Я прогулочным шагом дошел по пустынной улочке до Сен-Жермен и остановил такси. В другое время я бы, пожалуй, пошел пешком по набережным – это минут двадцать хода, но мне хотелось поскорее разделаться со Штайнером и вернуться в «Феникс». Мы проезжали практически мимо «Де Бюси», и я вспомнил, что надо заказать еще один номер для Бобби и продлить мой до среды. Визитка этого отеля тоже предусмотрительно находилась в моем бумажнике, так что проблема была решена одним минутным звонком.
      Машина свернула на Сен-Мишель и остановилась у пешеходного перехода. Только тут я обратил внимание, что таксист был белым и даже французом! Я оставил ему сдачу с десяти евро, что вполне компенсировало слишком короткий пробег.
      За стойкой «Клюни» теперь была француженка лет тридцати пяти в строгой белой блузке. Губы у нее были накрашены в морковный цвет, верхние веки – в зеленый, щеки нарумянены, а остальные части лица покрыты толстым слоем светло-коричневого тона. Она нашла мое имя в компьютере, что-то добавила туда, и на этом процедура регистрации была закончена. Заплатить вперед, раз моя кредитка не работала, меня уже не просили – я считался старым клиентом.
      Выйдя из лифта и включив свет в коридоре, я долго соображал, куда мне идти. «Де Бюси», «Феникс», теперь опять «Клюни» – в моей голове всё перепуталось. Как в том сне, где дверь справа оказалась слева. Мне пришлось сделать мысленное усилие, чтобы вспомнить, что сон этот снился мне лишь прошлой ночью и что провел я эту ночь как раз здесь, в «Клюни». Я прошел мимо своего старого 401-го и, описав дугу вокруг винтовой лестницы, остановился перед своим новым 404-м номером. Я так долго стоял у лифта, пытаясь понять, где я и куда мне идти, что свет погас. Я не стал зажигать его снова: сквозь замочную скважину сочился свет. Я заткнул его ключом, повернул замок влево и вошел внутрь.
      Это снова был безликий, чисто убранный гостиничный номер. И мне даже нечем было отметить в нем свое присутствие – рубашки Николая я вернул ему после нашего пантагрюэлевского завтрака «У Леона», а купить еще один – третий – набор туалетных принадлежностей мне не пришло в голову. Так что я просто бросил свою сумку с видеокамерой на кровать и вытянулся рядом. Я вытащил из-под покрывала длинную, во всю ширину постели, подушку валиком, сложил ее пополам, припечатал головой и задумался. Что еще я мог здесь обследовать, чего не сделал в первый раз? Развинтить корпуса настольных ламп? Осмотреть весь подвесной потолок в ванной? Разобрать настенный фен? Мне нравится, когда ближайшее будущее можно разложить на ряд простых и легко выполнимых задач. Необходимость рассчитаться с Метеком ушла куда-то вглубь, стала мрачным фоном, этаким basso continuo. Вообще всё потеряло реальность – незаметно для себя я заснул.
      Я вел машину, но с заднего сиденья. А спереди, на месте водителя, сидел высокий мужик, постоянно заслонявший мне дорогу. Он в управлении автомобилем никакого участия не принимал – ну, за исключением того, что загораживал мне обзор. Я ехал быстро, по левому ряду какой-то набережной, вдоль самого парапета. Мужик – я ненавидел его коротко стриженный затылок долихоцефала – в очередной раз заслонил мне дорогу. Я затормозил и остановился. Как раз вовремя – набережная здесь поворачивала, и не остановись я, мы, пробив парапет, полетели бы в воду.
      Меня вырвала из сна ре-минорная токката Баха. В трубке звучал горячий влажный голос Элис.
      Я уже говорил: это – мечта эротоманов. Хорошо, что даже по Манхэттену, где парковка в течение дня стоит не меньше двадцати долларов, она не ездит на метро – на нее бы совершали два-три сексуальных нападения ежедневно.
      Она и сейчас была в машине: я слышал приглушенную музыку из радиоприемника и шум автострады.
      – Пако, привет! Я не помешала?
      Я пытался стряхнуть с себя сон – тяжелый, означавший, похоже, что-то важное.
      – Нет-нет, конечно, нет! А сегодня разве не суббота?
      Голос Элис стал ироничным – ей нравится, когда шеф думает, что проявляет незаурядный здравый смысл, а на самом деле он опять попадает впросак.
