Это, согласен, было глупо, но у меня вдруг возникло ощущение, что Метек меня ждал. Его курчавая, черная с проседью голова торчала в окне, когда я, отпустив такси в начале авеню Карно, повернул на улицу генерала Ланрезака. А что, сколько всего написано о прочной связи, которая возникает между преследователем и жертвой, между палачом и приговоренным! Вполне возможно, что и Метек, не понимая, почему, чувствует, что что-то удерживает его здесь. Ему, быть может, уже давно надо уезжать, да и знойным асфальтовым воздухом Парижа он уже надышался. Ан нет, почему-то никак не может на это решиться! Впрочем, голова исчезла прежде, чем я дошел до входа в гостиницу, и когда я поднялся в свой номер, в его окне только колыхалась парусом тюлевая занавеска.
      В такси я перебрал в уме возможные варианты с Николаем. Уверен я был в трех вещах.
      Первое: случившийся у них аврал был, несомненно, со мной связан. Об этом говорило и смущение Николая, когда он проговорился, и его беспокойство, когда он узнал, что моя семья летит сюда и я вовсе не спешу покинуть город. Оставался вопрос, занималась ли этим авралом резидентура или же Николай, как Штайнер и многие другие разведчики бывших соцстран, вел свою игру? Ну и, разумеется, было бы интересно узнать, в чем этот аврал состоял.
      Вторая уверенность: в эту комбинацию были втянуты ливийцы. «Фатима» – женщина, которая сначала обедала со Штайнером, а потом поджидала его в такси у гостиницы, была, скорее всего, женой сотрудника военного атташата ливийского посольства. Теперь Николай встречался с ливийцем, которого совершенно случайно я знал по операции с разоблачением Мальцева, проведенной три года назад. Связаны ли оба дела? Вряд ли. Скорее всего, это, как и для меня, были просто две операции, в которых участвовал «Омар Шариф». Между ними интервал – всего три года. «Омар Шариф», по-видимому, всё это время продолжал работать в Париже. Кстати, Фатима могла быть его женой, и жили они в том доме № 7 по улице Бассано, где у меня теперь была приятельница-консьержка. Если это так, то теперь я был знаком и с г-ном, и с г-жой… Как там их звали? Аль Абеди!
      Про ливийцев с достаточной степенью вероятности можно было предположить, что они охотились за контейнером и сговорились со Штайнером; но того убили – или он умер – раньше, чем он сумел передать им загадочный порошок. Вполне вероятно также, что о смерти Штайнера они не знают или, по крайней мере, уверенности в этом у них нет. А поэтому они продолжают поиски.
      Еще один интересный вопрос, связанный с ливийцами. Я ведь не знал, чем кончилось тогда дело с Мальцевым. Мне показалось несомненным, что он боялся ливийцев, и я это свое мнение Конторе передал. Но Мальцева наверняка проверяли и по другим каналам. Все остальные испытания он мог пройти с честью, и тогда мой вывод, выбивавшийся из общего ряда, подлежал исключению. Вполне возможно, Мальцев по-прежнему крутится в своей фирме и даже время от времени оказывает небольшие услуги своим бывшим работодателям, чтобы его оставили в покое.
      Третья уверенность. Хотя в деле Штайнера была поставлена точка, и меня официально отпустили на все четыре стороны – до следующего раза, – расслабляться я не мог. В сущности, если бы Джессика и Бобби не собирались сейчас ехать в аэропорт, я бы позвонил им и ближайшим рейсом сам бы вылетел в Нью-Йорк. И дальше что мне за дело было до исчезновения контейнера, до Штайнера, про которого я-то точно знал, что он мертв, до подозрительным образом втянутых во всё это ливийцев и до другого аврала, случившегося в резидентуре? По ту сторону океана я был вне игры. Достаточно даже, если бы все считали, что я нахожусь по ту сторону океана.
