Хотя вот в ежегодных характеристиках, сухих и протокольных, мелькают странные для этого закоренелого рецидивиста слова - чуток, добр, внимателен к товарищам, смел, решителен...
      Поставить их в один ряд - так получается портрет человека будущего, строителя коммунизма...
      Вот жизнь чертова, как муторит-крутит она, даже и не поймешь, где настоящая сторона человека, а где - изнанка, все смешалось...
      Пожалуйста, в характеристиках - "не умеет лгать", "предан друзьям", "аккуратен", "опрятен", "любит читать", "непримирим к неправде", "наркотики не употребляет"...
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      ...впору возопить тебе, старый служака, - кто ж предо мной? Как же из этих клочков сложить образ Воронцова - врага режима Зоны, рецидивиста, почти пахана, профессионального вора? Не выходит, что-то мешает...
      В чем же противоречие? Везде его хвалят как работника отличного, и везде же ругают за нарушение режима...
      Вот ключик. Подспудно рвется на свободу этот человек, и подтачивающая годами обида на судьбу, не сулящую просвета и в будущем, взлелеяла в душе зэка не "осознание своей вины" - бросьте, пустое, нелепое, - нет, упорное противодействие своей рабской жизни.
      ЗОНА. МЕДВЕДЕВ
      Вот фотографии. Восемнадцать лет. Открытое, доверчивое лицо, пока без шрама. Во взгляде - мальчишечья беспечность, удаль - как же, как взрослый, Зону топтать пошел... Кажется, хочет понять - за что ж посадили его, когда так все было весело и интересно? Смеется не он, молодость смеется, не ведающая, что готовит судьба... Вот фото в двадцать два: лицо перечеркнуто глубоким шрамом, и взгляд уже не наивен, а просто туп.
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      Четвертое фото - обреченный человек, пятое - пустое, ленивое удивление на свою жизнь, шестое, последнее - угрюмое страдание... А еще... если в предыдущих фотографиях не угадывалось оно, страдание это, то в последней каждая морщинка-складка на лице его выражала боль...
      На планерке Медведев чуть ли не кожей ощутил накаленную до предела атмосферу. Офицеры расселись за покрытым зеленым сукном столом, и повисла тишина, которую он отнес на свой счет... Казалось, чуть ли не каждый задает взглядом немой вопрос: ну, как же вы так, товарищ майор, орденоносец, понимаешь, не только военные ордена у вас, но и за работу в нашей системе... и тут так обделались? Что, ворона эта для вас новость, при вашем-то опыте?
      ЗОНА. МЕДВЕДЕВ
      Во-первых, не ворона, а ворон...
      Но что я мог еще сказать им в ответ?
      Что не смог убить этого умного ворона, когда все же поймал его и вывез три дня назад за город... и когда кормил его колбасой, птица вдруг совсем человечьим взглядом посмотрела на меня, отчего пошел холодок в груди, и отвел я глаза, и не знал, что делать, и хотел бросить ее здесь, как есть, и еле набрался сил снова взять ее в руки, а она все будто задавала мне немой вопрос: ну, и что будет со мной дальше, товарищ майор? Небось угробишь меня сейчас?
      Товарищ майор, говорила - я это явственно слышал, - не гражданин, а именно товарищ...
      А ведь она свободна, свободная птица, и не имею я права ни держать ее, ни погибель ей назначать, ни на что не имею права, потому что она - свободна... Это им рассказывать?
      Ну что вопрос о ЧП оставили напоследок, значит, решать будет начальник колонии круто, готовься, майор. Дошли, наконец, и до моего вопроса...
      - Что ж, давайте обсудим, что делать с Воронцовым, - тихо обратился к офицерам, глядя куда-то в потолок, Львов. Стиснул в руках карандаш, словно пробуя его на прочность. - Как это так, мы ворона проворонили? - Львов злился. - Вы, Василий Иванович, конечно, не в счет, месяц как отряд приняли...
      - Я знал о вороне, товарищ подполковник, - отвечаю тут я спокойно.
