- Вот мое благословение вам... Эту икону, благословя вас, попрошу тебя, Филипп, немедля сжечь, чтобы и пепла от нее не осталось. Собери его и развей по ветру.
      - Как же так? - удивился Филька.
      Степанида тоже взглянула удивленно на епископа.
      - А так - взять и сжечь...
      Он развернул икону и, быстро благословив склоненных ниц Фильку и Степаниду, вручил ее Фильке. Взглянув на икону, обомлел парень. Это была та самая разрисованная в пещере под Благовещенским монастырем икона, которую в ту грозную ночь Филька подбросил Питириму в окно.
      - Показалась ли* она тебе? - спросил епископ, с видимым удовольствием любуясь смущением Фильки и Степаниды.
      _______________
      * Паоакааазааалааасаьа лаи - понравилась ли.
      Оба молчали, не смея поднять глаз на епископа.
      - Я вижу, вам жаль сжигать свой труд. Понеже это так, прошу сберечь ее, но позвать богомаза и опять обратить таковую в икону святого великого князя.
      Филька приподнялся и облобызал руку епископа, простонав:
      - Прошу прощенья!
      А Степанида, краснея при взгляде на Питирима, спросила, улыбаясь:
      - Зачем нам она? Вы дайте нам другую...
      Епископ засмеялся.
      - Возвращаю ее обратно тому, кто мне ее подарил, а именно: Филиппу, мужу твоему.
      Тогда Филипп в страшном изумлении прошептал:
      - Кто вам сказал?
      - Сам я знал это. На другое же утро меня оповестили. И про нее знаю. - Питирим указал рукой на Степаниду. - Не она ли спасала колодников моего приказа... и в том числе разбойника Софрона?
      Лицо епископа стало суровым.
      - Вы противуборствовали, но я видел, что побеждены будете вы же! - И, погрозив пальцем на Фильку, он снова улыбнулся. - Сегодня же обрати лапотника в великого князя...
      Ушел. Филька и Степанида бросились к окну и, увидев, что повозка свернула за угол, облегченно вздохнули.
      Наутро Филька повесил на самое видное место вновь восстановленного на иконе святого великого князя. И отвез две тысячи рублей епископу на дела церковные.
      После этого молодожены зажили дружно и спокойно.
      Пришло время - Ржевского с вице-губернаторства сняли и перевели в Питер. Его место занял Иван Михайлович Волынский. Бесславно закончил свое губернаторство измученный заботами слабохарактерный Юрий Алексеевич.
      ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
      I
      В мае 1722 года по Оке несметным флотом, с громадным количеством войска, к Нижнему приближался царь.
      Турция, воспользовавшись смутою внутри Персии, вторглась в ее пределы. Понемногу войска Оттоманской Порты начали оседать по берегам Каспия. Одно за другим появлялись здесь турецкие укрепления, - так доносили царю его посланники, а также дружественные ему грузинские князья. Получалось, что Астрахани, кавказским народам, Грузии и свободному плаванию по Каспию угрожает опасность.
      Петр не желал ссориться с "его величеством всепресветлейшим, великомочным и грозным, верным приятелем и соседом знатнейшим, персидским шахом", не хотел ссориться и с "его величеством султаном светлейшей Оттоманской Порты". Он имел целью наказать только "бунтовщиков": владельца Лезгинской земли Дауд-Бега и владельца Кази-Кумыцкой земли Сурхая, собравших, по выражению царя, "в оных странах многих зломысленных и мятежных людей разных наций, противу его, шахова, величества взбунтовавшихся". Бунтари взяли приступом в Ширванской провинции город Шемахию "и не токмо многих его величества шаха, нашего приятеля, людей побили, но и наших российских людей, по силе трактатов и старому обыкновению для торгов туда приехавших, безвинно и немилосердно порубили и их пожитки и товары на 4 миллиона рублей похитили и, таким образом, противу трактатов и всеобщего покоя нашему государству вред причинили".
