Макарий всегда поддерживал в царе его любовь к пению. Не раз сравнивал он Ивана Васильевича с Давидом-псалмопевцем. И это было лучшею похвалою царю за его пение.
      И теперь Макарий с глубоким вниманием слушал Ивана Васильевича почтительно отойдя в сторону.
      Увлекшись пением, царь поднялся во весь свой громадный рост и, держа перед собою лист с крюковыми нотами, стал петь полным голосом, четко отделяя один слог от другого. Щеки его раскраснелись; ряд больших сверкающих белизною зубов слегка сдерживал мощный поток сочного баса.
      Окончив пение, Иван Васильевич несколько раз перекрестился. Помолился на иконы и митрополит.
      Оба сели на скамью. Грудь царя высоко поднималась, слышно было неровное, взволнованное дыхание ее.
      Митрополит с горячею похвалою отозвался о прослушанном.
      - Сладковнушительное пение и бряцание гуслями, - вразумительно произнес Макарий, - украшало не токмо величественную святую церковь, но и мудрых мужей венценосцев. Давид перед царем Саулом, ударяя в гусли, злого духа, находившего на Саула, бряцанием и пением отгонял. Тако писано в Книге Царств. Благодать святого духа нисходила на псалмопевца, егда под бряцание гуслями он восклицал великим голосом... Тоже было и со святыми апостолами, егда они, собравшись, пели и веселились во славу божию... Дух святой снизошел и на них...
      Иван Васильевич с приветливой улыбкой слушал слова митрополита.
      - Еллинские мужи Пифагор, Меркурий, Иллиний, Орион и подобные им светлые умом люди не гнушались песнопения и брянчания, слышал я, произнес царь.
      И, немного помолчав, тихо, с усмешкой добавил:
      - Птица и та вольна предаваться всяческому пению, а мы то почитаем позорищем. Поистине запуганы мы... Вассиан и Максим Грек, хотя и узники, но сильнее нас с тобой... боимся мы их и теперь...
      Макарий, горячо сверкнув глазами, сказал:
      - Вассиан и Максим Грек - завистливы и чернили то, что им, по воле божией, недоступно. Подобно тому, как пастырь радуется и веселится, видя, как его овцы досыта питаются мягкой травой и чистой водой, так и царь праведный и благочестивый веселится, коль скоро видит благоденствие подвластного ему народа.
      - Однако, - возразил царь, - и мы осуждаем "бесовские гудебные сосуды"... Свирели и гусли почитаем диавольскою забавою и угрожаем карою чернецам и священнослужителям по Стоглаву...
      Макарий тяжело вздохнул.
      - Многое произошло от неразумия самих же православных христиан. Меры не знают они в весельи.
      Иван Васильевич нахмурился.
      Слушая митрополита, он думал о том, что хотя Макарий и ближе к царскому престолу, нежели какое-либо другое духовное лицо, хотя он и единомышленник его, царя своего, но многое остается между ним и Макарием недосказанным, неясным... Царю хорошо была известка тайная симпатия Макария к Максиму Греку. Не он ли писал ему: "Узы твои целуем, но помочь ничем не можем". И почему-то Ивану Васильевичу хотелось спросить о Печатном дворе, являвшемся делом рук его и Макария.
      - Скоро ль увидим мы святую книжицу, сиречь Апостол?
      - Делу великому, коему суждено возвеличить имя моего государя превыше имени византийских владык, немало помех больших и мелких стоит на пути. Но ни Вассиан, ни Максим Грек нам не чинили в том никакой помехи. Немцы истинные враги наши... Многие творят неустройства Печатному двору. Твой гнев на ливонских господ - достойное им наказание.
      - Но церковники-иосифляне также косятся на то дело...
      Макарий тяжело вздохнул.
      - Много врагов у нас, государь, слов нет. Тьма сатаны застилает разум не токмо заволжским старцам. Порою и сами мы в иных делах стоим на распутьи: что благо и что в ущерб церкви и царству? Враги наши лютуют, но, поверь, государь: у них больше упрямства, нежели веры в свою правду.
      Иван Васильевич словно того только и ждал. Он подошел к Макарию, склонился над его ухом, обдав горячим дыханием старца, спросил:
      - Не они ли отравили Анастасию?
      Митрополит вздохнул.
      - Не ведаю, государь!
      Наступило продолжительное молчание. Царь, отвернувшись к окну, тяжело дышал.