      – Сегодня суббота. Но вы так и не позвонили Жаку Куртену. Он нервничает и снова связался со мной.
      Прижав телефон плечом к уху, я прошел в ванную, включил холодную воду и свободной рукой обмыл лицо.
      – Элис, мне очень жаль, что он дергает тебя в выходные – тем более, когда меня нет в Штатах. Почему он не позвонит мне? Я действительно в запарке и не отзвонил ему до сих пор. Но у него же есть мой номер!
      – Он говорит, что не может до вас дозвониться.
      – Ну, ты же дозвонилась!
      Как я уже отмечал, когда Элис говорит мне «you», это скорее «вы», а когда я – это скорее «ты».
      – Предоставляю вам самому решать свои загадки.
      Это был тонкий укол, спровоцированный словом «запарка». Для Элис я поехал в Европу всего лишь для организации регулярного тура по средневековым аббатствам Франции с милейшим братом Эрве из Парижской консистории и для прощальных напутствий Жаку Куртену. А чем еще ее шеф заполнял свое время в одной из мировых столиц порока, для нее загадкой как раз не являлось.
      – Надеюсь, звонок нашего французского друга никак не нарушил твою субботнюю жизнь?
      По иронии в моем голосе Элис поняла, что я раскусил ее намек, и рассмеялась. Может быть, она действительно немного – я бы сказал, платонически – ревнует меня, как и я платонически немного ревную ее.
      – Если вы хотите всё знать про мою личную жизнь, я сейчас еду к родителям по 95-му шоссе. Машин уйма, мы продвигаемся черепашьим шагом, так что звонок Жака Куртена опасности для дорожного движения не создал.
      Родители Элис живут в Коннектикуте, в западной, черной, части Хартфорда, и самая образованная и благополучная из их дочерей регулярно ездит туда повидаться с ними. Мы с Джессикой и Бобби тоже как-то побывали у них, когда Элис подвернула в Хартфорде ногу и не могла сесть за руль, чтобы вернуться в Нью-Йорк. Милые, еще не старые люди, немного медлительные и церемонные. Но это, возможно, оттого, что я ее шеф и что мы белые.
      – Передавай им привет от меня, от нас всех. Джессика с Бобби прилетят ко мне завтра утром.
      – Хм, вот как! Поздравляю! И когда вы вернетесь?
      По моим наблюдениям, Элис не нравится, когда я меняю свои планы. Тем более, когда я делаю это, чтобы, как она считает, жуировать жизнь.
      – Пока не уверен. Может быть, в среду.
      – На понедельник, как мы и договаривались, я ничего не назначала, но во вторник у вас, если не ошибаюсь, три встречи: утром в Эйч-Эс-Би-Си, обед с Джеймсом Симпсоном и вечером собрание в Ассоциации туроператоров.
      – Да? Тогда банк перенеси на четверг. Симпсону я позвоню сам, а коллеги посовещаются без меня.
      – Что, даже не отзвонить им?
      – Нет, конечно, позвони и принеси мои извинения и сожаления. Хотя… Пф, почему бы и нет? Ты можешь пойти туда вместо меня!
      – Да?
      Такого оборота Элис не ожидала. Эти собрания в Ассоциации были пустой тратой времени, но для нее мое предложение было своего рода повышением. Секретарши и ассистенты на них не ходили – только партнеры.
      – Конечно, – небрежно бросил я. – Если, разумеется, у тебя есть время и тебе не лень.
      – Мне не лень, – коротко сказала Элис, но я почувствовал, что мое высокое доверие было ей лестно.
      – Я помню про сыр, – добавил я, чтобы усилить благоприятное впечатление.
      – А я уже забыла, но мне приятно, что вы помните. У вас ко мне нет других дел?
      Нет, мои другие дела были в Париже. Попрощавшись, я нажал отбой, прошел в ванную и сунул голову под кран, практически уткнувшись носом в сливное отверстие. Вода была теплая и ощущения свежести не принесла.
      Мой тяжелый сон отпустил меня, и я сообразил, что именно мое бессознательное хотело донести до моего сознания. Я не был хозяином собственной жизни. Я вел машину, и на большой скорости, но не видел на достаточное расстояние вперед. Это были гонки вслепую. И достаточно было тупому затылку впереди меня качнуться влево или вправо, чтобы моя жизнь прервалась в тот же миг.