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      В Нижнем Нове-Граде по простоте душевной провинциалы - посадские, отсталые, темные люди, никак не могли уразуметь: в чем же, собственно, дело? Зачем ни с того ни с сего царь поплыл к берегам Персии, да еще господи, прости за согрешение! - через Нижний?
      - Война не война - и Персия и Турция с нами в дружбе, и войны нам не объявляли, а он лезет сам на рожон, за каких-то там наших купцов заступаться. Да и сам повел войско. Мог послать кого другого. Видать, у самого-то руки чешутся, видать, государь задумал что-то другое...
      Впрочем, нашлись хитрецы, по секрету шептавшие, что царь часто повторяет в своих указах: "Идем мы к Шемахе не для войны с Персиею, но для искоренения бунтовщиков..." Им казалось это весьма и весьма подозрительным, и только очень близким людям, и то у себя на дому, они сообщали на ухо:
      - Царь боится, что-де турки заберут Персию раньше него, и хочет-де он опередить их, ибо давно мечту имеет двинуться с войском в Индианскую провинцию. А тут случай подходящий выходит. Купечество многое об этом осведомлено и губы облизывает от будущих барышей по торговле с Индустаном... Царь заботится об обогащении богатых, об укреплении членов российской гильдии.
      Фильке сообщил эту радостную весть его ближайший друг, бургомистр Пушников. Оба выпили по этому поводу крепко. Два года прошло, как они породнились, и ни разу за эти годы не случалось между ними разногласия.
      Пушников мало того, что был посаженым отцом, еще стал и кумом. Сынок замечательный родился у Фильки, Петром назвали, Петром Филипповичем. Окрестил его опять же не кто иной, как Пушников. Мальчишка получился крепыш. Крупный и живой такой в полтора года: черный, курчавый, ну прямо красавчик! Степанида души в нем не чаяла и не иначе величала его, как "голубиная моя радость". Целовала она его черные, курчавые волосики и улыбалась, глядя в его вишенки-глазки.
      Филька нередко приглядывался с особым вниманием к своему сыну, а в голове возникала докучливая мысль: "Не похож он на меня, а я на него. Я рыжий, а он - черный. В кого же он тогда?" Но это неважно. Важна дружба, какая установилась между Филькой и Пушниковым. Сошлись они характерами как нельзя лучше.
      Два года тому назад Пушников благословил его на брак со Степанидою. Много воды утекло с тех пор, много произошло всяких перемен в Нижнем, только два обстоятельства остались без изменения: твердость духа и воли епископа Питирима и вера в свою звезду купца Пушникова, Филиппа Рыхлого и им подобных.
      Пожалуй, кстати будет помянуть и о Волынском. Он продолжал, как и два года назад, устраивать время от времени у себя на дому "ассамблеи" и пить не менее и не более "знатно", чем было то прежде, хотя в его судьбе и произошло изменение: он повышен чином был по должности, как вице-губернатор. Ржевского назначили в один из полков в Питер командиром батальона. Питирим, дружески расставаясь тогда с ним, сказал:
      - Хотя и хороший ты человек, а молодец, поелику уходишь от нас, больше тебе тут делать нечего.
      И трудно было понять, что заключалось в словах епископа: сочувствие или насмешка?
      Волынский не хотел подражать Ржевскому. Он, без всякого сожаления и страха, помог Питириму разорять скиты, уничтожать людей. В наиболее трудные минуты он прибегал к своему излюбленному средству подкрепления - к чарочке вина, и все у него получалось легко, и на жизнь смотрел он, как на размалеванную всякими красками картину. "Не всем под святыми сидеть! думал он презрительно о Ржевском и его белоручке-жене, уехавших в Питер. Всякому свое".
      Перед приездом царя прежде всего он проверил свои городские сооружения, зная, что Петр обратит на это перво-наперво свое внимание.
