Этот человек - первый в Нижнем открывший у всех на виду брильню, "куафер" из вольноотпущенных, Пронька Болдырь. Он, именно он, неожиданным приходом своим в Нижний с кощунственным лезвием и зеркалом возмутил умы и сыграл на понижение государственных доходов казны, срезая бороду, сей наиболее благоприятный предмет обложения, который легче всего было взыскивать и учитывать блюстителям царских доходов.
      Юрий Алексеевич Ржевский с виду доброхотно разрешил Проньке существование на белом свете, хотя эта неприятность и произошла у него в губернаторстве. Но ведь сам царь приказывает брить бороды! Сие - закон! Против нового обиходного регламента может ли идти губернатор? Даже он, первый, посетил на новоселье "куафера Болдыря". Однако против всенародного и общедоступного избиения брадобрея он тоже мер не принимал. Тем более и у самого у него втайне каждый раз чесались руки при виде услужливого, расторопного Проньки, и самому ужасно хотелось вложить некую лепту в общее дело. Что ни говори, а сумма, намеченная им в приходе за бороду, облетала, худела под Пронькиной бритвой.
      Епископ посматривал косо на "Пронькин приказ" и не однажды задумывался над вопросом: нельзя ли этого кавалера списать в раскольщики, сыскать вину и посадить в Духовный приказ? Мешало этому то, что, хотя Болдырь и смерд, и "тля", и "подлый человек", а дело единое с епископом творит, наступая на староверскую ересь о небритии. К тому же фискалы донесли в Духовный приказ, что Пронька - мордвин, недавно окрещенный, и впасть в раскол такой человек никак не мог, не имел к тому времени, а также и о догматах церкви он тоже не имеет никакого понятия, и возможно, что крестится не только тремя перстами, а всей пятерней. Что с него взять? Язычник был - язычником и остался.
      Таким образом, Пронька Болдырь со стороны политики и церкви как нельзя лучше оставался неуязвимым. Больше того, день ото дня власть начинала чувствовать все отчетливее и отчетливее в нем своего союзника. Офицеры, ландрихтер, ландраты, пристава стали наперебой заказывать ему нарядные парики. Благообразить лик "по маниру столицы" было не только желательно для каждого городового дворянина и чиновного служаки, но и обязательно. Дворянству, по мысли царя, надлежало идти далеко впереди "низкого подлого рода людей", к которому, как известно, сопричислялись крестьяне, мещане, попы и прочие мелкие сошки. И нетрудно понять даже глупому, что Пронька Болдырь, как его не презирай, а человек полезный и нужный: выдумщик предметов, входящих в роспись новин, обязательных для дворянства, у коего должно быть и в облике отличие от мужиков. А это самое главное.
      Деньги потекли рекой в карманы Проньке, не успевал он их пересчитывать и упрятывать.
      На посаде, у обывателей, несмотря ни на что, установилось все же мнение, что Пронька Болдырь совершает какое-то нехорошее, противународное дело, вредное, грешное. Пронька оправдывался, а в душе и он не был по-настоящему уверен - точно ли он прав? Иногда мучила совесть, какое-то раскаяние. Особенно досаждали ему в базарные дни приезжие торговцы. Один поймал его в кустах около Похвалы и со слезами в глазах заговорил:
      - Отринь от себя злый обычай; еже брады брити и подстризати, сие бо еретический есть обычай; православным же христианам не подобает сего творити и божию заповеданию противитися.
      Говорил и плакал, и обнимал Проньку нежно, как брата. Пронька тоже заревел. Потом Пронька купил вина и напоил этого прасола. Тот, глядя пьяными глазами в безбородое лицо Проньки, продолжал приставать:
      - Запомни, друг, сотвори бог не человеки, а кошки и псы, оставя им без брад едины усы. Зачем же ты подобишь себя этим тварям? Пожалей меня! Больно мне!
      Плачет и водку пьет. Пронька дождался, когда он плакать перестал, а пить продолжал, и на ухо, как глухому, крикнул ему, что не ради антихристовых прихотей бреет, а ради избежания голодной смерти. Прасол согласился. Не стал больше укорять Проньку.
