Хвостов влез на стену, где стояла толпа стрельцов, вглядывавшихся в станы Баториевых войск. Было хорошо видно, как враги копали "борозды"* вдоль реки Великой, около южной стены крепости, как катили к окопам туры, делали насыпи. Работа кипела горячая, торопливая. Вражеские воины все ближе и ближе подходили к крепости. Видно было даже переправу орудий на соседний берег реки Великой.
      _______________
      * Траншеи.
      Все это спокойно наблюдали Шуйский и его воеводы: они не хотели мешать работе королевских людей, думая подпустить их совсем близко к крепости.
      Хвостову дали сотню стрельцов. Он побеседовал со всеми десятниками, осмотрел каждого стрельца и сказал строго и громко:
      - Послужим государю батюшке с честью! Покажем ворогу удаль свою. Не в силе бог, а в правде.
      Стрельцам их новый, молодой начальник пришелся по душе.
      - На лицо пригож, - говорили они, - и на дело, видать, расторопен.
      В крепость явился перебежчик из вражеского стана, поляк, и сказал:
      - В королевском войске мало поляков и литвы, но огромные полчища наемников - немцев и венгров. Захотелось им поживиться в Московии богатой добычей. Сам король посулил им "золотые горы". Вот они и прилепились к королевским панам... Георг Фаренсбах привел с собою немецкую пехоту из Любека и других немецких городов. Курляндских немцев привел в лагерь короля Варфоломей Бутлер. С пруссаками пришел Фабиан фон-Донау. В разных немецких городах собрал ландскнехтов Редер. С венграми подошел ко Пскову Бекеш. Многие другие полки также из иностранцев с французом Жаном Гардонном во главе.
      - Наемник - не вояка! - громко сказал Шуйский. - Продажная душа - не опора. Бог милостив, - скоро невмоготу станет наемникам короля наша огневая забава. Знаю я их. Видывал. Слуги они королю до черного дня. Крепко держаться будем, - тоска их задавит, окаянных, отойдут, а многие под стенами и полягут.
      Недолго пришлось псковитянам ждать вражеского наступления на крепость.
      Седьмого сентября Стефан Баторий приказал своим войскам двинуться на штурм Пскова. Из всех орудий королевского войска началась пальба по основанию стен и башен крепости.
      Под прикрытием орудийного огня королевская пехота и всадники стали прокрадываться к стенам Пскова, но вскоре принуждены были отойти назад, неся большие потери от встречного огня псковских пушкарей.
      На следующий день, 8 сентября, штурм возобновился. Поляки, немцы и венгры храбро двинулись к стенам Пскова. Королевским пушкам удалось пробить в одном месте стену. Воздух огласился пронзительным воем множества медных труб и торжествующими криками вражеских толп, устремившихся в пробоину.
      Первым полез в нее с развернутым знаменем храбрый венгерский полковник Гавриил Бекеш, увлекая за собою венгерских всадников. В другом месте стены на развалинах водрузили свои знамена польские офицеры Фома Держек и Матвей Керекеш. Разгоряченные успехами королевские воины неудержимо хлынули к городу, но тут им помешал ров и несколько деревянных укреплений.
      Князь Шуйский без шлема, с развевающимися по ветру волосами, объезжая улицы внутри города, призывал воинов и горожан напрячь все силы, дать отпор врагу. Духовенство вынесло из собора мощи и иконы, останавливая тех, кто в испуге отпрянул от стен, оставив их беззащитными.
      Замешательство среди осажденных, вследствие пролома стены, прекратилось.
      - За родину, за батюшку государя! - крикнул Шуйский, помчавшись впереди толпы псковитян к пролому, где уже копошились вражеские ратники.
      Началась жаркая схватка в проломе.
      С новой силой воспрянули на стенах после передышки крепостные орудия, осыпая ядрами противника, опьяненного успехами. Женщины и дети обливали со стены врагов кипятком и расплавленной смолой, сбрасывали с проклятиями вниз тяжелые камни. Даже больные и раненые приползали на стены и через силу, кто чем мог, громили беспорядочные толпы разъяренных королевских солдат.
