Тяжелая капля воды, соскользнула со лба, упала на скулу проделала влажный след на щеке.

Кажется, я очнулся.

На до мной сидела Зинаида, рядом, свесив на колени голову, дремал Мустафа.

Девушка сняла с моего лба мокрую тряпку, намочила в кувшине, отжала и положила на место, принося холодное облегчение разгоряченному телу.

— Мус, он очнулся.

Ангел вздрогнул, растопырил глаза, дошел до сказанного и окончательно проснулся.

— Ну и напугал ты нас, подопечный. Думали, что кранты тебе пришли. Мы то с похмелья проснулись, ни в жизнь больше пить не стану, глядим, а ты валяешься на полу. Горячий, словно кирпич из камина. Кожа пузыриться, волосы сами по себе опаливаются. Перепугались не на шутку.

Ангел аккуратно поправил под моей головой кусок соломы и продолжил, внимательно осматривая тело:

— Ты три дня без памяти провалялся. Толи помрешь, толи нет? Тут уже за нами приходили какие-то. Посмотрели на тебя, рукой махнули и ушли. Сказали, если поправишься, то счастливчик. Голову отрубят, и все.

Я попытался улыбнуться, но из этого ничего путного не вышло. Губы превратились в сплошную, не растягивающуюся корку.

— Вот я про чего говорю, — хранитель набрал в ладонь воды и осторожно полил на губы. Влага медленно стекла сквозь полураскрытый рот, — Ты сейчас больше похож на рождественскую индюшку. Только яблок не хватает. Эх, сейчас бы эту индюшку, да сюда.

Голос Мустафы исчезал, проваливался в темноту, пока спокойная, прохладная ночь полностью не окутала меня.

Провалялся я довольно долго. Иногда приходил в себя, немного пил и снова забывался. Сны ко мне больше не приходили. Ровное, не тревоженное спокойствие.

По словам Мустафы, встал на ноги я ровно через неделю. Заботливая Зинаида раздобыла где-то тупую бритву и на сухую, терпеливо выслушивая мои ругательства, соскоблила с подбородка отросшую щетину.

— Вот теперь ты хороший мальчик, — довольно оглядывая окровавленное, исполосованное, но относительно чистое лицо, проговорила она, — Хоть на свадьбу.

— Или на плаху, –подшутил ей ангел. Веселые у меня друзья, нечего сказать.

Народу в тюрьме убыло. За то время, пока я находился в спячке кого-то отпустили, кого-то отправили на исправительные работы. А некоторых попросту лишили жизни. С законом шутки плохи во всех мирах и государствах.

О нас не забывали. Раз в день к нам подходили, как бы их обозвать, проверяющие, интересовались сколько мне осталось на этом свете. Потом сообразив, что я выкарабкался, интерес ко мне, как к потенциальному мертвецу исчез. Остался только чисто профессиональный. Когда парня можно вести на эшафот?

Так что скучными проведенные в городской тюрьме дни не назовешь.

И в один прекрасный день, когда я свободно, а главное самостоятельно, передвигался по помещению, за нами пришли.

— Эй, вы, трое! Следуйте за нами.

— А позвольте спросить, куда? — поинтересовался Мустафа, но вразумительного ответа не получил.

По дороге ангел поведал, что обычно всех дезертиров ведут сначала в местное отделение военного трибунала. Разбираются, что да как. А потом уже в зависимости от тяжести вины выносят приговор. Или мешок на шею и в воду, или петлю на шею и на дерево. Можно подумать, большая разница.

— А самое обидное, — говорил ангел, — Что никого не волнует, в самом деле ты дезертир или просто пьяный солдат, не вовремя попавшийся под руку городского караула.

— Выкрутимся, — небрежно отмахнулся я.

В самом то деле. Сколько раз казнили нас, вешали и рубили головы. Но всегда случалось что-нибудь, спасающее нам жизнь. Я надеялся, что и на этот раз все обойдется благополучно.