      Раскольничья сила теперь уже была сломлена и сведены на нет почти все семь десятков скитов и казнены почти все расколоучители; губернаторская гвардия сплошь обыскала весь лес на Керженце, "повыбирала" всех, кого надо, и даже отшельника Герасима захватили (по дороге "умре"), а кто остался на Керженце, те стали покорными рабами государя и хорошими, усердными плательщиками налогов и податей, старательными лесорубами, углежогами, смоловарами и разными иными работными людьми... Восемьдесят тысяч раскольщиков по воле Питирима отказались от своих догматов и перешли в православное церковничество. Все притихло. Все смирились кругом, доходы губернии сильно возросли. И кремль теперь стоял над Волгой спокойный и гордый и не заботился уже, как два года назад, об охране города от нападения врагов. Караулы были сняты со стен, патрули по улицам не ходили. Пушки выглядели одинокими, заброшенными.
      Волынский со своими помощниками пересчитал и привел в порядок кремлевские орудия. Оказались налицо: три медных и десять чугунных пушек, кроме того шестьдесят пищалей. При них было артиллерийских служителей, унтер-офицеров и рядовых шесть человек. На это Волынский, покачав головой, обратил особое свое внимание. Приказал сыскать еще пушкарей к кремлевским пушкам, пока не поздно. Царь узнает - не похвалит.
      По совету Питирима, вице-губернатор проверил также списки всех служилых людей в приказах. А приказов в Нижнем было восемь: губернская канцелярия, а в ней секретарь губернатора, четыре канцеляриста, восемь копиистов и три сторожа; камерирская контора для сбора доходов: ею управлял камерир, при котором находились писарь и четыре копииста; надворный суд - для суда и расправы. Президентом в нем был Волынский же, а вице-президентом - князь Василий Гагарин, при них - два асессора, два секретаря, четыре канцеляриста, восемь копиистов. Дальше шла крепостная контора для писания "крепостей" на крестьян и сбору с них пошлин; здесь был надсмотрщик и пять писцов, которых Волынский и оштрафовал за запущенность делопроизводства. "Царь за это на дыбу вздернет!" - погрозил он надсмотрщику. В магистрате - два бургомистра: Пушников и Олисов и три ратмана (члены ратуши или магистрата). Здесь дела были как нельзя лучше. Все в порядке. Купцы "не подгадили". Дальше Волынский осмотрел таможню, кабацкую контору и конскую избу. Здесь также орудовали купцы-бургомистры, а в помощь им для сбора налогов существовали целовальники*. Дело шло превосходно.
      _______________
      * Цаеалаоавааалаьанаиакаи - выборные должностные люди. Слово это
      произошло от "целования креста" в том, что служба будет выполняться
      честно. Они делились на "таможенных", "земских", "кабацких" и т. п.
      Волынский, по совету Питирима, велел выгнать со службы двадцать человек рассыльщиков. На Нижний по всем учреждениям их было сто, - епископ нашел, что это слишком много. Государь, просматривая списки, за "такое многолюдие" не похвалит.
      На углах и на церквах Волынский вывесил объявление, извещавшее о скором приезде царя, и выписку из закона, где между прочим говорилось:
      "Чтобы никакого чина люди о делах, принадлежащих до расправы на то учрежденного правительства, отнюдь самому его величеству прошения своего не подавали, а кто свыше указу дерзнет неосмотрительно учинить, то за объявленным сим указом имеют наказаны быть: из знатных людей лишением чина или имения, а другие из нижнего чина и подлые наказанием жестоким".
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Нижний готовился встречать царя.
      На посаде народ притих. Кабаки стали пустовать, а кто заходил в них, был задумчив и немногословен. В церквах многолюдство, усердие и смирение богомольцев возбуждало попов, и они со слезою умиления оглушительно выкрикивали молитву за царя. Весь храм разом грохался на колени и замирал в одном долгом беззвучном земном поклоне. Даже дети становились безгласными, когда старшие, дергая их, шептали в ухо слово "царь".
      Питирим целиком погрузился в школьное дело.
