлось... Пошел к этим дебилам.
      - Щас как врежу по зенкам! - кричал уже на кого-то Дробница.
      - Ну-ка... прекрати! - негромко бросил я ему, хватая за рукав.
      Он дернулся, всмотрелся, узнал.
      - А-а, начальник... - усмехнулся недобро. - И здесь командуешь...
      У меня аж глаз сразу задергался. Ну, зачем вот подошел...
      - Так это же мент... - изумился его дружок. - Дай-ка я ему врежу!
      - Ша, Паня! - оттолкнул его немощную руку Дробница, ощерился. - Это мой друг... - покровительственно протянул он.
      - Друг? - искренне удивился тот. - Сучья ж твоя морда! - захрипел совсем ничего не соображающий друганок его, замахнулся рукой уже непонятно на кого, но поскользнулся на льду и замер, недвижимый.
      - Оклемается... - пнул приятеля Дробница и сам чуть при этом не упал.
      - А ты? - брезгливо я его спрашиваю.
      - А че я? Я нормальный! Праздник Великого Октября справляю... Праздник революции! Кто был никем - тот стал всем! - В грудь себя ударил и все-таки рухнул. Лежит.
      Ну, что делать, пришлось мне дегенерата поднимать... Да волочь потом очередной подарочек матери. Она, инвалид с отмороженными ногами, кормит на свою пенсию и одевает сынка...
      Дотащил до дома, спросил у соседей, где живет, затащил на третий этаж, он к тому времени совсем ногами не переступал.
      Мать открыла, заохала, запричитала. А идиот ее сразу как отрезвел.
      - Маманя, - кричит, - гость у нас, накрывай стол! За деда-революционера жахнем по стопарю... Он Перекоп брал! Красный командир! Во, хипиш был! На коне скакал!
      - Может, чайку с морозца? - Мать спрашивает.
      - Не обижай, начальник! Какой чаек, мать! Бутылку давай! Праздник, не обижай! Давай сгоняй в магазин!
      В такие ситуации я не попадал уже много лет и кожей прямо ощущаю нелепость своего положения. Что, рассказывать матери, что я с ним не выпивал, объясняться? Но вижу - она темная лицом, исплаканная, не спала, видимо, ночь из-за подонка этого.
      - Ну-ка, замолчи! - Я его схватил да треснул, посадил на диван. - Молчи! кулак под нос сунул. Он ничего не понял, но замолк. А она, бедная, оправдывается:
      - Время одиннадцати нет, сынок, в магазине еще не дают. Да и денег, сыночка, нет уже, ты же вчера последние забрал...
      - Достану бабки! Не твоя печаль! - махнул рукой сынок любимый. - Неси!
      - Еще слово, и я тебя сдаю в милицию, - в ухо ему кричу.
      Вспомнил, что я слов на ветер не бросаю, глазенками лупает.
      - В моем доме... в милицию, майор...
      Мать заплакала.
      - Не реви, мать, - он вдруг развеселился, - я с майором гулял, он меня угостил, и я теперь его должен угостить...
      - Врать не надоело? - говорю. - Все, извините, - это уже матери. - А его я вам советую все ж в ЛТП определить, иначе толку не будет.
      Она закивала, перекрестилась.
      - Выпили бы чаю...
      Я вздохнул, наконец сел.
      Дробница уже храпел, широко открыв рот, на диване, в грязных сапогах. В квартире стоял отвратительный смрад кислого перегара и табака. И тут я увидел на стене с грязными и порванными обоями увеличенную фотографию лихого усача в буденовке.
      - Что, правда... дед у него...
      - Правда... в тридцать седьмом репрессировали папу... мать сюда приехала к нему. Его зарезали в вашей Зоне воры при сучьей войне...
      НЕБО. ВОРОН
      Люди, живущие сейчас подо мной, внизу, были лишены, конечно же, самого главного - возможности обратиться к Вседержителю. Никто из сидящих в Зоне уже не имел представления о том, что же такое причастие, исповедь, а ведь они хотя бы формально принадлежали к вере, что культивировалась на этой территории. Вера эта была истреблена, оболгана, и люди, гордо назвавшие себя атеистами, что значит - неверующими ни во что, стали куролесить на бесовский манер, вызывая в себе радость, а здесь, на Небе, - жалость...
      А ведь совсем недавно предыдущий режим этой страны даже в тюрьмах строил церкви, и главная тюрьма Бутырка в Москве имела в центре этого печального заведения большой храм, где замаливали перед Небом грехи преступившие его законы...
      Воинствующие бестолковцы умудрились разрушить духовную крепость людей, и неверие рождает теперь средь них такую ужасающую нищету духа, что не наблюдалась на этой земле уже многие века.
      Выходя из Зоны, с окончательно там подорванными представлениями о морали и нравственных законах человеческого общежития, эти люди - бывшие зэки, чувствуют себя на воле будто звери на свободе. Им кажется, что свобода - это возможность безнаказанно творить любые деяния, за которыми последуют блага. И мечты их примитивны: бабы, бабки, тряпки. Да, существует за это наказание, но ведь можно и избежать его, надеются они, вон многие живут во лжи, и ничего, не попались пока.
      Попался, не попался - эта игра, в которой они часто видят себя победителями, успокаивает их полностью, и никогда большинству даже в голову не приходит, что не суды-милиция-государство определят им в конце концов настоящую меру наказания за содеянное, но - Высший Суд, что не зависит от земных пристрастий (для чего миллионы таких, как я, пишут Картину Жизни?).
      И наказание будет иное.
      ВОЛЯ. МЕДВЕДЕВ
      Я уже допивал чай, когда в кухне, куда мы перешли с матерью, появился босой заспанный Кляча. Он очумело посмотрел на меня и сказал совсем уж дикое, видимо, себя уже не помня:
      - Так это же мент... А я за него кента побил...
      - Замолчи! - Голос матери сорвался.
      - Ага, - подозрительно оглядывал стол. - Сговорились уже, без меня бухаете втихаря. Он мои пироги трескает... а сами меня изолятором только и пичкали. Красные его похмельные глаза горели огнем. - Мне, значит, на роду написано тараканом жить и жрать сырую капусту? А тебе пирожки с маслицем, ясно...
      Мать, встав, попыталась вытолкнуть его из комнаты, а он локтем отпихивается, а затем изловчился и ударил - ударил ее по седой голове кулаком.