БОЛЬНИЦА. ВОРОНЦОВ
      Принесли мы Сынке пряников да курева из ларька. Удивился Сынка - что да откуда? - отоварка ведь прошла уже. Одолжил, говорю, в соседнем бараке. Смотрю, противится он, не берет харчи. Разозлился.
      - Не твоя, - говорю, - забота, я тебе не мать - понукать меня...
      Он притих, есть стал. Я главное сказал:
      - Попрощайся с Васькой, отдаю его... - вытащил наконец я страдальца, Володька увидел лапу эту его железную, аж кусок у него изо рта выпал.
      Васька будто застеснялся ноги своей инвалидской, клюнул меня за то, что допек я его.
      - Как... отдаешь? - Сынка снова пряник уронил. Рассказал я про предложение майора. - Опять Мамочка этот? - Сынка не понял, что тот добра хотел.
      - Молчи, - говорю, - прав он, или заберет да сбережет, или пристрелят здесь нашего ворона.
      Смотрю, поверил, взял Ваську осторожно, лапу-костыль оглядел.
      - Оба, - говорит, - мы теперь с тобой на костылях... - печально так говорит. - Ну, я-то оклемаюсь, а ты... - Слеза на глазах навернулась.
      Подул ему на холку, в глаза, рассматривал, словно прощался...
      - Вся зона практически уже про него знает, Сынка... - говорю я ему, - а прапора сейчас знаешь какие...
      - А назад прилетит?
      Приятно было это слышать, даже чуть улыбнулся, незаметно для Сынки.
      - Думаю тоже об этом. Прошлый раз майору не дался в руки... Думал я, умная птица, а дура, не понимает, что пристрелить могут...
      Тут Васька оглянулся на меня и так посмотрел, что у меня не было в этот миг сомнений, что он - понял. Отвернулся к Сынке, чуть каркнул, застыл у него на руках, обиженный. Ишь ты...
      НЕБО. ВОРОН
      Слушать это, согласитесь, милостивые государи, товарищи и господа, неприятно. При этих словах в мой адрес у меня было вполне естественное желание взмыть вверх и более не приземляться около этого экземпляра - Воронцова Ивана Максимовича...
      Вообще, положение мое столь двусмысленно, что впору выть, как это делает с досады волк. Пожалуйста, могут и дураком обозвать, и усомниться даже в моих умственных способностях... А я должен за все это платить лишь верностью, кротостью нрава и послушанием... Так у кого судьба жестче, Иван Максимович?! У вас, все ж услышанного, или у меня, все деяния которого для людей будут сокрыты навсегда, и за них получу я в лучшем случае еще одну железную лапу... или свинцовую пулю...
      БОЛЬНИЦА. ЛЕБЕДУШКИН
      Смотрю, рана-то уже у ворона зажила, срастаться стало мясо с протезиком. И больно на это смотреть, и смешно видеть, как он, будто генерал игрушечный или пират какой, ковыляет - тук-тук по скамейке. Умора... и плакать хочется.
      - Только вот при тебе и стал прыгать: все боялся. А сегодня первый день на полигон прилетел. Груз я ему не привязываю, слаб он еще. Да и решил вообще завязать с этим делом, пусть по-хорошему уйдет на волю... - Батя совсем грустный был, растерянный. - А сейчас патоку все жрет да молоко попивает. Вчера пару селедок сожрал, и хоть бы хны. Будет жить. Ладно, - совсем погрустнел, - прощайтесь, пойдем, майор ждет...
      - Куда ж его? - спрашиваю, а сам последний раз прижал ворона, тот аж заурчал, как кот, в надежде, что хоть я не дам его в обиду, не отдам дурному погоннику Мамочке.
      - Он завтра катит в область, вот и отвезет в лес. За двести километров, быстро проговорил Батя, сгреб Ваську, отнял буквально у меня его. - Все, Сынка, выздоравливай, а мы попехаем.
      Нес он инвалида, а тот озирался по сторонам, ничего не понимая, дурилка. Я заметил: Батя потух, не брит, одет как-то неряшливо, хотя всегда очень привередливо относился он к своему внешнему виду. Глаза усталые, скулы сведены... Ох, Батя, Батя...