      Я с досады хрустнул пальцами – дернул меня черт рассказать Николаю про прилет Джессики и Бобби! Если Николай не вел свою игру – не страшно. Риск возникал, только если Николай что-то химичил на стороне.
      А тут еще этот сон! Я уже десяток раз убеждался, что бессознательное знает, что произойдет или может произойти в ближайшем будущем. Оставаться глухим к полученному предупреждению я не собирался.
      И что мне делать? Позвонить Джессике, которая предвкушает неожиданный уик-энд втроем с Бобби, и сказать ей, что никуда лететь не нужно, что это я срочно должен вернуться в Нью-Йорк? И как я всё это ей объясню? Зачем? Почему?
      И вдруг я понял, что нужно сделать. Завтра утром я встречу их с Бобби в аэропорту, и прямо там – учитывая разницу во времени, им будет всё равно – мы возьмем напрокат машину и поедем по средневековым аббатствам Франции. Я скажу Джессике, что этот проект, который мы готовили не для какого-нибудь одного магната, а хотели сделать регулярным, слишком важен, и надо бы проверить его самому. Или просто, что брат Эрве рассказал мне столько всего интересного, что мне захотелось тоже проехаться по этому маршруту. А там мы будем в совершенной безопасности – все решат, что мы улетели из Парижа. Проверить это по всем авиакомпаниям будет слишком сложно: они, в принципе, не дают таких сведений. Даже не так! Я позвоню Николаю и скажу ему, что мы всей семьей решили лететь в Италию, куда мне якобы нужно по делам. Именно так – как бы просто сообщу ему, что буду на связи через неделю.
      По улице зашелестела машина – теперь ведь двигатели почти не слышно, самый большой шум производят шины. Я осторожно высунул голову из окна. Такси с маячком на крыше подъехало к «Бальморалю» и остановилось у подъезда. Метек уезжает? Я был бы рад, если бы это был Метек: мне не терпелось задвинуть навсегда этот ящик. И я был готов: видеокамера уже стояла на струбцине в боевом положении.
      Я приник к видоискателю, который служил прицелом. Я уже говорил, там было четыре небольших уголка, намечающих прямоугольник в центре кадра. При съемке видеокамерой по нему наводился фокус, а в положении арбалет он обозначал зону поражения, что позволяло не делать сложных поправок на ветер, дальность стрельбы и так далее. Всё, что было нужно, это поймать цель в центр прямоугольника и нажать кнопку. Понятно, что целясь в голову при такой системе наводки можно было и промахнуться, но с этого расстояния грудь человека попадала в зону поражения целиком.
      Конечно, такси мог вызвать и другой постоялец. Но если это был Метек, времени на раздумье у меня не было. В моем распоряжении, по идее, не больше 4–5 секунд. Я с удивлением услышал вдруг тяжелое сопение – мое собственное! Правда, я стоял, наклонившись, в неудобной позе.
      Дверь гостиницы дрогнула и открылась внутрь. Мой прицел оказался ниже, чем я предполагал, и я сначала увидел ноги и пояс выходящего. Это был мужчина в синих джинсах. Я поднял камеру чуть выше: это был Метек.
      Я навел прицел на туловище – мой враг как раз задержался в дверях. Больше всего в эту минуту я боялся своего собственного вопроса: «Ты что, готов стрелять?» Нужно было нажать на спуск прежде, чем он возникнет. Я положил палец на кнопку и затаил дыхание. Сейчас!
      Но в кадр вошел еще один человек – бесцветный мужчина неопределенного возраста в строгом костюме и галстуке. Продолжая разговаривать с Метеком, он услужливо открыл дверцу такси – это наверняка был дежурный портье. Я выпрямился – свидетель мне был не нужен. Метек сел в машину, портье махнул ему рукой, и такси поехало вниз. Всё это заняло не более десяти секунд.
      Я сел на кровать. Сердце билось у меня в горле, я был мокрый, как мышь. Мне не надо было впредь задавать себе вопрос, способен ли я убить человека – я знал, что не выстрелил только из-за портье.