      В его эллино-греческой и славяно-российской школе шли весенние испытания учеников. Царское предписание, разосланное епископом по губернии, чтобы испытания были "жестокими и опасными", Питирим осуществлял со многим усердием, а теперь, зная о приезде царя, он с особою строгостию занялся этим делом. Сам лично проверял знания учеников по русской и греческой грамматике, по "цыфири", по письму скорописному и уставному, но строже всего он "пытал" учеников по церковной и гражданской "политике". Царь мог проверить знания учеников по этому разделу, ибо в последнее время не раз обращал внимание духовных властей на предмет "политики".
      Дела школы теперь вообще поправились: больше стало учеников, меньше беглецов. В половине марта 1721 года в архиерейский дом удалось "завезти" из разных поповских семей до 200 детей. Однако, когда "разобрали" их, оказались годными в эллино-греческую школу всего лишь 20 человек, а в школу славяно-российскую - 31 человек. В первую набирались мальчики, "хотя и при малом возрасте" (ниже двенадцати лет), но умевшие хорошо читать и обладавшие острой памятью. Во вторую - не особенно хорошо читавшие и не обладавшие хорошею памятью, но в возрасте старше двенадцати лет. 140 мальчиков, "отобранных у отцов", были совсем неграмотными. Для них Питирим по своему усмотрению открыл школу "букварную", где школьники "под строгим наблюдением" зубрили по букварю Феофана Прокоповича буквы и слоги, "заповеди блаженства" - по руководству новгородского иподиакона Федора Максимовича, а греческий язык - по руководству знаменитых братьев Лихудов.
      "Ради наивящей твердости обучения", за обыкновенную школьную шалость впервые делался словесный выговор, вторично - производилась порка шелепами в присутствии товарищей, затем драли "с усилием" плетьми и сажали в карцер. Беглецов после поимки ковали в кандалы и доставляли в Духовную консисторию. В помощь учителям из среды школьников назначались десятники, пятидесятники и сотники и надо всеми - староста. Они должны были следить за товарищами и обо всем замеченном и слышанном докладывать епископу непосредственно.
      Теперь, в канун царского приезда в Нижний, Питирим открыл занятия в трех вновь выстроенных в кремле каменных школьных домах. Небольшие, но уютные, сверкавшие на солнце белизною своих стен домики выросли на пустыре вдоль простенка между Дмитровскими и Георгиевскими воротами. Раньше здесь бродили бездомные собаки и спали нищие, а теперь были чистота и порядок.
      Ученики делали в науках большие успехи. Довольный этим епископ распорядился:
      "...дабы не было роптания от родителей учеников за великий оных кошт на учителя и на покупание книг, тако ж и на пропитание сынов своих, далече от дому своего учащихся, ученики должны быть и кормлены и учены туне и на готовых книгах епископских. А монастыри знатнейшие должны отчислять на оное 20-ую, а церкви, наделенные землею, 30-ую часть приплодного хлеба..."
      II
      - Ой, болезные! Ой, миляги несчастные! Ох, сердешные, богом обиженные! - глотая обильные слезы, шамкала старуха-нищая на окской набережной, поглядывая на гвардейцев, расположившихся бивуаком вдоль берега в ожидании царя.
      - Ты чего тут хрюкаешь, убогая? - подошел к ней унтер.
      - Да как же, батюшка! Солдатушек жалко!
      - Ружье да ранец, бабушка, не тяга, а крылья.
      - Крылья-то у ангелов у однех остались ноне. У человеков крылья срезаны. Человек днем скоком скачет, а ночью плачет... Вот что, батюшка, а теперича и завовсе...
      Унтер ухмыльнулся, отошел.
      К старухе из толпы подкатился какой-то чернец. Глаза бегают. Сам ежится. Бороденка рыжая, неровная.
      - О чем, бабушка, с начальником-то?
      Старуха сморщилась, всхлипнула. Чернец услужливо вытер ей рукавом слезы.
      - Чего горюешь, честная девственница? - не то со смехом, не то удивленно спросил чернец.