      «Ничего, нормальный ход!» – сказал я себе. «Нормальный ход» – это еще одно любимое выражение бывшего командира торпедного катера Петра Ильича Некрасова. «Все исключительные, опасные, тяжелые события нужно рутинизировать, – сказал он мне как-то в самом начале нашего знакомства. – Понимаешь, что сейчас будет перестрелка, говори себе, как боец на передовой: «И че? И вчера стреляли, и позавчера, и завтра еще постреляем!» Убили кого-то? Ты – как санитар в морге: «Сколько вчера этих жмуриков перетаскал, а вот и сегодня опять придется!» Когда это обычное дело, возбуждение не мешает думать. А ты сам знаешь: потерял голову – всё потерял!»
      Петр Ильич! Он был моим первым начальником, когда я был совсем юнцом, хотя и женатым. В сущности, он был моим первым учителем. Вторым был Сакс. Но поскольку у нас с Саксом профессии разные, а с Некрасовым была одна, я чаще мысленно обращаюсь к нему. Что бы он сделал в этой ситуации? Что бы сказал? Некрасов погиб на моих глазах в Югославии несколько лет назад, но я изучил его настолько хорошо, что на мои вопросы он по-прежнему отвечает. Как правило, в привычной для него образной форме, типа «потерял голову – всё потерял».
      Я посмотрел в зеркало: моя голова пока была на месте. Я вытер лицо, закрыл кран и вышел из ванной.
      Искать тайник в местах, которые я уже обследовал, смысла не имело. Штайнер заходил в гостиницу взять контейнер, а не спрятать его. Тем не менее, для очистки совести я всё же снова прошелся по всему номеру, не поленившись надеть те же тончайшие, но прочные перчатки. Насилие и методичность!
      На этот раз я был методичен вдвойне. Я разобрал настольные лампы, отвинтил кожух радиатора-кондиционера и исследовал внутренности фена в ванной. Навесной потолок был набран из тонких алюминиевых пластин, заходящих одна на другую. Я убрал три первые и просунул голову внутрь. Там всё, как серым снегом, было покрыто многолетним слоем пыли, углы затянуты паутиной. Провода вмонтированных в потолок лампочек покрылись пушистыми волокнами, как зарастают водорослями трубы в отсеках затонувших кораблей. Кого здесь можно было поймать, мокриц?
      У меня запершило в носу, я громко чихнул, чуть не упав со стула и больно ударившись лбом о тонкий край ближайшей пластины. Когда я слез, то увидел в зеркале, что кожа над правой бровью была рассечена, из раны сочилась кровь. Этого мне только не хватало!
      Одеколона у меня здесь не было. Я достал чистый «клинекс» и прижал его к ране.
      Вид головы в зеркале снова напомнил мне сон. Но ведь, в сущности, он не подсказал мне ничего, чего бы я уже не знал про свою жизнь. «Какой в нем был смысл? Что нового? А, парень?» – спросил я у своего бессознательного. И вдруг понял. Предупреждение содержалось не в маячившем перед глазами затылке, а в том, что я остановился.
      И дальше смысл послания развернулся мгновенно во всю длину. Джессика и Бобби собирались лететь ко мне, когда я еще проводил операцию. И хотя мне лично ничто не угрожает… Я опять вспомнил, что мой номер обыскивали. Но, предположим, что за мной никто специально не охотится! Всё равно: моя жена и сын ехали ко мне, когда операция еще продолжалась, со всеми неожиданностями и неприятными сюрпризами, которые могут случиться. Я уже потерял так одну семью. А теперь – по нежеланию продумать этот вопрос, по безответственности, одним словом, по глупости – я подвергал их пусть даже теоретическому, но риску. Я должен их остановить – вот смысл сна!
      Но как объяснить Джессике, которая мысленно уже сидит в самолете, что лететь ко мне в Париж нельзя ни в коем случае? Всё, что я мог сделать, это побыстрее разделаться со всеми делами.
      Я набрал номер телефона, по которому связывался с Николаем.
      – Завтра в три, – по-французски сказал я в трубку.
      – Вы ошиблись, – по-английски ответил он.
      Чтобы не путаться, мы не меняли условные фразы. Встреча была назначена через час в том же Музее д’Орсэ.

