Костомаров Леонид
      Десять кругов ада
      Содержание
      Вместо предисловия
      Часть первая. Былина
      Часть вторая. Летопись
      Часть третья. Сказание
      ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
      Здравствуйте, Леонид!
      Пишет Вам осужденный к исключительной мере наказания Сычевник Виктор Николаевич. Осужден за дело, о помиловании не просил, жду решения своей судьбы три с половиной года. Мне сейчас неполных 34 года, а уголовная эпопея моя началась в 11 лет. Попал за воровство в Кемеровскую спецшколу для трудновоспитуемых подростков. С тех пор я пробыл на воле почти пять лет и в итоге в день моего 30-летия, 5 сентября 1995 года, мне зачитали мой последний приговор - расстрел.
      Получил от очень хорошего человека, Дмитрия Витальевича Калюжного, Вашу книгу. Прочитал на одном дыхании. Потрясающе!!! В самом прямом смысле Ваша книга потрясает сознание своей правдивостью. Это не "Собор без крестов", всплывший на волне мутной тюремной экзотики. Это правда жизни. Жизни за решеткой и колючей проволокой. Эта книга нужна уже давно. Она нужна всем. И нам, тем, кто сидит в тюрьмах и лагерях. И тем, кто нас охраняет-перевоспитывает. Эта книга нужна тем молодым пацанам, что в угаре наркоты бредят еще романтикой в клеточку. Эта книга должна быть в каждой камере, в каждом отряде. Чем больше людей ее прочитает, тем лучше. Со мной согласится любой здравомыслящий человек, озабоченный положением в Системе. А остальным хочется напомнить: при любых условиях, при любых режимах мы остаемся такими же гражданами России. Есть на радио "Россия" такая заставка - "Россия это мы". Так вот, все, кто сидит за дело или невинно - это отдельная тема, вправе заявить: "Россия - это и мы также!" Хочется этого или нет некоторым поборникам справедливости и "ежовых рукавиц". Все это в какой-то мере общие слова, хоть и сказанные от всего сердца. Но есть еще и лично мое, то, что пережил именно я, читая Вашу книгу. Перелистывая ее страницы, я листал страницы собственной жизни. Ком стоял в груди, да и сейчас порой сожмет горло так, что дышать невозможно. Вся жизнь словно кадры кино: перед глазами Зона Воля - Зона - Воля, и пошло, и поехало, пока не уперлось в Стенку, про которую пел Высоцкий. Все мне было нипочем, все, до того момента, пока я не остался один и пока не выветрился из головы водочный хмель и туман гашиша. Я знал, что получу вышку, но знал по-другому. Это совсем не то знание, которое мне пришло потом, уже в камере смертников. Здесь я был один. Не было рядом дружков, братанов. По делу нас шло 22 человека, запросили три вышки, дали одному мне. Вот и пожалуйста. Апогей уголовной романтики. Что еще надо? И пошли долгие дни размышлений и открытий нового. Может быть, сыграло роль то, что и Вы провели какое-то время в подобном положении? Не знаю. Знаю только, что чем больше людей прочитают Вашу книгу, тем меньше нормальных, сильных парней, сыновей и отцов, окажется здесь, откуда вырваться очень трудно. Ведь что нас ждет: или подвал, или пожизненное заключение. Вот и все. Обратной дороги нет.
      Ваша книга - это зеркало. Зеркало, в котором отразилась вся Система и все ее элементы. И каждый, кто посмотрится в это зеркало, может узнать себя в Лебедушкине, Бакланове, Волкове, Львове или цензоре. Счастлив тот, кто обнаружит в себе черты Ваньки-Квазимоды или дедушки Поморника, Медведева. Но главное в том, что это зеркало, как и все другие, заставляет человека подобраться, стать лучше. Никто же не отправится из дому, если увидит в зеркале, что у него на лице грязь. А Ваша книга - это Зеркало Души, и каждый, кто в него посмотрится, постарается стать чище, добрее, кто бы он ни был блатной, мужик или офицер, или вообще просто гражданин России. Само существование Вашей книги, которой Вы отдали немало сил, есть огромная помощь в перестройке, пусть не Системы, сознания человека.