Городской военный трибунал представлял собой сидящих за просторным столом вояк всех мастей, званий и возраста.

Нас выстроили перед ними. Руки, естественно, связаны, в спину тычутся острые мечи. На всякий случай.

— На сегодня последнее дело?— седой солдат, по виду аж генерал, раскрыл толстую книгу и, приткнув ее поближе к глазам, зачитал :— Военнослужащие обязательной срочной службы второго месяца демобилизации. Количество — три. Звание — рядовые. Заслуги перед отечеством — никаких. Что скажет обвинение?

Обвинителем оказался молоденький человек с трясущимися от волнения руками.

— Побег с поля боя. Предательство города — отца. Подрывная работа против империи Ее Величества. Гнусные замыслы свержения существующего порядка. Торговля оружием и… Тут еще пятьдесят восемь пунктов. Зачитывать все?

— Не надо. Знаем. Последний, и закругляйся.

— Так. Последний… Вот. Распространение среди честных жителей города непотребных картинок.

Ангел не сдержался и сквозь зубы выругался. Что-то про желторотого засранца.

— Что скажет защита?

Толстяк, оторванный от такого важного дела, как разглядывание собственных ногтей, поднялся с недовольным видом:

— Защита снимает защиту, так как у защиты нет ничего для защиты, — и снова плюх на место.

— Произвол, — тихо, но четко выговорила Зинаида. Я снова не успел остановить ее, — Где доказательства? Где факты? Требуем настоящего адвоката.

— Так, запишите в обвинительное постановление пункт об личном оскорблении состава военного трибунала.

Записали.

— Прокурор! Какие поступят предложения?

С места поднялся тощий, в палец человек, с бегающими глазами и трясущимися пальцами.

— Согласно закону военного времени и высоко благородному повелению Ее Величества по совокупности совершенных деяний предлагаю назначить подсудимым высшею меру наказания.

Пока судьи совещались, ко мне обратился Мустафа:

— Васильич, если на этот раз я не выкручусь, с твоей или без помощи, передай шефу о том, что я погиб геройской смертью, до конца выполняя поставленную передо мной задачу.

Я пообещал.

Совещание закончилось и генерал огласил:

— Военный трибунал Ее величества и всего королевства приговаривает виновных к высшей мере наказания.

Вопрос — падать, или не падать духом?

— Но, — мы встрепенулись, — Принимая во внимание, что обвиняемые во время следствия вели себя прилично, заменить высшую меру ингрумуляцией.

Защитник, чуть не опрокинув стол, радостно вскочил и принялся, щерясь во всю пасть, жать нам руки.

— Отлично! Просто отлично! Не забудьте, это моя заслуга. С вас по двести монет с каждого.

Чуть повеселевший Мустафа, для которого на горизонте замаячила призрачная свобода, старательно пожал потную руку защитника и поинтересовался:

— А что за штука такая — ингрумуляция. Ссылка или каторжные работы.

— Да нет, — отмахнулся защитник, — Все гораздо проще. Сначала отрубят руки, потом ноги, и только после этого голову. Поразительный успех. Так как насчет двухсот монет?

— А раков в одно место не хочешь? — ангел брезгливо вытер ладонь о камзол, — нашел успех. Какая разница, вышка или муляция.

— Ингрумуляция, молодой человек, — поправил защитник, — В первом случае вас убили бы сразу, а так еше немного поживете.

Мы послали его все вместе. Конечно, далеко. Как только могли. Жаль, что парень обиделся.

— Приговор привести в исполнении немедленно, на этом же месте.

Я не успел даже ничего сообразить. Надеялся, что есть в запасе хоть час. Во всем цивилизованном мире принято приводить приговор под утро. Не считая апелляций. Но так быстро?!

Несколько сильных, выверенных ударов по ногам поставили меня колени. Еще серия ударов по шее, и голова опущена вниз. Шея оголена, воротник оттянут на лопатки. Делай свое дело, палач.

Накаркал. Вбежало сразу трое. Долго не раздумывая выхватили тесаки.