      Но трудно было сломить упорство вражеского войска, упорство жестокое, отчаянное.
      После долгого, кровопролитного боя приступ все же увенчался удачей.
      Поляки заняли сбитую до половины выстрелами из пушек Свиную башню, а венгры - разрушенную почти до основания Покровскую башню.
      В королевском лагере поднялось ликование.
      Перед приступом, как рассказали Шуйскому захваченные в плен польские офицеры, король устроил обильное угощение в своей ставке для всех военачальников. Играли венгерские музыканты, хмельные песни лились рекой, веселые женщины приняли участие в плясках.
      Во время этого пиршества польские офицеры встали из-за стола и, подняв сабли над головами, поклялись королю в том, что вечером будут ужинать во Пскове.
      Рассказывавший это высокий бойкий рыжеусый пан уверял слушавших его воевод, что польские военачальники свое обещание выполнят, - сила королевского войска велика, непобедима. Нет никакого смысла псковитянам бороться с таким могущественным королем, как Стефан Баторий.
      Шуйский терпеливо выслушал его.
      - Кто хвалится, тот с горы свалится, - только и сказал наконец он, насмешливо покачав головой.
      Когда пану перевели слова Шуйского, он недоверчиво, исподлобья, посмотрел на воеводу.
      - Наш король не имел поражений. Он не любит хвастаться.
      - Коли не имел, так будет иметь, - строго произнес Шуйский и обратился к стрельцам. - Возьмите его да сторожите крепко. Не нарочно ли он попал к нам в плен, не с умыслом ли?! На всякие хитрости пускается их король-простачок.
      Шуйский отобрал для смелой вылазки из крепости самых отважных воинских людей. В число их попал и Хвостов.
      На ратном совете воеводы решили не давать покоя королевскому войску, нападать на него невзначай между штурмами.
      Ночь осенняя, лунная.
      В городе тихо. В скорбном полумраке храмов горожане возносят молитву об одолении напавшего на них врага.
      Хвостов стоит, прижавшись спиною к каменной стене, у городских ворот, которые вот-вот должны открыться для того, чтобы он со своими стрельцами сделал вылазку и напал на вражеские аванпосты, что раскинулись вблизи городских стен.
      Его мысли, как всегда, об Анне. Здесь, среди камней и куч щебня, в темноте, она стоит перед ним как живая, нежная, кротко отвечая ласкою на его ласки, как в те дни...
      Облитые лунным светом белые стены собора, домишки обывателей, шатры ратников - все это вдруг подняло в душе Игнатия воспоминания об уютном домике на усадьбе Никиты Годунова. Даже медвежонок пришел на память, и невольная улыбка скользнула по его лицу.
      Вспомнилось, как ласково смотрел на него Никита Годунов, как заботливо, по-матерински благословила его при отъезде во Псков Феоктиста Ивановна. Но с Анной ему так и не пришлось проститься.
      И невольно, про себя, тихо запел песню Игнатий.
      Погляжу я в ту сторонку
      Замрет сердце и заноет...
      К нему подошел старый, седобородый стрелец в громадной косматой шапке, с широким мечом на боку.
      - Что, сынок? Аль приуныл?
      - О Москве вспомнилось... - ответил Игнатий, вздохнув. - Хорошо там!
      - На чужбине, сынок, и собака тоскует, не токмо человек. Сам я с Белоозера сюды прислан... Много наших по государеву наказу на защиту пришли... Хоть и чужбина, а свое, родное. Как не прийти?!
      Немного помолчав, он, как бы про себя, тихо произнес:
      - Такое дело... Со всех концов мужики сошлись. Горячо будет! Надо!
      И отошел, почесывая руки.
      Ночь прошла тихо, но утром бой возобновился. Опять пронзительно завизжали трубы королевского войска, - снова заревели вражеские пушки, и опять с распущенными знаменами потекли на приступ пешие и конные толпы неприятеля, сверкая на солнце копьями и мечами.