      Через четверть часа, приняв душ, я вышел на улицу. Было уже начало девятого. Обеденное время я как-то незаметно пропустил и теперь, несмотря на плотный завтрак с Николаем, готов был съесть слона.
      Мой совет – никогда не ешьте в туристических местах, в какой-нибудь пивной на Елисейских Полях. Все, что вы съедите там днем, будет стоять у вас комом в глотке – по крайней мере, в виде запахов и вкусов – до следующего утра. Это в лучшем случае – вы вполне можете провести ночь, сидя на белом коне у себя в туалете. Разумеется, вы мало чем рискуете, если берете лишь салат или сэндвич с пивом, но с блюдами, которые должен готовить повар, будьте поосторожнее.
      Поэтому я пошел не вверх, к Елисейским полям, а спустился в переулочки перед авеню де Терн. Но небольшой ресторанчик, открытый мною в предыдущий приезд в Париж, оказался закрыт. Я повернул назад и, пройдя немного, зашел в суши-бар на рю-дез-Акасья. Посетителей, кроме меня, не было – туристы сюда не забредали. Я заказал официанту – низкорослому худому японцу в очках с толстенными линзами – бобовый суп, сашими, побольше васаби и маринованного имбиря, а также кувшинчик саке для дезинфекции. Дезинфекция заняла ровно минуту, и я попросил принести еще один кувшин. Меня всё еще трясло.
      В свой прицел я видел только тело человека, которого я собирался убить. Однако глаза мои зафиксировали гораздо больше, и сейчас я заново увидел, как Метек вышел из отеля, разговаривая с портье. На нем была не вчерашняя дурацкая майка с Эйфелевой башней, а темно-синяя рубашка-поло поверх синих джинсов с задним карманом, провокационно оттопыренным бумажником. Метек был явно в хорошем настроении, он улыбался и на прощание сказал портье что-то шутливое, отчего и тот расплылся в улыбке. Вещей у него с собой не было, так что он явно должен был вернуться к своим моральным танцам. Надеюсь, не слишком поздно – мне завтра с раннего утра в аэропорт.
      Почему-то сейчас Метек напомнил мне тот, первый раз, когда я видел его. Я уже говорил, что до этой встречи в Париже мы виделись с ним дважды. По крайней мере, мне кажется: в тот январский день в Сан-Франциско он не отпечатался бы в моей памяти так ясно, если бы к этому не примешалось узнавание.

      Это было на Кубе, где-то в середине нашего пребывания, году в 79-м. В одно прекрасное воскресное утро наш куратор Петр Ильич Некрасов заехал за нами на «рафике» и повез на пляж. К западу от Гаваны, где находилась наша база, берег, как правило, неухоженный – кустарник до самой воды, острые скользкие камни. Купаться мы ездили по ту сторону города, где был золотой песок, пальмы и лежаки в тени. От Валле Гранде пляж находился в часе пути, а то и больше, так что это было для нас нечастым удовольствием.
      На этот раз Анхель с Белиндой, наши кубинские друзья и соседи, приглашены не были. Лишних вопросов ни они, ни мы не задавали. За пару дней до того Некрасов сказал нам, что мы едем на дачу, не уточняя, на его ли служебную или просто конспиративную типа той, на которой мы жили в Валле Гранде.
      Судя по казенному характеру обстановки, это была служебная дача – с целым не разрозненным сервизом на шесть персон, графином с водой на стеклянном подносе и с овальными жестяными номерками, прибитыми к каждому стулу. Рита тогда засмеялась, а Некрасов примирительно сказал:
      – Что вы хотите? Народное достояние! И народ должен постоянно видеть, что это его!
      Территория, включая пляж, была огорожена и охранялась нашими солдатами, правда, не в форме, а голыми по пояс, в одних шортах. Дом стоял у самой кромки песка, в тени огромного дерева с воздушными корнями. После обеда мы сидели под его кроной с коктейлями в руках и беседовали, наблюдая за Кончитой с Карлито, которые играли на пляже.