— Давайте, ребятки, — подбодрил их прокурор, — Поздно уже.

Короткий замах, воздух застопорен в легких и…

— Клавку, мы знаем Клавку вашу. По отцу не знаю как. Королеву. Величество. Клавочку.., — Мустафа сломался. Презренный мужчина. Не выдержал героической смерти от руки палача. Позор предателям! (Между нами говоря, у меня самого возникла подобная мысль, но ангел успел быстрее реализовать ее.)

Возникло легкое замешательство. Некоторые из членов военного трибунала требовали не прекращать казни, ссылаясь на то, что простые солдаты не могут лично знать королеву. Но подавляющее большинство требовало известить Ее величество о произошедшем инценденте.

И как всегда в подобных случаях Клавдия появилась сама.

— Что за крики, — все быстренько встали по стойке "смирно", — Базар, а не трибунал. Доложить, как выполняются мои постановления от… цатого числа сего месяца?

Клавка, прелестное создание в обширных шелестящих юбках, пролетела мимо нас, облокотилась на стол и грозно уставилась на участников трибунала.

— Что стервецы молчите? Враг у ворот города, а вы тут резину тянете? Почему дезертиры еще живы? За что палачам деньги плотятся? Почему…

Еще минут пять мы слушали анкетный вопросник, состоящий, считал лично, из ста двадцати одного вопроса. В эти минуты я готов был расцеловать Клавку, она подарила нам несколько минут блаженной жизни. Но я, с некоторым беспокойством, думал о той минуте, когда женщина узнает всю правду. И она пришла.

— Ваше Величество.., — робко загнусил генерал, — задержочька произошла по вине самих дезертиров. Они утверждают, да простит Ваше Величество мои слова, что знают Вас лично.

Дальше все шло, как в замедленном фильме.

Клавкина спина медленно, медленно поворачивается. Следом за ней, чуть отставая, движется голова. Уши, глаза, нос, рот. Последними занимают исходную позицию руки и грудь. Все это долго болтается из стороны в сторону, пока не подчиняется законам всепланетного тяготения.

Зрачки глаз простреливают пространство, замечают жертвы, ищут в памяти сходство с существующими оригиналами. Мужчина — раз… два… три… Сведений нет. Девчонка в мужской одежде — раз… два… три… Не припомню. Еще мужик — раз… два…

— Васенька!

Радостный, истошный крик Клавки-королевы возвестил о том, что не забыт еще я в сердцах любящих женщин.

— Родненький, тебя хотели убить? — Клавка с разбегу прыгнула мне на шею. Словно и не было прежних дней неукротимой вражды.

— Они, уважаемая гражданочка, — подлез Мустафа, — пытались нас ингрумулировать.

С этими, — Клавка махнула палачам и показала на ангела и Зинаиду, — заканчивайте, а родненького моего не трогайте.

В этом месте возмутился я.

— Прекратить издеваться над моими людьми, — вот как надо разговаривать с бабами. Властно и твердо. Только тогда толк будет.

— Как скажешь, родненький, — Клавка от привалившего к ней долгожданного счастья обалдевала и соглашалась на все, — Отпустите их ребятки. Да марш отсюда, бездельники.

Последние слова, обращенные к палачам и трибуналу, прогремели словно из орудия двухсотого калибра. Естественно, что ребят сдуло словно ветром.

— Пойдем, родненький, — Клавдия нежно, как бывало, подцепила меня под руку и поволокла за собой, — Накормлю, напою, пригрею. И ребяток твоих не обижу.

Ну ладно, подумал я. Может поумнела, пришла в себя. Человеком, можно сказать, стала. Да и не враги мы. Так, бранились, да ругались. А то, что смерти моей хотела, так то от любви женской. Что мне ее осуждать? Все ж из одной деревни.

