- Ну посмотрим, что тут такое?
      - В деревнях песню распевают, - с увлажненными от отеческой нежности глазами вмешался поп Панкратий. - Разбойничья атаманша сочинила, а он ее списал...
      Питирим нахмурился, начал вслух читать:
      Загуляла я, красна девица, загуляла
      Со удалыми со добрыми молодцами,
      Со теми же молодцами, со ворами.
      Немного я, красна девица, гуляла,
      Гуляла я, красна девица, тридцать шесть лет.
      Была-то я, красна девица, атаманом
      И славным и пресласным есаулом.
      Стояла я, красна девица, при дороге
      Со вострым со ножичком булатным;
      Ни конному, ни пешему нет проезда...
      Загуляла я, красна девица, загуляла,
      На славное на петровское на кружало
      Без счету я, девица, деньги выдавала,
      Не глядя рублевички за стойку бросала:
      - Вы пейте, мои товарищи, веселитесь!
      Уж тут-то я, красна девица, бодрость оказала,
      Уж храбро я и бодро поступала,
      Атамановы поступки показала...
      Уж тут меня, девицу, признавали,
      По имени красну девицу называли,
      По отчеству меня величали;
      Назад руки красной девице завязали,
      Повели меня, красну девицу, в полицу,
      Подымали красну девицу на дыбу...
      Уж смело красна девица отвечала:
      Постойте, судьи мои, не судите,
      Чего вам от меня больше желати?
      Сама вам, красна девица, повинюся...
      Судите, судьи, меня поскорее,
      Раскладывайте огни на соломе;
      Вы жгите мое белое тело,
      После огня мне голову рубите.
      Питирим тщательно свернул этот листок бумаги и убрал в карман своей рясы. Задумался.
      - В Преображенский приказ передам Ромодановскому... и царю покажу. Благодарствую!
      Он поманил мальчика к себе, подарил ему серебряный рубль. Мальчик покраснел, взглянул сначала на отца, потом на мать. Изо всех углов глядели завистливые глазенки его братишек и сестренок.
      - А мне сказал дядя Прокл из Заречного, - вышел к столу другой мальчик, немного поменьше, - два солдата архиерейские и два колодника в бабью шайку пристали...
      Питирим удивленно поднял брови на отца Панкратия:
      - Ты что же об этом не сказываешь?
      Поп смутился. Мать дернула мальчугана, уцепившись за его плечо. Отец Панкратий, заикаясь:
      - Не велено говорить... Грозили смертью...
      Питирим сердито взглянул на него.
      - А знаешь ли ты, что тебя за это судить будут, как их единомышленника?
      Панкратий побледнел. Попадья теперь за ухо мальчишку оттащила еще дальше от стола, а потом поскорее чашки с похлебкой на большом блюде принесла.
      - Не знал, ваше преосвященство... Лютые они. В соседнем селе, приехав ночью с человек тридцать, крестьянина, донесшего воеводе на них, Якова Лаптева, мучили и жгли огнем и вымучили у него деньги и выскребли пожитки, а двор сожгли; да они ж похвалялись, что-де и впредь приедут в то село к крестьянину Семину... А Семин повесился у себя на воротах. Не дождался... Мужик исправный, богатый, старостой в церкви был...
      - А как звать этих беглых людей? Знаешь ли?
      Отец Панкратий умоляющим взглядом смотрел на епископа, не решаясь сказать.
      - В Духовный приказ возьму. Пытать буду! - строго крикнул епископ.
      Вылетела к столу попадья.
      - Не мучайте нас! Не пытайте! У нас малые ребята! Десять душ... Не губите!
      Пала ниц, заголосила, стукаясь лбом об пол. Питирим, не обращая на нее внимания, продолжал жечь взглядом попа, ожидал от него ответа. Тот вдруг склонился и на ухо Питириму прошептал:
      - Стражники кремлевские Масейка и Назарка... И рабочие помещика Калмовского с Усты... Одного-то звать Климов, а другого - не припомню...
      - Знаю. Садись за трапезу, - сказал Питирим. - Хозяйка, вставай. Будет. Вижу и сам, детьми не обижены.
      Он хмуро улыбнулся:
      - Дети - не оправдание. Служба дороже детей.