      Всяк по-своему на жизнь смотрит. Вон возьми офицеров, дворянское военное сословие, - почетно, а жидковато, и что касается чести - были бы деньги, и честь найдется. Получается, хоть и груб род человеческий и жесток, хоть и косятся все на Проньку, однако ни на какое другое ремесло не променял бы он своего доходного дела. И это многие понимают. Завидуют.
      Филька Рыхлый, принюхавшись к брадобреевскому промыслу, сон потерял, по ночам бредил тысячами, а днем, сидя в своей кузнице, вздыхал, почему "господь бог одного кормит работой, а другого хлебом?" И забывал он тогда, что он - ревнитель "древлего благочестия", что совесть его "голубиною чистотою красуется", что "ад смущает людей златолюбием и блудом", что "грех возлюбити самого себя"... Теперь, пожалуй, он согласен поменяться с Пронькой своим промыслом. И, пожалуй, не прочь бы и сам резать бороды без страха и угрызения совести, хотя и раскольщик.
      Вот что и привело Фильку Рыхлого в одну из суббот к Проньке Болдырю в брадобрейную избу. Стали они большими друзьями в последнее время. Филька даже со Степанидой познакомил Проньку, а Степанида после этого знакомства с укоризной говорила:
      - Учись! Вот как люди живут!
      Это было обидно слушать Фильке. Он преисполнился еще большей завистью к Проньке, еще сильнее захотел разбогатеть.
      Войдя в избу брадобрея, к великому своему изумлению, Филька увидел против зеркала помощника губернатора. Оробел. Попятился к двери, а Иван Михайлович его ласково окликнул:
      - Воротись, милый, ты куда?
      Послушался приказания и с дрожью в коленях уселся Филька на скамью, ожидая, когда цирульник справит свое дело и когда освободится из его рук Волынский. Сидел и думал он: "Как это так, в брильню пожаловала такая высокая персона?" Слыханное ли это дело? Как никак, а помощник губернатора! И зачем - к тому же - эта персона могла его окликнуть. Что такое? "Пресвятая богородица!"
      Пронька намочил лицо и плешь Ивана Михайловича какою-то пахучею жидкостью, намазал его салом и, сопя и приседая, принялся лезвием оскребать щетину с головы и со щек его.
      Пыхтел Волынский, бурчал, топал ногами, скрежетал зубами... Два раза выругался нехорошими словами, потом у него потекли слезы.
      - Легче родить, чем у тебя лицо побрить... - процедил он сквозь зубы.
      Фильке было жутко смотреть и на мелькающее в руках Болдыря лезвие ножа, и на синее в цепких руках брадобрея пухлое лицо Волынского, но он виду не показывал и даже старался не дышать...
      Получалось, будто у помощника губернатора Пронька вытягивает изо рта здоровый зуб, а Иван Михайлович упирается, дрыгает ногами и кричит: "Спасите! Помогите!".
      Когда крик прекратился, Пронька, обтирая лезвие, сдвинув озабоченно брови, сказал:
      - Жесткий волос... Торчит...
      - Ирод ты, душегуб, сам ты торчишь! На шпагу тебя, дьявола, посадить, а не деньги тебе, козел вонючий, платить! - ворчал сердито Иван Михайлович, доставая из кармана недавно отчеканенные медяки.
      Филька встал, почтительно отодвинулся к стене. Волынский, сопя и ворча, расплатился с Пронькой и подошел к Рыхлому:
      - Чего рот разинул?! Работы у нас предвидится изрядно... Приходи в понедельник, покалякаем. Один ты, гляди, не справишься, кличь подмастерьев. Важная, государственная работа. Об этом запомни. Приумножь свою снасть, людей сыщи, и пойдет. Довольно баклушничать!
      Иван Михайлович теребил свои опущенные книзу усы. Из-под густых бровей Фильку рассматривали прищуренные испытующие глаза.
      - Отколь известен ты епископу?