      Львов кашлянул, оглядел меня, как чужого, обвел взглядом всех сидящих:
      - А еще кто? Вот вы, товарищ Овчаров, полгода отрядом этим руководили... оглядел офицера.
      - Воронцова приходилось дважды наказывать. Про ворона ничего не знал, отрапортовал тот. Ловко у него получалось.
      - Хорошо. А вы, товарищ майор, почему не сообщили о вороне - переносчике анаши? - меня теперь спрашивает начальник колонии, по-прежнему спокойно.
      От этого спокойствия я и растерялся. Не знаю, что ответить, - ну как... ну, знал, меры принял, но... птицу мне никто не прикажет убить... А потом, что - трубить всем - ворон, ворон, давайте его все вместе изловим да убьем!.. Смешно.
      - Я беседовал с осужденным... - говорю обтекаемо.
      - Ну! - резко оборвал подполковник. - Ну а что птица перелеты с грузом совершает, тоже знали?
      - Предполагал. Вчера первый раз видел, предупредил осужденного Лебедушкина... это тот, что ногу повредил при ЧП на стройке. Ну, побожился он, что, кроме чая, ничего не переправляет птица...
      Чувствую - не то сказал, сейчас он меня и зароет. Не надо было мне вякать - знаю, знаю. Дурень старый...
      - Побожился!.. - поднял брови Львов, передразнил еще раз, уже зло. Побожился нашему майору осужденный! Вы у него духовный отец, поп? Кроме чая... А чай - это так, семечки, да?
      Я плечами пожал, решил уже больше не встревать, отмолчаться.
      - А наркоту? - это майор Куницын уже мне вопрос задает.
      - Нет! - твердо отвечаю. - Я верю осужденному.
      Теперь Львов пожал плечами, оглядывая со злой улыбкой офицеров.
      - Он верит осужденному...
      Повисла гнетущая пауза.
      - Капитан Волков, что будем делать? - грозно проговорил Львов, собравшись с духом, решившись, кажется, на какие-то крутые меры. Все, кобздец нашему Квазимоде...
      Поднялся Волков, победительно на меня поглядел и пошел в атаку, втаптывая меня, Воронцова, всех зэков в одну большую навозную кучу...
      - С июля прошлого года, как только Воронцов прибыл к нам с особого режима, у него восемь нарушений, это девятое. Явление это, таким образом, не случайное, а, сами понимаете, систематическое. Это рецидивист, и этим все сказано. Родина проявила гуманность... указом от 1977 года, случайно, он был переведен с особого режима на строгий. - Голос капитана крепчал, слова он выговаривал чеканно и веско. - И я думаю, что эту ошибку надо исправлять, и хорошо, что мы вовремя сумели раскусить его. Я с ним беседовал пятнадцать раз, и человек этот... если, конечно, его можно назвать человеком, настроен крайне резко к администрации. У этого человека нет ни жены, ни детей, ни даже родственников! - сказал он это как-то торжествующе. - Таким образом, отсутствует то связующее звено с волей, что заставляет осужденного задуматься о свободе. И потому все направлено на что? - почти радостно закончил он. - На удовлетворение ежеминутных низменных порывов! Что ж, гораздо хуже, если бы данный случай не произошел. Если бы ему удалось освободиться, он причинил бы много бед людям и государству. У него же золотые руки на ограбление, свой почерк даже есть. И вот теперь - пожалуйста! - какая-то вшивая птица для него дороже жизней своих товарищей! - Он победно оглядел присутствующих. - А если бы солдаты стали стрелять? Другие осужденные напали бы на них. Ну что, допустим, сто человек бы погибли, - разрешил он, - но двадцать-то ушло бы в побег... - поднял палец. - И кто? Вчерашние рецидивисты, имеющие не одну судимость. В общем, он опутал всех невидимыми нитями, как паук.
      Смотрит на Львова. А тот в знак согласия кивает. Приехали...
      - Считаю, что данный случай следует расценивать как сопротивление властям и передать дело прокурору, а наказать по всей строгости закона! приговаривает Волков.
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      Круто, конечно, завернул оперативник. Тридцать офицеров молчали, ждали решения участи кровожадного зэка Воронцова. Львов, нахмурив брови и опустив взгляд на пухлое личное дело Воронцова, тоже замер.