      Когда делаешь много вещей сразу, нужно, как я называю это, задвигать ящики. Чтобы можно было сосредоточиться на разговоре с Николаем по поводу контейнера, я задвинул ящик с прилетом Джессики и Бобби. Я ведь всё равно сейчас ничего не смогу решить, а думать о ситуации со Штайнером это помешает. Закончу с Николаем – задвину этот ящик и вытяну ящик Метека. А уже потом, завтра утром, когда поеду в Руасси, смогу сосредоточиться только на том, чтобы обезопасить свою семью. Из Парижа надо было уезжать как можно скорее.
      На часах было около шести. «Нормальный ход! – снова успокоил я себя. – Надо что-нибудь съесть». Но голоден я не был.
      Я вышел на набережную, повернул налево и с приятным удивлением обнаружил ирландский паб, которого раньше не замечал – или он недавно открылся. Я устроился на застекленной террасе с открытыми окнами и заказал себе пинту красного «мёрфи». Первым я вытянул новый ящик: мне не понравилось, как в нашу последнюю встречу вел себя Николай.
      Вообще, к людям, которых я вижу впервые, я отношусь открыто и непредвзято. Я заранее предполагаю, что все они добрые, порядочные, компетентные и умные, и это им, если они таковыми не являются, приходится доказывать обратное. Такая презумпция хорошести.
      Ну, вот Николай. Безусловно, толковый, расторопный, неутомимый, на трудности не жалуется. Пороха ему, может быть, не изобрести, но к своей работе он относится серьезно. Это первый набор впечатлений. Дальше. Внушает доверие как товарищ, на такого можно положиться. И ведет себя по-мужски: немногословный, не стремится доминировать или выпячивать себя. А мне попадались связники, которые считали себя посланниками богов и ожидали поэтому, что их малейшее указание будет выполняться с благоговейным трепетом. И – иррациональные доводы самые сильные – Николай любит поесть. Я уже говорил, почему меня такие люди располагают к себе. Это плюсы.
      Минусы! Хм, да минус, собственно, один. Николай всё время потеет, хотя мне жарко особенно не было. Обычно потеют люди, которым есть что скрывать, которые ведут двойную игру. Хотя и естественных объяснений есть масса: относительная полнота, бывший спортсмен, много пьет в жару, просто такой организм. Поэтому эта особенность моего связного меня сначала даже не насторожила. Но потом я спросил его, связан ли как-то с исчезновением Штайнера их второй случившийся в резидентуре аврал. Николай сказал мне «нет», и моя интуиция вдруг подсказала мне, что он врет. Вот и всё.
      Я повторил «мёрфи» – у меня в запасе было еще четверть часа. А, может быть, странное смущение Николая было связано с чем-то другим? В принципе, он не должен был говорить мне про другой аврал – какое мое дело? Он прокололся и тут же понял это. Что ему оставалось? Предупредить меня? Типа: «Только ты никому не говори, что я тебе об этом сказал. А то мне попадет». Он не мальчик, чтобы обращаться с такими просьбами. Да, скорее всего, дело обстояло именно так: он сказал лишнее и тут же пожалел об этом.
      Однако в нашем деле интуиция – одно из имен ангела-хранителя. Николая надо было проверить. Оставалось решить, как.
      За соседним столиком послышалась английская речь.
      – Вы не могли бы это всё теперь смешать? Если, конечно, это входит в ваши обязанности.
      Я поднял голову. За соседним столиком, закинув ногу на ногу, курила блондинка в летнем платье. Над ней, чуть склонившись, стоял официант – курчавый молодой алжирец или тунисец, а, может, и марокканец с серьгой в ухе.
      – Как-как? – спросил он по-французски и для ясности уточнил на свой счет: – Little English.
      – Я вижу!
      Как человек, достаточно свободно говорящий на нескольких языках, я считаю своим христианским долгом способствовать взаимопониманию между людьми.
      – Я могу вам помочь? – громко спросил я по-английски.
      Дама – это была привлекательная молодая именно дама, элегантно одетая, с минимумом украшений и, несомненно, англичанка, говорившая с оксфордским или кембриджским выговором, я не разбираюсь, – с готовностью вытянула шею, чтобы увидеть меня из-за стоящего между нами официанта.
      – Даже не знаю! – засмеялась она. – Наверное, мне просто скучно, вот я его и мучаю.