      Попадья, отряхивая с колен пыль, торопливо встала и озабоченно крикнула мужу:
      - Батюшка, хлеба нарежь!
      Отец Панкратий метнулся в кухню, ударив по затылку попавшего ему под ноги малыша. Тот было в рев - мамаша зашикала, унесла его в соседнюю комнату.
      - Нам, бывало, отец рот затыкал тряпкой. Этим отсек охоту к слезам, сказал Питирим нравоучительно, оглядывая с видимой скукой детвору.
      Варсонофий услужливо захихикал:
      - Истинная правда, ваше преосвященство. Мне тоже закрывали уста тряпием, дивно помогало в младенческих летах...
      Питирим, улыбнувшись, покосился в его сторону:
      - Того ради в старости ты стал многоречив и боек.
      Старец притих, глядя сконфуженно в пустую миску. Отец Панкратий поднялся, поднялась и вся его семья, а с ними и Варсонофий. По очереди подошли к епископу.
      - Благослови, боговенчанный владыко! - склонил голову отец Панкратий.
      Питирим встал, с силой отодвинул скамью, оглядел всех и обратил глаза к иконам. Помолился.
      Затем обернулся к столу и рывком перекрестил сначала чаши с похлебкой, а потом всех присутствующих. Отец Панкратий постоял, постоял, согнувшись, и, не дождавшись отдельного для себя благословения, выпрямился, смиренно потупил очи.
      Епископ сел за стол. Сели и остальные. И протянули было к мискам ложки, но Питирим остановил:
      - Мой обычай выбирать себе чашу с пищей по своему смотрению. Хозяйка, возьми мою чашу, а твою давай мне...
      Отец Панкратий с преувеличенной готовностью засуетился. У Варсонофия глаза забегали. Попадья в недоумении отодвинула свою чашу епископу, а его взяла себе. После этого принялись за остывшую похлебку; дети пищали в углу. Звали мать. Питирим ел поспешно, не глядя ни на кого, кончил раньше всех и сказал среди общего молчания:
      - Раскольщики брынские, поморские и иные не верят обращению в православие керженских скитников... и иных людей древнего благочестия, - и указал рукою на Варсонофия. - Вот он перед тобою, вождь скитожителей керженских. Царю едет свидетельствовать отречение от страннических и иных ересей...
      Варсонофий жалко улыбнулся.
      - Требоисправление и тонкое слово вразумительное мудрого владыки открыли нам свет истины...
      Отец Панкратий провел рукой по своей пышной шевелюре и сладчайшим голосом, совершенно неподходящим при его солидности, сообщил:
      - Злые духи свергнуты во мне владыкою уже будет тому как пять лет, и ни разу они не оживали в душе моей, хоть и был я искушаем людьми не однажды.
      К отцу Панкратию в дом пытались заглянуть шабры, любопытствовали, увидев возок, подъехавший к поповскому дому, но Питирим не велел никого принимать. Шабры лезли к ямщику, поившему на дворе лошадей, - ямщик отмалчивался, точно и сам в рот воды набрал. От всего этого любопытных число стало возрастать и самая степень любопытства углубилась. Епископ видел в окно нараставшую на улице толпу и хмурился.
      - Что за народ? - подозрительно спросил он Панкратия.
      - Здешние... Сельские...
      - Никто не должен знать, что еду я... Если узнают, берегись тогда. Не пощажу.
      Отец Панкратий крикнул жене:
      - Детей не пускай на волю!
      - Ладно, - откликнулась та плачущим голосом.
      - Стрелять умеешь? - спросил Питирим с усмешкой Варсонофия.
      - Не приходилось.
      Епископ рассмеялся.
      - Эх ты, просвирня! А многие ли у вас из скитников умеют стрелять?
      - Почитай что никто.
      - Дурные, немысленые люди. Против царя идут, налогов платить не хотят, а чем защищаться вам?
      - Словом господним такие люди защищаются.
      Питирим хитро улыбнулся.
      - И вот мы едем, а на нас нападут разбойники, - защитит ли нас слово господне? Говори правду, не ври.
      - Не знаю, - совсем опешив, ответил Варсонофий.