      На Медведева было жалко смотреть: у него опять схватило сердце, и, белый, мокрый, он украдкой вытирал пот и искал валидол по всем многочисленным своим карманам. Ничего, конечно, там не было, и оттого майору стало вдруг страшно... Осталось только свалиться здесь в приступе...
      - Ясно, - прервал тишину Львов. - Майор Овчаров, что думаешь?
      - Думаю, что это слишком жестко будет - передавать дело прокурору. Воронцов действовал явно без плана, никакая это не попытка нападения, это ясно... просто взрыв эмоций произошел у неуравновешенного зэка... Считаю, что перевод его через суд обратно на особый режим или же на крытый тюремный режим будет адекватным проступку наказанием...
      НЕБО. ВОРОН
      Крытый тюремный режим, для справки, место особо жестокое, знаком я с ним. "Крытка" часто доводит даже бывалых зэков до попыток самоубийства. И у моего хозяина есть печальный опыт пребывания в ней. Особенность этих зловещих централов в жестокой нетерпимости к заключенным там людям, продиктованной указаниями сверху. Чего стоил только один из эпизодов, случившихся с хозяином в далекой тюрьме города Златоуста...
      Впрочем, я чувствую и вижу, что, кроме меня, попытки анализировать лютую жизнь в неволе предпринимает и человек по кличке Достоевский. Давайте лучше почитаем, что он пишет по этому поводу, - и язык побогаче, и осведомленность пошире - он же... внизу... занимается летописью.
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      Красивое название какое - Златоуст... Кто ж в древности думал, что город станет для осужденных мрачным символом именно затыканий этих самых уст правому и виноватому. Жестокие там порядки были, дикие.
      В те годы, когда находился там еще не рецидивист Воронцов, в крытой тюрьме Златоуста исправно выполняли некое закрытое постановление власть предержащих поменьше кормить сидящих в заключении людей.
      Да, именно так - поменьше. Безусловно, в "умном" том постановлении все это было выражено "красивыми" канцелярскими ничего не значащими словами, даже, видимо, в чем-то верными по сути. Но на практике администрация Зоны исподтишка морила людей настоящим голодом. И довольно успешно: загибались зэки пачками, мерли от болезней, в основе которых и была голодуха. Утерявшие совесть чудо-коновалы "крытки" аккуратно писали диагнозы разнообразных грозных напастей, косивших беззащитный люд. И тогда родилась простая в исполнении и жуткая идея - кормежку можно добыть рядом, у близлежащего человека.
      Нет, никто никого не ел, как в недавнюю войну, хотя ситуация была почти сходная по жестокости... нет, до каннибализма не доходило.
      Люди просто стали играть в карты на кровь...
      ИЗОЛЯТОР. ВОРОНЦОВ
      Сидели мы тогда в одной камере с Филиным, вором, этапированным из Благовещенска, дерзким и наглым, он сейчас здесь в Зоне, даже в бараке моем, да Ястребовым по кликухе Ястреб. Мы друг за дружку держались, но там было как - держись не держись, не выдюжишь все одно, потому что пищи просто не было, и купить негде, за этим тамошние менты строго следили. Люди валились на разводах.
      И тогда пошла мода - играть на кровянку. Играли обычно в стиру, игра такая. Раскидывает, значит, карты банкующий, игра идет вчетвером. Я, допустим, проиграл. Беру заточку, полосую себе руку и сцеживаю в миску кровянки - ну, сколь смогу. Вот. А те трое по очереди мисочку и опустошают. А что делать? Жить-то хочется...
      Не скажу, что этим только и занимались, нет, но когда припрет уже, приходилось. Ну а того, что вены вскрыл, тащили в больничку, а там посмотрят ясно, укол сделают, зашьют, а на следующий день выталкивают. А он, если малосильный, пошатается да и завалится где-нибудь. Не жилец - оттащат в камеру, лежит, загибается.
      Иногда и в больничку не тащили, дубаки зайдут - ага, играли, напинают нас, и этого беднягу тоже отделают да бросят - подыхай. В духоте он за двое суток иной раз и доходил, быстро...