      Встрепенулись и защитники Пскова. Гневно взревели огромные пушки "Барс" и "Трескотуха". Огонь и дым их наводили ужас на польскую пехоту, терявшую под их выстрелами множество людей убитыми и ранеными. "Барс" несколькими ударами выбил немцев из Свиной башни. Шуйский, заметив прятавшихся в ней врагов, велел подкатить бочки с порохом под ее основание, а порох зажечь. Вскоре развалины башни и находившиеся там враги взлетели на воздух.
      Старики, женщины и дети с огромным усердием таскали к стенам бревна, камни, катили бочки с порохом, тачки с ядрами. Иные из них слезно молились в церквах, прося у бога победы над врагом.
      В самый тяжкий час к проломному месту в крепостной стене двинулся крестный ход с иконами и хоругвями, сопровождая отряд Игнатия Хвостова. Шуйский наказал сделать через пролом в стене вылазку, чтобы отогнать от этого места королевских солдат.
      Воины Шуйского горели готовностью погибнуть за родину. Они пели молитвы вместе с народом, провожавшим их на ратный подвиг, молитвы о победе. Смешавшись с рыданьями женщин, молитвы эти звучали решимостью защитников крепости биться с врагом до конца.
      Хвостов сидел на коне, с обнаженным мечом, сидел прямо, растроганный, оцепеневший от нахлынувших на него чувств. Из-под железного шлема на толпу смотрели с нежностью его наполненные слезами, красивые, молодые глаза.
      Но вот он дал знак толпе народа остановиться, дальше не провожать воинов. Построившись в боевой порядок, отряд всадников, предводимый Хвостовым, быстро с копьями наперевес помчался навстречу видневшимся в проломе королевским войскам.
      Хвостов несся на своем вороном коне впереди всех, держа направление на венгров, приготовившихся принять удар псковских воинов.
      Шуйский со стены следил за действиями отряда. Рядом с ним находились Скопин-Шуйский и князь Черкасский.
      Вот Хвостов столкнулся с громадным венгром, закованным в железо, начался поединок. Шуйский и стоявшие рядом с ним люди весело рассмеялись, когда увидели, как Хвостов ловким ударом меча выбил из седла венгра.
      Псковские всадники, видя это, еще яростнее стали драться с венграми, храбро налетая на них, не щадя своей жизни.
      Перевес был на стороне малочисленного отряда псковитян, но вдруг на помощь венграм из леса выбежало множество немецких ландскнехтов.
      Начался бой не на живот, а на смерть.
      У Шуйского и ближних его воевод на глазах был внезапно сбит с коня и сам Игнатий Хвостов. Без начальника отряд псковитян быстро повернул назад и умчался обратно в крепость.
      Королевские всадники бросились следом за ними в пролом Покровской башни, но тут им Шуйский приготовил огневую засаду, от которой погибло много венгров, немцев и поляков. Враги бежали из Покровской башни.
      Битва кончилась поздно ночью. Псковитян было убито восемьсот шестьдесят человек и ранено одна тысяча шестьсот. Неприятели потеряли около пяти тысяч человек, в том числе прославленного венгерского воеводу Гавриила Бекеша.
      У псковитян пал казацкий атаман князь Черкасский, смерть которого горько оплакивали псковские сидельцы.
      Шуйский велел привести к нему на крепостную стену пленного пана, предсказывавшего накануне победу короля. Когда тот появился, он указал ему на устланное трупами королевских людей поле около крепости, сказав:
      - Вот где ужинают люди твоего короля. - Любуйся!
      В глазах пана застыло выражение ужаса.
      Когда его увели, Шуйский с усмешкой произнес:
      - Теперь я вижу... Обет, данный царю, мы сдержим. Жаль только Черкасского и Хвостова. Славные были воины!
      Шуйский тяжело вздохнул, снова заговорив о Хвостове:
      - Не простой он крови. Сановит, красив и умом силен. Жаль, жаль!
      Шуйский перекрестился.