      - А думал ли ты, что значит: "Поднявший меч от меча и погибнет"?
      - Скудость разума не позволила.
      - А это значит, что и у той и у другой стороны в руках мечи должны быть... Плохо вы понимаете святое писание, и от сего скиты ваши погибнут. Самый мудрый у вас и опасный был "лесной патриарх", Авраамий, но и он ныне в цепях и отправлен мною за свой ум в Преображенский приказ...
      Перед вечером епископ и Варсонофий отправились дальше. Провожать себя Питирим никому не позволил. В сани уселись во дворе. Закрыли повозку так, чтобы не было видно, кто сидит в ней, и стрелой помчались по дороге за околицей дальше, вон из села. Только снег засверкал.
      Дорогой сказал Питирим Варсонофию:
      - Знаю я всех людей. И этого попа знаю. Лучше впасть в когти воронов, нежели в руки льстецов... Те пожирают мертвых, а эти живых... Вот почему я и не остался у него ночевать.
      После отъезда Питирима попадья вымыла пол, свечку перед иконой запалила, прошептав:
      - Напусти, господи, на епископа волчью стаю, дабы косточки его они все обгрызли, и сердце его злобное дикие свиньи зубами по кусочкам растерзали бы!
      Детишек перед иконостасом на колени поставила, чтобы молились и они о том же. Поп слушал и молчал. Он думал, что теперь ему будет, если разбойники узнают, что у него Питирим останавливался и что он об этом никому не сказал. А такой приказ из леса был: Климов, беглый раб Калмовского, об этом именно и говорил ему, отцу Панкратию: сообщи, мол, нам, когда поедет...
      "Не миновать сосны!" - трясся от страха Панкратий, глядя на свою семью, распластавшуюся перед иконами.
      IV
      Ржевский пал духом. Что за история? Ни один колодничий караван не дойдет до Москвы благополучно. Везде раскольникам помогают их скрытые друзья, раскольники же.
      Два самых опасных колодника - "лесной патриарх" и юродивый Василий Пчелка - тоже сбежали по дороге в Москву. Доложат, конечно, об этом царю, а что он подумает о нем, о Ржевском, и об его войске, если солдат нижегородских подкупают, напаивают, если солдаты его, нижегородские гвардейцы, заодно с колодниками, если колодники у них притворно умирают, как, например, Василий Пчелка, а потом "воскресают" и убегают?.. Что скажет, когда узнает об этом, епископ Питирим? Ведь этих колодников он просил особенно крепко содержать под караулом, ибо направление их было дано на Преображенский приказ.
      Даже его, Ржевского, приказные людишки над ним смеются. Это он сам заметил. Стороною он слыхал, на посаде говорят: "Баба сгубит губернатора, не сносить ему головы". Намек был ясный. Все знали строптивый, непокорный, старобоярский характер губернаторши, жены Юрия Алексеевича.
      Волынский, его помощник, старый холостяк, при разговоре о начальнике доставал табакерку из кармана и принимался усиленно нюхать табак, а понюхав, громко чихал, крутил зачем-то головой, лил слезы, ругался - и не поймешь: от табака это с ним или от упоминания о его начальнике, Юрии Алексеевиче.
      Фильке рассказал о бегстве старца Авраамия и Василия Пчелки бургомистр Пушников, встретив его на улице. Ловко в Москве рогожские братцы обделали. Подкупили весь караул.
      Да, времена изменились. С Филькой стали дружбу вести даже самые именитые гости нижегородские. Пушников качал головой, морщил лоб и вздыхал:
      - Что-то теперь будет, коли Питирим узнает?!
      Филька учтиво слушал и тоже морщил лоб, и тоже качал головою, и тоже вздыхал:
      - Господь батюшка один ведает.
      Больше - ни слова. Зря нечего болтать языком. Кто его знает, этого Пушникова, а вдруг с целью разговор заводит, ради зависти к растущему богатству и уважению властями Фильки, а потом возьмет и донесет куда следует? Филька даже своей возлюбленной Степаниде и то не особенно теперь доверяет: "Баба - баба и есть".