      Как мы с Филиным оттуда выбрались, не знаю. У меня молодой организм выдюжил, а он сухой еще тогда был, как жила весь, тоже сдюжил... да и шулер он, там у него тоже все в долгах... уж кровушки он попил...
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      В общем, порешили офицеры - дикого заключенного Воронцова обуздать передать дело в суд, чтобы оставшийся срок ему заменили тюремным режимом "крыткой". Решили, да не решили. Остался Медведев и его особое мнение.
      ЗОНА. МЕДВЕДЕВ
      Эх, дурак, дурак ты, Квазимода... Знал бы, что я-то и спас тебя, почти незнакомого мне, всего одну я с тобой беседу нормальную и провел.
      Но это, говорю я коллегам и товарищам своим, не означает, что я плохо думаю об этом человеке. Капитан Волков говорит красиво и логично. Видны причины и следствия, но...
      ...Знаю я, что для пришедшего с особого режима тюремный режим - это финиш, точка, крах. Ты еще не успел отойти от особого, не надышался воздухом здесь, а тебя опять в смрад камеры... Нельзя, сдается мне, добьем мы тебя как человека...
      Сказал я им про тебя, Квазимода, что в любом есть черное и белое, но черное в тебе уменьшается, и это видно из личного дела. И не говорите, что, мол, просто поднаторел он и не попадается, нет. Ты, Воронцов, просто наконец-то научился управлять собой. Про характеристики твои сказал и спросил потом: так разве лучше было бы, если бы приспособленцем был этот Квазимода, во всем бы кивал нам, а за спиной делал по-своему?
      Не веришь ты в нас, вот где корень зла. Да, огрызаешься нам. Но, может, это и есть проявление твоего достоинства, а? Да и, в конце концов, не наркоман ты, не насильник, Квазимода, вор ты только. А... птица, она и есть птица, кто же из нас природу не любит? Всю свою любовь нерастраченную вложил ты в этого ворона и потому сорвался при его гибели. И это понятно должно быть каждому...
      Главное, говорю им, что за двадцать шесть лет ты никого не убил, а я не видел в Зоне ни одного зэка, чтобы он, отсидев такой большой срок, остался бы столь человечным и не был замешан в чьей-то смерти...
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      В общем, речь майора Медведева подействовала... Батю решили оставить в Зоне. Дали ему шесть месяцев ПКТ, под личную ответственность начальника отряда.
      Блаженный майор победил, в очередной раз.
      И тут на планерку влетает ДПНК (дежурный помошник начальника колонии) капитан Тюленев и скороговоркой докладывает, что жена Бакланова в истерике выбежала со свидания, а по ногам у нее, мол, кровь течет.
      Пришлось разбираться, оказывается, у Бакланова кукурузный початок.
      - Какой початок... кукрузный... - удивленно посматривает на него подполковник Львов.
      - Как какой?! - удивляется капитан, в недоумении почесывая свое пузо.
      Все офицеры в предвкушении переглянулись, заулыбались.
      - Ну, да ж... Ну, он в член свой, пенис, вогнал шары. Да целых двенадцать, в три ряда... Повели его в санчасть, уже вырезают.
      - Садист, - прерывает его начальник колонии. - Это же надо, целый початок. Вот садист, умудрился же. В изолятор на пять суток. А жена его где?
      - В санчасти, пытаемся кровотечение остановить.
      - Значит, так. Приказ: сегодня же после работы всех проверить и вырезать всякую дрянь. Ясно?! - Львов посмотрел на начальника санчасти.
      - Так точно, товарищ подполковник. Если только инструментов хватит. Придется наточить ножи, - полушутя-полусерьезно ответил капитан Крысин.
      Возникла пауза, затем все поочередно стали делиться своими познаниями:
      - У Дятлова, как мне известно, усы наворочены.
      - А у Коростылева вообще такая балда. Он, говорят, ввел в член парафин. Помню, спрашиваю, для чего, мол, ты это... А он мне в ответ - чтоб жинка помнила, что, мол, лучше меня никого нет.