      После ухода Макария из царских покоев Иван Васильевич, убрав гусли и написанную им бумагу, сел в кресло, и глубоко задумался.
      Вассиан, Максим Грек, Макарий и многие другие учителя и философы любят разглагольствовать "о свойствах благоверного царя"... Максим Грек, муж мудрый, бывалый, пришелец из заморских краев, говорил, чтобы цари "великою правдою и страхом божиим, верою и любовью полагали на небесах сокровища неистощимые милостыни, кротости и благости к подвластным".
      "Неразумные мудрецы!"
      Лицо Ивана Васильевича стало хмурым, суровым.
      Не они ли во всех писаниях укоряют вельмож и монахов в любостяжании, насилиях и многих неправдах? Разве не Максим Грек обвинял монахов в "губительном лихоимстве и в том, что бичи их истязуют монастырских крестьян"?
      Но кто же тому препятствует, коли царь будет "великою правдою и страхом божиим, верою и любовью полагать на небесах сокровища неистощимые милостыни, кротости и благости к подвластным?"
      И не больше ли царь сотворит блага для людей, коли в строгости и немилосердном гневе станет искоренять неправду, коли огонь, меч и вериги в царских руках послужат к укреплению страха перед царем и богом?
      "Кротость и благость к подвластным?!"
      Не это ли и сгубило великого Константина в Царьграде?
      Изо дня в день прославляли подданные его величие, мудрость, благость и кротость, а Византию не смогли защитить, сдали ее неверным, показали трусость и слабость на полях сражений.
      Внушив своему владыке, что он должен быть кроток, добр, причислив его к лику святых, они расслабили, обезоружили царскую власть и стали беспастушным, лишенным воинской отваги и стойкости стадом.
      Не этого ли хотят от него, царя всея Руси, греческие и отечественные мудрецы?
      "Нет! Не быть по-ихнему! Клянусь тебе, Анастасия, расплачусь за тебя с врагами!"
      Пускай мудрствуют отцы церкви, ведут споры на вселенском соборе, раздирая писания святых апостолов в угоду той или иной церковной партии, пускай цепляются за буквы древних рукописаний, но не мешают царю поступать так, как того он хочет!
      Сияние и тепло святительского поучения не должно обессиливать железного меча земного властелина... Царская воля должна быть превыше власти священноначальников, святая кротость пускай украшает священнослужителей, а не царей.
      Может ли внук и сын великих князей Ивана Третьего и Василия Третьего, не дойдя до вершины единодержавного могущества, над созданием коего трудились они, остановиться на полдороге и предаться кротким размышлениям о небесной благости, о безмятежном райском покое?
      Это нужно врагам царства, а не друзьям его.
      Нет! Этого никогда не будет!
      Меч карающий, железный меч мщения и смерти царь будет еще крепче держать в своей руке!
      X
      В густой зелени ясеней, кленов и дубов на берегу величественного Рейна приютился маленький чистенький городок Шпейер - кучка выглядывающих из зелени старинных крохотных домиков с черепичными крышами, с белыми остроконечными башенками. Самое большое, красивейшее здание - собор свидетельствует о мире, вековом уюте и погруженности в молитвенное раздумье. Этот собор - святыня, чтимая всей Германией. Здесь ставка протестантского епископства рейнских земель. Под сенью этого именно собора нашли себе тихое пристанище "почившие в бозе" многие немецкие владыки, начиная с императора Конрада Второго и кончая семьей Фридриха Барбароссы.
      Но было бы непростительною ошибкою довериться первому впечатлению мира, тишины и нерушимого покоя, которым веяло от городка Шпейера.
      Многих ужаснейших кровопролитий и споров между католиками и протестантами был он безмолвным свидетелем. Не раз враждующие партии пытались сжечь его и разрушить до основания, не щадя и своего прекрасного собора.
      Шпейер - место постоянных всегерманских съездов и всяких иных сборищ, где сталкивались в отчаянных схватках государственные и церковные партии. Немногие другие немецкие города могли бы в этом поспорить со Шпейером.
      Здесь и открылся 11 октября 1560 года всегерманский депутационстаг.
      Тут были и представители императора - граф Карл фон Гогенцоллерн, Цезиум и Шобер, и посланники шести курфюрстов, епископов Мюнстерского, Оснабрюкского и Падерборнского, герцогов Померанского и Брауншвейгского, аббата Верденского, графа Нассауского и городов Любека и Госляра.