      - Колодников обряжал в Духовном приказе.
      - Раскольник?
      - Нет, - бойко ответил кузнец, не моргнув.
      Волынский поморщился, вздохнул:
      - Приходи.
      И ушел, гремя по полу чудовищным палашом, запрятанным в бархатные ножны, и громадными немецкими сапожищами.
      После его ухода Филька и Пронька некоторое время молчали, вопросительно глядя друг на друга.
      - Боишься? - тихо спросил Пронька.
      - Боязно, - прошептал кузнец.
      - Точно ли ты в архимандричьей темнице людей ковал? - испуганно тараща глаза, поинтересовался Пронька.
      - Да, - пролепетал тот, покраснев.
      Помолчали. Пронька стал точить о камень свою бритву, отвернувшись. Будто не хочет больше говорить.
      - А что?
      У Фильки зародилась в эту минуту злая мысль против брадобрея.
      - Так просто, - не оборачиваясь, ответил брадобрей.
      Филька с досадой почесал затылок и вышел из брильни. Дорогой ломал голову над тем, о чем донести в розыск на Проньку?
      В понедельник он отправился в губернаторский комиссариат. Оделся по-праздничному. В новую поддевку с расшитым желтой и красной гладью бортами и воротом. Расчесал бородку, новые сапоги дегтем намазал. Приосанился.
      В воскресенье, хотя и виделся он со Степанидой, но ничего ей не сказал. Не обмолвился ни единым словом. Да и не знал еще: можно ли рассказывать о беседе с Волынским. "С огнем не шути, - раздумывал Филька, - с водой не дружись, ветру не верь! Со всех сторон нужна оглядка, недолго и сглазить, коли выгодное что - у всех очи завистливые. Голодные люди стали. А что касается Проньки - шутя, асмодей, мед пьет. Это всем известно. А чего стыдиться? - размышлял Филька, подходя к приказу. - Когда сыт, тогда и знай стыд".
      Иван Михайлович встретил в дверях ласково.
      - Добре! - приветствовал он. - Честь лучше пива, а ты теперь у нас свой будешь... Наш. Понял?
      Волынский провел Фильку в свою комнату, запер дверь.
      - Внимай!.. Безместного двора купец ты. Издали еще так и сяк, а вблизи никак, пустота!.. И тут не звенит, и там не шуршит... - Волынский похлопал себя по карманам. - И башка твоя почти что твоя наковальня - всяк по ней бьет. И всяк над тобой насмехается... Не так ли?
      Филька утвердительно кивнул головой.
      - Внимай! Не зря призвали тебя на боярский двор. Пускай смеются! Того ради - не унывай... На государевых дрожжах и твое тесто вспухнет. Только молчок. Разболтаешь - язык откусим. Проньку Болдыря с бритвой позовем. Твоего друга.
      После этого Волынский наклонился к уху Фильки и сказал:
      - Вице-губернатор и епископ подряд сдают тебе на всех колодников монастырских и гражданских. Ковать воров будешь, изменников.
      - А много ли их? - спросил почему-то Филька побледнев.
      - Хватит. Дом построишь... Тысячи будут. Ожидаем... За каждого с головы полтину. Дело нажиточное.
      У Фильки в мозгах помутилось. Разве не понимал он, что подряд предлагают ему неважный, зазорный? Понимал. Ковать придется ведь своих же страдальцев-пустыножителей и нищих-утеклецов, скрывающихся от ига барщины и военщины. Филька Рыхлый - человек посадский, зоркий, грамотный, чувствует, чем пахнет от губернаторских милостей. И проснулось колебание в нем, зажглась обида внутри... Нет! Недостойно ему, ревнителю древлего благочестия, противу своих братьев такую работу вести.
      - Нет! - сказал он. - Не гожусь я в слуги боярского, воеводиного приказа. Малоумен я и языком слаб, каюсь, и сердцем зело недужен... Не гожусь. Самый последний человек я... Убог от первого дня своего рождения...
      Волынский заиграл глазами, поводил в раздумье языком под верхней губой. Усы зашевелились. Кончик одного уса он взял в рот. Очень противно было это Фильке.