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      Тянулось больничное время для Лебедушкина медленно и сонно. Только вечерние притчи Ивана Ивановича о своих скитаньях по Руси, когда был зрячим, развевали ненадолго хандру.
      Сначала было интересно наблюдать, как по три раза на дню ссорились-мирились из-за любого пустяка слепые. Иваныч в пух и прах разбивал в словесных перепалках тяжеловесного на язык, медлительного Клеста, и тот, насупясь, сдавался и замолкал - надолго, до утра. Удивляло и то странное обстоятельство, что самый противный контролер Зоны, Шакалов, каждый раз после возвращения с работы зэков заходил к слепым и оставлял каждому на кровати по нескольку пачек сигарет с фильтром. Изымал их Шакалов при обыске, и тем самым они становились как бы ничьи. В местном ларьке такой шик, как сигареты с фильтром, не продавался, значит, проносились они с воли. Почему столь щедрым был к ним черствый с виду прапорщик, выяснить так и не удалось: слепцы молчали как немые...
      Уже неделя прошла после этапирования ворона лично Медведевым, и однажды после обеда, выйдя погулять в тихий час, не поверил Володька своим глазам: в окружении серых ворон на тополях сидел... их Васька. Отдельно от всех, на крайнем дереве.
      Вороны строптиво каркали, разглядывая чужака, а тот на них ноль внимания. Володька хотел было крикнуть, но не успел - ворон, а это был, наверное, все же Васька, вспорхнул и полетел в сторону вышки, на запретку. Серое воронье проводило его недружелюбным карканьем... На следующий день Лебедушкин уговорил выписать его на амбулаторное лечение.
      - Ты здесь хоть манку с маслом поел бы, - заметил врач Павел Антонович. Выписать всегда успеем.
      - Спасибо, - пожал плечами Лебедушкин, - мне надо, серьезно... Спасибо. И так отъелся, - чуть стесняясь, заметил он. - Если не побрезгуете, на свадьбу позову, как освобожусь... вместе попляшем...
      Врач оглядел его, вздохнул. Вообще он был странный человек, этот похожий на чеховских персонажей не только бородкой своею доктор. Сказывали, что у него были два сына, и погибли они в мирное время, и с тех пор он ужасно переменился и стал ко всем зэкам очень добр, за что имел частые неприятности в штабе.
      - Хорошо, - улыбнулся он. - Все зажило у вас, можете жить, любить, ну, вообще... все.
      Да что у него это - "все"? Вкалывай от зари до отбоя - вот и "все", вся наша забота...
      - Жизнь большая, - заметил мягко врач Павел Антонович, - вам жить еще долго... В футбол играть, дачу строить... детей заводить. Вы только не делайте дурных поступков, Володя, - серьезно сказал он. - Вы не представляете, сколь прекрасна жизнь... и без денег, и без проказ дурных. Просто жизнь...
      Володька слушал, открыв рот, с ним давно так не говорили...
      Батю не видел после последнего его прихода: закрыли доступ в санчасть. Кто-то пронес анашу, и больные, обкурившись, решили собрать сахар для браги. Недоигравшую брагу и пыльцу конопли извлекли при обыске из-под половицы, прапорщик обратил внимание, что та чуть оторвана. Капитан Волков налетел как вихрь, более всех обвинил Казарина, который был в доле с соседями. Вообще, бурду не успели зэки и попробовать, и дальнейшее свое лечение вся компания продолжила в штрафном изоляторе.
      Когда шмон и разборки утихли, Альбатрос резюмировал:
      - Мамочку я знаю уж восьмой год. Волков, пройдоха, пургу метет, нагрубит, нашумит, но его можно вокруг пальца обвести. А вот Мамочка посложнее... Он только один раз может поверить, обманешь - труба...
      - Так уж прямо и труба? - засомневался Володька.
      Альбатрос кхекнул недовольно, не стал более спорить.
      - Ладно, Володя, тебе с ним жить... мне уходить. Я тебе свое мнение сказал.
      - Ну, не обижайся, деда, - взял его за руку Лебедушкин.
      Слепой отошел от доброй Володькиной интонации, вообще отходчивый был человек, не злился понапрасну.