      Очень хотелось бы познакомиться с Вами, но, увы, судьба не свела нас. Так что ничего не поделаешь.
      Дай Вам Бог всего самого доброго и светлого: счастья, сил, веры в них. С искренним уважением и признательностью,
      осужденный Сычевник Виктор
      12.03.99 г.
      Часть первая
      БЫЛИНА
      Одно то не должно быть сокрыто от вас,
      возлюбленные, что у Господа один день,
      как тысяча лет, и тысяча лет, как один день.
      Второе соборное послание
      св. Апостола Петра, 3:8
      1982 ГОД. СОЮЗ СОВЕТСКИХ СОЦИАЛИСТИЧЕСКИХ РЕСПУБЛИК, ЗОНА СТРОГОГО РЕЖИМА В ГОРОДЕ N
      Земля и Небо родили новый День в розовой колыбели. Он могучим богатырем развеял Тьму и осиял души людские верой и надеждой...
      Ворон плавно кружил в багряном небе и лениво оглядывал черную людскую колонну, нестройно бредущую по дороге...
      Он знал про них все: вот сейчас начнут копошиться в оре и мате, сливаясь с неприютной в этих краях землей, сметая с нее последние леса. За долгую жизнь ворона они уже столько покалечили их, расщепили, растерли в пахучую пыль, потопили при сплаве в реках, что, если дело так пойдет впредь, бестолковые люди сокрушат весь его мир. Потому и каркают так долго и зло его соплеменники да близкие родственницы серые вороны, при гулком падении Древа, отсчитывающего каждому свой Срок.
      Беспечные существа внизу, лишенные его вещей мудрости, не понимали грозных последствий каждого такого удара и укорного вздоха Земли. Только оплошные, как им казалось, смерти вальщиков под тяжелыми комлями на мгновение страшили греховным предчувствием, но уже в следующий миг это виделось очередной досадной случайностью, да и не остерегало их от валки леса.
      Ощупывая пахнущие смольем шершавые бока убитых великанов, люди смутно чувствовали личную вину перед ними, но каждый из людей был рабом бригадира, руководившего казнью. Тому повелевали это делать начальники повыше, а тем еще кто-то невидимый; цепочка рабов множилась до бесконечности, и уже нельзя было определить - кто и когда приговорил эти леса к смерти. И слава Богу, ежели на последнем Суде Он по заслугам поделит вину меж всеми участниками заговора. Тогда не только бесправный зэк, зарабатывающий на пропитание, будет держать ответ...
      Ворон, скосив глаз, изготовился увидеть то, ради чего прилетел сюда. Он все предвидел и наперед знал, что в зарослях можжевельника будет совершен самый дерзкий за последние годы побег из Зоны. Он - Хозяин пространств и должен это запомнить...
      ЗОНА. ЗЭК ОРЛОВ ПО КЛИЧКЕ ИНТЕЛЛИГЕНТ
      Колонна шла по пять человек в ряд, а бывший морячок Жаворонков, белозубый и веселый здоровяк-волжанин, не успевший сломаться в тюремной безнадежности, готовил в эти минуты свой побег.
      Два вечера волгарь утюжил в бытовке новые черные брючата, и сейчас они выглядели совсем как гражданские. При его повадках даже в Зоне форсить все восприняли как должное стрелки-бритвы, склеенные им с помощью мыла. Начищенные ботинки вольного образца - немыслимый для Зоны шик - списали на подготовку к любовному свиданию с зазнобой-заочницей. Почему выходит человек в таком одеянии на работу? В Зоне не задают лишних вопросов; конвою же не удалось углядеть на трассе форсистого Жаворонкова, он удачно затерялся в середине толпы. Продуманные штрихи одежды решали всю судьбу побега, были главными в этом веселом, как детская игра, но смертельно опасном предприятии.
      И вот рядом заветные кусты можжевельника, что скрывали дорогу за поворотом. Жаворонков бесшабашно сплюнул и стал меняться на глазах. Вначале из-за пазухи появились парик и фуражка, затем потонула в кустах фуфайка, сменившись выпущенным на волю спрятанным до этого под нее светлым плащом. Белой вороной он пролетел сквозь серую стаю в крайний ряд колонны и молниеносно водрузил на стриженую голову парик с фуражкой. Глянул виновато на ошарашенных зэков, дрогнувшим голосом попросил:
      - Ребята... Подрываю с Зоны... Прикройте...