      – Вы говорите по-французски? – с надеждой повернулся ко мне официант.
      – Говорю! Сейчас мы разрешим вашу проблему, – ответил я ему и снова перешел на английский. – Так перевести ему или вы еще не насладились его мучениями?
      Дама снова рассмеялась.
      – Я заказала «амаро» – знаете, это такая вкуснейшая горькая мерзость…
      Я знал, потому кивнул.
      – Потом «перье» со льдом, но, подумав, что всё равно получится слишком горько, еще гренадин. До тех пор мы друг друга понимали, но это очаровательное существо принесло всё это по отдельности, даже сироп. Я думала, он сообразит, что это всё для меня, а не для трех разных людей.
      – Это паб, а не коктейль-бар, – встал я на защиту официанта, впрочем, совершенно миролюбиво, даже весело. – Дама хотела бы, чтобы вы всё это смешали, – пояснил я официанту.
      – Всё это!?
      Преодолевая ошеломление, парень вылил в стакан содержимое обеих рюмок, залил все пенящимся «перье» и, не поленившись сбегать к бару за длинной пластмассовой ложечкой, перемешал ингредиенты, насколько позволяли кубики льда. И – штрих, достойный настоящего мастера, – воткнул между ними принесенную соломинку.
      – Хорошо бы теперь, чтобы это можно было пить, – с сомнением в голосе произнесла дама, глядя на красно-коричневую смесь.
      Она все же решилась взять в рот соломинку. Мы с официантом с интересом наблюдали за опытом.
      – И как? – спросил я, когда дама, ничем не выдавая своего удовольствия или неудовольствия, поставила стакан на стол.
      – Не рекомендую, – коротко ответила она и с восхитительной улыбкой добавила по-французски для официанта. – C’est delicieux! Просто наслаждение!
      Тот расцвел. Я воспользовался его присутствием, чтобы расплатиться, допил пиво и, помахав рукой даме, вышел на набережную.

      Жара достигла своего пика – в воздухе даже у реки стоял запах размякшего асфальта. Наверное, к вечеру всё же будет гроза. Шагом туриста я побрел по набережной к музею – не у воды, а по другой стороне, вдоль домов, в тени. Я хотел расставить какую-то ловушку для Николая, но думать мне было лень. Я достал бумажный платок и вытер лоб и шею – пиво спешило вернуться на поверхность. Потею совсем как Николай. Что же я себя не подозреваю в неискренности? Я выбросил потемневший платок в урну и пошел дальше, гоня прочь всякие мысли. В нужный момент что-нибудь соображу.
      Я всё же проверился. Сначала пересек проезжую часть, якобы привлеченный старыми афишами у одного из букинистов. Движение на набережных одностороннее – прежде чем сделать это, я, естественно, посмотрел направо, то есть назад. Потом, перед зданием Французской академии, вернулся на сторону домов, в тень, тоже осмотревшись, прежде чем пересечь улицу. Всё было чисто.
      Мой связной стоял в холле музея на том же месте в той же майке. «В Австрии нет кенгуру» – спасибо, я уже знаю. Служащий в зале Моро мог запомнить нас утром, поэтому, убедившись, что Николай видел меня, я направился влево, где были выставлены предметы в стиле Art deco. Я остановился перед низкой витриной с гребнями, серьгами и браслетами. Николай подошел ко мне, как если бы он тоже просто осматривал зал.
      – Что у тебя со лбом?
      Я поднес руку к ранке. Кровь уже запеклась – следов на пальце не осталось.
      – Ерунда! Чихнул в неподходящий момент.
      Николай хрюкнул:
      – Я даже могу себе представить, в какой.
      Вот что еще я забыл прибавить к плюсам Николая – он был смешливым. Он смотрел мне прямо в глаза, и мне стало стыдно за себя. Я, наверное, всё-таки зря его подозревал. К тому же, в отличие от своих начальников, Николай не ждал чудес.
      – Ну и что было обнаружено в неподходящий момент? – спросил он.
      – Ничего. Хотя я разве что не оголил электропровода.
      – Я был уверен. Ну ладно: нас попросили – мы сделали. Ты сделал! Теперь хорошая новость. Можешь располагать собой, как знаешь. Дело закрыто, руководство выносит тебе благодарность.
      – А ливийцы? Вам что-то удалось узнать про эту женщину?
      – Этим уже другие люди занимаются.
