- Государев человек с Пушечного двора.
      - Пошто? Ай?
      Андрейка постучал кулаком в тесину:
      - Пусти! Не чванься!
      - Эк-кай ты! Шайтан!
      Ворота приоткрылись.
      Старик-татарин с бердышем в руке укоризненно качал головой.
      - Мир вам, добрые люди! - произнес приветливо Андрейка, проскочив в ворота.
      - Э-эх, горох хоть и прыток, а опоздал - щи сварили.
      Андрейка рассмеялся. Захихикал и старик.
      - Кого тебе?
      - Девка тут. С Нижнего-града коя... Проведать бы.
      Старик почесал лоб, как бы припоминая:
      - Стал-лыть, есть так. Есть. Обожди! Пойдем!
      Опустив лезвие бердыша, татарин торопливыми шагами подвел парня к крыльцу. Андрейка трепетал: молиться или нет? Бесова хоромина! Не грешно ли?
      - Н-ну! Чего же ты? Иди, ежели. Моя пошла.
      Жутко стало. Не стерпел, прошептал молитвы. Забегали мурашки.
      Поднявшись в сени, робко сунулся внутрь. "Батюшки! Бежать! Бежать обратно! Что же это такое?" - от страха ноги подкосились: изба не изба, церковь не церковь - не поймешь. Большущая палата, а в ней страшные, похожие на дыбу, ворота с тремя перекладинами, вертятся со скрипом громадные деревянные винты, а среди палаты многие узкие столы... Большие ящики какие-то на тех столах, а в ящиках клетушки; бородатые дядьки согнулись, шепчут про себя, будто колдуют над этими клетушками, перебирают пальцами что-то! И вот в самом углу Андрей увидел Охиму: сидит около столика, палкой мешает в ступе и тоже будто что-то шепчет.
      Около каждого дядьки чернец... читает вслух что-то непонятное. Визг и скрип винтов, выкрики монахов - ой, жутко! Помяни, господи, царя Давида!
      Бородатые дядьки искоса, сурово поглядели на Андрейку. "Чур, чур меня!" - зашептал парень. Такими страшными показались ему эти угрюмые бородачи.
      Один из них поднялся, расправил руки, зевнул.
      Андрейка в страхе напряженно следил за ним. Вот... обернулся владычица-богородица! - пошел прямо на него, на Андрейку. "Свят, свят!.. Чур, чур!" Высокий, худой, в чернецкой рясе... Глаза прищурены.
      - Добро, отрок, - услышал Андрейка тихий, ласковый голос, - чего для пожаловал к нам?
      Глаза человечьи, голос незлобив, смирен.
      Андрейка ободрился, ткнул пальцем в сторону Охимы:
      - К ей пришел! К той!
      Дядька рассмеялся.
      - Обожди. Ахмет, отведи-ка его.
      Привратник вывел его во двор и через заросли цепкого кустарника повел в глубину сада, в самый отдаленный его угол. Там среди листвы затерялась крохотная избенка. В нее-то и ввел парня старик.
      - Сядь-ка тута. Обожди.
      Оставшись один, Андрейка внимательно осмотрелся кругом.
      Изба по-черному. Потолки в копоти. В оконце лезут разросшиеся лопухи и какие-то крупные желтые цветы. У глухой стены койка, чисто оправленная. В углу икона. Парень усердно помолился. Здесь было тихо и прохладно. Не так, как на воле.
      Все же одному сидеть было здесь боязно. Вот-вот в дверь вломится нечистая сила. Ведь недаром же на посадах такой слух идет! Чертоги и в самом деле ни на что не похожи. А бородатые дядьки - истые колдуны, и промысел их - колдовской, еретический. Охиму, видать, они уже околдовали, вещуньей ее, поди, сделали.
      Андрейка пожалел, что не взял с собой топор либо дубину.