      Беседовать с Некрасовым значило слушать его бесконечные истории о войне. Память у него была живая, хранившая невероятные ситуации и точно подмеченные детали, придумать которые на досуге невозможно. В 41-м он был механиком на подводной лодке Балтийского флота, которая базировалась в Латвии, в Либаве. Их подбили торпедой с немецкого корабля, Некрасов оказался среди нескольких моряков, которым чудом удалось спастись. Он отступал с какой-то пехотной частью, в которой, за неимением другой сухопутной специальности, его назначили кашеваром. Я очень хорошо помню, что именно в тот день на даче Некрасов рассказывал, как их поймали немцы.
      Он с еще одним таким же молодым солдатиком вез на позицию своего отделения обед. У них была телега, реквизированная у местного колхоза, которую они заполнили сеном. Так меньше трясло по ухабам, и в сено же они зарывали кастрюли с кашей, чтобы та не остывала. От расположения части до их окопов было с полчаса езды по лесным просекам, лошадь дорогу знала, и Некрасова с напарником разморило на солнце.
      Встряхнуло их появление противника. Всё было тихо, а в следующую минуту и спереди, и сзади остановившейся телеги оказался десяток здоровых ребят в касках с автоматами наизготовку. Немцев вид разомлевших и испуганных русских солдатиков, уже и не пытавшихся дотянуться до своих винтовок, очень развеселил. При этом вели они себя скорее дружелюбно, даже попытались выяснить, откуда те родом.
      – Москва? – спросил командир отряда, высокий, чернявый, совсем не арийского типа. Он делал ударение на первом слоге. – Москва?
      – Тула! – мрачно ответил Некрасов. – Тула, слыхал такой город?
      Немец пожал плечами.
      – Мюнхен! – сказал он, тыча себя в грудь пальцем.
      Про мюнхенский сговор Некрасов знал от политрука, так что кивнул:
      – Слыхали.
      Дружелюбие немцев ему не нравилось. Попасть в плен было хуже всего. Некрасову было девятнадцать, но он тогда предпочел бы, чтобы его застрелили.
      Командир потянулся к кастрюле, шутливо испрашивая разрешения:
      – Можно?
      Некрасов опять кивнул. Ситуация была настолько простой, что переводчик не требовался. Немец поднял крышку, и его товарищи загалдели со всех сторон.
      – И попробовать можно? – спросил немец.
      – Пробуй, чего!
      Под подбадривающие крики своих товарищей командир достал складной нож, открыл оказавшуюся среди разных лезвий ложку, протер ее носовым платком. В кастрюле была перловая каша, ставшая немного склизкой от варки. Немец взял каши и аккуратно, как пробуют деликатес, отправил ее в рот. И тут же лицо его перекосилось. Он выплюнул кашу на дорогу и сказал примерно следующее:
      – Ребята, это что, вас таким кормят? Да как можно есть такую гадость!
      Немцы снова загалдели. Еще один автоматчик захотел продегустировать русскую кухню, командир его отговаривал. Но тот всё же взял каши на язык и тут же с деланным отвращением сплюнул ее в траву.
      Фашисты принялись оживленно совещаться. Некрасов с напарником вылезли, наконец, из телеги и теперь стояли молча, с тревогой глядя на веселящихся врагов. А те вытащили из сена обе кастрюли и вывалили их содержимое на обочину. Из кустов двое автоматчиков уже несли их котелок, как выяснилось, полный мясной лапши. Они вылили его содержимое в кастрюлю и поставили ее обратно на телегу.
      – Ребята, еда вот как выглядит, – тем временем говорил командир немцев, или, по крайней мере, так Некрасов его понимал. – Отвезите своим, хоть попробуйте!
      – Мы что, можем ехать? – спросил Некрасов, помогая себе жестами.
      – Ну конечно! Давайте, давайте!
      Не веря себе, солдатики снова сели на телегу.
      – Пардон! – сказал один из немцев, стягивая за ремни их винтовки. Типа: это мы себе оставим.