      - А из чего же они шары делают?
      - По-разному, кто оргстекло, кто из жженого целлофана. Кто во что горазд.
      - Сегодня вырежем, завтра снова натыкают.
      - Хватит, - прерывает всех хозяин и оглашает очередной приказ: - С сегодняшнего дня всех осужденных перед свиданием проверять на предмет членовредительства. Если кого уличим еще раз, то вместо свидания изолятор. Пусть там кукует со своими причиндалами. Ясно?!
      Все согласно закивали и после планерки пошли выполнять приказ начальника колонии.
      ИЗОЛЯТОР. ВОРОНЦОВ
      Наутро топаю я в камере из угла в угол и себе думаю: все, Кваз, вот тебе и срок новый. С вечера думал о Ваське, а теперь о себе вспомнил, и не знаешь уже, кого жалеть больше. Так, и во что ж это выльется? Года в два, не больше. Значит, освобожусь в сорок восемь, почти в пятьдесят. Жизнь прожита. А вдруг майор чем поможет? Нет, надежда на него зыбкая. И что ж тогда делать? Бежать. Хоть захвачу кончик жизни. А если поймают? Не поймают. А если и так, в последний момент прикончу себя, умру на свободе, а снова рабом к ним... не вернусь.
      Но - как бежать? Сейчас изолятор, потом - суд, пересыльная тюрьма. Уходить надо только в дороге, с особого не убежишь. Хотя в шестьдесят первом удалось...
      ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ
      Этим своим единственным побегом Батя гордился, охотно рассказывал о нем.
      Был молод тогда, двадцать пять... сильный, ловкий, верткий, ментам трудно было с ним справляться на воле, если только в тупик не загнать. На просторе же уходил, расшвыривая их. А пули не боялся, знал потому что ее, пулю...
      Так вот, побег. Выдумал он вот что: выходили из Зоны машины, груженные большими деревянными ящиками с чугунными чушками...
      Весна тогда накатила оглушительная какая-то, буйная. Весна - утро года, уже не хмурился день в тайге, а природа оттаивала стремительно. Исчезали прямо в воздухе последние мокрые снежинки, деревья покрывались какой-то неземной свежей пеленой, и в них то заголосит скворец, первый вестник нарождающейся жизни, то в небе подхватит песню жаворонок. Поют-поют...
      Снег прятался от солнца, остался только в тени заборов, капель моросила с крыш, а вечером зависали длиннющие сосульки, чтобы к полудню, молнией сверкнув на солнце, разбиться вдребезги, с серебряным перезвоном. Появились бурые проталины, серый снег с шорохом проваливался, освобождая ростки жизни. Пахло талой землей, прелым листом, проклюнулась первая зелень, теплые ветра ласкали лицо... Низко над Зоной с радостным стоном летели вольные косяки гусей к родимому северу...
      В общем, одурел от всего этого Квазимода, потерял рассудок. Ожившая природа словно ручьями растекалась по его телу, будила молодые силы, будоражила лучше крепчайшего чифиря, пьянила сладковато-острым запахом прошлогодней листвы и парной земли. И сколько ни уговаривал его друган Петя Ветютнев не дурить, пошел вразнос Квазимода - бежать, бежать, бежать...
      Подъехала к вахте машина с этими чушками, а он уже там, под ними, заложен осторожненько Ветюхой. Залез солдатик в кузов - перед ним груда чушек, оглядел он их, все в порядке... Ну а под чугуном вряд ли кто продержаться может больше десятка секунд - проверено, тяжесть-то какая...
      Воронцов продержался семнадцать минут. Вначале высвободил одну руку, затем вторую. Пока было полное ощущение гроба, но можно уже немного дышать. Тело неумолимо расплющивалось. А отказаться от затеи - как? Кого звать на помощь? Надо терпеть. Выдюжить.
      Машина неслась по проселочной колдобистой дороге, и каждая ухабина страшной болью отдавалась в придавленном человеческом теле. Чушки били его, избирательно, по самым больным местам. Воронцов плакал.