      Взятый в плен поляк сказал, что ему теперь нечего скрывать. Пскову опасность теперь уже не грозит: в королевском войске нет пороха, стрелять нечем. Король послал караван в Ригу, чтобы привезти порох оттуда. В стане короля идут несогласия. Замойский говорит одно, король другое, бушуют паны на королевском совете.
      - Так-то так, - сказал Шуйский, - а все же нам следует держать ухо востро. Пошлем во все концы разведчиков, расставим стражу всюду, да и пушкари чтоб не дремали. У нас пороха хватит. Государь батюшка позаботился о нас!
      К государю были посланы гонцы с донесением об отбитии двух больших штурмов и о тяжелых затруднениях в польско-литовском войске.
      VIII
      Царевич Иван и Борис Годунов совершали верхом загородную прогулку вдоль Москвы-реки.
      С утра на дороге, деревьях и на крышах домов еще виднелись следы бывшего ночью ливня, но постепенно под теплом ярких солнечных лучей влажность улетучивалась, и только луга долго еще сверкали сыростью. Над Москвой-рекой дымился разорванный в клочья туман.
      Под копытами арабских скакунов хрустел мокрый песок.
      Кругом тишина.
      Кремль далеко позади.
      Царевич и Годунов, обряженные в теплые стеганые кафтаны, захватили с собой луки и колчаны со стрелами, на всякий случай.
      Царевич, слывший лучшим наездником в Москве, сидел на коне прямо, не шелохнувшись. Те из посадских, которые попадались ему навстречу, сняв шапку, остолбенело любовались красотою царственного всадника. Лицо Ивана Ивановича было румяное, здоровое, взгляд быстрый, живой, острый.
      Московские люди питали добрые чувства к храброму и умному наследнику престола. В народе ходил слух, что царевич многих людей защитил от царского гнева. Молва шла и об его твердом, прямом нраве, о том, что царевич не боится говорить в глаза правду даже самому царю. Это особенно ценили посадские люди.
      Борис Годунов держался с царевичем почтительно. Во время беседы он перегибался с коня в его сторону, внимательно вслушиваясь в его слова, однако Годунов не имел обычая льстить или поддакивать даже царю. Он говорил мало, но самолюбиво отстаивал свои слова. Не прочь был поспорить, и не только с царевичем, но и с самим царем. И это очень шло к его мужественной внешности, умным черным глазам. На него не обижались.
      Вот и теперь, беседуя с царевичем о завистливых царедворцах, Годунов смело, с убежденностью говорит:
      - Хитрая зависть всегда выискивает случай затмить чужие достоинства. Наипаче это ощутительно при царских дворах. В каком великом человеке завистливые люди не нашли бы порока? В какой победе не отыскали бы они чего-нибудь обидного для победителя? Какие героические дела нельзя унизить и опошлить?! Есть люди, которые все истолковывают не в честь героя, а в опорочение его! Иисус Христос, и он не мог оградить себя всею славою чудес от стрел зависти. Нет ничтожнее и вреднее людей завистливых!
      Иван Иванович слушал Бориса Годунова с большим вниманием, а когда тот кончил свою речь, он сказал:
      - А у царей, у которых все есть, может ли и у них быть зависть? Чему им завидовать и кому?
      Такого вопроса Годунов никак не ожидал. Он задумался.
      - Да, царям нечему завидовать... - нерешительно, в раздумьи ответил Годунов.
      Иван Иванович улыбнулся.
      - Давид-царь был самым могущественным государем в мире, но он позавидовал своему холопу и отнял у него жену. Ну, а царь-старик не может ли позавидовать молодому?
      - Да. Может, - согласился Годунов. - Старцы завидуют молодости.
      - Мой отец не один раз говорил мне: завидую я твоей молодости!.. А я его спросил: если бы ты, батюшка-государь, стал молодым, как бы ты стал править государством: так ли, как правил до сего дня, или стал бы царствовать по-другому? Государь сказал: до сего времени я правил так, как мне указывал господь бог. Может ли государь идти против воли божьей?!