      - Был вот у него случай, моих слов в подтверждение... - присел Иван Иваныч на кровать, принял свою обычную "баечную" позу. В палате сразу наступила тишина, даже храпевший Сойкин примолк во сне. - Проводил он раз политинформацию, это уж лет так пяток назад было... Ну и вот, зэк один у нас был, шебутной парень. Бекас кликуха, херсонский, вор был на загляденье, щипач. И вот этот Бекас просится у Мамочки в туалет - живот, мол, прихватило. Ну, тот - иди, а Бекас уже изготовил ключ от кабинета Мамочки. Вот пройдоха, улыбнулся Альбатрос. И все заулыбались сметливости незнакомого Бекаса. Открыл он, значит, кабинет Мамочки, быстренько облачился в его пальтухан с погонами, шапку, все честь по чести. И попылил к вахте - Мамочка вроде домой к жинке спешит! - засмеялся тут уже слепой в голос. И был смех подхвачен благодарными слушателями, особенно дурным Казариным, заржавшим во всю глотку. - Он рассчитал все точно: осень поздняя стояла, Зона пустая, все на политинформации, а на вахте как раз стояли новобранцы, салажня...
      Альбатрос чуть прервался, будто оглядывая притихших своих слушателей, чуть повел головой, улыбнулся.
      - ...еще надо сказать, что Бекас был даже чуть похож на Мамочку и обычно подражал его голосу - пугал дневального. И движения его имитировал, такой был клоун, умора... Вот потому совершенно спокойно прошел он на вахту, и...
      Все напряглись, открыв рты.
      Альбатрос же сунул руку под подушку, поискал курево, кряхтя стал чиркать спичками, освещая собаку на пачке сигарет "Лайка", которые звали тут "Портрет тещи".
      - Сволочь же ты, деда... - беззлобно, почти любовно произнес изнывающий от ожидания продолжения Казарин.
      Альбатрос неспешно закурил, с удовольствием выпустил дым, прокашлялся и продолжил:
      - Не понравилось что-то Мамочке в поведении Бекаса, знал он его дерзкую натуру. Вышел он вслед за ним на минуту из зала, позвонил дежурному лейтенанту - встреть, мол, у входа того, кто сейчас выходить с вахты будет... Тормознули...
      Все разом выдохнули, закивали, заохали. Иван Иванович сидел довольный, знал, как действует этот рассказ на слушателей...
      - Ну как в сказке прямо... - покачал головой недоверчиво Володька.
      Иваныч на это лишь кашлянул и заметил спокойно:
      - Ты еще не знаешь Мамочку. Он прост, да не так прост. О нем такие у нас небылицы рассказывали, я-то и сам не верил. Пока этот вот случай не произошел... Что думаешь, ордена человеку просто так дают?
      Володька кивнул да стал неспешно собираться. Не хотелось и уходить, а надо было в Зону: как там Батя, сам не свой? Где ж Васька сейчас - на воле уж или как?
      ЗОНА. БЫВШИЙ ЗЭК КУКУШКА
      Балдею... думаю о жизни, скукота. Прямо рядом с проходной, под носом у этих козлов...
      А что... так жил - позавидовать мне можно - на всем готовом всю жизнь, особо не перетруждался, тяжельше рукавиц ничего не поднимал.
      Да, думаю, а дальше-то что делать, в сортире этом? Я ж не сказал, что укромину себе нашел в офицерском нужнике, есть такой чердачок - маленький, но мне хватило. Я туда предварительно слазил, давно я его заприметил. Ну и глазок просверлил, чтобы перспектива была на дом родной, а главное - харчей запас, так что мне здесь сидеть долго можно.
      Долго-то долго, а далее что... не знаю...
      Запах этот, тоже хорошего мало, хоть топор вешай. Ну и главное - сидишь-то сгорбившись, не шевелясь. Сплю все, что еще делать? Камера-одиночка.
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      Без прапорщика Шакалова в Зоне ничего не обходится. Вот и на этот раз бдительный службист, сидя по большой надобности в офицерском туалете, уловил запах табачного дыма, словно доплывший с чердака. Не терпевший курения Шакалов, по выходе после облегчения, внимательно оглядел туалет и увидел тонкую струю дымка с чердачка. Не поленясь приволочь лестницу, Шакалов влез на чердачок и обнаружил там сжавшегося от страха Кукушку.