      И под гоготание автоматчиков, всё еще ожидая каждую секунду пулю в спину, Некрасов и его товарищ тронулись по пыльной песчаной дороге.
      – У них вкуснее была еда? – спросила Рита.
      – Мы не пробовали. Никто не пробовал – ее сразу вылили, решили, что отравленная. А нас отправили в штаб как потерявших оружие и вступивших в переговоры с противником. Хорошо отступать срочно не пришлось – расстреляли бы!
      Некрасов, не поморщившись, выпил рюмочку чистого рома, вытер усы и завершил своим обычным:
      – Сублимация духа!
      Я так хорошо запомнил эту историю из-за того, что произошло дальше. Закричал Карлито, вслед за ним – Кончита, и мы побежали к ним. Я сразу увидел сколопендру – большую, сантиметров двадцать в длину. У нее было жирное тело и прозрачная кожа, под которой трепыхалась мерзкого вида розовая плоть. Я был босиком и просто обежал ее, но Некрасов, который и на отдыхе не стал снимать мокасины, пинком отбросил ее в сторону, подальше от детей.
      Укусить Карлито сколопендра не успела, просто пробежала по его ноге, когда он лежал на животе, лепя замок из мокрого песка. Но на коже уже проступили красные точки в местах, которых коснулись лапки сороконожки. Это выглядело как две дорожки, а ощущалось, судя по плачу Карлито, как укус пчелы. Хотя, возможно, он больше испугался – нашей же реакции. Насколько местные сколопендры ядовиты, мы не знали, а посему схватили детей в охапку и побежали к «рафику».
      При выезде из закрытой зоны был контрольно-пропускной пункт, на котором тоже дежурили наши солдаты – эти уже в форме. Там произошла какая-то заминка: скорее всего, ждали приезда высокого начальства. Во всяком случае, увидев наш микроавтобус, солдат, вместо того чтобы сразу поднять шлагбаум, как это было, когда мы въезжали, вышел к нам. Мало того, он попросил у Некрасова документы.
      – Да ты что, с ума сошел?! – взорвался тот. – Мы ребенка срочно в госпиталь везем! Вот мои документы!
      Солдат извинился, но всё же взял пропуск Некрасова и понес его в будку.
      Я запомнил всё, что тогда происходило, очень хорошо – я боялся, что Карлито может стать плохо, и каждая секунда отпечаталась в моей памяти. Я тогда посмотрел по сторонам, чтобы понять, есть ли там другие машины или люди, к которым, в случае чего, можно было обратиться за помощью.
      КПП находился на дороге в небольшом городке, и вокруг стояли люди – не понятно, наши или кубинцы. Похоже, они тоже ждали этих шишек. Несколько человек разговаривали метрах в пяти от нас. Один из них, который сначала стоял спиной, видимо, пошутил – остальные разом засмеялись. Потом этот человек обернулся. Я запомнил его, потому что другие, судя по лицам и одежде, были русские, а он на своего похож не был. У него была та же, что и теперь, курчавая борода, только еще совсем черная, те же курчавые волосы, тот же вид западного интеллектуала и взгляд свободного человека. Я даже подумал тогда, что, возможно, и остальные не были русскими. Короче, я запомнил его из-за этого несоответствия между ним и теми – при том, что все они были вместе.
      Нас выпустили, и мы домчались до ближайшего госпиталя, где Карлито чем-то помазали ногу и дали таблетку. Через день он уже позабыл свое злоключение, а я, разумеется, больше не вспоминал случайно увиденное лицо. До того самого обеда на Рыбацкой пристани.
      Вспоминая всё это, я незаметно для себя расправился с ужином. Васаби – это, кто не знает, такой ядреный зеленый хрен – мне принесли столько, что даже оставалось. Я усмехнулся, вспомнив недавнюю любительницу горького в пабе. Потом рассчитался и вышел на улицу – мне пора было заступать на свой пост. Но в «Феникс» я не попал.