      Однако, придя домой, он серьезно, без выражения каких-либо чувств, рассказал ей о бегстве Василия Пчелки и "лесного патриарха". Раньше бы прыгала от радости, а теперь - куда тебе! Лицо сделала недовольное.
      - Ты тут стараешься, куешь, а наши ротозеи их на волю спускают. Э-эх, если бы моя власть, я бы...
      Степанида - ни то, ни се... Смотрит на Фильку, кисло морщится:
      - Не надрывай сердца.
      А на глазах - слезы.
      "Не желал бы я быть бабой, - досадовал про себя Филька, - скушно!"
      И спросил ее:
      - Ты о чем?
      - О своей былой невинной жизни.
      - Ну и какой же это ответ? Ей-богу! Ты думай о будущей. Нечего тебе свою якобы невинность оплакивать!
      Филька, махнув рукой, отрезал ломоть хлеба, намазал его икрой и давай с аппетитом жевать. Степанида посмотрела на него недружелюбно, а потом оделась и ушла.
      "Никуда не денешься, матушка! Вся тут будешь! Шалишь, красотка, не уйдешь. Денежки-то у нас, а не у вас..." - прожевывая с трудом громадные куски ковриги, злорадствовал Филька. Но все-таки встал и посмотрел ей вслед в окно. "Знаю я, куда ты пошла, не думай, - самодовольно улыбнулся он: - к ворожейке, судьбу гадать... Ну и гадай, от этого меня не убудет! Придет "красная горка" - все одно женюсь на тебе, тогда..." Филька сжал кулак и стукнул им по столу, а потом рассмеялся: "Все мы люди, все мы человеки". И перешел к мыслям о своем новом заводе, принадлежавшем раньше Калмовскому и перевезенном ныне в Нижний.
      Дела много... кого поставить в управители? Некого. На себя на одного можно только положиться. Хорошо бы Демида по этому делу натаскать, но не пойдет он. Староверство его заело. Да и поступит - не радость. Коситься станет, равным себя с хозяином считать, обижаться начнет, завидовать, упрекать - нет, неподходяще! "Своих" не надо. Что, например, Демид? Только честность одна у него. Его не побьешь и не обругаешь... Нет, нет, не надо! Лучше пускай что и утаит приказчик от глаз хозяина, и наживет, лишь бы покорный был, лишь бы можно было его наказать, как сукина сына, в случае провинности и помиловать, обласкать, яко голубя, когда то требуется... Надо, чтобы и ему было хорошо, и хозяин бы богател. Ни тот, ни другой чтобы в убытке не оставался, и совесть чтобы у обоих была спокойна. Хитрое дело - быть промысленником или купцом, особенно если хочешь, чтобы тебя, к тому же, все почитали: и власти и народ...
      Кто-то пустил слух, что цены хотят одни установить на изделия у всех промысленников и торговцев, но дело это спорное и неприемлемое: имя одно товару, а не одна доброта, иной товар получше, а иной поплоше... Нельзя равнять. А тем более лучше его, Фильки, никто топоров, пил и всякого инструмента не обжигает и не выковывает. Мыслимое ли дело ему равняться с Пашкой Прокофьевым, кунавинским кузнецом-заводчиком? Да и самого немца Штейна он давно обогнал в литье и ковке. Все это знают. Мыслимое ли дело его равнять и с немцем Штейном? Никак нельзя. Не угнаться немцу за Филькиной работой. Зря государь-батюшка немцев балует. Не следует.
      Весело засмеялся Филька.
      Собственно, давно бы надо было всех иноземных купцов выгнать в шею из русского царства и гнать их до самого моря-окияна, а пригнав, утопить в нем до смерти, чтобы и следу их не осталось. Своих купцов много, девать некуда. Целые посады только торговлей и занимаются, а особенно Нижний Нов-Град. Куда тут еще иноземцев?
      Но как ни была занята его голова мыслями о торговле, колодничьи побеги все же не давали ему покоя. Много ли ума надо, чтобы понять, какая угроза может произойти от этих побегов его, Филькину, благополучию, а может быть, даже и жизни? "Давно бы я выгнал в шею Ржевского и Волынского из Нижнего. Один епископ - человек надежный. Один он заботится о счастье купеческого сословия. И то сказать: дворяне никогда не поймут купца и ремесленника; как говорится, "от бобра - бобренок, от свиньи поросенок"... Так оно и идет. А епископ - из мужиков... Кому ближе-то он?"