Приняла нас Клавдия по высшему разряду. Усадила на мягкие подушки, накормила сытным завтраком, музыкой развлекла. Во общем, все классно. Мустафа от такой доброты с советами полез:

— Ты чё, Васильич, только посмотри как баба тебя любит. И сама ничего. Все при ней. Я то поначалу плохо про нее подумывал, а сейчас очень даже. Женился бы, и делу конец. А гвоздики потом забрал бы, да эту историю с Сердцем закончил. Все клево, мужик!

Хорошо Мустафе рассуждать. В сердце его печаль не жила. И любви настоящей еще может не было. Не могу я Любаву забыть. Хоть тресни. А что бы на Клавке пожениться, вообще разговору не может и идти. Я не диффективный там какой-нибудь. Мало ли что — королева. Королев по нынешним временам хоть залейся. А вот сердцу чтоб приятно было, того нет.

Клавка долго расспрашивала нас о житье бытье, подливала старательно в стопочки, не ругалась, улыбалась. Я отвечал односложно. Не обо всем и не все. Нечего ей знать про все тайные дела. Не забыл еще ее каверзы. Вот сейчас она душа добрая, а через минуту с цепи сорвется, осторожней с ней не помешает.

Мустафа быстро захмелел, и улыбаясь чему-то своему, свесил голову на гору подушек и захрапел. Следом за ним и Зинка последовала. Она всю дорогу Клавдии лыбилась, прощенья за грубости прежние приносила.

А я трезвый сижу. Хоть и выпил порядочно. Но, знаете, чтоб нормального деревенского мужика в тоску вогнать, трехлитровой мало. Не та емкость.

Сижу, значит, отхлебываю, да огурцом круглым, малосольным закусываю. Клавкино щебетанье слушаю. А она все ближе подсаживается. Все теснее прижимается. Ну, думаю, надо и про дело намекнуть. Пока не разошлась.

— А в деревне-то сейчас хорошо!

Клавка слегка опешила от столь резкого перехода.

— Ты чё эт про деревню вспомнил? Али здесь не нравиться?

— Нравиться, почему не нравиться. Но иной раз вспомню про наши туманы, про поля, сердце слезами обливается.

— Ишь ты какой слезливый стал, — и в самом деле. Что-то я переигрываю. Но теперь деваться некуда.

— А ты сама вспомни. Выйдешь в поле. Солнце еще за лесочком прячется, выкатиться стесняется. А туман, словно молоко по лугам разлилось. И цветы кругом. Белые, да синие.

Клавдия смотрела на меня подозрительно.

— Давно это у тебя?

— Что? — сначала не понял я.

— Ностальгия?

— А! — вон как заворачивает, — Да не ностальгия это. Вот взять, к примеру тебя. Живешь красиво, богато, сказать нечего. Да только скучно. Серо все. Вот например, у тебя хоть букетик есть какой.

Глаза, до этого шарившие по комнате, остановились на Клавдии и приросли к месту. Клавка смотрела, не мигая, холодным, пронизывающим насквозь, взглядом. Так и читалось : — Все вижу, все понимаю.

— Букетик?

— Букетик, — подтвердил я.

— Цветов?

— Цветов.

Клавдия поднялась с места, подошла к дверям, выглянула, проверяя, на месте ли грозная стража, потом к камину, погрела руки.

— Знаю, для чего ты здесь.

У меня аж в груди все перехватило. Вот стерва. Все знает. Вообще-то догадаться и дураку можно. Начал о деревне, закончил цветами.

— Забрать их хочешь?

Вопрос был поставлен настолько прямо, что ходить вокруг да около не имело смысла.

— Нужны они мне. Только вот.., — замялся я.

— Продолжай, — Клавдия стояла не оборачиваясь, так что я мог лицезреть только широкую спину.

— Непонятно мне. Ты-то как замешана?

Молчание.

— Клав, слышала?

— У меня договор.

Она могла даже не поворачиваться. Я и так чувствовал, как дрожит ее голос. Кажется она попросту боится. Но чего?

Я подошел к Клавдии, развернул к себе.

— Давай выкладывай. Все рассказывай. Не время для обид старых. Может друг другу и поможем.