      Виной тому был почтенного возраста и вида господин в строгом сером костюме, голубой рубашке и ярком желтом галстуке – сочетание, которое уже несколько лет считается признаком хорошего вкуса. Он шел навстречу мне, как ходят глубокие старики: маленькими шажками и едва отрывая ноги от тротуара. Но это всё было не важно. У него в петлице был свежий темно-красный бутончик розы.
      Я не задумывался об этом – какая-то операция молниеносно и помимо воли произошла у меня в мозгу. Я вдруг понял, куда Штайнер спрятал контейнер.

      В «Клюни» моему приходу специально не обрадовались, но и не удивились. За стойкой вместо француженки с лицом, раскрашенным всеми цветами солнечного спектра, снова сидел вчерашний африканец. Они, видимо, менялись: днем – женщина, ночью – мужчина. А было уже около десяти – за окном густеющие на глазах сумерки отливали розоватым светом фонарей.
      – Что-нибудь забыли, месье? – спросил портье.
      Я действительно чуть не забыл отклеить усы и брови перед своим появлением здесь, но счел эту деталь недостаточно существенной, чтобы поделиться ею.
      – Нет-нет! Просто моя поездка в Японию откладывается, и я остался у вас еще на одну ночь.
      Я наклонился к портье и заговорщицким тоном, понизив голос, добавил:
      – В 404-м. Других номеров не было.
      Портье понимающе закивал.
      – Но там же всё в порядке?
      – Конечно, конечно.
      Я вытер пот со лба. С тех пор, как я стал подозревать Николая, я всё время потел.
      Со мной так бывает. Например, я с молодых лет любил обедать с пивом. А потом возвращался к работе, и выпитая кружка, а то и две мне никак не мешали. Но однажды кто-то меня спросил: «Слушай, как ты можешь пить пиво на обед? Ведь потом же в сон клонит!» И всё – с того дня и по сю пору после пива мне всегда хочется спать. Я уже давно никогда не пью пива, когда я за рулем – в тех странах, где это позволяется, например, в Германии, – и если вдруг позволяю себе днем, обязательно пью кофе, чтобы не засыпать. Кстати, сейчас это был хороший предлог.
      – С обеда в бегах, – пожаловался я. – Я могу выпить у вас кофе? А потом уже в душ.
      – Разумеется, сейчас я вам приготовлю!
      – Большую чашку, с сахаром и сливками.
      – Сию минуту!
      Портье скрылся на кухоньке, а я прошел в салон, как я и надеялся, совершенно пустой. Лишь из-за фикусового деревца в углу на меня смотрел смазливенький деревянный мальчик со скрипкой в руке. Я уселся в кресло, в котором умер Штайнер, и лениво взял с консоли какой-то журнал с телепрограммой месячной давности. Первая часть плана прошла успешно.
      Кофеварка перестала жужжать, и через несколько секунд африканец принес мне на подносе дымящуюся чашку, а на отдельном блюдечке – длинные пакетики с сахаром и сливки в пластмассовой упаковке.
      – Сколько с меня? – спросил я.
      – Ну что вы! Вы – наш старый клиент.
      – Спасибо! Я теперь буду постоянным.
      Озарение, которое я испытал при встрече со старичком с розой в петличке, состояло в следующем. Когда вчера полицейский показал мне Штайнера… Я вдруг задумался: вчера? События той ночи казались мне уже недельной давности, так много всего произошло с тех пор. Но нет! Это было даже не вчера, а сегодня! Точно – сегодня где-то в два ночи тело Штайнера лежало вон там в пластмассовом чехле.