      И Филька возгордился в душе, что Питирим ему ближе, чем дворянам.
      "Отец мой был чулок, мать - тряпица. Зато я теперь - птица. А чин дворянский - чепуха. Что и в титуле, когда нет в шкатуле?! - самодовольно облизывался Филька. - Питирим покажет им, как колодников упускать, он им..."
      V
      В окно кто-то постучал, и совсем некстати. Филька был очень занят. Он писал нижегородскому бургомистру о том, чтобы посадский человек Яков Ларионов отдал двух своих сыновей ему, Филиппу Павловичу Рыхлому, "в зажив долгов" сроком на пять лет, прикрепив их к его кузнице в Гордеевке, за Окой.
      Прикрепление не только крестьян, но и посадских людей за долги, и не только к фабрикам и заводам, но и к домовладельцам и к мелким хозяйчикам вошло в обычай в Нижнем Нове-Граде, и бывали случаи, когда промышленники, купцы закабаляли посадского обедневшего человека на многие годы, отрывая его от общины, обращая его в раба, а в некоторых случаях доводили его и до полного отрыва от посадского состояния. А потерять посадскому человеку свой чин - значило стать именно рабом, даровою рабочей силой. Человек такой становился бесправным. Он уже не являлся членом тяглой торгово-промышленной общины, и всякий промысел ему запрещался. Ни в лавках, ни в погребах не полагалось ему сидеть, а также не торговать и варниц и кабаков не откупать. Торговые и промышленные предприятия силом отбирались от него и продавались исправным, зажиточным посадским людям. Человека сводили на нет безо всякой жалости. "Торг - святое дело. Дружбы не знает. В торгу друг - кто деньги платит. А сорвался, не способен платить, - со счетов долой. Не проси милости".
      Таков обычай. И Филька на днях взял за долги бортный участок (пчелиная пасека) у Якова Ларионова, а долги все же этим не покрыл. Вот и решил представить челобитную бургомистру об отрыве от семьи "в зажив" сыновей старика Ларионова... Оба парня - здоровые, крепкие, умные и могут всякую трудную работу вынести, как-то: дробление руды, литье и ковку. "Одного пошлю на Гордеевский завод, - думал Филька, - другого возьму в кузницу". А вдруг бургомистр откажет? Впрочем, Пушников на это не решится. Побаивается и он Фильки. Да и власть его не поддержит за это. Такие случаи уже были. Питер "зажив" поощряет.
      Филька наметил принести свое челобитье о сынах Ларионовых так, чтобы прежде времени никто ничего и не знал. Ларионов-то ведь тоже раскольник и тоже - беспоповщинского согласия. Стоит ли поднимать шум? Вот почему он даже не хотел, чтобы об этом знала и Степанида, и отпустил ее с миром к соседям на посиделки.
      Опять стук в окно. "Кого домовой там несет не в добрый час? заволновался Филька. - Чтобы ему пусто было... На дворе ночь, темень, хоть глаза выколи, да стужа лютая, а его, прощелыгу, несет нелегкая... И что за люди?! Уж не из скитов ли кто, помилуй господи?"
      Филька убрал поскорее свои бумаги в ящик и вышел в сени; окликнул нежданного гостя.
      - Да отворяй... чего ты? Не бойсь! Свой! - услышал он сдержанный голос с воли.
      - Кто такой свой? - сердито окликнул Филька.
      - Софрон...
      Меньше всего ожидал Филька такого гостя. Ой, ой! Затрясся от страха: к лицу ли ему теперь скрывать у себя воров и злодеев, когда по цареву приказу всех скрывающих у себя воров надлежит казнить колесованием, а имущество их отбирать в казну? Такая же казнь ведь ожидает и его, Фильку, если узнает власть о том, какие гости его навещают. Похолодевшей рукой он отодвинул задвижку и открыл дверь.
      - Переночевать пусти... одну ночь, - прошептал Софрон, входя в сени.
      - Милости просим, брат... Милости...