      - Что ж ты, сука старая, делаешь? - печально говорит ему Шакалов, замахнувшись. - Из-за тебя ж двое суток Зону через два часа строили! - И небольно ударил съежившегося под его взглядом старикана.
      Разобиженный Шакалов ушел, а когда за Кукушкой пришли солдатики вытаскивать, он осмелел, стал дико ругаться, кричать, кусаться и брыкаться в ответ на их несмелые попытки вытянуть его, сгорбленного и провонявшего, из-под крыши.
      Вяло отвечавшие на матюги солдатики махнули на него рукой, разрешили вылезти самому. Но это оказалось невозможно - старик застрял, отчего стал орать еще громче, почему-то виня в этом своих освободителей из деревянного плена. Спасителей он же должен был благодарить: при осмотре в санчасти врачи установили, что у немолодого этого человека начались процессы онемения и отекания, которые грозились вылиться в необратимые изменения внутренних органов и пролежни, после начала которых уже через пару деньков Кукушка разбудил бы всю Зону воплями о помощи...
      Так вот, освободителям дурного деда пришлось ломать крышу, отрывать несколько досок, чтобы вытянуть ослабевшего и описавшегося старого дуралея. Следом за ним спустили вниз несколько буханок хлеба, пачку маргарина, сахар и бидон воды. Что бы он делал по окончании своих припасов, Кукушка объяснить внятно не смог, только плакал и матерился, прося оставить в Зоне. Из больнички оклемавшегося вольного человека Кукушку быстро сводили в баню под усиленной охраной и столь же быстро выставили за ворота Зоны, применив в последний раз силу на вахте.
      Рассмотрев справку об освобождении и новый костюм, Кукушка чуть приободрился, а когда подошла машина, он, продолжая возмущаться и браниться, сел в нее без помощи дубинки.
      В машине он рассказывал мрачным сопровождающим солдатикам-первогодкам, что раньше можно было свободно "засухариться" - отсидеть за другого. Он предлагал им обменять его на другого, молодого, ведь количество осужденных не изменится, а кто сидит, какая кому разница...
      Выслушав все это, сержант-дембель замахнулся, чтобы стукнуть надоевшего старика, и хорошо, что в машину в это время заглянул Медведев, одетый в гражданку, - он сопровождал Кукушку. На руках у майора были сопроводительные бумаги на долгожданное определение в дом престарелых.
      ЗОНА. ЛЕБЕДУШКИН
      Ваську я обнаружил в бараке, под кроватью у Бати. Сидел он там в уголке с привязанным к железной лапе черным сверточком. Осторожно достал птицу, отвязал маленькую плиточку чая, погладил. Ладный уже ворон был и не так убит горем, каким я его в последний раз видел.
      - Ишь ты, как помощнел, - говорю, - вот, ворон, вторично ты от майора сбежал. Тебя он уже во всесоюзный розыск скоро объявит, стервеца. А? погладил я ему хохолок. - Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел... Колобок ты мой летающий.
      Все я никак успокоиться не могу, оглядываю его. А он спокоен, как фараон, мой восторг ребячий принимает, будто так и надо. Шельма. Подмигнул даже мне, говорит будто: я еще не то смогу, подожди...
      Дождались мы Батю. Я рад до ушей, а он как-то холодно со мной поздоровался, оглядел мой костыль... Опять чем-то недоволен. За вечер так ни слова и не проронил. Сижу я в своем углу, думаю - ради чего ж я тогда выходил из больнички, обидно... ел бы там манку с маслом, чем на Батину рожу постную смотреть... Утром он приказал мне, чтобы после обеда ворона послал к нему, надо, мол, ему восемь рейсов сделать за день. Я удивился, но перечить не стал, ладно... Ну и начал я отгонять ворона от себя, все показываю ему пальцем на запретку. А у того как заклинило, не может никак сообразить, чего от него требуется, - каркает да сидит на месте.
      НЕБО. ВОРОН
      Задолбал потому что - так это, кажется, по-вашему называется? Восемь раз за день... Ну, да и это бы ладно, пролетел бы, первый раз, что ли? Дело-то в том, что я, уважаемый Лебедушкин, наперед знаю, чем окончатся мои грузовые полеты, знаю... уж позвольте иметь мне это знание. И кончатся они, должен вам заметить, очень печально для Бати, а уж для вашего покорного слуги могут вообще даже плачевно... Пока еще это можно предотвратить... А своими крыльями режиссировать смерть свою... увольте... Потому не сдвинусь я...