      "Э-эх, не попусту люди дивуются на царя! - думал он. - И на кой понадобилась ему сия чудесня? Лучше бы кабак состроил либо храм. Бояре за то осерчали на царя, - болтают в слободе, - а божии отцы, попы и монахи, дером-дерут: "Сжечь бесову хоромину, да и только! Изобидел нас царь государь. Сатану поселил во святом граде!" Ужели врут? Ужель напраслина? Ах, господи, какая распутица в умах! Царь так, боярин этак, монах ни так, ни этак! А черному люду и вовсе хуть ложись и помирай. Там - воевода, кнут, здесь - черти, бояре и дворяне, а на том свете и вовсе ад кромешный. Дуреха мордовка, чертовой кумой стала! Не убежать ли?"
      Но только что Андрейка подошел к двери, как за спиной у него раздался ласковый голос Охимы:
      - Андреюшко! Долго же не видать тебя. Уж и лето скоро минет, а ты... Чего же ты пятишься от меня?
      - Да, - сказал парень дрожащим голосом. - Тебе нипочем, а мне... Ты нехристь, тебе все одно... а я...
      - Была такова, а ныне окрестили и меня, - вздохнула она.
      Охима усадила Андрейку на скамью, сама села рядом, обняла его и весело рассмеялась:
      - Да ты чего дрожишь? Дурень!
      - Недобрая славушка про вашу избу... Ой, худа!
      - Брешут на посаде... Не верь! Нивесть чего плетут.
      Рассказала она, что знала сама о Печатном дворе. Царь Иван Васильевич гневается на писцов-монахов: пишут-де божественные книги с изъяном, путают: кое недописывают, кое переписывают, вписывают свое, что на ум взбредет и даже поперек государю; в церквах по-разному одну и ту же книгу читают, где как писана... Осерчал царь на писцовое бесчестие. И ныне в Москве книги будут не писаны, а печатаны. По вся места одинаково. Зачинатели сего дела - Иван Федоров, дьякон от Николы, и при нем другой, Петр Тимофеев Мстиславец. Вот они-то и работают. Сам батюшка митрополит Макарий - защита у нас.
      - А ты болтаешь про нечисть, - засмеялась Охима. - Убогие молельщики не хотят работать тут. Царю неволя пришла брать в это место татар да мордву. Велика ли в том беда. И мы послужим.
      - Чего же ты сама-то тут делаешь?
      - Краску дроблю и варю, избу мою, прибираю.
      - Краску? - удивленно разинул рот Андрейка. - А старики?
      - Не! Не старики... - покачала головой Охима. - Молодые еще.
      - Ладно. Бес с ними! Чего они?
      - Набирают. Э-эх, малый! Все одно не поймешь. А коли знать хочешь, пойдем к хозяину. Он те растолкует. Поучись у него уму-разуму. Есть такие, ходят, любопытствуют. Мудрый он и богомольный.
      Охима схватила Андрея за руку и повела его в печатную палату, подошла к Ивану Федорову и что-то ему сказала на ухо. Он обратился лицом к Андрею, поманил к себе. Парень набрался храбрости, приблизился.
      - Видимое тут, - обвел рукою вокруг себя Федоров, - есть божия милость, его святая воля к просвещению нашего разума. Царь-государь, великий князь Иван Васильевич, умыслил изложить печатные книги, подобно греческим, веницейским, фригийским и иным государствам. А мы, смиренные слуги его, усердие приложили к тому, дабы постигнуть ту премудрость.
      Федоров рассказал внимательно слушавшему его парню о том, как царь просил немецкого цесаря Карлуса о присылке ему мастеров печатного дела.
      Немецкий Карлус уважил прошение царя Ивана Васильевича и выслал мастеров, но Ливония задержала их, не пустила в Москву. Царь сильно разгневался на ливонцев, как говорят ближние вельможи. Написал он о том же и дацкому каролусу Христиану. Тот отослал в Москву своего мастера Ивана Миссенгейма, но потребовал обращения русского народа в лютерскую веру. И когда царь узнал, что в Москве есть свои мастера, он зело возрадовался. Дацкого человека с почетом отослал обратно к Христиану, сказав, чтобы лютерскую веру король держал при себе.
      Иван Федоров произнес это с самодовольной улыбкой и вынул из ящика с позолоченной крышкой грамоту царскую и прочитал ее Андрейке. Царь приказывал устроить дом "от своея царской казны, где бы печатному делу строитися и нещадно дать от своих царских сокровищ делателям на благо печатному делу и их успокоению".