      Филька пропустил в горницу Софрона и снова накрепко запер дверь. А когда вошел в избу, то не узнал Софрона: на скамье, сбросив рваную шубу, сидел громадный дядя с русой бородой, волосатый, в рясе чернеца. Да он ли это? Конечно, он, только бородатый стал.
      - Что? Или не узнал? - засмеялся чернец.
      - Да... бороды-то тогда не было...
      - Отросла на вольном воздухе... Не долго.
      - А ряса-то зачем?
      - Чтобы не узнали... Вот, видишь, ты и то не узнаешь. А другие и подавно...
      - Да и верно, я что-то не могу признать. Софроном назвался, а не похож... Не было бы обмана... Иди-ка лучше, добрый человек, от меня... Не вводи в соблазн, - начал хитрить Филька. - Софрона-то, батюшку, я бы как братца родного встретил, за него бы и жизнь положил и свою душу, а тебя впервые вижу и не хочу тебя, чтобы ты тут был у меня в доме. Уходи! А то сейчас десятского позову...
      - Да господь с тобой, Филипп! Это я и есть - Софрон.
      - Да нет же, какой же ты такой Софрон? Побойся бога! Он, батюшка, все видит... его не обманешь! Зачем же, божий человек, изрыгаешь неправду своими святыми устами? Это нехорошо, грешно... Уходи!
      Филька вцепился в рукав Софрона и стал умоляюще просить:
      - Уходи, божий человек, уходи, не вводи меня во искушение... не заставляй тревогу в слободе поднимать!..
      - Филипп! - выдернул свой рукав из рук Фильки Софрон. - Не рехнулся ли ты? Да разве не видишь, что это я, Софрон, а не кто другой?
      - Да не вижу я этого... Лопни глаза, не вижу! Говорю тебе - уйди, не томи меня... Не поминай всуе воина светлого Софрона. У меня и без того голова мутиться стала. Мать родную не узнаю... Не губи, а то я зарежусь... Где мой нож?! - Он стал метаться с блуждающим взором по горнице, сшибая скамьи по дороге. Софрон схватил его, Филька стал диким голосом кричать...
      - Филипп, да ты что, ума рехнулся?! - зажал ему рот рукой Софрон.
      В это время в наружную дверь кто-то забарабанил. Филька безумно (как сумел) вытаращил глаза.
      - Нет, я тебя не пущу, - сказал Софрон, усадив его в угол: - я сам отворю.
      - Нет, я! - рванулся Филька.
      - Нет... нет... сиди!
      - Да как же мне сидеть, раз на меня напал какой-то разбойник, душегуб... братцы, погибаю!!!
      И заплакал.
      Сильные удары в дверь повторились, потом посыпалась дробь в стену. Софрон быстро выбежал в сени. Филька ему вслед подумал: "Ишь ты, в моем доме распоряжается, как у себя в берлоге"... И стал кусать губы он от досады и страха. Зачем принесло разбойничьего атамана к нему? "Мало ли людей, которым не на плахе, так с голода помирать? Шел бы к ним. А то все норовят ко мне да ко мне... Не архиерейский же я зять - с меня нечего взять... А лезут. Хоть под небеса летай, и там найдут, - что это я уж им так пришелся по нраву?"
      Пока он размышлял, сидя в углу за столом, Софрон отпер, впустил во двор Степаниду. Он назвал себя. Степанида крепко обняла его в темноте и поцеловала. От нее веяло теплом и хорошо пахло.
      - Увези меня! - прошептала она.
      - Зачем?
      - Не могу я его видеть! Разлюбила...
      - Что так?
      - Скушно!
      - Он ума не лишился?
      - Еще хитрее, аспид, стал, чем, бывало, прежде. Не верь ему. Он не тот, что был. Мне страшно, как будем жить дальше... Сума переметная он!
      Однако Фильке надоело сидеть и ждать Софрона. Встал и подозрительно заглянул из двери во двор:
      - Милый, куда же ты запропал? - крикнул Филька в темноту, смягчившись.
      - Иду! Иду!
      Софрон и Степанида вошли в горницу.
      - Софрон! - воскликнула Степанида, взглянув на гостя.
      - Я самый! Здравствуй, здравствуй...