      На имя депутационстага поступили письменные заявления от многих владетельных особ Германии, не приславших своих представителей. В числе таких были Иоанн Альбрехт Мекленбургский, Генрих младший Брауншвейгский и Люнебургский, Иоанн Фридрих Саксонский, архиепископ Рижский и другие.
      Сюда же явился и Ганс Шлитте. Его призвали как человека, бывавшего в Москве и хорошо знающего повадки царя.
      Этот купец, которого мытарства прославили на всю Европу, которого одни считали шпионом Москвы, другие, наоборот, шпионом Германии, был невзрачного вида, пожилой, серьезный человек, худой, болезненный на взгляд, плохо одетый.
      Он скромно приютился в углу, на самом конце громадного, в форме полукруга, стола, стараясь быть незаметным.
      Громадный мрачный купол с узкими готическими окнами, застекленными желтыми, синими, красными стеклышками, почерневшие от времени, в разных инкрустациях, пропитанные пылью стены, желтовато-синий полумрак - все это придавало собранию курфюрстов, герцогов и епископов какой-то таинственный, сказочный вид.
      На дворе был день, правда, день пасмурный, осенний; свечи в массивных бронзовых подсвечниках тускло освещали коричневую суконную поверхность стола.
      Председательствовавший на депутационстаге уполномоченный немецкого императора граф Карл фон Гогенцоллерн, пожилой, статный мужчина, сказал, что император созвал представителей князей в Шпейер с тем, чтобы совместно обсудить, как помочь ливонцам. Предметом обсуждения данного собрания высокородных господ будут также заявления некоторых правителей соседних с Московией государств о быстром усилении Москвы и ее воинской мощи и о происходящей от сего опасности всем имперским землям великого императора и его вассальным королевствам и княжествам.
      Прежде всего депутаты князей и императора заслушали письма магистра Кетлера и епископа рижского Вильгельма. Кетлер жаловался на Любек и другие немецкие города, которые, во вред всему христианству, не прекращают свои рейсы в Нарву. Многие свои личные выгоды предпочитают общему христианскому делу. В Нарву везут они русским оружие, порох, дробь, селитру, серу и военные снаряды, провиант: сельди, соль и многое другое. Вот почему царь так успешно ведет войну с Ливонией. Кетлер просил запретить торговлю с русскими. Он жаловался на то, что Ливония бедна, а немецкие государи ей не помогают. Все лето 1560 года русские стотысячным войском громили несчастную Ливонию, предавая ее огню и мечу. Почти все крепости Эстонии, Гаррии и Вирланда в руках врагов. Бороться с русскими нет больше сил. Стали волноваться кнехты, не получающие жалованья, бунтуют крестьяне, перебегают в лагеря русских... Влияние московского царя на подневольных людей в рыцарских владениях велико. Кое-где уже начались бунты крестьян против владетельных князей, как, например, в Гаррии.
      Письмо епископа Вильгельма говорило о планах московского царя, готовящегося осадить Ригу. Всем должно быть ясно, что это будет равносильно полному покорению царем Прибалтийского края. Он упрекал Гамбург, ослепленный выгодами торговли с русскими. Московит подобен леопарду или медведю, он стремится подмять под себя все. За Ливонией та же участь угрожает и Пруссии и остальным балтийским княжествам.
      Затем собрание выслушало письмо герцога Иоанна Альбрехта Мекленбургского. Герцог выражал сердечное сочувствие депутационстагу и пожелание успеха его работам.
      От лица герцога выступил его прелат, бледный, безволосый человек. Тоненьким женским голоском он воскликнул:
      - Зверь-царь погубит христианский просвещенный край земли! Многоплеменными ордами он вторгнулся в мирную ливонскую епископию... В его войске мы видим турок, татар и многих незнаемых диких языческих всадников, жестокосердие коих превосходит все слышанное нами доселе. Они не щадят ни возраста, ни пола, они разрубают на части маленьких детей и употребляют их в пищу... Поджаривают на кострах и тут же едят их... Пленных убивают без различия сословия и положения... Зимою русские возьмут Ригу и Ревель - и все будет кончено! То же ждет Прусское, Померанское и Мекленбургское княжества и Вестфалию.
      Прелат захлебнулся слезами и порывисто сел в кресло, закрыв лицо руками. В зале среди депутатов пронесся шепот, послышались крики возмущения и гнева.