      Так вот, когда чехол расстегнули, чтобы показать мне умершего, меня поразил цветок у него в петлице – двойная веточка мелкой красной герани. Я удивился, но тогда не придал этому особого значения – мало ли какие причуды у немцев? Сегодня утром за завтраком в этом салоне мои глаза увидели, но мозг не отметил и второй элемент этой головоломки. А именно, длинный лоток из черной пластмассы с тремя посаженными в землю кустами герани, который сейчас был у меня за спиной, как вчера вечером он был за спиной у Штайнера, а сегодня утром – позади двух американских нимфеток со своею наставницей. И вот только что почтенный господин с розой в бутоньерке, который сам рассыпался на части, вдруг соединил эти элементы головоломки в единую картину.
      Я аккуратно высыпал в кофе два пакетика сахара, вылил сливки и лениво повернул голову к цветочному лотку. Мое первое предположение подтвердилось – у центрального куста один из стеблей с цветами был отломлен.
      Портье от меня отделяла перегородка. Теперь, когда он снова сел, она скрывала его полностью. В салоне я был совершенно один и мог действовать смело. Я уселся вполоборота в своем кресле и запустил в лоток два пальца левой руки – самых длинных, указательный и средний.
      Цветы давно не поливали – земля была сухой и между комом и стенкой горшка образовалась щель. Я вытянул голову и заглянул в нее – мне показалось, в щели белел какой-то предмет, типа монетки. Я попробовал отломить край кома. Земля была торфянистая: она крошилась, но по мере того, как я расширял щель, монетка только всё ниже опускалась в горшок. Чем-то нужно зацепить ее! Ручка у меня «монблан» – толстая такая, как торпеда. Не годится! А, вот что! Ложка, которой я размешивал сахар, была идеальным орудием. Я стал елозить в щели черенком, но монетка всё равно ускользала от меня.
      Я так увлекся, что позабыл, что я был не один. И когда вдруг поднял голову, на меня из-за перегородки смотрели выпученные глаза портье.
      – Что… Что вы делаете, месье? – наконец, вымолвил он.
      – Земля совсем сухая! – обезоруживающе улыбнулся ему я. – Цветы надо срочно полить – послушайте совет специалиста.
      – Нет, что вы там ищете? – высоким голосом крикнул негр. Он действительно был испуган. – Тот человек сидел как раз здесь! Я… Я звоню в полицию!
      Ну, вот что я должен был делать? Скажите, что? Наброситься на портье, стукнуть его чем-нибудь тяжелым по голове и бежать? Негр, даже если я и знал уже, что он трусоват, был намного здоровее и моложе меня. В любом случае, времени на раздумья у меня не оставалось.
      Я вскочил с кресла, одним прыжком оказался у стойки, схватил телефонный аппарат и рывком вырвал шнур.
      – Послушай, парень, – зловеще прошептал я, почему-то переходя на ты. То ли в вопросах жизни и смерти галантность неуместна, то ли просто плохие ребята, а я сейчас хотел казаться таким, чужды всякому политесу. – Ты мне симпатичен, и я не хотел бы причинять тебе зла. Но ты можешь заставить меня это сделать.
      Я сунул правую руку в карман пиджака и выставил вперед указательный палец. Снаружи это могло выглядеть как ствол небольшого пистолета – по крайней мере, я так надеялся.
      – Делай, как я скажу, и всё будет хорошо! Медленно встань и выйди из-за стойки. Вот так, давай, давай!
      Я надеялся, что у него под столом не было кнопки секретной сигнализации или хотя бы что он не успел ее нажать.
      Я взял на себя роль негодяя, африканец принял роль жертвы. Он даже, выходя из-за стойки, по собственной инициативе поднял руки – видимо, так он видел в кино. Он действительно был здоровым малым, но руки у него дрожали.
      – Месье, вы только не стреляйте! – повторял он. – Вы только не стреляйте, я никому ничего не скажу.
      – Иди сядь вон туда! – я мотнул головой на дальний угол салона.
      Внизу послышались голоса. Я уже говорил, стойка портье была на втором этаже, и с улицы нужно было подняться один пролет отделанной мрамором винтовой лестницы. Делать мне было нечего. Я подошел к цветочному лотку, снял его с подоконника и вывалил его содержимое прямо на пол в середине салона. Блеснула монетка, и я быстро подобрал ее. Я был прав – это была не монетка. Однако рассматривать ее мне было некогда.