      Расправив на себе плащ, он уверенно выбрался из шеренги и быстро поравнялся с идущим впереди конвоиром. Слегка повернул голову и встретился глазами со скуластым, сосредоточенным солдатом, взглянувшим на прохожего без всякого интереса: мало ли шатается по дороге гражданских лиц... Конвоир думал о своем.
      ВОЛЯ - ЗОНА. СОЛДАТ БОБРОВ
      Солдат Бобров не любил этот край, ненавидел службу, а зло вымещал на неблагодарных и подлых зэках, чьи унылые рожи сопровождали его вот уже второй год откровенно паскудной судьбы. Увидев же человеческое лицо вольного, Бобров вначале не совместил его со своей действительностью, вяло, но радостно отметил, что оно заглянуло к нему из той, прежней жизни. Именно таких хороших людей встречал он в родных местах. Лицо кивнуло и сдержанно улыбнулось. Бобров машинально кивнул в ответ и... очнулся... в мокрых портянках, с натертым до крови загривком от воротника шинели и с хроническим насморком - единственной наградой за два года службы.
      Открытое лицо моложавого и стройного человека в светлом городском плаще было внимательно и загадочно...
      - Здравствуйте, - неожиданно доверчиво промолвил конвоир.
      Незнакомец приветливо кивнул еще раз и отозвался спокойным простуженным голосом:
      - Добрый день.
      Боброву целую вечность уже никто не желал доброго дня - все одни команды да матюки. Конвоиру захотелось сказать что-нибудь приятное и ласковое свежему вольному человеку, и он вдруг окликнул его:
      - Одну минуточку!..
      МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ. ЖАВОРОНКОВ
      Если смотреть вечером с ближайшего пригорка на реку, то странное создается впечатление: сонные баржи плывут среди картофельных кустов. Это потому, что противоположного берега реки не видно, и ближнего тоже. Густо пахнуло картофельной ботвой, рекой и детством... Защемило сердце тоской по родине... Как я любил мальчишкой именно с полей прибегать к своей родной Волге!
      Подолгу сидел на заветном пригорочке и неотрывно смотрел на снующие по полю баржи, отдаляя сладостное свидание с водой, и только потом ступал босыми ногами на горячую пыль, бежал и бежал через это бескрайнее поле с плывущими по нему белыми кораблями... Оттуда волнами накатывали песни, неслась какая-то чудная музыка... Эти пароходы и баржи приходили из неведомых мест и уходили в сказочные миры. В сырых же старицах, где зеленела от ряски вода, жирная земля, щекоча, лезла между пальцами босых ног...
      ...А вот эта земля, по которой шел сейчас, даже летом отдает могильной прохладой, хоть и здесь родится картошка. Ступать по ней босыми ногами опасно для здоровья.
      - Одну минуточку!.. - вихрем взорвала его мысли команда из этого, реального мира.
      И он, как жаворонок, завис во времени. В пустоте. Хотелось, чтобы все вокруг - и эти сирые небеса, и ботва, и мрачная колонна зэков, и голоса, и шумы, и запахи, - все погрузилось в кромешную тьму, в которой он, по-прежнему чувствуя свое напряженное тело, лежал бы, свернувшись калачиком, не шевелясь, в неудобной позе; и уходило-истекало бы от него это чувство стоящей за спиной жгучей смерти, боли и страха...
      - ...чку... - эхом отдалось в чистом поле и длилось миллион секунд, миллион долгих лет, как в кошмарном сне...
      "Так... - лихорадочно полыхнула мысль, - в этом плаще убежать невозможно, проверено... Пока от него избавишься - поймаешь пулю. А где жизнь? Она в запасном варианте... В уверенности, в спокойствии..."
      Он просчитал заранее этот окрик и ждал его, ждал стального лязга затвора, ждал топота сапог за спиной. И ступал начищенными ботиночками осторожно, как босой по обжигающему полу хорошо протопленной бани. Итак, надо сделать поворот, затем сколь возможно распахнуть свой белокрылый плащ, и стремительный прыжок на сонного краснопогонника.