      Царь писал:
      "Надобно нам своим умом жить, ни англицким, ни свейским, а своим".
      Чтение грамоты было громкое, напевное, торжественное. Все помощники Федорова перестали работать, стоя слушали грамоту и крестились.
      Федоров взял под руку парня, подвел его к ящику с ячейками, наполненными крохотными чурочками, и, вынув из ячейки одну из этих чурочек, тоненьких, плотных, показал ее парню.
      - Глянь! Бери!
      Парень взял ее. Вырезанная фигурка. Залюбовался.
      - То буквица, - с гордостью в выражении лица произнес Федоров. "Веди!" А то - "како", а то - "пси". А всего того три десятка с девяткой. Се - дерево, а то - свинец.
      Федоров показал другую буквицу, маленькую, но потяжелее первой. Андрейке так она понравилась, что он потряс ее на ладони, любуясь ею. Хотел попросить себе, да побоялся. Сам Иван Федоров, видимо, страшно дорожил этими буквицами. Он взял их из рук Андрея и положил обратно в ячейки. После того он, держа в левой руке небольшую деревянную коробочку, стал укладывать туда буквицы.
      - От, глянь! Слово божие в ту пору слагаю. Кладу, что к чему надлежит. Из буквиц слепится: "бог-вседержитель". Чуешь?
      - Чую.
      Андрейка с изумлением смотрел на плотную свинцовую строку, которая будто бы говорила: бог-вседержитель.
      Опять мутные мысли! Опять стало не по себе.
      - Глянь! Се тягость - давилка именуемая. По обычаю, ее крутим.
      К потолку от пола шли брусья, а на них перекладины: две перекладины пронизал толстый деревянный винт. Его, пыхтя, ворочали, а приделанная к нижней части винта доска наседала на лоток с набором буквиц, лежавший на столе.
      Потом опять стали вертеть, но уже кверху; доска со скрипом снова поднялась, и Андрейка, к своему великому удивлению, увидел, что подложенная под доску бумага покрылась письменами.
      На лице его вспыхнул румянец. Глаза заблестели. Куда девался и весь страх. Любопытство брало верх.
      - Дай-ка мне! - сказал он, протягивая руку к листу. - Унесу с собой.
      Федоров в ужасе замахал на него руками:
      - Отхлынь! Што ты? Упаси бог! Батюшка-царь строго-настрого заказал! Никому ни единого листа! Здоровы у тебя ручищи!
      Андрейка обиделся. Очень хотелось ему унести этот листок и показать пушкарям. То-то все диву дадутся! Так и шарахнутся в разные стороны, когда узнают, что то - из "бесовой хоромины".
      Теперь уж у самого Андрейки явилась охота попугать нечистой силой товарищей, да и посмеяться над ними, а потом поведать им обо всем.
      Долго еще водил по Печатному двору Иван Федоров Андрейку. Спускались и вниз, в подвал, смотрели словолитню, где было еще труднее дышать, чем у литейных ям. Душил едкий сизый туман, в глубине которого полыхали огни очагов.
      Ивану Федорову было приятно удивлять парня.
      - Ну, молодец! Уйдешь от нас, сказывай там, в Пушкарской, мол, нет никакой нечистой силы на Печатном дворе. Святого Апостола там-де печатают. А кто клевещет, того побей. Эвона, какой ты! Бей без жалости! Царь-батюшка и то не гнушается нами. По ночам приходит к нам, милостью своей согрел всех нас, грешных. Змеиное лукавство недругов царских не щади, отрок! Буде имя господне благословенно всегда, ныне и вовеки!
      Охима ждала в избе Андрейку. Раздобыла кувшин с брагой, поставила две сулеи. Поправила густые черные косы, надела еще две нити бус. Стала она сразу какая-то другая, как заметил Андрейка, непохожая на прежнюю. Он сказал ей об этом, она рассмеялась.
      - Не скушлива ты, видать?
      - Не! Не скушлива! - покачала она головой.
      А сама наливает брагу: себе первой, ему потом.
      Выпили.
      - Ой, Охима, не узнаю тебя!