      – Для вашей же безопасности будет лучше, если вы ничего не запомните, – вежливо сказал я негру.
      Я опять перешел на вы – ситуация возвращалась в норму.
      Негр приложил палец к губам.
      – Я буду нем, как рыба! Поверьте, месье!
      Я ему, разумеется, не поверил. С лестницы на площадку заходило, судя по лающей интонации и раскатам грассированного «р-р-р» трое голландцев: мужчина и две женщины. Я, вежливо улыбаясь, дал им зайти и быстро, через две ступеньки, скатился на площадку первого этажа.
      Меня встретила волна тяжелого, теплого, полного густых запахов воздуха – так бывает, когда проходишь мимо вентиляционной трубы большого ресторана. Явно приближалась гроза. Уже было совсем темно, и по бульвару Сен-Мишель фланировали туристы, чтобы растрястись после ужина.
      Путь к отступлению у меня был продуман еще во время моего первого появления в «Клюни». Слева за зданием отеля был подземный вход в метро и на линию пригородной электрички RER, которая, кстати – это я про варианты отступления, – ехала как раз до аэропорта Шарля де Голля. Эти тридцать метров я преодолел быстрым шагом, лавируя между прохожими и мысленно сдерживая себя, чтобы не побежать. Потом через ступеньку скатился по лестнице, что выглядит вполне естественно, и, толкнув тяжелую застекленную дверь, оказался в холле станции. Я купил билет на метро и спустился на перрон.
      Мне повезло: поезд пришел даже раньше, чем сердце перестало рваться у меня из груди.

      Я проверялся особенно тщательно. На ближайшей станции – остров Ситэ – перешел в соседний вагон, а выйдя на следующей – Шатле – долго блуждал по лабиринту подземных переходов, прежде чем сел на свою линию в сторону Триумфальной арки. В вагоне была лишь группа туристов, уткнувшихся в схему метро, да несколько достойных представителей Третьего мира разных цветов кожи, дремлющих в одиночестве. Я устроился напротив расположившейся на двух сиденьях матроны в хиджабе и достал из кармана свой трофей.
      Контейнер был похож на десятицентовую монету: тоже белого металла, но матовый и раза в четыре толще. На нем не было никаких надписей, только совсем мелкое клеймо, как на золотых или серебряных украшениях. Он казался монолитным, но, разумеется, я и не собирался его открывать.
      Насколько я теперь понимал, история была такова. Штайнер уселся в салоне гостиницы, поджидая своих новых друзей-ливийцев. Однако через открытое окно он заметил направляющихся в его отель старых друзей-немцев. Убегать он не считал необходимым, но ему нужно было срочно припрятать контейнер, который уже лежал у него в кармане. Под рукой оказался прекрасный тайник – горшок с цветами. Штайнер опустил монетку в щель, но, видимо, имел основания предполагать, что встреча со старыми друзьями может обернуться плохо. Тогда, чтобы дать понять новым друзьям, где спрятан контейнер, он сорвал цветок герани и сунул его в петлицу. Герань в петлице не носят даже немцы, и в старости щеголяющие в кожаных шортах и с рыжим петушиным пером на зеленой шляпе. Такая деталь должна была броситься в глаза.
      С этой версией событий не очень вязались две вещи. Во-первых, предположить, что кто-то посторонний может связать герань в петлице с местонахождением тайника, было слишком смело. Для этого даже такой гений, как я, должен был не только интересоваться, где контейнер, но и увидеть Штайнера с этим цветком. Нет, чем больше я думал об этом, тем больше этот поступок был похож на жест отчаяния. Своего рода письмо в запечатанной бутылке, которую потерпевший кораблекрушение бросает в открытое море. Хотя, если поразмыслить, Штайнер тогда не обязательно считал, что его убьют или что он умрет. Ливийцы могли бы увидеть, например, как его под эскортом выведут из отеля.