      - Нам ведомо, что соответствуешь ты сполна, а у нас от врагов найдешь верное прибежище и защиту... Не бойся. За тебя казнить людей будем. Не посмеют.
      Филька Рыхлый не поддавался.
      Волынский достал из кармана целую пригоршню серебра.
      - Вот это тебе... на обзаведенье... пятьдесят крестовиков.
      Дрожь пробежала по всему Филькиному телу: пятьдесят рублей! В груди стеснило дыхание, голова закружилась. Никогда в руках не держал он таких денег, и только видывал он такие вещи в руках гостинодворцев и прасолов. И хотел этого или не хотел Филька, но протянул дрожащие руки и крепко прижал к груди серебро, слезливо взирая на Волынского, который подал перо Фильке, усадив его на скамью:
      - А теперь подпись руки положи под этой сказкой, сокол мой!..
      Волынский подсунул Фильке бумагу.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Всю ночь молился перед иконами у себя в горнице Филька Рыхлый. Молился и плакал.
      - "Среди самых юных лет вяну я, аки нежный цвет! Господи, помилуй!" "Ты разбойникам прощаешь, рай блудницам открываешь! Господи, помилуй!" "С верой днесь к тебе взываю и любовию пылаю! Господи, помилуй!" "Ниспосли нам благодать, чтоб безропотно страдать!" "Возложили крест нести - ты приди меня спасти! Господи, помилуй!"
      Все стихиры и акафисты, что знал Филька, - "несть числа" - перечитал он их до полночи. И стало ему после этого много легче. И то сказать: "Все христиане криво едут".
      В полночь от Нестерова пришла Степанида. Так уже давно установилось, что домой приходила она почти на рассвете. Филька по бедности своей и незнатности примирился с этим, а Степанида домой носила и мяса, и масла, и молока, и денег от Нестерова.
      Она удивилась, что Филя не спит.
      - Больше не ходи к боярину... будет, - строго сказал Филька.
      - Что так?! - удивилась Степанида.
      - А что? - зло посмотрел он на нее.
      - Осерчает... Боюсь.
      Но не успела она высказать того, что хотела, как Филька размахнулся и ударил ее по спине. Не было такого случая раньше во всю жизнь, чтобы Филька руку поднимал на свою "любовь".
      - Сосуд погибельный, пакостный! - прошипел он, завертываясь в одеяло, и прибавил еще бранное слово, которым также никогда в жизни не называл Степаниду. Она заплакала. Слушая ее всхлипывания, Филька смягчился:
      - Да будет честен брак и ложе нескверно!
      - Что же ты... брачником хочешь быть? - спросила сквозь слезы Степанида.
      - Да, брачником. Найдем попа и повенчаемся...
      Степанида в ужасе закрестилась, слушая Фильку.
      Оба они, и Филька и Степанида, были беспоповщинского толка, поморского диаконовского согласия, коим брак, освещенный попами, не допускался.
      Филька продолжал:
      - Бракоборцы ныне подаются. На Поморье уже брачуют. И деньги у меня будут... И не надо нам никакой помощи от ландрихтера. Ложись! Утро вечера мудреней.
      Степанида медленно стала раздеваться. Лицо ее было, на удивление Фильки, не таким уж радостным, как он того ожидал, наоборот...
      XII
      Дьяк Иван хвастался перед отцом Гурием, что у него рука "зело легкая". Правда, колодники Духовного приказа и стражники были другого мнения, но одно дело - колодники и стражники, другое дело - отец Гурий. Ему, этому тихому иеродиакону, ничего не стоило втереть очки. Моргал, слушая, старый тщедушный батя, пощипывал тощую бороденку, сквозь которую проглядывал подбородок, и покачивал в знак внимания головой. А теперь и совсем растрогался: слезы увлажнили его бесцветные глазки - слезы радости, благопокорности и смирения.
      Не зря в этот день хвастался дьяк Иван легкостью своей руки, не зря... Как тут не поверить?! Доказательство налицо.