      - Обожди, узнаешь... - рассмеялась.
      - А што Алтыш скажет?
      - Жив ли он? Не знаю. Алтыш хороший!
      В дверь постучали. Открыла. Чернец - молодой, румяный, с русыми усиками и большими розовыми губами. Охима толкнула его в грудь и заперла дверь. Смешно было, как он, постояв немного, нерешительно поплелся среди крапивы, то и дело оглядываясь назад.
      - Кто такой?
      - Повадится овца не хуже козы. Докука!
      - Ой, берегись, Охима!
      - Не Охима, а Ольга! - Она весело рассмеялась.
      - Чего же ты смеешься?
      - Ольга я - для Печатного, а как мордовка была, так мордовкой и буду, а богу вашему молиться не стану. Не надейтесь! Чам-Пас велик! Ваш бог ему ни брат, ни холоп. Не хочет он его! Никак не хочет! Не скаль зубы. Чего скалишь? Вчера я видела нашу нижегородскую мордву, в царском войске много их... Никто против батькиной родной веры не хочет идти. На войну идти не боятся, - против батькиной веры ни за что!
      - Ждешь, гляди, поджидаешь Алтыша?
      - Коли и вернется - не будет Алтыш. И его, чать, окрестили либо в Алексея, либо в Ивана. Наша вера на огне не горит, на воде не тонет и на земле не сохнет. Крести не крести - батькиной вере не изменим. А наместник в Нижнем Лизаветой меня назвал. Не наша воля. Хлебни-ка лучше браги!
      Она раскраснелась от волнения, наполнила брагой обе сулеи.
      - А ты, Андрюша, все такой же, ясен, как солнышко, как звездочка, как серебряна деньга. О Герасиме и не думала я, и думать не хочу. О тебе поминала. Сама не знаю с чего! Много людей в Москве, много шума, а ты наш, нижегородский. Одинешеньки мы с тобой на чужбине.
      - Герасим тоже с наших мест.
      - Дерево ты, а не человек. Сказала - не хочу Герасима! Русский бог с ним! Мордовский бог с тобой и со мной! Ай, как я ждала тебя! Какой ты хороший! Высотою ты с дуб, красотою с цветок. Люблю таких!
      Она опять указала пальцем на сулею и звонко рассмеялась.
      - Сулея моя говорит: возьми меня!
      Андрейка, слегка захмелевший, затрясся от смеха, хотя самому было удивительно, отчего же он смеется, а главное: "возьми меня!" Их, ты!
      Андрейка от удовольствия потер ладони, и скоромное слово у него сорвалось, ветлужское. Охима слегка шлепнула его по спине.
      - Эти притчи я слыхала! Дорогой наслушалась! Попридержи язык! Дурень! Взгляни на небо - месяц... и звездочки...
      Андрейка воскликнул ревниво:
      - Тебе бы теперича Алтыша!
      Охима отвернулась от него. Андрей смутился.
      - Чадушко безумное - вот што!
      - Любишь Алтыша? Я его убью! - тихо проворчал Андрей, нахмурившись.
      - Ох-хо-хо! Какой удаленький!
      Охима обернулась, посмотрела в лицо парню с ласковой улыбкой и обняла его.
      - Зачем убивать? Пускай живет.
      Андрей крепко сжал ее в своих руках. От запаха ее теплой, смуглой шеи у него закружилась голова. Пряди волос прикасались к лицу Андрейки, словно ласковое дуновение ветерка.
      - Ласточка! Гляди на месяц. Будто мы с тобой одни в Москве. Никого нет. Токмо ты, девственница, я... да месяц!
      - Алтыш пускай живет... - прошептала она.
      - Пу-с-ка-а-й! Чам-Пас с ним! Жи-вет... - шептал Андрей, сжимая еще крепче Охиму. - Зачем хорошему человеку умирать! Пускай живет!
      - Тише, медведь! - подернула она плечами.
      - Не сердись, око чистое, непорочное!
      - Говори, говори, Андрейка! Я слушаю.
      - Шестьдесят цариц на тебя не променяю.
      - Говори, милый... говори! Я слушаю.