      - В этих словах я вижу великую мудрость государя батюшки: правление государя, несмотря на великие бури и огорчения, шло прямым путем - к счастью Руси.
      Царевич Иван испытующе посмотрел на Бориса.
      - Так ли это, Годунов? Не говоришь ли ты, чтоб угодить мне? Будь прямее. Я рад слушать голос совести. Не страшусь я, как отец, правды.
      - Могу ли я, молодой государь мой, кривить душой перед тобою?
      Дальше ехали молча. Царевич был задумчив. С левой стороны тихая, недвижная Москва-река, с правой - леса. Берег становился возвышеннее. От самых ног коней нисходили к воде песчаные обрывы. Путь устилали пестрым ковром опавшие кленовые, ясеневые и ореховые листья. Иногда в чаще слышится хруст валежника: мелькнет заяц и быстро исчезнет из глаз.
      - Истинная слава государей - быть отцами народа, чтобы царили мир и благоволение, - нарушил молчание царевич Иван. - Какое блаженство для самого государя почитать свое царство единым семейством, иметь более права на сердца подданных, как сынов своих, нежели на жизнь и имущество их, яко рабов?! Вот о чем думаю я, Борис!
      - Мудрое молвил, государь Иван Иванович, - разрумянившись от волнения, произнес Годунов.
      - Однако мое сердце неспокойно, моя душа изнывает от тоски. Не вижу я той благости в нашем царстве... Был малым ребенком я, многое оставалось темно для меня. И был беспечен я. Ныне прозреваю: неправда томит меня, яко недуг. На чем мы утверждаем обманчивые надежды? В свои силы мы уже не верим. На папу латынского стали надеяться. Отец мой слаб стал. В пылу сражений и невзгод малодушно о грехах сокрушается и скорбит. Сам я пытаюсь заглушить тоску бессилия и предаюсь распутству и бражничеству. Государство разорено, подлый, черный люд ропщет... винит нас... Горе близится, беда повиснет над престолом... Жди бури!
      Иван Иванович остановил коня, повернулся лицом к Заречной стороне. Бледный, с горящими беспокойством черными глазами, он был красив и, вместе с тем, страшен, страшен своей мрачностью, напряжением своего беспокойного ума. Он протянул руку по направлению к кучке деревенских изб, видневшихся вдалеке:
      - О чем думают там, в этих норах?!
      И, не дождавшись ответа Годунова, сказал:
      - Мне один бродяга донес, что там молят бога, чтобы он поскорее послал им смерть... Они уже перестали проклинать нас... Невмоготу им. Вот что я знаю. Я выпорол кнутом того бродягу. Досадил он мне своими речами. Противен он был, - глаза его, как у подшибленного пса...
      - Кто же тот нерадивый слуга, что допустил бродягу к царевичу?! - с возмущением в голосе воскликнул Годунов.
      Царевич Иван бросил недобрый взгляд в его сторону.
      - Я не малый ребенок, чтоб меня оберегать от мужиков... В своем усердии наши слуги нередко приносят нам ущерб. Оберегая, творят зло. Мужиков не грех послушать.
      В это время с вершины одного дерева сорвался большой черный ворон, оглушительно каркая. Царевич быстро скинул с плеч лук, натянул тетиву. Стрела впилась на лету в ворона. Птица закружилась на месте, а затем быстро упала вниз, в реку.
      - Теперь легче на душе стало! - рассмеялся царевич.
      Годунов тоже рассмеялся:
      - Стрелок ты исправный, всем известно.
      - А какое небо... солнце! Сам господь бог смотрит на Русскую землю. На него надежда! На римского папу я не надеюсь, и никогда бы я не послал никого к нему... Просил я отца дать мне войско... С божьей помощью отогнал бы я от Пскова короля Стефана... Отец не дал. К Нарве тоже подошел уже Делагард. Того и гляди, - падет Нарва.
      Годунов присмирел, робко вздыхая. Не первый раз он слышит жалобу царевича на отца. А царь жалуется ему, Годунову, на строптивость сына, на его упорство и своенравие во псковских делах.