      Коль тот успеет полоснуть из автомата - разошьет его плоть на две равные половины, заболит все, лопнет сердце; измажется белый плащ судьбы в грязи и крови. Если замешкается вялый конвоир... выбьет волгарь Жаворонков у него автоматик, потому как всю силу, сберегаемую по капельке три долгих года, всю лютую тоску о жене, детях и матери-старухе вложит в этот отчаянный рывок беглец. Всю свою горечь за нелепую разлуку с любимой Волгой, баржей "Механик Чугуев", где любовно выцарапано на его койке в кубрике - "Люда" - имя первой жены; о чудных неподвижных волжских вечерах, когда в тишине сновали сказочные корабли - мимо вот такого же картофельного поля, по которому все бежал и бежал к реке вечерами один и тот же белоголовый мальчонка...
      Ради всего этого вырубит невзрачного конвоира Жаворонков, чтобы хоть краем глаза увидеть желанные тихие вечера и того мальчишку - счастливого и свободного, которого хотелось взять на руки из чистого прошлого и прижать бережно к груди... уберечь от себя нынешнего. Бог простит...
      Жаворонков повернулся к конвоиру, решительно и твердо встретил его взгляд...
      ЗЕМЛЯ - НЕБУ
      Когда перестанут топтать меня эти каторжники, Небо? Я устала от людского горя. Вот сейчас прольется кровь, опять зароют в меня наше с тобой совершенное творение, человек опять превратится в глину, из коей и создал его Бог...
      НЕБО - ЗЕМЛЕ
      Увы... Матерь... это есть и будет... Но у этого беглеца небесная миссия Любви, он несет семя, которое даст новую жизнь. Укрой его, накорми и дай воды в долгом пути... Родится от него и взрастет воин Света, великий сеятель Добра...
      ВОЛЯ - ЗОНА. ОРЛОВ
      И ничего не произошло... Затаив дыхание, колонна украдкой глядела на этот смертельный номер. Я прошагал мимо сцены и с облегчением услышал, что конвоир заботливо посоветовал "артисту" держаться подальше от нас... Он был уверен, что говорит с местным жителем, случайно забредшим на поле. Заключенный Жаворонков прибавил шагу и вскоре вышел на трассу, где удачно поймал попутку и укатил в новую жизнь.
      После поворота от можжевельника конвой произвел поверку. Понятное дело, одного недосчитались. Раздался сигнал, команда: "Садись!" Мы сидели изнуряюще долго, у всех отекли ноги, кто-то сходил под себя; не то чтобы встать, но даже шевелиться было нельзя. Это расценивалось попыткой к побегу. Сидели около двух часов. Когда прозвучала команда "Встать!", многие попадали. Подняли мы их, потопали в Зону. Все, кроме одного. Беззубый дед задорно прошамкал:
      - Улетел ж-жаворонок на травку...
      ВОЛЯ. ЖАВОРОНКОВ
      ...А как только переступлю порог ее дома, подхвачу Людмилу на руки, прижму к себе, чтоб аж косточки хрустнули, зацелую до смерти... залюблю желанную, закружу, закачаю на пуховых волнах ее горячей коечки...
      Взглянул на красномордого шофера, что везет меня, - самодовольного, сытого, свободного. Зависть подступила: вот, едет фраерок, вечером домой из гаража притопает - борщ, горчичка, стопарик. Баба...
      Помотал даже головой, отгоняя одну и ту же навязчивую мысль - женщина. И зачем ее сотворил Бог на мою погибель! Из Зоны бежал ради нее, на смерть шел ради встречи, чтобы прикоснуться к ней, вдохнуть ее запах, почуять вкус губ и утонуть в глазах ее. А уж потом увидеть свою баржу, привольную Волгу и мальчишку того белобрысого... Где он сейчас?
      Боже... Куда его занесло!
      ЗОНА. ОРЛОВ
      Смельчак Жаворонков отдыхал на воле всего месяц - к заморозкам на политинформации нам сообщили: взят, на квартире у первой жены. Искали у последней, а он был у той, первой. Не сопротивлялся, улыбался. Когда везли, беспечно распевал песни.