      - Царь к нам едет! - шепнула старуха чернецу.
      Чернец задумался. Мягко, по-кошачьи ступая, подошел еще человек: высокий, черный, курчавый. Старуха и та заметила, что он красивый.
      - Чего говорил унтер-то? - спросил он ее.
      - А я и не поняла! - наивно ответила старушка. - А ты кто такой, батюшка, будешь?
      - Лошадиный барин, капрал жеребячий.
      И, немного подумав, спросил:
      - Знаешь ли Филиппа Рыхлого?
      - Как не знать, батюшка! Известный скорпиен.
      - Лошадь я вчера увел у него, вот кто я.
      - Так, так, поняла, поняла! - улыбнулась старуха. - Подай, батюшка, на радости божьей страннице! Бог тебе пошлет еще...
      Курчавый подмигнул чернецу:
      - Выдай.
      Чернец извлек из рясы деньгу.
      - Вот тебе за твои душеполезные речи. Помолись богу, чтобы он помог мне теперь жену увести у Фильки у сопливого.
      Старуха усердно перекрестилась:
      - Пошли тебе, господи всевышний! Господи, помилуй, господи, помилуй! Мало стало хороших людей!
      Курчавый и чернец рассмеялись.
      - Я ведь не такой прелюбодей, как Питирим... Спал с овчинниковской девкой, а потом пытал ее и порол... С бабой нельзя так, не полагается. Интересу нет, без ласки. Простота не везде нужна.
      Старуха заплакала.
      - Ты о чем?
      - Знала я ее, Лизаветушку-то, царство ей теперича небесное! Замучили они ее, окаянные. И отца ее, подлюгу, знаю... И братьев. - И махнула рукой. - Что уж говорить! Подай, родимый. За ее душу молитву возносить буду...
      - Отец Карп, выдай еще...
      Чернец, покосившись на приятеля, сунул в руку старухе "крестовик".
      - Голубиная радость, молитвы извергающая! Помолись тогда и за раба божьего Софрона... Жить ему долгие годы, чтобы, и побольше вредных людишек ему убивать чтобы; а еще помолись за раба божьего Сыча... Мысля сбылась его чтобы...
      Старуха перекрестилась на кунавинскую церковь, выглядывавшую из рощи по ту сторону Оки. Черный курчавый молодец перевел взгляд в сторону окского надгорья, по которому спускались полицейские ярыжки.
      - Идем! - дернул он чернеца за рукав.
      - Куда же мы теперь с тобой толкнемся? - вздохнул отец Карп.
      - Эх-эх ты, приятель! Мало места на земле? - засмеялся бородач, обнажив сильные, белые зубы.
      Ярыжки торопливо, обливаясь потом, спускались по горе к набережной. И не успела старушка оглянуться, как ее собеседники уже исчезли, словно сквозь землю провалились.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      В этот день, 26 мая, утро было серое, облачное. Дул верховой ветер волногон, выбивая пенистые гребни на взгорьи. Вода звенела, шлепаясь о камни, шелестела в травах; далеко разносился ее шум.
      Вверху, там, на посаде, ветер рвал в клочья колокольный перезвон. Улицы в городе опустели, вымерли, зато по берегу, в кустарниках, между ларей и в проулочках между домишек, а также и у заборов набились всякого званья люди. Это - особенно любопытные из посадской мелкоты, решившиеся во что бы то ни стало рискнуть на прогулку для смотрения царя.
      Но и у этих сердце упало, когда с кремлевской стены ухнули пушки, а в ответ им откуда-то издалека, из-за бугров, с Оки, пушечным же грохотом с еще большею силою огрызнулся кто-то громадный, жуткий...
      Чайки испуганно заметались в сером воздухе, ложась на воду с вывертами, будто подстреленные. Зеваки до того перетрусили, что не могли даже пошевельнуть рукой, чтобы перекреститься.
      "Царь!"