      - Господь бог никогда не забывал Руси, не оставлял ее без своей милости...
      - Не поскакать ли домой? - тяжело вздохнул царевич.
      Борис Годунов вернулся в свои хоромы темнее тучи. Его жена, Мария Григорьевна, участливо спросила:
      - Что с тобою, батюшка?.. Не занедужил ли ты?
      Спросила так, думая о другом: "Быть может, чем-нибудь прогневал Борис Федорович государя?! Это больше всего приводит его в уныние, а спрашивать об этом не полагается".
      Годунов нежно обнял жену и поцеловал.
      - Не попусту, моя голубка, государь наш батюшка часто поминает в нынешние времена твоего отца, покойного Григория Лукьяныча... Жесток был Малюта, слов нет, но крепок в тайной службе государю. Мы все слабы и не зорки, да и смелости той у нас нет. Малюта говорил царю такое, на что у нас и язык не повернется. Бесстрашен был твой покойный отец, а я...
      Борис Федорович еще раз крепко прижал к себе жену, сказав:
      - Ты у меня - сама кротость и незлобие, и не похожа ты на малютино дитё. Ангел ты мой хранитель... Хорошо мне с тобой, да только...
      Он в задумчивости прервал свою речь.
      - Что, батюшка Борис Федорович, "только"?..
      Тяжело вздохнув, Годунов тихо сказал:
      - Опасный человек - царевич Иван! Молчи, никому ни слова! Больная в нем душа, мятежная... Жаль мне его, но того более жаль Русь! Страшно, Мария! Что будет - ни один пророк не разгадает! Чудится - худое! Вот почему я и о Малюте вспомнил. С ним было царю спокойнее.
      Мария Григорьевна набожно перекрестилась.
      - Не убивайся! Не пугай меня! Бог не оставит государя, да и землю нашу в обиду не даст...
      - Молчи, Мария! Ты не знаешь. Молнии уже начали сверкать, скоро и гром грянет...
      У Марии на глазах выступили слезы.
      - Какое горестное время! - тихо промолвила она. - Не знаешь, как жить, как думать.
      Поднялся с шумом со своей скамьи Борис.
      - Нет. Я не допущу! Осмелюсь бить челом царю... Совет ему дам. Пускай казнит меня, но молчать не буду.
      Иван Васильевич всю ночь читал присланную ему с Афона книгу объемистая книга, в кожаном переплете с большими медными застежками, с крупной печатью, обрамленной красными рамками на листах.
      Мудрец Диоген говорил: "только тот истинно свободен, кто всегда готов умереть". Он писал персидскому царю: "Ты не можешь сделать истинно свободных людей рабами, как не можешь поработить рыбу. Если ты и возьмешь их в плен, они не будут раболепствовать перед тобой. А если они умрут в плену у тебя, то какая тебе прибыль от того, что ты забрал их в плен?"
      Прочитав это, Иван Васильевич, словно отмахиваясь от каких-то невидимых призраков, попятился назад к божнице, перед которой в чашах горело масло. Он тяжело дышал, в страхе озираясь по сторонам. Лицо его перекосилось, словно от скрытой боли.
      - Кто же они у меня?! Где они?!
      Внезапно в голову ему ударило:
      - Иван! Царевич!
      Несколько времени он стоял посредине комнаты в оцепенении, ошеломленный нахлынувшими на него мыслями:
      - Он не покорится!.. "Ты не можешь сделать истинно свободных людей рабами, как не можешь поработить рыбу"... Иван... сын мой... подобен той рыбе...
      Он хмуро осмотрелся кругом и, взяв посох, с силой ударил им об пол:
      - Заставлю раболепствовать! Лжет Диоген! Порабощают только истинно свободных людей... Рабов порабощать нечего... Всех заставлю покориться мне! Сын мой, Иван, им не указ, сломлю и его демонскую спесь... Истреблю гордыню!..