      В ответ на письмо, писанное им по приказу Питирима кабинет-секретарю Макарову, из Питербурха прикатил в Нижний специальный гонец. Привез письмо. Это письмо дьяк Иван и прочитал иеродиакону Гурию.
      Вот оно: "По сему прошению епископа Питирима запрещается всем ему возбраняти в его равноапостольском деле; но повелевается паче ему вспомогать. Ежели же кто в этом святом деле ему препятствовать будет, то безо всякого милосердия казнен будет смертию, яко враг святыя церкви; а буде кто из начальствующих не будет помогать, тот лишен будет имени своего. Петр".
      Отец Гурий встал и, дрожа всем телом от страха, сотворил молитву о здравии государя Петра Алексеевича. Сделал три земных поклона перед иконою и облобызал письмо.
      - Вельми мудрый царь, - прошептал он.
      Дьяк Иван рассказал, что епископ распорядился письмо это во множестве переписать и разослать по епархии, чтобы в церквах было прочитано всенародно, и объявить его же всем военным и гражданским чинам в Нижнем, а в первую очередь Стефану Нестерову.
      Отец Гурий улыбнулся.
      - То-то теперь будет!
      - Спеси поубавит наш судия теперь...
      - Ох-хо-хо, хо-хо-хо-хонюшки!
      - Так и надо. Распустили народ, воров расплодили. Уж и судьи!
      - И-их, владычица!.. Грех ходит кругом. Распутство. Разбои. Жить страшно!
      - Макарьевские воры к Нижнему прицеливаются.
      - Господи, спаси и помилуй нас, грешных!..
      - Языческую мордву и чувашей подымают... Одного монаха убили...
      - Свят, свят... Упокой душу старца во царствии...
      - А где власть? - дьяк Иван хватил кулаком по столу.
      - Высокомудрый Никола, помилуй нас...
      - Ржевский сбрендил... поддаваться стал. Помощник его, Иван Михайлович...
      Тут дьяк Иван запнулся. (Только вчера целый бочонок высосал с Иваном-то Михайловичем). Отец Гурий не обратил на это внимания, он стал на колени и давай молиться:
      - Дай им, господи, всем царство небесное и вечный покой!
      - Кому это? - удивился дьяк.
      - Убиенным попам и монахам...
      - А-а! - равнодушно протянул дьяк. - Дело не в этом.
      Отец Гурии встал с пола, долго отряхивал пыль с коленей на рясе.
      - Ржевский-то сразу проспался... в себя вошел... Три облавы ночные сотворил по городу. Заглаживает...
      Отец Гурий шептал про себя молитвенно:
      - Аще беззаконие не зриши, господи, господи, - кто постоит?! В беззакониях зачаты мы есм, и во гресех родили нас матери наши...
      Дьяк Иван, глядя на него, стал громко, нараспев, зевать... Больше он уж не разговаривал с отцом Гурием. Скучно!
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Ответа на свое письмо кабинет-секретарю Макарову Ржевский не дождался. Теперь он, прочитав письмо царя на имя Питирима, еще более пал духом, но старался виду в том не показывать. Внешне бодрился.
      Питирим, однако, заметил, что с Ржевским творится неладное.
      - Не очень печалься о том, что горожане находятся в смятении, иди средним путем между крайностями. Верная победа, - сказал он ему в виде успокоения.
      XIII
      Получив от Питирима в копии письмо Петра, Нестеров запил, а через несколько дней к нему приехала жена. Вышло неловко. Параскева Яковлевна наткнулась на жонку Степаниду в то время, когда она меняла с плеч Стефана Абрамыча белье. Сам он не мог этого делать, так как не тем был занят. Перед ним стоял кувшин с вином и блюдо с разварной рыбой: он усиленно жевал рыбу в безвольном подчинении сильной и ловкой Степаниды. Видя все это, Параскева Яковлевна плюнула в упор на жонку, обозвав ее коротко и ясно, по-солдатски, а мужу дала затрещину и выругала его "старым кобелем".