      - Малинка, солнышком согретая!
      - Гово-ри!
      - Твои уста горячей теплой банюшки!
      - Давно бы так! Разиня! Всю дорогу я ждала твоей ласки.
      - Ах, господи! Что же я раньше! Не люблю я баб за это - никак не поймешь! Да и Герасим, дылда, мешал... бог с ним!
      - Русский бог с ним! - смешливым шепотом повторила Охима. - А мордовский с нами. Чам-Пас хороший, добрый, он все прощает. Не как ваш. Ваш сердитый. Што ни сделай - все грех, все грех! Наш добрый. Не препятствует.
      Охима поцеловала Андрейку.
      - Ты да я! И месяца теперь не надо... Ни к чему! - бессвязно бормотал Андрей. - Аленький цветочек мой!
      Браги в кувшине не осталось ни капли. Косой бледный луч осветил часть стола, на котором лежало монисто из серебряных монет, бусы и золоченые сулеи.
      В окно видны только освещенные месяцем грушевидные главы Николы да высокие, оголенные ветрами березы...
      Однажды поздно вечером, когда Андрейка, крадучись, уходил от Охимы, из крапивы вдруг выскочила черная худая тень, испугав до смерти парня.
      Приглядевшись, Андрейка узнал того самого чернеца, который заглядывал в хибарку к Охиме и затем исчезал.
      - Ты чего как бес перед заутреней? - грозно спросил Андрейка.
      - Добрый человек! - жалобным, каким-то противным голосом заговорил чернец. - Давно хочу сказать я тебе, христианская душа, не кланяйся красоте женской, не поддайся на красоту, не возведи на нее очей своих. Многие погибли красоты женской ради... Бежи от той красоты, яко Ной от потопа, яко Лот от Содома и Гоморры...
      Андрейка размахнулся, - монах снова оказался в крапивнике.
      - Знай, ворона, свои хоромы! - сердито проворчал Андрейка, перелезая через забор.
      Чернец высунулся из крапивника и крикнул вслед парню:
      - Ужо тебе! Вспомянешь меня! - И погрозил кулаком. Обернувшись лицом к жилищу Охимы, тихо, с тяжелым вздохом сказал:
      - Истинно рекут на посаде: "Девичий стыд токмо до порога, коль переступила, так и забыла!" Ох, ох, сколь греха кругом!
      X
      В 1508 году хитрый правитель и опытный полководец Ливонии магистр Вальтер фон Плеттенберг заключил с Москвою перемирие на пятьдесят лет. И Москве и Ливонии это было выгодно.
      По договору немцы обязались выплачивать Москве ежегодную дань. Плеттенберг признал право России на некоторые земли и города, самовольно отторгнутые у нее Ливонией.
      Договор бережно хранился в московском Кремле. Нередко Москва напоминала магистрам о долгах, но немцы не выказывали желания платить долги. Напротив, они всегда и везде старались причинять Москве вред.
      Еще в 1539 году епископ дерптский сослал "неведомо куды", немца, пушечного мастера, хотевшего уехать на работу в Москву. А в 1549 году немец Иоганн Шлитте, оказавший некоторые услуги московскому правительству, был схвачен в Ливонии и посажен в тюрьму. Он вез с собой в Москву, с согласия германского императора, мастеров и ученых, пожелавших работать в России.
      В паспорте, который был выдан Шлитте императором Карлом V, говорилось: "Мы благословили и дозволили упомянутому Иоганну Шлитте, по силе этого писания, во всей нашей империи и во всех наших наследственных княжествах, землях и волостях искать и приглашать разных лиц, как-то: докторов, магистров всех свободных искусств, литейщиков, мастеров горного дела, золотых дел мастеров, плотников, каменщиков, особенно же умеющих красиво строить церкви, копачей колодцев, бумажных мастеров и лекарей, и заключать с ними условия для поездки к великому князю русскому ни от кого невозбранно, во уважение к просьбам, обращенным к нам и к нашим предшественникам отцом нынешнего великого князя, блаженной памяти великим князем Василием Ивановичем и нынешним великим князем".