      Поднялся молодой рыцарь в легких нарядных латах, надетых на бархатный камзол. Он также от лица Мекленбургского герцога заявил:
      - Нашему герцогству грозит явная опасность. Московское нашествие и на герцогство его светлости неизбежно. Московиты уже строят у Нарвы флот. Торговые суда, принадлежащие городу Любеку, они захватили в свои руки и обращают их в военные корабли... У них уже появились свои кораблестроители. Необходимо настоять, чтобы все европейские государства перестали доставлять московским дикарям оружие, порох, селитру и другие товары. Истинно, что московиты - враги всего христианского мира...
      Последние свои слова рыцарь громко прокричал и стукнул изо всех сил кулаком по столу. Звякнув доспехами, сел на место. Раздались голоса, что надо обратиться за помощью к Испании, Франции и Англии, а также к герцогам Баварии, Вюртемберга и Померании.
      В тишине, наступившей после этого, зазвучал густой бас старца-великана, обросшего пышной седой бородой, - представителя Ливонского ордена. Он был одет в серый бархатный костюм, поверх которого накинут был белый плащ с черным крестом. На пальцах у него сверкали драгоценные камни. Во всем его облике и одежде видна была сановитость, пресыщенность роскошью и усталость.
      - Я стар, мне осталось немного жить... Пожил я во времена богатого расцвета Ливонии... пожил в свое удовольствие, взял от жизни все, что мог... но хотелось бы мне и умереть достойно, а не быть зарезанным татарской саблей. Стотысячное войско Москвы разоряет и порабощает нашу страну, а кругом все государи спокойно созерцают это. Лучшие рыцари Ордена убиты или томятся в плену... Балтийское море в руках Москвы! Слыханное ли это дело? Подумайте! Мы исполнили свой долг перед немецкими государями. Как честные немцы, мы сдерживали эту дьявольскую силу. Мы мешали Москве, пока было возможно, но держаться далее у нас нет сил: восставать стали наемные кнехты... Волнуется чернь... Эсты... Не получая жалованья, кнехты грозят перейти на сторону московского Иоанна. Буйствуют и не повинуются нам. Мир христианский гибнет! Хотелось бы умереть, не видя сего позора!
      Старец чинно поклонился на все стороны, приложил руку к груди и сел на свое место, смахнув с бархатного рукава пылинку.
      Синие и желтые отсветы из окон зажигали лучистые огоньки радуги в хрустале бронзовых бра на консолях по стенам.
      Померанский депутат, высокий, светло-русый юноша в голубом плаще, отделанном темно-синей тесьмой, и в таком же трико, сочным, молодым голосом сказал:
      - Не вижу я искренности во всех негодующих словах, кои здесь слышу! Мы проклинаем Москву и плачем о Ливонии, но думаем не о спасении ее, а о том, как бы нам самим овладеть тем, либо другим приморским местечком, гаванью для себя... Честно ли поступают Пруссия, Мекленбург, Швеция, Дания, Польша и сама империя, коли сами все ищут дружбы с Москвой? Зачем она им нужна? Не хотят ли они с Москвой поделить несчастную страну, находящуюся в когтях у московского медведя? Когда же проснется в нас совесть? Когда же христианские чувства будут выше своей выгоды? Не пора ли перестать нам друг перед другом лицемерить?!
      На молодом лице выступили пятна волнения.
      - Или дело Москвы правое, а наше ложное, и оттого мы топчемся на месте, не решаясь ни на что?
      Среди депутатов произошло замешательство.
      Посланец рижских властей, угрюмый человек в колете из полосатого шелка, тихо загудел, жалуясь на москонского царя. Когда он говорил, то остроконечную бороденку подымал вверх, запрокинув голову назад, ибо ему мешало непомерно пышное накрахмаленное жабо. Ничего нового он не сказал. Как и предшествующие ему ораторы, он описывал успехи русского оружия и говорил, что, как скоро русские успеют занять Ригу, всякая помощь будет уже напрасна, и Ливония и Германская империя погибнут!
      Сказав это, он смущенно опустился на свое место. ("Хватил через край").
      Совсем неожиданно со своего места поднялся депутат рыцарства эстонских провинций - фогт замка Тольсбург фон Колленбах.
      Вытянув худое, желтое лицо, страшно выпучив глаза и как бы обнюхивая по-собачьи воздух, он воскликнул пронзительным голосом:
      - Смерть московитам! Смерть варварам!