      Половодье стерло устье Оки. Перед глазами простор. Целое море беспокойной, волнующейся воды. И не разберешь: где Ока, где Волга, а над этим морем - муть серого необъятного пространства. В этой мгле тщетно искать разгадки совершающегося: серо, мертво, пустынно.
      Опять грохнуло, да так, что берег дрогнул и колокола церковные поперхнулись. Словно земля дала трещину или лопнули небеса, исторгнув из себя планеты огнедышащие.
      К пристани, по съезду у Похвалы, в кибитках сползали власти посадские и нижегородское купечество. Маленькие, черные возки и лошади трепыхались по суглинку, похожие на встревоженных муравьев, спешно сползающих со своей муравьиной кучи.
      Тут же тащился и рыдван Филиппа Павлыча Рыхловского, также приглашенного вице-губернатором для встречи царя. Филипп Павлыч был в премногом расстройстве - лучшего коня, которого он купил к царскому приезду, будучи еще в Арзамасе, в ночь на сегодня кто-то увел из конюшни. Все зубы вышиб Филипп своему конюху, а легче от этого никому не стало. Конь - как в воду канул. Рыдван теперь тащила белая, грязная лошаденка, невзрачная, худая - "хуже всех". А пристало ли ему, заводчику, крупнейшему овчару и металлургу Филиппу Рыхловскому, тащиться встречать царя "на таком одре", как он в сердцах назвал своего коня.
      "Эх-эх! - думал про себя желчно настроенный Филипп. - Как был ты Филей-простофилей, так и остался ты им и теперь. Кто что сумеет, все тащат у тебя, всем хочется поживиться твоим добром!"
      И сделалось ему горько, обидно и совестно за себя, за свою супругу, Стефаниду Яковлевну, и за своего сынишку, младенца Петра...
      "Ну подожди же! - потный и злой, мысленно грозил он кому-то. - Я вам докажу!"
      На берегу и на пристани, куда приполз на своей кляче Филипп, собралась уже вся знать. Впереди всех расположилось в ярких парчовых ризах духовенство, возглавляемое епископов. Позади духовенства - надутые, расфуфыренные военачальники и полицейские офицеры. Позади их - городовое и вотчинное дворянство, а около пристани по берегу - бородатая и пузатая гостиная сотня. Сюда же, конечно, примкнул и Филипп Павлыч (брюшко стало отрастать и у него). Поздоровался чинно со знакомыми одногильдейными гостями и стал рядом с Пушниковым.
      За купцами по всему берегу по пути царского следования в город вытянулись шпалерами солдаты посадского гарнизона.
      В толпе дворян и военных на пристани выделялся какой-то нарядный, в малиновом камзоле, молодой человек. Он был не по-нижегородски юркий и разговорчивее всех. И держится как-то просто, свободно. Сразу видно, что не здешний. Пушников сообщил по секрету Филиппу Павлычу, что это именно тот и есть, посланный Петром в Нижний, интендант Потемкин, который секретно готовит здесь потребные для царева войска суда, а также и провиант, и для которого на днях Питирим собирал среди купцов деньги. "Вот они отчего простые-то!"
      Пушников подмигнул Филиппу и вздохнул. Вздохнул и Филька. Поняли друг друга.
      III
      В двенадцатом часу пополудни прогремел третий гром, самый близкий, самый потрясающий. Поколебалась земля, а с нею и пристань. Зашумели деревья, взметнулась пыль на съезде. Кони шарахнулись прочь от берега, заржали. Люди столпились в кучи, озираясь пугливо: "Что такое творится? Не света ли преставление?"
      Кремль ответил тотчас же всеми своими тринадцатью пушками и многими пищалями. Звонари бешено бухнули в колокола. Загудели гудом жалобным верхнепосадские приземистые церкви, напыжились, будто крепостные холопья-гудошники у барина на пиру.
      Встречающие царя на пристани пришли в беспокойное движенце. Встрепенулось и сонное вотчинное дворянство, понаехавшее из воеводства; зашевелились парчовые конусы поповских риз. Рука епископа с крестом, поднятая вверх, замерла над головами.