Ну после этого Клавка немного поревала, потыкалась сырым носом в мое плечо, замазала соплями рукава. Успокоить женщину нелегко. Тем более такую, как Клавдия. Но на то мы и мужики, чтоб не робеть. Приведя в порядок Клавкину, хотел было сказать "рожу", да язык не поворачивается, я выслушал довольно занятную историю.

— Я ж когда сюда перенеслась, испугалась вначале. Темень кругом. Шорохи и шепот. Жуть. Я в потемках долго брела. То падала, то вставала. Коленки в кровь разодрала. Вдруг вижу — свет не свет, костер не костер. Подхожу. А то дыра простая. А из нее пламень алый бьет. Я ближе. Вдруг оттуда дрянь какая-то вылетает и ко мне. Да видел ты его.

Клавдия рванулась к столу, налила из графина вина, хлестанула одним махом, перевела дыхание.

— Испугалась я. Не то слово — испугалась. До сих пор трясусь. Ну да ладно. Подлетает эта гадость ко мне и слова сладкие говорит. Мол, девчонка ты молодая, добра не видела, а мы, то есть они, жители Темной Стороны хотят доброе дело сделать. Ну от добра кто ж отказывается? Но, говорю, а что взамен возьмете? У меня, говорю, только и осталось, что честь моя девичья.

Я при этих словах не сдержался и улыбнулся. Клавдия заметила, но на удивление совершенно не обиделась.

— Вот, вот. И этот, с дыры, тоже так усмехнулся. Будто рентгеном насквозь прошелся. Говорит, честь нам твоя не нужна. Мы тебе сладкую жизнь, а ты нам несколько пустяшных услуг. Я и согласилась. А что было делать? В деревне я ж ничего, кроме вил, да грязи не видела. А тут наобещали. И не обманули. Королевой сделали. Безраздельной. Все вот это, — Клавдия сделала широкий жест вокруг себя, — Они дали. Людей, власть, золото, силу. Что просила, то давали.

— А взамен что? — нетерпеливо спросил я. Мне, конечно, было весьма интересны Клавкины приключения, но всего должно быть в меру.

— Взамен? — Клавдия сделала еще один круг, от дверей к камину, — Да ерунду какую-то. Цветочки охранять. Гвоздики белые. Да изредка ход тот огненный открывать. Чтоб значит с тем миром общаться. А за то они меня Хозяйкой величают. Мне нравиться.

— Ничего не понимаю, — это я вслух принялся размышлять, — Чертовщина получается. Слишком все легко.

— О чем ты, Васечька?

О чем, о чем? Да о своем думаю. Так тебе все и рассказал.

А дело принимало, действительно, непонятный оборот. Слишком легко, слишком. Сердце Тьмы я нашел. Гвоздики у Клавки. Если вожжа ей под хвост не попадет, то через десять минут они у меня уже. Потом добраться до Любавы. Любава… К черту. Сделать то, что нужно, и все. А теперь скажите, не слишком ли легко Тьма отдает мне Сердце? Заговор? Капкан? Засада? Все может случиться.

— Клав, мне гвоздики эти нужны.

Как плохо знаем мы женщин. Если внешне она зла и некрасива, то в глубине души всегда скрывается доброта. А если ты красива и умна, то щедрость так и прет.

Но все это совершенно не относилось к Клавке.

— Отдать гвоздики? — куда пропала та женщина, которая плакала мне в грудь минуту назад? — Ты чё, козел, ахренел совсем? Или не слушал, что я тут говорила?

Разгоряченное женское тело двинулась на меня бронебойной массой, держа перед собой тупой столовый нож.

— Да как язык у тебя повернулся! Смерти моей хочешь? Гвоздики ему! Я отдай, а потом меня через час на клочья разорвут? Не пойдет. Я еще хочу в тепле, да в неге пожить. Не хочешь со мной, не надо. Одной хорошо. Не отдам. А настаивать станешь, с теми, из ямы сведу. Сам разбирайся.