      ЗОНА. ЛЕБЕДУШКИН
      Я его прямо-таки выкинул в форточку, он зло каркнул и назад мостится. Ушел я внутрь, записку написал Бате, вернулся, к ноге привязал. Тут он обрадовался, попробовал бумажку на вес, подпрыгнув, крикнул радостно, взмахнул широкими своими смоляными крыльями, взмыл над колонией, дал круг, будто высматривая нет ли за ним слежки, и лег на курс к заводу... Вернулся минут через двадцать с привязанной Батей пачкой чая, недовольный. Я его погладил благодарно, а он отстранился, тяжело лететь, что ли, не пойму, злится. Угостил я его косточкой селедки да вновь отослал на завод...
      На четвертой ходке, в тот момент, когда уже отвязывал чай, сверху упала на нас с ним какая-то тень. Я оглянулся, струхнув сразу... Так и есть - Мамочка стоит над нами, смотрит внимательно и брезгливо как-то. Я чай незаметненько в рукав - раз, и нет его. А он улыбается фокусу моему - знаю, мол.
      - За этим из санчасти пораньше выписался? - спрашивает.
      - Да нет... - бурчу. А сам чувствую, как уши покраснели, стыдно, блин...
      - Ну, дай гляну, что у тебя в рукаве?
      Ну что... вынимаю я пачку чая, ему протягиваю, а что делать? Тот ее внимательно разглядел, подбросил на ладони, кажется, вернуть даже хотел, но передумал, сунул в карман.
      - Думаю, это в последний раз, Лебедушкин... В общем, увижу еще раз прикажу птицу пристрелить, а вас с Воронцовым обоих - в изолятор. Договорились? Водку-то еще в клюве вам не таскает? Или к костылю ему уже привязываете?
      - Не донесет, - говорю.
      - Ну да, - грустно так говорит. - А если донес бы, привязали. Вы полую ему лапку сделайте да наливайте... а что? Здоровые мужики, а издеваетесь над птицей... Лишь бы хайло свое залить...
      Молчу. А что скажешь?
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      Майор посмотрел на птицу, а она тем временем уже взлетала на ветку и оттуда пялилась на Мамочку, будто на лиса, что может сожрать или... заграбастать и посадить опять в черную сумку, а потом долго везти в дрожащем и дергающемся пространстве, где так противно воняет чужим, не природным духом, а затем, выдав за все эти мучения два куска колбасы, выкинуть где-нибудь в мокром гнилом лесу, подбросив на первую попавшуюся ветку... И не будет там никого - ни хозяина, ни Володьки, ни других лысых родных уже голов, ни шума привычного, ни мягкой подушки с постелью, по которым вольготно можно разгуливать. Ни теплоты человеческих рук. Будто предвидела это умная птица и потому, зло оглядев майора, каркнула во всю мощь своей глотки, негодующе: ка-аа-аарр!
      ЗОНА. ЛЕБЕДУШКИН
      Ушел Мамочка, а я сел на кровать и задумался - что ж делать? Батя ведь ждет! Кого теперь ослушаться - его или Мамочку? Вот задачка-то...
      Сердце прямо где-то в горле стучало, но все тише и тише, пока не успокоилось, и тут я и решился - против Бати не пойду, факт. Послал ворона в пятый раз.
      НЕБО. ВОРОН
      Я же непонятливому майору пытался втолковать - забери меня! Останови то, что сейчас происходит! Завтра ты будешь, обдумывая сегодняшнее ЧП, что случится через час сорок две минуты, корить себя: почему не взял у него птицу сразу?! Не услышал меня майор, не услышал...
      ЗОНА. ЛЕБЕДУШКИН
      Сижу я, оказию поджидаю да нервничаю. Заковылял к выходу, а там нарвался на прапорщика Шакалова. Он сегодня явно не с той ноги встал, начал придираться: почему расстегнут, где головной убор и, вообще, почему я с ним не поздоровался... В общем, доставал меня по-всякому... И тут прямо под ноги мне спикировал с вышины Васька.