      – Значит, всё? Я свободен? – Я рассмеялся. – По иронии судьбы, ко мне завтра утром прилетят мои жена и сын.
      И тут вдруг Николай опять среагировал странно. Это его, похоже, как-то насторожило.
      – Что? Твоя семья летит в Париж?
      Я вспомнил, что со всеми нашими перепалками по поводу «Клюни» я не сказал ему об этом. Правильно, вспомнил я, это я Элис рассказал.
      – Да. У нас небольшой подростковый кризис с сыном. Моя жена позвонила мне утром и взяла билеты на ближайший рейс.
      – И надолго ты… вы задержитесь в Париже?
      Сомнений не было, этот вопрос его интересовал не из вежливости. Я-то как раз решил уехать из Парижа как можно скорее, но какое дело до этого Николаю? Я включил режим крайней неопределенности.
      – Пока не знаю. Пока не надоест. А ты из полиции?
      Сейчас Николай контролировал себя лучше.
      – Бери выше! – Он снова хихикнул. – Просто меня об этом могут спросить.
      Я решил развить инициативу.
      – А как ваш аврал? Рассосался?
      Николай был начеку. На его лице появилась улыбка славного малого:
      – А ты из полиции?
      – Бери выше! – передразнил и я его, тоже широко улыбаясь. – Просто думал, может, мы где-нибудь выпьем с тобой, если ты тоже освободился. Дело сделано!
      Я был собой недоволен. Дураком Николай точно не был, и теперь он мог решить, что я что-то подозреваю.
      Мы оба вздрогнули: через зал, громко говоря по-русски, прошла супружеская пара лет пятидесяти. В том, что эти русские были именно из России, можно было не сомневаться по трем причинам: а) на мужчине были бежевые сандалии с дырочками; б) сквозь них были видны носки; в) носки были черного цвета. Мы перешли к соседней витрине.
      – Носит же их нелегкая, – произнес Николай, когда пара исчезла.
      – А мне нравится, – возразил я. – Я больше люблю соотечественников, которые ходят по музеям, а не по барахолкам.
      Интермедия помогла нам положить конец обмену отравленными стрелами. Теперь в зале мы были совершенно одни.
      – Я пойду, – сказал Николай, протягивая мне руку. – Выпьем в другой раз.
      – Как скажешь, – я пожал его руку. – Спасибо тебе за всё.
      – И тебе тоже. Удачи!
      – Пока.
      Вокруг никого не было. Я хлопнул его по плечу и первым вышел в холл. Когда Николай последовал за мной, я просто взглянул на него и отвел глаза, не трогаясь с места. Он понял, что я хотел проверить, нет ли за ним хвоста. Выйдя из музея, он оглянулся. Я шел метрах в двадцати сзади и в ответ на его взгляд безразлично отвел голову в сторону. Теперь он знал, что путь свободен.
      На самом деле, я хотел понять, где припаркована его машина. Я вышел на площадь справа от здания музея и тут же увидел его белую «рено-меган». Но Николай прошел мимо и углубился в улочку, ведущую к бульвару Сен-Жермен. Возможно, припаркована была просто такая же машина, но проверить это стоило. Николай шел по левому тротуару, и мне достаточно было взять чуть влево, чтобы исчезнуть из его поля зрения. Я подошел к «рено». Это была его машина – на заднем сиденье валялась летняя ветровка, которую я же перебросил туда, когда садился к нему ночью у Восточного вокзала. Это становилось интересным.
      Идти за Николаем по улочке было бы глупо – если он идет на встречу, он наверняка будет проверяться. С другой стороны, его следующее место свидания не могло быть совсем близко к нашему. Кто-то ждал его в машине, проходя мимо которой он должен быть сделать условный знак? Какой-нибудь товарищ из резидентуры, который прикрывал нашу встречу и должен был сообщить дальше о ее результатах.
      Я выглянул за угол. Белая майка Николая с зоогеографической информацией мелькала уже за перекрестком с рю-де-л’Университэ. Впереди, справа от метро «Сольферино», находилось Министерство обороны – сотрудник спецслужб вряд ли будет назначать тайное свидание вблизи объекта, вокруг которого ходят агенты в штатском. Скорее всего, Николай повернет налево, в сторону бульвара Распай.