Как я ошибался, говоря о легкости предстоящей операции. Если вы хотите не потерять, сберечь ценную для вас вещь, отдайте ее женщине и скажите, что пока она у тебя, пользуйся вовсю. И будьте уверены, вашему добру уже ничего не сделается.

А цветы Клавка не отдаст. И я бы, может, не отдал. Потому как понимаю, что слишком удобно восседать на мешке с деньгами и не расставаться с ним никогда.

Но мне то от этого не легче. Время идет, фигуры расставлены. Следующий ход мой.

Нащупав за спиной графин, я дождался пока Клавкина траектория движения не пересекутся с расчетной траекторией графина, а затем, отвернувшись, чтоб глаза мои не видели совершенного, нежно опустил графин на голову богатой королевы.

Пышная прическа слегка смягчила удар, но и его оказалось достаточно, чтобы Клавка вмиг закатила глаза, охнула и потеряла сознание. Я только успел легонько подтолкнуть тело в нужном направлении, и Клавдия плавно опустилась на диван.

Время "Х" пришло.

Для начала связать Клавдию. Никто не знает, насколько быстро она очухается. Когда это произойдет, мне не сдабровать. Клавка может стерпеть многое, но не грубое насилие над собственной личностью.

Потом привести в ходячее состояние Мустафу и Зинаиду. Проще простого. Если бы имелось в запасе дня два. Пришлось довольствоваться проверенными методами.

Я вылил на ребят всю жидкость, которую только нашел на столе. Единственное чего я достиг, их вертикальное положение. С редкими подскакиваниями приступов икоты. Пойдет.

Теперь взять цветы. И смыться. Нет проблем. За исключением одной. Как передвигаться по комнатам, если в коридорах полным полно охраны.

Что мне нравится в почти неразрешимых ситуациях, это то, что решение приходит как бы само собой. По жизни.

Вид праздно шатающегося по замку человека всегда вызовет подозрение. Но если ты в дупель пьян, держишься за стенку, двигаешься мелким зигзагом, то тебе можно только позавидовать. Любой служака поймет, по доброму осудит и в худшем случае не покажет, где находиться ванная комната для гостей.

Собственно все так и было. Сначала грозные оклики:

— Стой, ты кто?

Я отвечал однотипно и банально, падая под ноги охраны.

— Дед Пихто.

И ни разу, замечу для истории, ни разу не получил по башке.

Заветную комнатенку, в которой я гостил прошлый раз, нашел чисто случайно. Дверь, ничем не примечательная, находилась в самом темном закоулке коридора. Поглазев по сторонам и не заметив ни одного стражника, я юркнул внутрь.

Все как и прежде. Только темно. Пришлось вернуться в коридор, взять факел и с его помощью создать достаточное освещение в комнате.

Цветы стояли на том же месте, в том же кувшинчике. Свежие и благоухающие. Словно и не прошло нескольких долгих месяцев.

Дело за малым. Взять гвоздики, вернуться за напарниками и в бега.

В тот момент, когда я прикоснулся до цветов, дверь распахнулась, показалась Клавка, волочащая за шкварник слабо упирающихся Мустафу и Зинаиду.

— Нельзя, — выдохнула Клавка и такой ужас горел в ее глазах, что я поневоле задержал руку.

— Это еще почему?

— Смерть… Нельзя… Послушай хоть раз…

Ну конечно! Всенепременно. Так я тебя и послушал. Ни для того я мотался по долинам и по взгорьям чтобы в самый последний момент отступиться из-за слов взбалмошной бабы.

Я выдернул гвоздики и быстро запихнул их за пазуху.

Клавка страшно вскрикнула, схватилась за волосы и завыла.

— Нервы у тебя, Клавдия, ну ни к черту. Лечиться тебе надо, — посоветовал я.

— Щас тебя полечат, — устало проговорила Клавка и без сил опустилась на пол.