      Но вот неимоверным напряжением он пересилил страшный груз и рванулся вверх, сумев ухватиться руками за край ящика, подтянуться...
      ИЗОЛЯТОР. ВОРОНЦОВ
      Как же, помню. Неслись мы по голому березовому перелеску, белотелые красавицы надели только сережки. Милые березоньки... Шоферюга прет за семьдесят, машинешку подбрасывает, трясет. Но я уже на свободе. Вылез... На свободе!
      И ветерок весенний меня обдает... Ради таких вот минут и живет человек, когда свершаются сокровенные желания, и ничего ему больше от жизни не надо. В горле комок у меня, плачу, сердце выпрыгивает, вот-вот впереди машины покатится.
      Дождался поворота, шлагбаума, - ну, и сиганул на полном ходу. Неловко подвернул лодыжку и скатился в кювет, ахнув от боли. Переполз в неглубокий овражек и с наслаждением напился талой воды. Надо же бежать, а я тут на двух руках и одной ноге, как зверь-подранок, скачу вниз по склону. Ногу жжет, она распухает прямо на глазах, как гриб весенний. Снял телогрейку, сапог стащил и наложил холодный компресс.
      Перетянул стопу, лежу. Природа вокруг тихая, ничего неохота. Я лежу, как новорожденный...
      Поспал под корягой. Прошел теплый дождь с первой грозой, семь погод весны сменились, я и пошел, поплелся вдоль оврага. Сломал ветку, ножом срезал сучья, костыль себе сладил и заковылял к глухому железнодорожному разъезду, где только что товарняк прошел.
      Залег в кусты, земля сырая, а ею никак не надышусь... затаился в боярышнике, поджидаю своего поезда. Дождался. Забрался на вагон без крыши, лег там на уголь, а когда поезд разогнался, осторожно приподнял голову... а вольный ветер приятно в лицо хлещет... И даже колеса мне на радость стучат: "сво-бо-да, сво-бо-да..."
      Так я месяца два с пересадками рвался к дому. Вначале сухарями питался, затем подкреплялся первыми весенними грибами - сморчками, строчками, лес меня кормил, и выходил он меня. Потом в одной деревеньке купил кусок окорока хорошего да у бобыля тамошнего одежу гражданскую выпросил. Добрался так до волжских степей, там уже яйца ел из перепелиных и куропаточьих гнезд да водицей запивал.
      Никогда я потом так не питался, как человек и должен на воле есть, - всем настоящим, от природы.
      А когда первая вишня в садах зацвела!.. У меня уже тогда жизнь кочевая пошла - по деревням и городам, бродяжья, и житуха наладилась. Татьяну тогда и встретил. Первая она с меня невинность мужскую сорвала. Ушел от нее, достал паспорт, чтоб в Сибири где-нибудь затеряться или на Севере новую жизнь начать. Молодой был, ничего не боялся... Только скитания мои внезапно кончились, уйти дальше на Север не удалось, задержала случайно ментура, просекли липовую паспортуху, а прокатали пальчики на пианино - я в розыске... Ну, и все.
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      Представил со стоном душевным Квазимода, как хорошо сейчас на воле. Если побег удастся, застанет он еще бабье лето, грибы, ягоды...
      Да, осень - вечер года, но все равно... трудно затеряться в стране, где пока работают-рыщут ментовские ищейки. Да и как он там, на воле, без копейки денег, с этим шрамом...
      В общем, все это... не туда...
      Как появились, так в мгновение и рухнули все его планы на побег, сломались, как зыбкий первый ледок на луже...
      ЗОНА. ВОЛКОВ
      Вызываю я этого выродка. Как же... отстоял тебя майор придурочный. А какого хрена, непонятно... Ну, так знай, что, кроме твоего Блаженного, есть еще в Зоне силы, что могут поставить тебя на место и спросить по всей строгости. Вначале я хотел все же по-дружески, по-хорошему с ним.
      - Мы тебя отстояли, - говорю, - а могли отдать под суд за нападение на конвой, в "крытку" бы ушел, милый... Теперь все от тебя зависит...
      Молчит, будто не понимает.