      Кранты, братцы!.. Я тут делаю вид, что отгоняю птицу, на нее костылем замахнулся и мимо - в барак.
      Ну а Васька-то не понял, обиделся, каркнул во всю глотку. Шакалов аж испугался, глазками своими маленькими на птицу смотрит, ничего не понимает. И тут заметил в ее лапах черный пакетик... Мгновенно, гад, сообразил, что ворон ручной, пригнулся, стал подкрадываться к стоящему на асфальте Ваське. И уже руку протянул, чтобы схватить, как курей привык воровать в своей деревне. Но Васька-то не курица...
      НЕБО. ВОРОН
      Ну, хоть на том спасибо...
      ЗОНА. ЛЕБЕДУШКИН
      Тут Васька так долбанул его клювом по руке, что прапор взвыл от боли. Как замахнется - ногой Ваську пнуть. А тот прямо запетушился при этом - грудь вперед, увернулся, и сапог со свистом рассек воздух над ним, а он, отпрыгнув, закаркал, будто призывая Шакалова к человеческой совести. Дурной же прапорщик попробовал еще несколько раз поймать или ударить ворона, матом всю округу оглашая. Васька же, поднявшийся к тому времени на крышу, спокойно покаркивал, будто поучая дурака в погонах, как себя вести в приличном обществе. Молодец!
      - Шо це такэ! Чья птица? - орет благим матом рыжий. Платок к руке прижал, кровь идет, серьезно он его клюнул.
      - Может, и ничья, - отвечаю.
      - Я вам покажу - ничья! - кричит. - То котов развели, все тут они зассали, ворона теперь у них. Чья птица, кажу? - Меня за грудки хватает, скотина.
      Я руку его отрываю спокойненько так и прямо в лицо ему говорю:
      - Для забавы поймал кто-то. Ничья.
      - Не сознаешься? - У него глаза совсем в щелки превратились. - Второй ноги хочешь лишиться, инвалидом хочешь у меня стать?! - орет.
      - Да хрен ее знает чья! - тоже кричу. - Божья тварь! - Это я любимое выражение Бати сказал дураку в погонах.
      А сам думаю: вот залетит эта божья тварь сейчас в форточку, чем тогда отопрешься. Но надо сказать, что на этот раз птица умной была, сидела в кроне дерева, покаркивая тихо - мол, можно уже?
      Шакалов потопал еще сапогами да убрался. Ну а я к Ваське. Тот ждет меня. Я пачку чая отвязываю, а сам думаю - успеет-нет еще одну ходку сделать? Время-то уже к пяти подходит... Норма, задуманная нами, недовыполнена получается на две пачки. Одну к тому же майор изъял.
      Послал я Ваську опять на завод, а у самого на душе тягостное предчувствие... не кончится добром вся сегодняшняя свистопляска... Уж Шакалов шум подымет, до майора дойдет, а тот поймет, что обманул его Володька, повторил ходку... Ну, куда ж деваться, со всех сторон капканы! Может, и не надо было Ваську пускать снова, отбрехался бы перед Батей, не убил же бы он...
      Не возвратишь теперь, придется только надеяться, что все обойдется...
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      Потянулись тягостные минуты ожидания. Поскрипывая костылем, туда-сюда по проходу шатался Лебедушкин да все казнил и казнил себя за глупость: зачем послал? Пришел почему-то на ум разговор в санчасти о собаках, что кидаются на человека в черном... Ну, почему птица дурная не подумает, что остерегаться надо солдат да контролеров, в общем, всех, кто в зеленой форме?
      НЕБО. ВОРОН
      Ну, про "дуру" я уже устал, ладно... Должен заметить, товарищ Лебедушкин, что недостаток образования и природная недалекость не позволяют вам понять, что у птицы положительный рефлекс на зеленый цвет - это цвет природы, и выработать на него иной другой рефлекс невозможно, это против моих родовых данных. Я ж все-таки вам обыкновенная птица семейства вороньих, а не робот какой-нибудь. Я-то как раз нормальная птица с птичьими рефлексами, не то что некоторые... ну, это уже неинтересно...
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      Выкурил он одну сигарету, другую, а все нет Васьки. Тревога заполнила все его существо, предчувствие неминуемой беды нарастало... По времени уже начался съем с работы. Может быть, Васька прилетит туда, увидит, что нет там ни души, и повернет обратно?