Оставленные в покое Мустафа и Зинаида, немного покачались и собрались было последовать вслед за Клавдией. Но в последний момент, что-то, находящееся за моей спиной, задержало их. Глаза у обоих одновременно полезли вверх, рты пора скрывались.

Насколько я помнил с тыла находился только шкаф. Тот самый из которого в прошлый раз вылезло чудовище. А сейчас я затылком почувствовал, что все повторяется.

Медленно повернувшись, чтобы не спровоцировать возможное нападение, я увидел, что шкаф превращается в лестницу, а из горящего чрева в черной стене наполовину вылез монстр. Я сказал себе "Блин" и отпрыгнул от него подальше.

— Сейчас начнется, — безучастно возвестила Клавдия, — Я предупреждала.

Чудовище, раскидывая во все стороны брызги чего-то непонятного и неприятного на вид и запах, встало на задние лапы. Сделало шаг. Еще один. Остановилось. Голос, зазвучавший из пасти гада казался глух, словно из могилы.

— Наша сделка распалась.

Клавка заверещала, в мольбе вскидывая руки:

— Не виновата я. Это он все сделал, — и на меня всеми десятью пальцами тычет, — говорила я ему — не трогай. Это он гвоздики ищет. Давно ищет. Я знаю. Я предупреждала. Хочет Сердце Тьмы погубить.

А существо только облизало длинным острым языком морду, оставляя на ней следы белой слюны.

— Твоим делом было охранять от посторонних глаз цветы. Наше выполнять любые твои желания. Мы свою часть договора выполнили. Ты — нет. Ты помнишь, что должно случиться?

— Помилуйте родненькие! — заголосила во весь голос испуганная Клавка, — Не сгубите. Все сделаю, как велели. Стража!

В двери вломилось несколько человек, быстро оценили обстановку и кинулись почему-то не на нас (мы то люди, как люди), а на чудовище.

Подпустив к себе солдат на расстояние вытянутой руки, монстр вскинул волосатую лапу. Замерших враз людей охватило ярко-красное пламя, и через секунду они исчезли.

Существо даже не улыбнулось. Оно (я могу и сомневаться, вполне возможно, что у товарища с того света и существовал определенный пол, но мне он известен не был) хлопнуло два раза и что-то невнятно прорыкнуло.

Окружающие нас стены резко побледнели, покрылись рябью, заколыхались и… тоже исчезли.

Мама родная, что же получается-то?

Мы, имеется ввиду Клавку, монстра и нас троих бедолаг, стояли посреди выжженной огнем равнины. Ни камушка вокруг, ни домика, ни живой души.

Только мы, да еще эта распроклятая лестница с дыркой в воздухе.

Клавка совсем свихнулась. Причитанья приобрели характерный траурный осадок, из слов были понятны только некоторые. Да и те носили явно направленный на психоз стиль.

— Замок… Мой… Копила… Берегла…

Потом у нее на короткий миг наступило прояснение, она страшно зашипела и скрючив пальцы загнутой вилкой двинулась на меня.

— Ты… Ты все…

Договорить она не успела. Существо выкинуло в перед руку, сграбастало Клавку за волосы и потянуло к себе.

— Щас он ее скушает, — Мустафа и Зинаида от увиденного давно пришли в себя и теперь внимательно наблюдали за происходящим. На вполне вероятное замечание Мустафы Зинаида ответила:

— А потом примется за нас.

Узкий дрожащий язык существа обвился лентой вокруг Клавкиной шеи и стал медленно затягиваться. Клавка попробовала закричать, но у нее ничего не получилось. Только надсадный хрип.

Влез Мустафа.

— Э! Образина! Хорош выделываться.

Я подхватил:

— Ага. Вали лучше в свой гадюшник. Скотина.

Наш председатель колхоза, Петрович, всегда говорил мне :— "Ты, Василий, лучше помалкивай. Всегда. С молчаливых спрос меньше. А меньше спрос, меньше бьют. Это только дураки болтают почем зря. Зато и получают по мордам всегда." Прав был Петрович.