      - Какой же это Софрон?! - в отчаянии попытался продолжать свою игру Филька, но Степанида оттолкнула его так, что он брякнулся на скамью.
      - Буде притворяться! - закричала она на него. - Я с первого взгляда узнала, что это Софрон. Протри зенки!
      Напрасно ей Филька делал какие-то знаки руками и глазами, она твердо держалась своего. Фильке поневоле пришлось признать Софрона.
      - А я-то, а я-то дурак... господи! Чуть было не прогнал его... Вот простофиля, глупый человек! Что же ты, Софронушка, меня не остановил? Право! Ты уж на меня не обижайся... коли бы я знал... Дай я тебя поцелую... - И он обнял Софрона.
      После этого, ворча на себя, пошел на улицу и закрыл деревянными щитами окно. В его отсутствие Степанида сказала Софрону с горящими от любви глазами:
      - Ты сильный, большой, люблю таких, а он... настоящий Филька! Зачем я тогда не осталась у тебя в ватаге? Как я себя проклинаю! Глупая я, неразумная!
      Софрон молчал. Вернулся снова в горницу Филька.
      - Ты чего же в Нижний пожаловал? - обратился он к Софрону.
      - Выручать из монастыря овчинниковскую дочь... Елизавету...
      Лицо Степаниды покрылось красными пятнами.
      - Не атаманское это дело! - сказала она сухо, недовольно и покачала головой, глядя с укором в лицо Софрона. Сразу изменилась.
      - Надо.
      - Зачем?
      - Измучают они ее...
      - И пускай... Худую траву из поля вон. Не доноси на отца, да еще на человека древлего благочестия... Мы должны беречь друг друга, а ты тем более раскол принял... Одной дороги теперь должен с нами держаться... Изменять не след, - говорила Степанида.
      Софрон с удивлением посмотрел на нее.
      - Какая же эта измена есть, когда человека от гибели спасаем?
      - А какого человека? Девку, предающую отца и тебя предавшую, и многих других ревнителей нашей веры... Может ли истинный раскольщик защищать такую зазорную девку?
      Слушал Филька свою Степаниду и диву давался: "Отколь явилось у этой глыбы такое извитие словес?" Откуда такая ярость у Степаниды в защите "ревнителей древлего благочестия?" Ведь не кто иной, как сама же она стала сбивать его не только с пути беспоповщинского вероучения, но и вообще сбивать с путей христианских и внушать неверие в бога и его матерь и всех святых угодников, которые только были, есть и будут... Она говорила с усмешкой: "Захочу, и меня после смерти за святую почтут, - все в руках человеческих"...
      И чудное дело: подметил Филька, что стало это с тех пор, как она у Питирима и у Нестерова в прачках пожила. Неужели стирка архиерейского и дворянского белья бабу от бога отвратила? А теперь... она сидит и со строгим лицом обличает Софрона в слабости и холодности его к богу и расколу.
      Она начинала сердиться, встречая упорное сопротивление своим словам со стороны Софрона. Он - тоже. В его глазах было непоколебимое упрямство.
      Так ничем у них спор и не кончился.
      Степанида рассердилась на Софрона не на шутку, даже постели ему не стала стелить, и если бы не Филька, - как хочешь, так и спи: на голых досках, на голом полу. Софрон поблагодарил Фильку и лег молча, подложив под подушку пистоль.
      Утром Софрон встал и, не простившись с хозяевами, ушел.
      После его ухода Степанида стала на чем свет стоит ругать Фильку за то, что он оставил Софрона ночевать, а не прогнал его.
      - Вот теперь так и жди - закуют и тебя самого в цепи и казнят. Разбойника в доме в своем укрываешь... Лишку добр ты! Нам никто добра не делает, а мы всем!
      И пошла, и пошла.
      Филька попробовал оправдываться, говоря, что Степанида сама так сделала, что он остался ночевать. Вчера он ее останавливал, а она не послушала. Забыла?! Он нарочно притворился, что не узнал Софрона.
      Степанида всхлипнула. Но Филька теперь не особенно доверял ее слезам. Он много случаев имел убедиться в том, что для нее слезы - пустое дело. А Степанида плакала о том, что и на ватагу у нее надежды не стало... Одна она теперь. Всех своих возлюбленных растеряла, а Филька?.. Да разве его можно любить!.. Разве это мужчина?!