      Степанида, несмотря на свой громадный рост и на свою удивительную силу, так испугалась, что в суматохе, убегая, забыла шелковый платок, подарок Стефана Абрамыча, бежала без оглядки до самых Печер. Нестеров, невзирая на такую баталию, проявил неслыханное равнодушие к совершившимся в его доме происшествиям, стараясь не замечать жены, и даже не спросил у ней ничего о Питере, о царе, о друзьях и врагах - сидит, наливает себе брагу в кубок и неторопливо потягивает, облизываясь и причмокивая. Столько не видались, - и этакое равнодушие!
      - Так бы и растерзала! Ух! - тряслась от негодования жена.
      Ей все стало понятно теперь. Толстая, рыжая, с веснушками на груди и на руках, она, конечно, не могла сравниться с этой дородной, румяной девкой, которая пригрелась под бочком у ее слабохарактерного мужа Стефана Абрамыча.
      Упреки жены, всхлипывания ее Нестеров воспринимал, как нечто совершенно к нему не относящееся. Продолжал неторопливо, с достоинством наливать и выпивать брагу, пьяно улыбаясь своим мыслям. Один раз даже про себя сказал вслух: "Я еще им покажу!.. Обождите!" Жена оглядывала его со всех сторон, как чудо какое заморское, а он, как бы очнувшись, пьяными глазами взглянул на нее и небрежно бросил:
      - Уйди! Не мешай думать.
      - Ах ты, бесчувственная колода! - налетела на него Параскева Яковлевна. И пошла... и пошла... Тут только Нестеров почувствовал, что, действительно, к нему приехала жена.
      После веселой беспечной жизни во дворце и милостивого обхождения царицы таким неприветливым, скудоумным и холопским показался ей Нижний, а муж совершенно неприемлемым после молодого сержанта Семеновского полка. Пьяный, небритый. Как только могла она за него выйти замуж? Удивительно! И жалела она, зачем сюда приехала.
      "Противный-то, противный, - думала она, - да еще пакостником оказался, мухобоем и повесой, омерзелым плутом. То ли дело сержант Митя! Молодой, красивый, умный, в вечной любви каждый раз клялся. Интересно! Никогда не забудешь его ласк. Всю жизнь во сне будут сниться. Лучше не думать!"
      Стефан Абрамыч, однако, не унывал. Мало ли какие оплошности бывают в жизни? Да и кто мог ожидать, что жена так скоро прибудет в Нижний? Между прочим, Степанида, хотя и низкого происхождения женщина, а может любить не хуже дворянки, даже лучше. Стефан Абрамыч это очень хорошо знал, и об этом он постоянно думал. У него во многом изменились взгляды на простой низостный люд. И не зря на посаде его стали считать защитником убогих и гонимых. Степанида много нового открыла ему в жизни. Он почувствовал в ней большую силу и большую любовь. Через нее породнился он с теми, кого раньше презирал. Одним словом, у него появилась огромная приятная тайна. Это его утешило теперь, в минуту сей вулканической ярости Параскевы Яковлевны. Это утешало его и в минуты тяжелого раздумья о наступлении на него всех его нижегородских врагов во главе с Питиримом. Радовало то, что молодая дева не погнушалась его солидным возрастом и полюбила его, как человека, равного ей по летам и по положению. Полюбила честно, как давно уже разучились любить боярышни в Питербурхе. Вот он, народ!
      Нестеров приободрился и на другой же день решил наведаться к своему другу, купцу Афанасию Фирсову сыну Олисову.
      И в голову не приходило дворянину Нестерову, что за эту "близость" к народу он и должен будет пострадать.
      Параскева Яковлевна с мужем не разговаривала. Он тоже надулся. Молча разоделся, распушил бант на груди и поехал к Олисову советоваться насчет того, как понимать письмо Петра, которое в копии разослал всем представителям гражданской власти епископ.
      Олисова он застал в разговоре с подручными ему приказчиками. Афанасий Фирсович чинно встал со своего бархатного кресла и радушно приветствовал гостя. Облобызались. Помолились на иконы. Олисов кивнул своим приказчикам, и они немедленно исчезли из горницы.