      Шлитте, однако, два года просидел в немецкой тюрьме, а на его письма германский император даже не ответил. Можно было думать, что германский император выдал эту грамоту "для вида", а втайне одобрил поступок ливонских немцев.
      Только одному мастеру удалось вырваться из тюрьмы, да и того ливонцы схватили у самого российского рубежа и отрубили ему голову.
      Глубоко огорчило все это в ту пору юного царя Ивана. Но, не желая ссориться с Ливонией, он ласково принял в 1550 году ливонских послов для возобновления истекшего сроком договора о перемирии.
      Царь Иван согласился продолжить его еще на пять лет, имея желание за это время проверить твердость слова немцев. На приеме он помянул послам о разорении русских церквей в Ливонии, хотя, по прежнему договору, было дозволено России иметь их для приезжих русских купцов. Он потребовал, чтобы эти церкви немедленно были восстановлены и чтоб отныне немцы не мешали свободному сношению Москвы с заморскими тиранами. И почему дерптское епископство, исстари платившее великим князьям дань во Пскове, теперь не платит ее? Царь Иван настаивал, чтобы Дерпт возобновил свои платежи, ибо ливонские власти не должны забывать: Дерпт - русский город Юрьев, а не немецкий.
      Послы уехали смущенные, растерянные, не зная, радоваться им или плакать. По приезде домой они передали требования царя епископу дерптскому Иодеку фон Рекке. Епископ был родом из Германии - вестфалец. Человек хитрый, ловкий, он сразу понял, что над Ливонией нависает гроза. Фон Рекке выступил с резким осуждением нравов Ордена. А немного спустя, изверившись в исправлении изнеженных, беспечных рыцарей и видя их раздоры, которые постоянно происходили между духовными и светскими властями в Ливонии, тайно заложил епископские владения и уехал обратно в Германию.
      Ливонцы говорили:
      "Наши деньги пошли в Вестфалию по суху и по воде: там им привольнее, чем дома. Там господа наши построили себе богатые дома, крытые черепицами, а прежде у них в нашей земле были дома, крытые соломой. Вестфалия обогатилась, а Ливония погибла".
      Прошло время. Срок и нового договора истек.
      В мае 1554 года в Москву опять приехали ливонские послы. В этот раз немцы предлагали заключить с ними мир на пятьдесят лет.
      Их принимали глава Посольского приказа Алексей Адашев и дьяк Михайлов. Они напомнили послам о дани, которую не платит Дерпт.
      Послы с таким видом, как будто об этом впервые идет речь, спросили:
      - За что дань? Ни о какой дани мы ничего не знаем.
      Адашев строго, с достоинством сказал:
      - Ливонская земля - древняя вотчина великих князей, и немцы должны платить дань. Об этом вы должны знать.
      - Ливония никогда не была покорена русскими, - удивленно пожали плечами послы. - Дань можно брать только победителям с побежденных, а известно, что немцы в прежние времена вели большие войны с русскими и мира такого не заключали. Они были независимы от русских, и в прежних мирных условиях никогда и не упоминалось о дани.
      Тогда дьяк Михайлов развернул перед ними договор Плеттенберга с Иваном Третьим.
      - Вот ваш договор. Здесь вы найдете то, о чем вы забыли. До сих пор государь, по своему долготерпению, ждал, что вы вспомните свои обещания. Но так как вы не хотите платить дань, то ныне государь не станет подписывать мира, пока вы не исполните крестного целования вашего и не выплатите своего долга за все года, что не платили.
      Послы пали духом.
      - Мы в старых наших писаниях не находим, чтобы великому князю платилась дань, и просим, чтоб все осталось по-старому, а перемирие продолжалось, - просительным голосом заявили они.
      - Чудно вы говорите! - ответил Адашев. - Неужели в ваших немецких старых писаниях ничего нет о том, как ваши праотцы незваны-непрошены пришли из-за моря в Ливонию и заняли эту землю вероломно, силою, и много крови славянской пролили? Не желая большего кровопролития, прародители великого государя дозволили немцам на многие века жить в Ливонии, с тем, чтобы за то они платили дань. Неужели вам сие неведомо? Предки ваши в своем обещании были неисправны и не делали того, что следовало. Тогда вы должны за них исполнить их обещание, а если не дадите охотою, то государь возьмет дань сам, своею силою. Терпению его наступил конец.