      И вдруг, зашатавшись, царь дико закричал:
      - Истреблю!
      И упал в беспамятстве на пол. На губах его выступила пена.
      Погода изменилась.
      Темные, холодные облака медленно плыли в вышине. Ветер пронизывал до костей. Стало чувствительнее приближение зимы. Иногда падали редкие, быстро таявшие снежинки.
      Улицы и площади обезлюдели; тощие псы, шатаясь, бродили, поджав хвосты и прячась между ларьков, на площадях и в подворотнях посадских домишек.
      Почернела Москва-река, берега ее опустели, только вороньё копалось у рыбачьих шалашей в кучах рыбных очистков.
      Похожий на громадный монастырь со множеством колоколен и церковных глав, Кремль потемнел, притих.
      На самом краю кремлевских угодий, недалеко от Боровицких ворот, у низенького домика князя Ивана Сицкого приютился юродивый, по прозванию Большой Колпак. Грязный, в лохмотьях, едва прикрывавших его тощее худое тело, он сидел на камне и говорил что-то громко, нараспев, обратив глаза к небу.
      О чем его слова - трудно разобрать, но много в них горечи, смешанной с гневом. Окружавший его народ всяко истолковывает его речи: кто-то сказал, что блаженненький предсказывает новое нашествие крымцев на Москву. Глубоко запало в душу москвитянина пережитое десять лет тому назад несчастие, обрушившееся на стольный град Москву. Крымский хан Девлет-Гирей, вооружив своих улусников, стотысячной ордой неожиданно напал на ее окраины, предав их грабежу и огню. В десяти местах со всех сторон крымцы подожгли тогда и самый город. Не забудешь вовеки, как из края в край охватило бушующее море огня любимую столицу. А проклятый хан Девлет-Гирей любовался с Воробьевых гор на кучи дымящихся головешек на пространстве тридцати верст. Страшно даже вспоминать об этом!
      - Ох ты, святой причетник! Да говори же толком, о чем горюет твое сердце? Опасаешься ли чего? Аль уж стряслось горе какое?! Молви по-человечьи...
      Но напрасно люди добивались смысла от бормотанья и восклицаний старца - ничего он не говорил ясно, но губы его дрожали, будто в испуге, большой колпак с его головы свалился наземь; обнажилась безволосая голова в болячках; по щекам юродивого катились горючие слезы...
      Вдруг послышался конский топот; все оглянулись и увидели скачущих к дому князя Сицкого всадников.
      Юродивый засмеялся, указывая пальцем на них:
      - Вот они!.. Вот они! - забормотал он.
      Толпа расступилась. Всадники спешились, окружив юродивого.
      - По государеву указу, блаженный старичок, жалуй с нами... Во дворец, в Александрову слободу, приказано доставить тебя, пред светлые очи батюшки государя Ивана Васильевича.
      Юродивый поднял колпак, надел его и сказал:
      - Того я и ждал, чтоб с царем видеться: правду охота сказать ему... правду мужицкую... Дай мне своего коня, - обратился он к близ стоящему всаднику, - ты иди, а я поеду!..
      И не успел тот ему ответить, как юродивый оттолкнул его и ловко вскочил на его лошадь; стал гарцевать по площади, как искусный верховой ездок. Окруженный царскими слугами, он поехал по направлению к дворцовой усадьбе.
      Но о чем же тосковал святой странник? Эта мысль не давала теперь покоя расходившимся по домам людям. В последние годы так много было всяких невзгод и несчастий на Руси, что всякое слово, что подслушаешь на кремлевских площадях и на базарах, заставляет задумываться и мучиться предчувствиями чего-то страшного, какого-то нового несчастья. Тревога в воздухе висит; а тут еще придешь домой, - во всех щелях ветер воет и пищит, будто нечистая сила... Тоже не к добру. Э-эх, господи, когда же это кончится?! И зачем понадобился государю этот бездомный скиталец, нищий, убогий? Стало быть, сам царь в тревоге, и даже готов слушать бессвязный бред из уст несчастного юродивого? Стало быть, и царь неуверен в завтрашнем дне? А коли у царя душа в смятении и страхе, как же быть простому человеку?! О горе! О горе!..