      - Не помешал ли я тебе, Афанасий Фирсович?
      Олисов махнул рукой.
      - Нет. Что ты! О лесе говорили... Губернатор и епископ приказали лес рубить для кораблей. На Керженце участок мне отвели.
      - Так... - отдуваясь, заерзал на своем месте Нестеров.
      - Не в чести наше купечество у епископа! Ах, ах, ах! Торг - великое дело. Не лишнее всем судьям и властям об нас попечение иметь неоскудное... Купечеством всякое царство богатится. То и батюшка-государь понимает. Великое охранение нашего брата блюсти надлежит, дабы приплод царю мы несли с усердием, а нас окладами здесь замучили... Работы не те навязывают.
      Нестерова всегда раздражали жалобы купцов на их якобы трудное положение. Он не верил даже и своему ближайшему другу Олисову.
      - Полно, дорогой мой... Вам ли не житье теперь! - невольно вырвалось у Нестерова, но он тотчас же спохватился и прикусил губу. Олисов покачал головой.
      - Не ждал я слышать от тебя таких речей, Стефан Абрамович! Запомни, дорогой: воинство воюет - купечество помогает. Несмысленые люди токмо купечество ни во что ставят и гнушаются нами... Можно ли принуждением лес готовить, да еще к тому же в керженских и чернораменских местах?
      - До всех добрались... Что говорить! - вздохнул Нестеров, стараясь загладить свою оплошность, и, вынул из-за пазухи копию царского письма на имя Питирима, подал ее Олисову. - Читай, что пишет царь Питиримке!
      Олисов подошел с бумажкой к окну и по складам про себя стал читать письмо. Слова: "а буде кто из начальствующих не будет помогать, тот лишен будет имени своего..." - прочитал он вслух и посмотрел со значением на Нестерова. Тот обтирал на лбу платком пот. Глаза его растерянно бегали.
      - Стало быть, он нужнее царю, нежели мы с тобой. Вот и все. О чем же я тебе говорил?!
      - Мы с тобой тиранством таким над раскольниками и народом рук марать не будем. Кровь человеческая нам поперек горла стала... блевать начнем. А епископ только усы обтирает и облизывается. Ему все мало.
      Олисов подошел к двери и запер ее на задвижку.
      Нестеров понизил голос:
      - Слыхал?! Опять гонение началось.
      - Знаю, - грустно покачал головой Олисов. - Для сего не много храбрости надо и доблести. Лавры Диоклетиана - не великая честь для духовной особы.
      - Острог укрепляют. Караулы на берегу усилили. Готовят что-то. В Печерском монастыре другую земляную темницу вырыли...
      - Господь знает, что творится!
      Олисов перекрестился двуперстно. Нестерова он не боялся. Он близко сошелся со Стефаном Абрамовичем. Знал, что обер-ландрихтер втайне тоже поддерживает и защищает "ревнителей древлего благочестия".
      - Спорить нам с ним нельзя, - сказал он с суровым выражением на лице, - но ослушаться придется... На Черную Рамень или в семеновские, керженские леса я не пойду... На помощь в защиту нас и в понуждение работных людей посылает он с нами гвардейцев, а кого мы теми гвардейцами бить будем?.. Не керженских ли старцев?! О, лучше бы на свет не родиться, чем вгонять в могилы своих же! Неистовство такое не к лицу нижегородским гостям. Пушников сулил поговорить с епископом о сем предмете... Ждем...
      - Посоветуй же, Афанасий Фирсович, что мне делать? - простонал Нестеров.
      - Крепиться. Мы тебя в обиду не дадим! - сказал, как отрезал, Олисов. - Человек ты нам нужный по юриспруденции. Человек ты наш. Купцы защитят. К царю обратимся, в случае чего.
      И, задумавшись, добавил:
      - Может, денег тебе?
      - Я уже и так у вас в долгу...
      - На правеж не потащим, - засмеялся Олисов. - Многие дворяне, не ты один, у нас в долгу.