      Послы испугались, стали божиться, что ничего не знают о дани.
      Адашев с укоризной громко сказал:
      - Так-то вы помните и соблюдаете то, что сами написали и своими печатями запечатали! Целые сто лет и больше прошло, а вы и не подумали о том и не постарались, чтобы потомки ваши с их детьми жили спокойно! Если же вы теперь все еще упорствуете, то мы вам напомним, что с каждого немца вам надо платить по гривне московской, или по десять денег в год.
      Послы просили отсрочки в ответе, пока они не получат указа от своего правительства.
      Адашев настаивал на немедленном заключении нового договора. Ливонские послы именно от этого-то и хотели избавиться. Но после решительных слов Адашева и Михайлова согласились.
      Царь поручил новгородскому наместнику князю Дмитрию Палецкому подписать с ливонскими послами новый договор, не находя для себя достойным подписывать его собственноручно.
      Снова возник вопрос о разоренных церквах и о притеснении русских купцов в Ливонии. Выплатой дани договор обязал один Дерпт с его волостью. Епископу надлежало в течение трех лет собрать дань по немецкой гривне со двора за все недоимочные годы и впредь выплачивать условленные деньги постоянно, каждый год. А буде того он не соблюдет, то сам гермейстер ливонский, архиепископ рижский, все епископы и немецкая власть обязаны принять на себя выплату дани.
      Русским купцам предоставляется свободная торговля. Русскому человеку разрешалось ездить по какому угодно пути и в любую сторону сворачивать с дороги. Ливония обязана была пропускать всех едущих к царю и от него иностранцев. Чиновники не должны брать с них никаких пошлин за проезд. Немецким людям московское правительство дозволяло беспрепятственно как въезжать в русскую землю, так и уезжать из нее.
      Срок перемирия - пятнадцать лет.
      Прошло всего лишь три года, а немцы уже снова дерзко нарушили все пункты договора.
      Магистр Вильгельм Фюрстенберг, после кратковременной войны с Польшей, тайно заключил с королем польским и великим князем литовским Сигизмундом-Августом оборонительный и наступательный договор, направленный против Москвы.
      Случилось это в сентябре 1557 года.
      Царь Иван сильно разгневался на Ливонию, получив это известие.
      Вместе с Анастасией он много молился в дворцовой церкви.
      - Никто меня в иные времена не посрамлял и не обманывал так, как оные безумцы! - говорил царь жене гневным голосом. - Немцы услаждаются беззаконием, которое закует их же самих в цепи. С такою душой, что у правителей Ливонии, можно привести в шаткость любое царство и повергнуть в убогость любой народ.
      Стаи галок кружились над куполом Василия Блаженного.
      В предвечерней синеве застыли длинные розовые гряды облаков, между ними остатки косматых, когтистых, темно-бурых кусков разорванной тучи. Гроза сошла; прохладнее стало и тише.
      На кремлевской стене, близ Фроловской башни, прогуливаются царь Иван и ратман* Нарвы Иоахим Крумгаузен. Его царь сегодня не отпускает от себя ни на минуту, и хотя строго-настрого запретил допускать иноземцев не только на кремлевскую стену, но и близко к стенам, однако этого купца он сам тайно, чтобы никто не увидал царя вдвоем с простым немцем, привел сюда.
      _______________
      * Р а т м а н - правитель города (гражданский).
      Крумгаузен считался крупнейшим негоциантом. Вся Германия знала его, а в торговом городке Любеке он был первым человеком. Немало всего повидал он на своем веку. Долго жил в Москве, воспитывал даже здесь своих детей, точно так же, как и еще один близкий Ивану немецкий гость - Ганс Пеннедос. Через них Иван приобрел много друзей среди немецких и ганзейских купцов: Георга Либенгауера из Аугсбурга, Германа Биспинга из Мюнстера, Вейта-Сенга из Нюрнберга, которому покровительствовал сам Альбрехт, герцог Баварский; были в связи с Иваном и крупнейшие прусские купцы - Герман Штальбрудер, Николай Пахер и многие другие.