      Подавленные тревожным раздумьем, расходились по своим домам московские люди.
      IX
      Царь Иван знает: победы не веселят польского короля. Надежда на покорность русских не оправдалась. Мысли мрачные в головах неприятельских воевод. Орды немецких ландскнехтов, венгров, итальянцев, шотландцев и французов в королевском лагере толкутся без дела, требуют уплаты жалованья; из-за добычи дерутся между собою... Доходов нет... Траты на войну стали пустым расточительством. Мелкие, неродовитые шляхтичи ропщут на военачальников. Народ, придавленный бедностью, мрет от болезней и голода. Захотел король образовать постоянное войско из мужиков королевских имений, - и это дело сорвалось: не пришлось по вкусу панам.
      Баторий ссорится со своими воеводами, сваливая вину на них. Воеводы остаются при своем, а если и подчиняются - только из страха подвергнуться наказанию. Замойский не ладит с Радзивиллом. Это значит, - литовский магнат не хочет уступать первенства польскому.
      С какой яростью, смирив Пруссию, собрав громадную дань с побежденного Данцига и заключив союз со Швецией, Баторий набросился было на русские окраинные города, уверенный, что двинутые им против царя московского полчища устрашат, повергнут в прах русские войска!
      Полоцк, Сокол, Невель, Великие Луки в руках Батория, но... Псков! Уж не начало ли это конца? Да, Псков!
      Пленный немецкий ландскнехт рассказал, какие богатства сулил им Стефан, если они возьмут Псков - богатый старинный русский торговый город, но пока ничего хорошего не видно.
      Ошибся венгерский владыка Польши. Воеводы сдержали царев наказ.
      Псков отражает все приступы, не поддается разбойничьему сброду Баториева войска.
      На сейме уж возникло разногласие между королем и шляхтой, которая просила короля остановиться, прекратить войну. Недовольный этим король ушел с сейма. Но и после этого через Станислава Пршивинского шляхтичи умоляли короля, чтобы он кончил войну с Москвою. Они говорили о том, что шляхта и в особенности крестьяне до того изнурены поборами, что не смогут больше вынести их. Напрасно вельможи, наемники-немцы и венгры обнадеживают короля победами, стоят за войну.
      Вот он, этот пленный ландскнехт, на коленях перед царем бормочет в страхе, слезливо понуря голову, толмачу Гусеву о неудачах своих собратьев-немцев под стенами Пскова. Жалуется на короля, проклинает его за то, что тот привел его, честного немецкого ландскнехта, в Русскую землю. Обманул король, суля "золотые горы" от этой войны; на самом деле, "бедным немецким солдатам" ничем не пришлось поживиться.
      Рыжие усы, смоченные потоками слез, обвисли у немца, глаза беспокойно бегают, ландскнехт старается избежать взгляда царя.
      Исцарапанными, в кровоподтеках, руками немец смахивал слезы со щек, поправляя рыжие космы волос, липнувшие к потному лбу.
      Иван Васильевич велел Гусеву спросить:
      - На что надеялись немцы, его соотечественники, идя войной на Русь, на какие "золотые горы", о которых он, немец, только что сказал?
      Ландскнехт, нехотя, мямля, неторопливо рассказал, что, говорят, во Пскове, в церквах много золотых крестов, чаш, блюд, риз, а у купцов несметное обилие товаров, и денег, и богатых одежд... Всё это при успешном ведении осады могло бы обогатить немецких солдат.
      Иван Васильевич, слушая немца, рассмеялся, а затем с силою ударил его посохом по спине, когда тот поклонился ему.
      "Увы, Псков не пал!" - было написано за слезливом лице ландскнехта.
      Упорный, отчаянный народ - русские! Их ничуть не испугали грозные вести о громких, блестящих победах знаменитого короля Стефана. Ни кровопролитные бои, ни истощение не мешают им защищать свой город.