      И вдруг в мутной, желтоватой дали Оки Филипп увидел темные, величественные громады кораблей. Все стихло.
      Первыми шли неуклюжие великаны - "насады", заблаговременно сооруженные на москворецкой верфи для хода по Волге, с высоко поднятыми наделанными бортами. Грациозно покачивались за ними морские, с резными украшениями, галиоты. Дальше следовали острые черные шуйты и, наконец, эверсы. Небо закрыл целый лес мачт с пышными надутыми парусами.
      Двигались суда быстро и величественно при попутном верховом ветре, слегка покачиваясь.
      ...Корабли приближались. Вокруг них шло множество лодок, называемых "островскими" (они служили солдатам в Балтийском море для сообщения между островами). На лодках можно было видеть людей в зеленых и синих мундирах с красными отворотами. Лодок было так много и так пестро от них стало на воде, что не представлялось возможным разобрать даже, кто в них сидит.
      Филька смотрел на все это и с тревогою думал: что сулит ему прибытие царя? Пушников, Олисов и другие гости первогильдейной сотни охвачены были приблизительно такими же мыслями, а Волынский, у которого зуб на зуб не попадал от волнения, бессмысленно бормотал про себя разные несуществующие молитвы. Епископ был серьезен и спокоен. Он с интересом рассматривал приближавшиеся лодки, ища в них императора.
      Но вот подошла первая лодка, и из нее выскочило на помост пристани несколько офицеров Преображенского полка. Во второй лодке пристали царский лекарь, духовник, протодиакон и другие клирики. Наконец, в одном большом струге, называемом "москворецким", все увидели высокую, немного сутулую, в зеленом мундире фигуру Петра.
      Епископ размашисто осенил крестом замеченного им царя. Шапки, словно бабочки, вспорхнули над головами.
      Залп, которым корабли извещали нижегородцев о прибытии царя, и ответный салют кремлевской артиллерии окончательно свели на нет всякую живую тварь в Нижнем Нове-Граде, лишили способности мыслить мирного, привыкшего к тишине обывателя. Попы и диаконы, однако, под гневные взгляды епископа, набрались духа и запели:
      Ныне силы небесные с нами невидимо служат,
      Се бо входит царь славы...
      Корабли окутались густым облаком дыма. Белые, удушливые комки его липли к воде, обвивались вокруг рей и бугшпритов. В берега ударили большущие волны, поднялся небывалый водоплеск. Пристанские канаты со скрипом натянулись - того и гляди, лопнут. Да и сама пристань заколыхалась так, что все стали хвататься друг за друга, чтобы не упасть. Пение духовенства смешалось с гулом реки. Послышалась команда многих голосов. Лошади на берегу пришли в бешенство, расстроив ряды конных драгун.
      Царский флот входил в Волгу.
      Филька увидел курчавую голову над толпой, заполнявшей пристань. "Он!" - подумал Филька и почему-то заплакал.
      Нищие и убогие бросились без оглядки бежать прочь от пристани, ковыляя на костылях. Будто спасались от кого-то, но никто за ними и не думал гнаться. Ярыжки и сами-то от страха не знали, куда деваться, жались друг к другу, щелкая зубами, как затравленные волки.
      Попы вдруг замолчали, и стало как-то спокойнее. Филька не сводил глаз с этой возвышавшейся над толпой головы и вздрогнул, когда на ней вдруг появилась громадная треуголка. И ничего особенного в этом нет, а ему стало жутко. И как это он мог думать так дерзко и непокорно? "Ой, ой, ой? Спаси господи и сохрани!" И таким мелким, ничтожным представился он сам себе, вместе со своею Степанидою и сыном Петром, и вместе со своею гильдией и заводами, а уж что там говорить о прошлом - о раскольниках, расколоучителях, разбойниках, беглых монахах?!. "Ой, ой, каким я дураком был! Дай бог, чтобы царь не узнал об этом!" И Филька незаметно сунул руку за пазуху и сделал там двуперстно несколько крестных знамений: "Господи, господи, прости меня!"