      Здесь, на кремлевской стене, обвеваемой приятным ветерком, врывавшимся между каменных зубцов, Иоахим Крумгаузен, почтительно обернувшись лицом к Ивану Васильевичу и слегка наклонясь, тихо говорил:
      - Великие государи всех стран бывают благодарны вседержителю, когда их народы сближаются торговыми добрыми делами. И, я так думаю, первою помехою тому ныне на Западном море - свейская гордыня, свейские пираты и покровитель оных, сам свейский сениг... а за ними Англия.
      Иван пристально посмотрел на Крумгаузена. Лицо нарвского ратмана было печально. Царь говорил:
      - Господу богу угодно испытать мое терпение... Много обид видим мы от немцев. Крымцы, турки и поляки, и ливонские магистры не радуют нас соседскими добродетелями. Явственные ласкатели на словах, они редко бывают причиной нашей радости. И нет среди них более лживого и коварного соседа, нежели ваши немцы. (Об Англии царь не сказал ни слова, как будто и не слышал упоминания о ней.)
      Крумгаузен покачал головой в знак сочувствия.
      - Великий государь! Многие убытки понесли от этого несогласия торговые люди немецких земель, желающие жить со всеми в мире, но более всех подвергает нас опасностям в Балтийском море все же английское и свейское соседство. Его величество Фердинанд, немецкий император, не внял роптанию иноземных государей и склонился на сторону любекских купцов, позволил нам ездить в твое государство и возить вам и серу, и железо, и медь, красную и зеленую, и свинец, но...
      Иван нахмурился.
      - Знаю. И про свейских правителей знаю. И они поживились от нас. Свейского короля Густава я наказал. Не он ли десять лет назад писал архиепископу рижскому, чтобы тот не пропускал в Москву иноземных людей, кои имели охоту послужить нашему государству? Не он ли поднимал Марию Английскую, датского короля, Польшу, Орден и всех латынян против меня? Но Мария написала мне о лиходействе Густава и прислала мне посланников дружбы. Густав вопил на весь мир, якобы настало время оттеснить наше государство к Уралу. Но я наказал его, отбил в Финляндии наши древние вотчины до Выборга. И послов его с перемирием не принял. Он торговал мясом, - пускай с Новгородом имеет дело, с моим воеводой. Недостойно царю с мясником на одну доску становиться. Карелия и Ингрия, то бишь Карельская и Ижорская земли, со всеми прилегающими к оным местами издревле принадлежат нам. То и сами свейские правители не могут отрицать. Тоже и немцы. В московских летописях издревле значатся города: Сыренск, ныне именуемый Нейшлосом, Юрьев, ныне носящий имя Дерпт, Колывань, именуемый Ревелем, наш старый город Костер стал Олденторном, а Ругодив - Нарвой... и не я ли хочу иметь в Нарве свободное купечество? Немцы нам мешают повсеместно.
      Царь повысил голос. Крумгаузен стих. Он хорошо запомнил историю с Шлитте. Он знал, что разговор этот неминуемо натолкнется на воспоминание о том печальном происшествии, которое едва ли не главною причиною послужило к разногласиям между Москвой и Ливонией.
      Иван взял Крумгаузена под руку, - доставив тем самым немцу величайшую честь, приведшую его в удивление, - и пошел вместе с ним вдоль по стене... На красивом молодом лице царя легли черты глубокой задумчивости. В такие минуты он выглядел старше своих лет. И вообще, как уже заметили многие иностранцы, Иван бывал "неровен до неузнаваемости".
      Раздумывая об этом, Крумгаузен не заметил, как царь вдруг отошел от него к одной из крепостных пушек и стал со всех сторон осматривать ее.
      - Честь и слава Аристотелю фрязину*, - сказал, поглаживая пушку, Иван, - за совесть делу моему послужил... Кабы мне бог послал такого! Великим розмыслом и зело нарочитым пушечником был. Честные руки, хотя и иноземец. Мы не охочи быть на поводу у иноземцев, но от благого не отказываемся.
      _______________
      * Инженер и архитектор итальянец Фиоравенти, приехавший на