Существо, которое я только что обозвал явно незнакомым для него словом, повернуло в мою сторону голову, раскрутило с Клавкиной шее язык, аккуратно втиснула его в пасть, восстановило дар речи и только потом нервно заявило:

— Ты что, сявко, без очереди лезешь? Ты у меня на прием последним записан. Но если желание имеется, могу и первым тебя. Что ребята, пропустите?

Ребята, включая раздышавшуюся Клавдию, дружно закивали. Давай, парень, мы подождем. Торопиться некуда.

Ненавижу.

Волосатый урод отпустил Клавку, та быстро отползла за Мустафу.

Монстр двинулся ко мне. Я попытался было дернуться в сторону и дать стрекоча, но проворный язык, словно кнут стрельнул из пасти и удавкой обмотался вокруг шеи. Чьей, чьей? Моей, конечно.

Это может показаться странным, но в такие минуты меня всегда тянет пофилософствовать. Другой бы на моем месте закричал, ногами задрыгал, ручками замахал. А я нет. Думать стал. Физическая боль вызывает во мне необъяснимые приступы работы мозга. Вот такое у меня извращение.

Что такое смерть? Кто-то говорит, что переход из одного состояния в другое. Нет логики. Спрашивается, зачем доброй, славной душе почти век маяться, живя в грязном человеческом теле? Или это для нее просто развлечение?

Тогда я не слишком лестного мнения о душе. Могла найти занятие и поинтереснее и поблагороднее.

Кто-то говорит, что всевышний проверяет наши души на лояльность. Хорошим человеком был? В рай тебя. Грешником? В другое отделение. А все равно. Или ты людей губил, или без билета на трамвае прокатился. За все одно наказание. В топку. И сгорают бедные души в адском огне. А что, у господа не нашлось другого способа узнать, кто есть кто?

Почему я за каждое плохое слово, вырвавшееся в сердцах, должен прощения просить? Кто мне эти слова придумал? Я сам? Да ни в жизнь человеку до такого не додуматься.

Вот и получается. Мается тело на свете. Дышит всякой гадостью, питается отбросами да отравами, на один грех другим грехом отвечает, а душа за все расплачивается. А за что? Нет логики.

Так что думаю, смерть это смерть. Без продолжения. И когда мне суждено погибнуть, надомной не станет кружиться черным вороном невидимая душа. Может быть. А если и есть она, то не останется рядом надолго. Незачем. Побаловались и хватит.

А смерть… Смерть… Просто смерть.

Эк я грустно-то как! Тут того и гляди действительно все внутренности выжмут. И жизни лишат. А я о возвышенном. У меня сейчас не душу душат. (Каламбурчик надо запомнить, да Мустафе потом в записную книжку. Может когда и роман напишет. Из жизни замечательных людей.)

Подергавшись, словно марионетка, на языке волосатого, я нашел достаточно оснований для того, чтобы не соглашаться на подобную смерть.

Мыслишки в голове забегали, засуетились. Коробочки с колдовством подсовывают, торопятся

Быстрые пассы руками и заклятье смерти в морду чудовища.

Тот только встрепенулся, сильнее душить стал.

Дурак я. Кто ж на жителя мертвого мира смерть насылает? Наоборот надо.

Еще несколько взмахов растопыренными пальцами, сдавленное произношение с нарушенной из-за сжатого горла дикцией, и самое современнейшее колдовство, облаченное в форму первосортного заклинание…

Результат на лицо. Но лучше сказать на морде.

Зверюга на несколько мгновений опешил, я успел заглотнуть пару глотков воздуха и, уже с восстановленными функциями организма, осмотрел результаты своей работы.

Монстр помолодел лет на десять.

Этих тварей ничто не берет.

Что еще?

Хорошо размышлять не торопясь валяясь в постели. А когда шея того и гляди действовать перестанет, времени на хорошие мысли беречь приходится.

Не придумав ничего интереснее, я схватил руками кусок языка, извернулся и впился зубами в самую середину.