      Володька понимал, что пытается обмануть себя, найти-выискать малейшую возможность, как защитить Ваську от судьбы... В воздухе, как назло, висела странная для Зоны тишина. Ни дуновения, ни ветерка - застыло все...
      ЗОНА. ПРАПОРЩИК ШАКАЛОВ
      Стою перед запреткой, курю. Рука болит. Интересно, вороны бешеными бывают? Надо срочно в санчасть. Там Павлуха сидит, он все знает. А вот спиртику никогда не нальет, интельгентская рожа, жопится...
      Смотрю - блин! - летит мой голубок! Сучий ворон, что клюнул-то меня! Так це ж с партией анаши, точно... Я аж чуть не подпрыгнул, солдатику указываю:
      - Видишь! Спишь, блин...
      Барсуков, капитан, тут подошел, я ему докладываю, так и так - птица-гонец с анашой. Поблагодарил он меня, молодец, говорит.
      - Видите, говорю, вот она полетела уже без груза. А до того в шестом отряде, у Медведева, сидела. Теперь вновь на полигон. Продумали все, черти. Но будто здесь дураки сидят. Видите? Там они пакетик привяжут и снова сюда...
      Барсуков все понял, звонит на полигон - подстрелите, говорит, если увидите, птицу ворона, она с грузом наркоты.
      НЕБО. ВОРОН
      Я уже картофельное поле пролетел, на душе погано, аж не хочу думать про то, что предстоит... Может, мне конец сегодня будет, вот что... Обидно...
      По дороге присел на березу, с сородичами попрощаться. А их, как назло, никого нет. Посидел да в путь тронулся. В последний? Не знаю... На все воля Божья...
      ВОЛЯ. ВОРОНЦОВ
      Помылся я в бане, до съема еще минут двадцать. Нет Васьки и нет... Днем уже одна задержка была, теперь вот получается еще одна. Чего там Сынка, совсем нюх потерял после больнички? В общем, мы с Гоги чай припрятали здесь на всякий случай, до лучшей поры. Работал я сегодня как вол, с плохого настроения всегда на работу тянет, весь выкладываешься. После смерти Чуваша работать стали по-другому - стропили осторожно, приподнимали теперь сваю и, только убедившись, что монтажка выдержит, давали команду. Стропить теперь пришлось самому звеньевому Галкину, он с трудом подавал команды, заикастый ведь, получается-то у него: "В-в-в-ира!" Смехота...
      Из-за всего этого на неделе девятый полигон стал опережать наш, восьмой. А это значит - чирики мои полетели в трубу, оплата ведь общая. Привычка делать дело заставляет за двоих работать, потому не надо было принуждать их Дупелиса, Кочеткова, Бакланова, сами видели, как я пашу, и все подтягивались.
      Ударный, блин, труд пошел у нас на хозяина...
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      Грузин Гоги Гагарадзе смог все же получить к своему дню рождения посылочку, на чужое имя, все продумал. Хотя особо она разгуляться не позволяла, но ничего. Нашпигованное сало, к примеру, многим по душе пришлось... Достал он и два кило конфет, перекупил у двух сладкоежек из соседнего барака. Расконвоированные в знак доброго к нему отношения приперли даже шоколад и кофе. Живем! Выпивкой он занимался сам, самозабвенно, и потому все получалось - невиданная в Зоне водяра "Экстра" появилась за два дня до славного события, и теперь фуфырь охлаждался в ручье за каморкой. Появилась на столе и редкая услада - охотничья колбаска, четыре калача. Все было приобретено Гоги на свои кровные и с огромным процентом, но что поделаешь день рождения...
      Гагарадзе в Зоне держался особняком, друзей не имел, разве что иногда с Воронцовым угощали они друг друга чифирем. Грузин почему-то предпочитал одиночество даже в самые трудные минуты. Когда же совсем припирало, находил отдых в компаниях "хозяйственников" - осужденных за госхищения. Теперь же, в свой праздник, он пригласил посидеть только Батю...
      Грузин ловко откупорил бутылку, и хорошая дорогая водка лениво забулькала в две зеленые кружки, заполнив каморку щекочущим ноздри терпко-горьким запахом.