      Замполит убеждал - истерика. Старые же зэки возражали, что это состояние лучше знают, говорили верное: душа у него была спокойна, греха на ней не было. Погулял...
      А что побег, он и есть побег - какой же это грех? Здесь себя человек не контролирует, естество его к свободе стремится, меркнет рассудок в этот миг. Он рассудком способен все осмыслить, а потом словно дверца запирается, перед побегом затаивается. Остаются порыв, страсть, безрассудство. Таков побег.
      В Зоне еще долго судачили о дерзком волгаре, что-то завораживающее было в этом побеге. Простота и ловкость. Тут давно усвоили, что побег получается вернее всего там, где его меньше ожидают. С хитринкой такой. Идеи же с подкопами или, скажем, ломануться на машине сквозь забор - многими здесь считаются изначально дурацкими, скудоумием. А вот раздобыть через жену офицера пропуск, подделаться под вольного и сквозануть на виду у всех - через вахту, с папироской! - вот удел настоящего вора, вот это и поддержка отрицаловки на весь срок. Можно Зону на уши своей дерзостью поставить. Можно... без крови. Так рождается быль.
      НЕБО. ВОРОН
      ...Кар-р... Здравствуй!.. Наберись смирения и обозри свой путь... В народе ходит мудрая поговорка: "От сумы и от тюрьмы - не зарекайся..." И от войны тоже, всякое может статься в наше время пришествия... Оглянись кругом, трезво ужаснись бесовскому, неусыпному бельмастому оку, оно сторожит каждый твой шаг и слово, оно давно уже тобой правит... Опутало колючей проволокой зла, морит голодом и развращает детей, а потом бросает младых сыновей сюда, в Зону, а дочерей на панель...
      Вспомни недавнее прошлое и придешь к выводу, что история любит повторяться... И от встречи со мной ты не застрахован никем и ничем... Но не бойся меня и отринь миф о моей кровожадности. Я не серая помойная ворона, а черный ворон! Я спас от голодной смерти Илью Пророка, таская ему в клюве пищу... Я помню распятие Христа и рев погрязшей в грехах толпы: "Распни его!"
      Не верь, что я живу триста лет, - я живу всегда.
      Я мудрость, я прошлое и будущее твое... Я вещий ангел, и не страшись меня... Я послан Небом к этим отверженным и падшим людям, чтобы зажечь в их душах искры любви и добра. Потому и обращаюсь к тебе - познай судьбу этих людей, ибо они загадочны... Есть среди них отвратительная мразь, но есть и сильные духом, попавшие в мясорубку случайно, по злой воле судьбы. Они не вписались в лживую систему, они не могли врать и лизать пятки сволочам, за что посажены и несут тяжкий крест...
      Я помню Голгофу и казнь Христа... Он был слишком чистым для мерзкого мира, Он был послан Отцом вразумить людей и горько за это поплатился... И нет в мире людей безгрешных, кроме Господа...
      А теперь пора взглянуть с высокого Древа Жизни, с нашего родового Дуба, что же там творится после побега...
      Люди внизу не нашли ничего более умного, чем начать вырубать под корень можжевельник, он якобы стал причиной конвоирского недогляда. Те, кто жил за пределами Зоны, с тупым упорством, столь свойственным вашей породе людей, крошили три дня невинные кусты, после чего взялись еще и срывать холм.
      Ничего интересного...
      Наблюдать глупое занятие тошно, в Зоне дела поважнее - меня ждет там Батя, мой человеческий друг, один из самых светлых образов внизу. Пролетая над этим местом, я вскоре обнаружил, что планы по изменению ландшафта в очередной раз удались - огромный холм совершенно исчез. Неужто был причиной этому землеустройству лишь тот веселый человек, что тогда ушел, как лебедь, в белом плаще от черных галок-людей?
      Я сижу на своем любимом пристанище, огромном Дубе. Это Древо тоже вечное и мудрое, и мы с ним печально смотрим на разор людской, на разброд их душ, жалеем и стенаем и сокрушаемся об их мирском уделе...