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Первым долгом царь выслушал доклад вице-губернатора и интенданта Потемкина. Он пожелал сию же минуту по своем прибытии осмотреть приготовленные в Нижнем суда для перевозки войска в Персию. Отправив царицу в строгановский дом, находившийся тут же, на Рождественской набережной, Петр сел с Волынским и Потемкиным в лодку и объехал эти суда, подробно знакомясь с ними. Среди них он нашел несколько судов, неисправно сделанных в Твери. Тут же, на пристани, Петр дал строгий приказ написать генерал-адмиралу, не прибывшему еще в Нижний, "чтобы велел он справиться, кто их делал?".
      После этого царь распорядился погрузить на приготовленные суда все привезенное из Москвы, а сам пешком, окруженный военными, дворянством, духовенством и купцами, двинулся к дому Строганова. По дороге с любопытством оглядывал окрестности, иногда останавливался и, показывая пальцем на тот или иной дом, спрашивал о чем-то, низко наклоняясь, у Волынского.
      Перед строгановской церковью Рождества Петр снял треуголку и набожно помолился. И затем долго рассматривал храм, покачивая с довольной улыбкой головою. Позвал Александра - сына Григория Дмитриевича Строганова, похлопал его по плечу, похвалив за церковную его рачительность. А человеку только этого и надо было - возрадовался зело Строганов: в душе-то он был, как и многие купцы, приверженец "старой веры". Чем больше люди любуются на храм, тем лучше, меньше подозрений со стороны властей.
      Филька смотрел на эту картину из-за спины одного офицера, боясь попасться на глаза царю, хотя и без него тут народу было немало, и думал: "Не рассказал бы Строганов, что я лазил на колокольню и что хотел улететь из Российского государства".
      Строганов устроил в своих каменных хоромах возле этой церкви такое угощение для царя и его супруги да для дворян с духовенством и для купечества, что Филипп от одного только взгляда на убранство столов уже почувствовал себя сытым.
      По правую руку царя посажен был епископ Питирим, по левую расположилась царица Екатерина, с улыбкою рассматривавшая окружающих. Во время еды Петр тихо вел беседу с Питиримом. Он подробно расспрашивал епископа о положении дела с расколом. Питирим рассказал царю о том, какую великую пользу принесла в борьбе с керженскими "возмутителями" казнь диакона Александра, рассказал об упорстве этого расколоучителя, о том, что он так и умер, не раскаявшись. Рассказал и о том, каким ореолом жестокосердия окружено имя его, епископа.
      Петр тихо заметил на это:
      - Упорства много в людях, и тем паче сокрушительнее должна быть власть. Вам известно, сколько я со времени моего царствования учинил наказаний и колико достопамятнейший в рассуждении другого подал вам пример употребления власти, данные мне от бога... В чем я находил правду и чего безопасность моего народа и благосостояние моего государства требовали, я презирал все могущие быть в свете рассуждения относительно строгости моей в наблюдении правды.
      И потом, передернувшись, более громко, чтобы слышали все, сказал:
      - Вы видели, господа, что наказал я преступление сына моего, который по несчастию был более неблагодарен и зол, нежели бы кто надеяться мог, а равно и злодеяние тех, кто имели в преступлениях его участие... Я надеюсь, что тем утвердил я главное мое дело, могущее учинить народ наш российский сильным и страшным, а земли мои благополучными.
      И, обведя тяжелым взглядом своих выпуклых глаз собравшихся, добавил:
      - Ныне строгостию и благостию своею хочу я обозреть провинции моего государства и проверить тех, коим я в губерниях моих подданных вверяю, и наказать тех, кто власть свою во зло употребили, подданных моих утеснили и потом, кровию их обогащать себя дерзают... И понеже мои подданные в настоящем нашем праведном походе принуждены мне помогать людьми и провиантом, то тем и заслужили у меня наисильнейшее защищение противу оных кровопийцев.