      Олисов прильнул к нестеровскому уху:
      - Под Макарием разбойники пять стружков ко дну пустили. Тридцать гвардейцев утонуло...
      - Как так? - изумился Нестеров.
      - Иван Воин утопил. Напал врасплох со своей ватагой на них из-за стрежня под Исадами... Храбрые люди!
      Лицо Олисова ни в какой степени не выражало печали о погибших губернаторских стружках с гвардейцами, - напротив, в глазах его светилось бедовое любопытство. Нестеров весело оживился. Надул самодовольно щеки.
      Олисов продолжал:
      - Ржевский в угоду Питириму послал стружки наказать разбойников за ограбление вотчин - рад стараться!.. Того ради готов на все! А их утопили. Ватажники стоят крепким станом под Макарием и грозят Лыскову... Снова бунт хотят поднять там. А главное - мордва, чуваши и прочие иноверцы за них.
      Нестеров был доволен тем, что затея епископа не удалась. Вообще, о разбойниках он был иного мнения, чем другие. Сочувствовал им. Он не считал их "ворами".
      - Сам царь говорил нам, - оживленно выпрямился Нестеров, - что бегут на разбой от худого распорядку в дворянских вотчинах и полках. Не может раб без причины оборотиться во льва. По земельному, судейскому и иному неустройству разбойники родятся. Во всех государствах христианских и басурманских разбоев нет таких, каковые у нас на Руси. Головосечением, колесованием и рукосечением делу не поможешь... Сам я ландрихтер, но и я скажу - суд у нас гнилостный, правды в нем нет... Для знатных и богатых он всещедрый, для убогих - гиблый.
      Олисов внимательно посмотрел Нестерову в лицо. Прекратилось его сочувственное поддакивание. Когда Нестеров кончил, Олисов вздохнул.
      - Из тли орла не сделаешь... - сказал он задумчиво.
      - Ты о чем это, Фирсович?
      - Об убогих и голытьбе... Сочувствую я им, но не верю. Есть и у меня на работе. Знаю я их. Рабами родились, рабами и сдохнут.
      - Рабами никто не родится, потом людей делают рабами, - возразил Нестеров. Он вспомнил о Степаниде и ее любознательности, о том, что она очень быстро научилась сносно читать и писать по-немецки, о ее силе, о красоте, об энергии, об ее старании через него помочь обездоленным, - и готов был возражать Олисову. Хотелось многое сказать в защиту голытьбы, однако, не желая раздражать Олисова, не стал ничего ему говорить.
      Олисов с явным недружелюбием слушал слова Нестерова, который перед уходом спросил:
      - А другие гости как насчет леса?
      - Новое даяние согласны все поднести губернатору на корабли... А сверх указанных денег ни один не будет на Керженце порубать леса... Хлеботорговец я и рыбник, Пушников мануфактурничает, Строганов солью промышляет, а дела лесные люди лесные и ведут артельно. Их и должно власти расположить к себе добром, а не кнутом и секирою... Дать и им заработать с прибытком... Солдаты тут ни к чему. Егда торг будет купечеству дан свободный, то и польза государству будет явная... и казна царская не оскудеет, и власть прилипнется к купечеству с пользою себе. На Керженце есть свои умные головы... Не надо им препятствовать. Жестокость добра не принесет.
      Нестеров, прощаясь с Олисовым, еще раз спросил совета, как ему теперь действовать, когда всякое его слово епископ может истолковать, будто "помеху" своему "святому делу", а за это царь грозит не иначе, как наказать без всякого милосердия смертною казнью.
      Олисов успокоительно похлопал по плечу:
      - Не робей... Застоим.
      Немного погодя, он, нагнувшись к уху Нестерова, шепнул таинственно:
      - Давно я хочу спросить тебя, Стефан Абрамыч, да все не решаюсь... Правду ли говорят, что царевич Алексей убит и что в Стародубье его нет и польский король ему не помогает?
      Олисов застыл в ожидании. Глаза его блестели лихорадочно.