      - Откуда водка? - спрашиваю, спокойно так, будто сам это уже знаю. - И молчать нечего, неужто тебе своя судьба безразлична?
      - Значит, в стукачи вербуете, спекулировать пришли? - вдруг вякает.
      Я от такой наглости растерялся, но сдержался.
      - Не... спекулировать, - передразниваю его, - а тебе помочь, обалдую!
      - Не надо мне... - вздыхает. - Совесть мою обкрадывать предлагаете? лепит мне. Сам, мол, все решу.
      - Что ж, тогда будем судить, или пиши, как дело было.
      Смотрю, одумался.
      - Дайте листок, напишу, - говорит.
      Ага, зассал, думаю. Даю ему листочек. Приехал, блатота. Я курить к окну отошел, смотрю, пишет - "Мои показания капитану Волкову". Пошло...
      Ну так вот... Когда ж я обернулся, подошел к нему и глянул в листочек, чуть удар меня не хватил: этот выродок нарисовал на весь лист под этой надписью... хер с яйцами.
      Я листок этот схватил и ему хотел растереть о морду паршивую, но сообразил - нельзя пока, еле-еле сдержался.
      - Хорошо, - говорю. - Спасибо, Воронцов. А теперь слушай меня, ублюдок. Отныне ты, скотина, меня оскорбившая, жизнь свою можешь во всех смыслах считать законченной. Ни в какую "крытку" ты, мерзавец, не пойдешь. Потому что теперь ты будешь рядом со мной, и я - лично! - заорал, все же не выдержал, прослежу, чтобы ты больше не портил воздух своим присутствием на этом свете. Убить тебя просто так - мало, и ты это, скотина, знаешь. Потому смерть твоя здесь будет не такой красивой, как ты ее себе представляешь, уж поверь мне. Ты просто сдохнешь, как подзаборная собака...
      А эта сволочь только рассмеялся мне в ответ. В комнату заглянул тут прапорщик и сразу захлопнул дверь - так грозно я на него глянул.
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      А Квазимода смеялся и смеялся, уже истерика началась.
      - Прекратить, страшило! - шипит на него капитан. - Кому я сказал? Я к тебе с добром...
      А Кваз ему:
      - Ага, мохнорылый, отрастил бычью шею на наших харчах и с добром, ага!..
      - Что?!
      - Что слышал... Мразь, убью сейчас!
      Кваз замолк, зловеще налился его шрам кровью, повернулся он медленно к капитану, а того уже нет - выскочил в открытую дверь и там прапорщику рычит:
      - Заберите эту сволочь! Немедленно!
      Увели Ивана. А красный от ярости капитан в своем кабинете долго отыскивал в корзине для бумаг кукиш-мякиш бумажки - вдруг кто-нибудь найдет ее и будет ржать...
      Долго жег ее в пепельнице, напряженно смотрел на огонь и, как колдун, повторял какие-то заклинания - смерть ворожил борзому пахану борзой капитан.
      ЗОНА. ПАВЕЛ АНТОНОВИЧ. ВРАЧ
      Пришлось вызывать в кабинет сразу пятерками. Не любил я работать в одну смену с этим рыжим прапорщиком Шакаловым. Он больше походит на зэка, чем на вольного. И манера поведения разнузданная, и шутки у него дурацкие. Как я понял, ему возиться в мужских членах доставляет большое удовольствие.
      Часа за полтора прогнал через осмотр полсотни людей, пришлось с несколькими повозиться. А тут еще как снег на голову этот Соловьев. Смотрю и не верю глазам своим.
      - Да у вас, милый мой, никак заражение, - говорю я ему. Член-то у него распух до неимоверных размеров. - Что это? - спрашиваю. А он как воды в рот набрал, молчит.
      - Вот это член! Самому Петру Первому на загляденье. Что, в гузло Курочкину залез? Да? - это Шакалов ухмыляется. - А он, значит, выдал тебе газовую атаку в самую тычку. Ну ты и Соловей... Не соловей, Соловей-разбойник.
      Я, конечно, не обращаю внимания на его глупые шутки и продолжаю объяснять.