      Тело мое устремилось вперед прежде, чем я принял это решение. Я быстрым шагом дошел до перекрестка, повернул налево, еще быстрее дошел до следующего перекрестка и свернул направо на рю-дю-Бак. И тут же отшатнулся – белая майка Николая теперь плыла, покачиваясь, мне навстречу. Если он просто решил обойти пару кварталов, чтобы исключить слежку перед следующей важной встречей, он вполне мог теперь повернуть налево и столкнуться со мной нос к носу.
      Я подошел к ближайшему подъезду и с надеждой нажал кнопку кодового замка. В жилых домах днем, когда много посетителей, часто достаточно этой простой операции, чтобы войти внутрь. Но нет – на выходные, тем более летом, дверь была защищена кодом. Я остался в углублении перед подъездом. Всё, что мне оставалось, когда появится Николай, это сказать что-нибудь типа: «Мне показалось, за тобой хвост. Но нет – всё чисто!» Однако Николай не появился. Более того, и улицу он не пересекал.
      Для очистки совести я подождал еще с минуту – Николая не было. Я вышел к перекрестку и осторожно, как бы раздумывая, куда идти, высунулся за угол. Улица была пустынна, только какая-то загорелая дама в шортах и туфлях на высоченных каблуках выгуливала на поводке белого шпица.
      Я повернул за угол и медленно пошел ей навстречу, делая вид, будто что-то ищу по всем карманам. Шпиц, как к этому приучают всех несчастных парижских собак, присел у края тротуара, чтобы справить нужду на проезжую часть. Я дружески улыбнулся, обходя их, но дама – лет пятидесяти, морщинки у глаз и дряблая кожа на шее – скользнула по мне невидящим ледяным взглядом. В Европе очень часто отмечаешь моменты, когда сравнение несомненно в пользу Америки: там тебе бы улыбнулись, спросили, как дела, заверили, что всё за собакой уберут, и тому подобное. Хотя в Америке я скорее замечаю вещи, добавляющие очков в пользу Европы.
      Метрах в десяти от меня начиналась терраса бистро под вишневым навесом. Если Николай зашел туда, он, разумеется, устроился в глубине зала, где его не было видно, и лицом к окну, чтобы самому видеть всё. Поэтому – а дама всё стояла над своей собакой – я сделал вид, что не нашел в карманах и сумке того, что искал, и теперь возвращаюсь к своей машине или домой. Просто торчать на тротуаре я тоже не мог.
      К счастью, по рю-де-л’Университэ в мою сторону шло такси. Я сделал знак водителю, и машина остановилась на перекрестке. Мир снова встал на ноги – таксист был китайцем.
      Я огляделся. По обе стороны вдоль тротуара стояли припаркованные машины. Место было только там, где машина остановилась, на пешеходном переходе.
      – Припаркуйтесь здесь получше, пожалуйста, – сказал я водителю, залезая в машину.
      – Где стоять? Здесь?
      – Да, прямо здесь. Мы ждем еще одного человека.
      Мы припарковались у самой террасы кафе. Какие-то туристы, сидевшие у края тротуара с раскрытым путеводителем, недовольно покосились на меня и снова погрузились в карту. Бистро, где, как я предполагал, сидел Николай, находилось слева от меня метрах в тридцати-сорока. Я с трудом различил надпись над темно-красным козырьком: заведение носило милое уютное имя «Министерства», во множественном числе.
      Таксист выключил двигатель, вежливо справился у меня, не помешает ли мне музыка, и включил кассету с китайской попсой. Через пять минут он переспросил, надо ли еще ждать, и, получив утвердительный ответ, снова обратился в слух. Еще через пять минут, приглушив магнитолу, водитель опять спросил, не надо ли ехать.
      – Надо ждать! – коротко сказал я.
      Нет, положительно китайцы в качестве таксистов были во всех отношениях лучше французов. Те бы уже давно пыхтели, брюзжали, намекали, что счетчик не отражает реальных потерь водителя во время стоянки, в лучшем случае пытались бы завести с тобой разговор. А этот лишь опять добавил звук в магнитоле и отдался родным напевам.
      Я уже подумал, что Николай вошел в какой-то дом – может, в тот, где он сам жил – и я жду его совершенно напрасно. Но в это время кто-то вышел из бистро и пошел в нашу сторону. Это был плотный, даже грузный мужчина, судя по походке, средних лет, в светлом строгом костюме.