      ЗЕМЛЯ. ДРЕВО
      Я помню крещение Руси и тебя с той поры, Ворон... В моем теле заросли наконечники татарских стрел, пули пищалей и раны других времен... Почему-то людям очень нравится стрелять в свое Древо... убивать Добро... Меня силились и сжечь, и срубить, но слишком живительны соки во мне и крепки корни... Посмотрим еще на свет лет пятьсот, если люди совсем не сожгут этот Божий мир... Мимо меня прошли тысячи и тысячи каторжников, невольники на своей просторной земле... Плодов ее хватит всем, только не ленись вспахать и бросить зерно... Но они норовят украсть, убить, унизить и обмануть друг друга. Что же в их душах, Ворон?
      НЕБО. ВОРОН
      Тьма.
      ЗОНА. ОРЛОВ
      Зона расположена у подножия обезлесевшей сопки и с птичьего полета, наверное, напоминала игрушечный городок: коробочки-бараки, опоясанные спичками-столбами с паутиной колючей проволоки и сеток-ограждений (спирали Бруно). С земли же спираль впрямь была похожа на паутину, в которой не то что человек - воробышек залетный увязнет.
      С тыльной стороны сопки - две небольших заводских литейных трубы горячих и душных цехов, отнимающих здоровье. Высокая труба - котельная, где работа погрязней, зато там можно и передохнуть, и в картишки перекинуться - в тепле и покое.
      Завод был небольшой, но нужный великой стране победившего социализма: отливал в тигельных печах чугунные и алюминиевые детали, швейный цех гнал рукавицы, с пальцем для автомата, вероятно, для охранников таких же Зон где-нибудь в Перми или Магадане. Нужное и своевременное производство: количество Зон и их обитателей, идущих вместе со всем народом к коммунизму, не уменьшалось.
      Были в Зоне школа рабочей молодежи, что учила зэков грамоте и политэкономии, и профтехучилище, готовившее из воров и насильников электриков и крановщиков.
      За холмом раскинулся железобетонный комбинат, в него из Зоны вела трасса-коридор - по ней ежедневно проделывали свой скорбный путь на работу и обратно подневольные. Комбинат был небольшой, но от него зависело все строительство большого северного города, что гнал план, сдавал квартиры, строил детские сады, ясли и пивнушки - в общем, создавал ту инфраструктуру, без которой и вышедшему на волю щипачу, и домушнику не прожить. Таким образом, сидящий здесь уголовный элемент создавал по мере возможностей свой рынок труда.
      Как срослись давно в нашей жизни вор и работяга - вместе пили и хоронили корешей, женили детей и отбивали друг у друга жен, так и стало достаточно условным разделение города с поселком-Зоной. Город был недалеко, километрах в десяти, и называли его "новый", а поселок, сросшийся с ним, звали старым городом.
      Новый город наступал на пятки старому, но не мог ни оттеснить его, ни захватить: так уготовано свыше, плохое и хорошее всегда рядом, оттеняя друг друга; потому и хибары старого города, неистребимо живучие, умудрялись сохраняться меж новостройками движущегося к светлому будущему нового города.
      ВОЛЯ - ЗОНА. ОРЛОВ: МАЙОР МЕДВЕДЕВ
      Дом Медведев построил себе сам на окраине поселка, на пригорке. Когда приехал сюда по распределению на работу, квартир не было, а скитаться по чужим углам уже надоело. Завел огород, построил первым теплицу, собирал завидные урожаи картошки и других овощей. Офицеры сначала посмеивались над его затеей, дразнили куркулем, а когда побывали на новоселье в просторной, пахнущей смолой пятистенке, сами взялись рубить домишки да обживаться. Медведев был крепким мужиком, простое русское лицо, курносый, взгляд добрый, но когда допекут суровый, лучше не лезть под руку.
      За перелеском от дома Медведева - Зона: исправительно-трудовая колония строгого режима. Широкая тропинка к ней проторена майором за четверть века работы. Прошли перед ним тысячи осужденных, сменялись поколения, уходили, иные вновь возвращались. Василий Иванович относился к своему нелегкому труду, как и весь его крестьянский род, старательно. Слова же покойного ныне отца о его работе были нелестные: "За худое дело ты взялся, сынок! Неблагородное и неблагодарное. Я не неволю, но постарайся остаться человеком. Честно живи! Это мой наказ. Хоть ты и коммунист, но помни, что ты крещеный, мать тайно тебя под Покров окрестила... Живи с Богом в душе!"