      - Придется чистить канал, - говорю и достаю уникальный немецкий ланцет, имеющий тончайшее иголочное основание. - Вставляем его в канал, а затем нажимаем на эту кнопку, и ваш член, милый мой, разлетается на ровные четыре части, как кожура банана. Понятно?!
      - У-у, изверги. А после как он срастется?
      - Срастется, срастется! Розочкой будет. Бабе твоей на загляденье, смеется Шакалов. - Не ты первый, не ты послед-ний.
      - Завтра придете на операцию. Свободны.
      Только сейчас я заметил стоящего в углу майора Медведева. Хотел было ему что-то сказать, но он только кивнул и вышел.
      Много я грязи перевидел. Тут тебе членовредительство - рук и ног, даже гангрену ног устраивали, но чтоб детородный орган коверкать и портить, это уж слишком. Вот люди, - не люди, а бестолочь одна.
      Да, а вот кто по-настоящему поразил меня, так это Лебедушкин. Осмотрел я его, удивился:
      - А ты чего такой чистый?
      - Да я лучше на пятак свой член порублю, чем засуну его в какую-нибудь грязь.
      - Ох и пятаков у тебя выйдет - горсть целая. - это Шакалов смеется, довольный своей шуткой.
      Я же лишь смущенно улыбнулся и теплым взглядом проводил Лебедушкина. Что ж, не все еще, видно, испорчены в этой Зоне.
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      Прибыл этап, и троих осужденных из него распределили в шестой отряд, к майору Медведеву. Он ждал их в своем уже приведенном в порядок кабинете, простоявшем месяц пустым до прихода Василия Ивановича. Предшественник его не любил света, о чем свидетельствовали тяжелые темно-синие шторы на окне: привык работать при настольной лампе, ослепляя ею допрашиваемых, сам оставаясь в тени. Медведев знал эти приемчики - они остались в Зоне со времен ежовщины-бериевщины, когда миллионы невинных людей были превращены в скот и расшвырены по безымянным кладбищам истории. Тяжкое время, и он много думал о нем, но кто знает о том времени истину?
      Может, и надо было так, наверху виднее...
      Так думал. Так думали и все его одногодки, и те, кто моложе, думали так же. О сталинских временах старались не говорить, будто и не было кошмара тридцать седьмого года, будто случилось это в иной, не в их стране...
      В кабинет вошел первый осужденный - субтильный человек, встретишь на улице - примешь за учителя пения, скажем. Только бледность выдавала в нем зэка, отощавшего на тюремных харчах, нервического, колкого. Было ему тридцать пять, осужден всего на год. Статья не редкая, обычная уже - бродяжничество.
      - Садитесь, Дроздов, - оглядел необычный для Зоны экземпляр майор, отметив: держится тот с необычной легкостью - артист. - Семья есть или... была?
      - Была когда-то, - игриво ответил бич. - Разбитого горшка не склеишь...
      - Это да. А лечиться от алкоголизма все ж придется... - покачал головой Медведев, ожидая бурю возражений.
      - А это вы напрасно, - вежливо заметил бич. - Думают, раз бродяга значит, алкоголик. Напрасно. А ведь вы человек с опытом... - съязвил он, чуть заметно улыбнувшись.
      - Правильно заметили, - подыграл, усмехнувшись такой же понимающей улыбочкой, Медведев, - вы и не похожи на алкоголика. Полечим для профилактики, а? Чтобы выйти совершенно иным человеком...
      - А на кого ж я похож? - спросил себялюб Дроздов, кокетничая.
      - Сами же знаете... - прищурился, усмехнувшись, майор, не желая ему делать комплименты.
      - Знаю, - легко согласился бич. - На бывшего интеллигента, да?
      Майор удовлетворенно кивнул.
      ЗОНА. ДРОЗДОВ
      О, расплылся-то... как смешно, батюшки. Жлоб. Да будет вам известно, уважаемый... как вас там... майор, да... что интеллигент бывшим быть не может. Это, брат майор, врожденное или благоприобретенное качество, что сопутствует человеку всю жизнь его, в том числе и в этом заведении, где ты хозяин сегодня.