      - Ну, за скорое освобождение! - гаркнул Гоги традиционный в Зоне тост и разом опрокинул в себя кружку. Лицо передернулось, он шумно выдохнул, занюхал кусочком калача и благостно закряхтел.
      Воронцов поднял кружку, на мгновение задумался, будто в мыслях произносил молитву - за Володьку, Ваську, за себя, наконец... Понюхал содержимое и стал пить - не спеша, глоток за глотком. Опустошил емкость, посопел удовлетворенно, взял калач, степенно принялся его есть, отломил и маленький кусочек колбасы. Но время торопило банкет, и закуска стала исчезать со стола быстро, и вскоре в руках у Воронцова остался лишь кусочек колбасы для Васьки.
      - Еще один пузырь в заначкэ есть! - подмигнул Гоги. - Через три дня плэснем под жабры, хорошо? Тогда мне сорок четыре и стукнет. Молодость тю-тю, прошла. А я вот за решеткой... Эх, Батя, освободишься, приезжай в Западную Грузию, жить у мэня будешь. Работу тебе найду - ни один милиционер нэ подойдет!
      Батя ухмыльнулся, но вообще не любил он этих разговоров - приезжай, все будет...
      - Ты лучше скажи, - перебил грузина, - машинным маслом запивать?
      - Нэ надо! - великодушно разрешил Гагарадзе. - Сегодня как раз солдат-грузин стоит на обыске. Нэ сдаст.
      Что ж, доверился опасливый Квазимода на сей раз Гоги, не стал пить машинное масло, что отбивает водочный запах. Оно, очищенное, обычно пилось не только Воронцовым, всеми - масло окутывало желудок плотным слоем, отчего пары алкоголя не улетучивались. Не было, естественно, и запаха. И ни одна трубка не могла определить веселого пьяного человека... Успели до звонка выкурить по сигарете и пошли на построение, куда уже стянулись зэки со всего полигона.
      Привычно построились три бригады, привычно открылся шлагбаум. Из будки вышел начальник конвоя и почему-то стал озираться над собой, будто ища что-то в небе. Батя это отметил, но значения не придал... Пришла после водки странная расслабуха, что-то приятное растеклось по телу, и душа стала оттаивать. Как мало человеку надо...
      Привычно размеренный шаг, привычно опущенная голова... все это убаюкивало, уносило в приятные мысли - о другом мире...
      Был ли он?
      МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ. ИВАН ВОРОНЦОВ,
      ЕЩЕ НЕ КВАЗ
      Был. А была ли и у меня любовь? А как же, что ж, порченый я какой или каменный; нет, все у меня в жизни было, как у людей. Только вот одно хреново было... Было и сплыло... Звали Татьяной, была одинокой, да и как ей одинокой-то не быть - косенькая. Прямо как я, Квазимода. В общем, два сапога пара.
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      Будто посмеялась надменная, любящая красивых и богатых Судьба над этой парой убогих. Но это она, Судьба, так их обозначила. Батя же с Татьяной так о себе не думали и свой медовый месяц, точнее, две недели провели в ощущении, что это и есть их счастье.
      До обеда валялись, потом, к вечеру уже, принарядившись, шли в кино, на предпоследний сеанс. Народу было много, и Батя, всегда в общественных местах чувствовавший себя повязанным, ходил на ватных ногах, говорил чужим, металлическим голосом и все хотел спрятаться, хоть в туалете, от десятков глядящих на него любопытных глаз. Так и делал, что вызывало мягкую улыбку у Татьяны, он краснел, злился на себя, а она все улыбалась своей милой улыбкой и манила-манила Батю в новую, неведомую ему пока жизнь, где всегда было тепло и спокойно.
      Чувство это захлестывало его целиком, до краев напряженного тогда естества, ждавшего от жизни подвоха. Женщина эта была прекрасна в те дни, нет слов. Ночь скрывала косинку ее карих глаз, а сумрак не вычерчивал крупное родимое пятно на виске, голос же был тихий и молодой. Днем она улыбалась, и простое бабье счастье, пришедшее с этим немногословным, сильным мужиком, раскрашивало ее всю: фигура, лицо, глаза, даже волосы стали иными, как у актрисы немого кино, - завитые.