      Василий Иванович вышел из дому и направился в Зону. Миновав перелесок, остановился, оглядывая окрестности. Недавно и города-то не было, а теперь вон как раскинулся, красивый и большой... А что через десять лет-то будет, как размахнется... Жизнь идет, созидает...
      ВОЛЯ - ЗОНА. МАЙОР МЕДВЕДЕВ
      Поселок, "старый город", построен руками моих питомцев; школа, библиотека, больница, клуб - все это зэковские мозоли, досрочные освобождения за ударный труд, пот и возможность забыться в долгие годы неволи. А еще вот те деревянные заборы, вышки, проволочные ограждения, что опоясывают низину у подножия холма, сами же для своей охраны возвели, своими руками... Освободившись, многие остаются работать здесь, это их город...
      Ну а страна наша - разве не их страна, не ей ли во славу они обязаны жить и творить? К сожалению, они "творят" свои преступления во славу себя и дружков, да девок распутных, да своего ненасытного кармана... Но ничего, заставим их работать для других, может быть, единственный раз в их жизни.
      Сколько же за четверть века службы в Зоне было у меня бессонных ночей... Да только бы их... Сколько было всего, что изматывает похлеще самой изнурительной физической работы: предотвращение саботажа, драк, побегов, поножовщины - кислорода Зоны, без которого не может жить и дышать она.
      ...Вот и знакомая вахта... Все здесь по-прежнему, и я такой же, каким был два года назад, когда в последний раз выходил через нее - с раскаленным камнем вместо бешено молотящегося сердца, который уже дома швырнул меня на пол огненной вспышкой боли, погрузил во тьму на долгие дни. Инфаркт...
      Ничего, оклемался. Только по выписке из больницы ушел на пенсию, в Зону уже не вернулся. Да вот замучила тоска по привычной работе, и напросился... Рапорт о возвращении на службу майора в отставке удовлетворили.
      А зачем? Ой, спросить бы у себя чего-нибудь полегче... Старый дурак, заложник своих привычек, страшной и нужной работы...
      Вот идет навстречу вечный прапорщик, здоровенный жлоб Шакалов, привычный всем дежурный контролер по прозвищу Яйцещуп.
      Бдит. Меня не узнает, конечно, занятой.
      Ну, Василь Иваныч, поехали, все сначала? Поехали...
      Здравствуй, Зона.
      ЗОНА. ОРЛОВ
      Вошел пожилой человек в свой старый, до противности знакомый мир, и пошло-поехало... Зэки шли на работу. Урчали крытые железом фургоны, вяло зевал конвой, сдерживая рвущихся к людям рыкающих собак, заканчивал перекличку осужденных Шакалов, в тишине утра сипел его навсегда сорванный голос: "...Сорок два... сорок три..."
      Медведев вошел на вахту, следом открылась дверь, и Шакалов втолкнул пятерых испуганных зэков. Они нехотя, однако привычно сбились в углу комнаты, с тоской ожидая наказания - провинность была написана на их угрюмых лицах.
      - Разделись, быстро! - крикнул на них Яйцещуп, служака, любивший дознаваться и отлавливать нерадивых.
      Кликуху свою позорную он получил за маниакальную привычку при входе в Зону щупать каждого входящего зэка за мошну, ища там скрадки-ухороны - табак, анашу и еще что-то запретное. Трудно понять, кому этот ежедневный ритуал доставлял больше сексуальных ощущений - дурному верзиле прапорщику или ухмыляющимся зэкам. Никогда он ничего не находил, но нехитрую эту процедуру превращал в потешный спектакль, в ходе которого ржал и, как ему казалось, ост-рил, что-то наподобие:
      - Ну что, у тебя пусто все? Небось охмурил Синичкина с утра?
      Синичкин - известный в Зоне голубой - мог стоять здесь же, что еще больше подогревало губошлепа.