      Молча оделся он и ушел подавать челобитную бургомистру Пушникову об уводе "в зажив" детей Ларионова. Вообще теперь он стал посамостоятельнее и не так, как прежде, ухаживал за Степанидой, особенно, когда она капризничала. За это она злилась на него еще больше, но, однако, стала и больше его слушать, и больше уважать его, и больше бояться.
      Когда он ушел, сразу прекратились и слезы. Степанида села у окна, размышляя: почему у нее так тяжело на сердце и чего ей, собственно, не хватает?
      И решила этот вопрос так, что Филька ее недостоин, что он не похож на других (перед Софроном - прямо сморчок какой-то!) и что он закабалился сам на веки вечные ради денег и хочет закабалить и ее... А ее тянет быть свободной, знать многих, а не одного только Фильку, и жить не ради одного богатства, а ради веселья и познания жизни. Вот почему и пришло ей в голову вчера, когда она обнимала Софрона, уйти вместе с ним в леса, на Волгу. И напрасно она не осталась тогда в ватаге, зря не послушалась доброго, сильного цыгана Сыча. Ей нужна свобода, она не хочет быть рабою Фильки.
      VI
      Питириму не удалось обмануть скитников. На другой же день после отъезда его с Варсонофием об этом стало известно на Керженце. Опять всколыхнулось лесное царство. Из Нижнего, от купцов, неизвестно от каких именно, пришли деньги и письмо. А в том письме кто-то писал, чтобы в Питербух без промедления отправить вслед за Питиримом диакона Александра на те самые деньги; и чтобы диакон Александр рассказал царю Петру Алексеевичу, как Питирим его, государя, обманывает. Объявить прямо, что никакого согласия их, раскольничьего, с ответами епископа не было. И своей неправоты расколоучители не признавали. Догматы древлего благочестия они отстаивают по-прежнему. Ответы же, принятые на собрании в Пафнутьеве, составлены самим же епископом. Варсонофий без всякого желания старцев и стариц для вида, обманно вручил их епископу при всем народе, а запуганные Питиримом расколоучители не решились открыть народу питиримовский обман. Да и сделано это было так быстро, что расколоучители и опомниться не успели. Да и солдаты были рядом, вместе с губернатором.
      Обо всем этом нужно было обязательно поведать царю, дабы знал он подлинную правду. А кто может честно, твердо и бесстрашно доложить ему? Конечно, он, диакон Александр.
      Опять сошлись на взлесье в Пафнутьеве. Опять многолюдное собранье, и опять сообща выбирали человека, достойного быть керженским гонцом, но только теперь не к епископу, а к самому царю. И опять единогласно, точно сговорившись, назвали имя диакона Александра.
      - Приносим тебе плач наш, богоуветливый учитель, ревностный древлего благочестия хранитель, наших грешных душ искупитель, славою вечною твоею восхищаемся и речью твоей утешаемся... Приими на себя венец скитохранителя, питиримовской пакости разоблачителя, открой царю очи на его забавы, на его лесные отравы.
      Говорят и слезы льют, и в ноги кланяются. И как тогда, перед отъездом его в Нижний с вопросником к Питириму, так и теперь сказал спокойно и твердо диакон:
      - За честь великую низко кланяюсь я всем вам, дорогие старцы, старицы, бельцы и миряне. Для людей, любящих свободное богоугождение, согласно истинной веры, нет большего несчастия, как утрата свободы слова. И я не могу больше молчать понеже долго молчал, долго скрывал в себе свою скорбь. Нет сил у меня молчать дале. Прииму на себя вновь венец терновый, а может быть, и жизни лишен буду, но скажу государю всю правду о Питириме и о нас, скитниках... Жизнь наша - яко трава. И лучше пускай скосят ее, чем сохнуть ей в неправде, в обмане. Обнажу перед государем ложь и коварство льстивого властолюбца... гнусного богопротивника, божьего врага, не верующего в него, но виссон и митру носящего. Пускай лишит его царь иерейского чина! Не духовное лицо он, а палач.