      Зэки неохотно разделись, прикрывая руками наготу, глаза к потолку - жалкие и униженно-злые.
      - Та-ак, шо-о уши развэсилы? Спыной, спыной к нам! - крикнул прапорщик. Сины-ычкин! Отошел, можешь одеться, пупсик... Ну, дывытесь, товарищ майор, обратился Шакалов к Медведеву, будто и не было этих двух лет, словно вчера расстались. - Последние художества! - Шакалов сплюнул. Оглядел вдруг майора, и до него дошло. - Так вас с возвращением, что ли, поздравить? Как здоровье?
      - Спасибо. Видишь, еще на одну ходку пошел, - грустно улыбнулся Медведев.
      - Дело хозяйское, товарищ майор... - осторожно заметил Шакалов. - Но я после пенсии сюда ни ногой. Хватит, насмотрелся на этих мазуриков! - Гаркнул: - Стой нормально! - боковым зрением уловив шевеление в углу. - Подывытесь...
      Медведев обернулся, чтобы полюбоваться. Спины над чахлыми ягодицами осужденных вздулись и покраснели до синевы, словно пороли их нещадно кнутом.
      Подойдя ближе, майор усмотрел на телах в синюшно-красных отеках свежие наколки: у двоих - кресты с распятием Христа, у третьего - большой полумесяц и маленькую мечеть под ним.
      - Вчера же всех осматривали. А за ночь уже намалевали! - развел руками, надуваясь от злости, прапорщик.
      Медведев озабоченно кивнул ему, еще раз оглядел красноспинных.
      - Фамилия? - спросил спину - обладательницу полумесяца.
      - Цесаркаев, - весело ответила с кавказским акцентом спина.
      - Почему не крест? - задумчиво спросил Медведев.
      - Мусулманын, гражданын началнык... - обидчиво протянула спина.
      - Ну да... В изолятор! - кивнул конвою. - И сколько таких? - обернулся Медведев к Шакалову.
      - Да с полсотни уже набралось. Но это последние...
      Цесаркаева вывели, а Медведев рассматривал следующую спину - сгорбленную, стариковскую.
      Шакалов возмущенно помотал головой:
      - Это вообще отдельный случай... Кукушка, повернись!
      Дед повернулся, и взорам предстал большой портрет генералиссимуса Сталина. Человеческая плоть словно изгоняла "вождя народов" - грудь по татуировке была изрезана, шрамы только-только зарубцевались.
      Медведев, наклонив голову, рассмотрел сморщенный лик вождя, поднял глаза на седовласого ухоженного старика Кукушку. Тот смотрел чистыми голубыми глазками - ну прямо ангел...
      - Чего это ты вдруг? - осторожно спросил майор, показав на сурово хмурившегося вождя, поросшего седым волосом на впалой груди зэка. Одевайся...
      - Дак я сводил ее, - радостно сообщил старик. - И крест на спине... тоже сводил.
      - Тоже... мусульманином заделался! - выдохнул Шакалов.
      Кукушка реплику пропустил мимо ушей, продолжал говорить деловито-рассудительно, одновременно неспешно одеваясь:
      - Это я в тридцать седьмом наколол. Чтоб не расстреляли. Тогда ведь как было: если... он у меня на сердце, - показал на грудь, - стрелять, значит, не будут. А теперь-то зачем? На волю скоро. Вот ляписом и ножичком решил свести со своего сердца мавзолей. Не совсем удачно, согласен.
      - А крест зачем сводил?
      - Я свой крест уже относил... - серьезно ответил зэк.
      - Никто не спасался... никаким портретом, - вставил злой Шакалов. Расстрел - и хана.
      - Спасался, еще как спасался, - упрямо, надув губы, как маленький ребенок, возразил дед.
      - В санчасть, - показал Медведев на него вошедшему конвоиру, тот грубо подтолкнул на ходу одевающегося старика. - Повернулись! - приказал остальным. - Фамилии?
      - Бакланов... Кочетков... Синичкин... - нестройно ответили голые.
      У последнего спина была чистая, Медведев, оглядев его, отметил: наколка-родинка на щеке, припухла красно-синяя точка. Майор знал, что этот знак на щеке означает приниженность в среде заключенных.