      Жуткими красками он описал "неслыханные жестокости и вероломство московских воевод и солдат". Он обвинял русских в отвратительных насилиях над немецкими, латышскими и эстонскими женщинами и девушками! Тут же он клялся в том, что немцы не позволяли себе никаких насилий и неправд в отношении к русским людям и их женщинам. Он уверял, что напрасно ливонских рыцарей обвиняют в распутстве и распущенности.
      - Ливония падает, она падет! Горе тогда будет всей благородной немецкой нации! - закончил он свою речь.
      Представитель императора, граф фон Гогенцоллерн, слушал запугивания ливонских депутатов с нескрываемой улыбкой, ибо он знал, что император Фердинанд, посвятивший ливонскому вопросу несколько сотен писем, не склонен вмешиваться в войну Москвы с Ливонским орденом, ибо он ни на минуту не забывал о всевозрастающей связи между Москвой и Англией. Он боялся своим вмешательством в войну поспособствовать еще большему сближению этих двух стран.
      Карлу фон Гогенцоллерну, кроме того, был дан наказ не давать согласия на какие-либо меры, могущие потребовать от империи больших расходов и жертв людьми.
      Поднялся с места, коренастого сложения, ярко и богато одетый депутат города Любека купец Рудольф Мейер.
      Он упрекнул собравшихся в несправедливости возводимых на торговый город Любек обвинений. Это стало модой. Люди говорят неправду. Рисуются своею якобы прямотою.
      Лицо его было широкое, бородатое, скуластое. Волосы на голове беспорядочно взбиты. Во всей одежде проглядывало богатство, соединенное с небрежностью. Развязным тоном своей речи, манерами и одеждой он как бы говорил: "Уважайте меня таким, каков я есть! Вот и все. А главное, я богаче вас!"
      Ударив кулаком по столу, он громким, сердитым голосом сказал:
      - Кто может запретить торговцу торговать? Где такой закон? Царь-варвар и тот понимает это и покровительствует торговым людям. Посмотрите, в какой он дружбе с английскими купцами! Царю, этому могущественному государю, тяжело быть отрезанным от общения с Западом и видеть, как вся русская торговля сделалась монополией ливонцев. Вначале он надеялся на мирное соглашение, но в Ливонии не захотели этого. Они начали тайные переговоры с Польшей о войне с Москвой. Магистр Кетлер даже скрыл от своего народа заключение договора с королем Сигизмундом. Обманул свою страну! Ливонцы стали захватывать немецкие, нидерландские и английские корабли с товарами, закупленными царем... К царю едут немецкие мастера на службу, а ливонцы их задерживают и сажают в темницы... Царь посылал молодых людей учиться в зарубежные страны, а ливонцы их не пускают, заковывают в кандалы... Вот где несправедливость, высокородные господа! Настала пора, когда нам самим надо добиваться дружбы с русскими! Нет никакой причины для вражды с Россией. Варварство большое мы видим и во Франции, и в Испании, и в Нидерландах... Что может сравниться с ужасами инквизиции?! Ничто! Что может сравниться со зверствами англичан и испанцев на захватываемых ими островах и других землях?!
      Разразился дикий шум. Представители Ливонии не кричали, а ревели, потрясая в воздухе кулаками. Посыпались возгласы: "Торгаш!", "Христопродавец!", "Негодяй!", "Иуда!".
      Рудольф Мейер оглядел всех с насмешливой улыбкой, приложил руку к груди, поклонился на все стороны и сел.
      Вскочил другой представитель ганзейских городов, лохматый толстяк. Ударяя себя в грудь, он закричал неистовым голосом:
      - Не верьте ему! И я купец! Кто же более нас опасается захвата берегов моря русским варваром? Кому это на пользу? Английским торговцам! Вы забыли об Англии! Наша торговля погибнет, коль то случится! Пускай уж лучше Польша, нежели Англия. Он - протестант! Лютеранин!.. Инквизиция святое дело.
      После этого шум еще больше усилился. Началась перепалка между католиками и лютеранами.
      Когда стихло, Карл фон Гогенцоллерн назвал для всех загадочное, крайнее любопытное, прославленное по всей Европе имя Ганса Шлитте. Всем было известно, что "этот авантюрист, кажется, был близок к московскому царю и, кажется, хорошо знает московскую политику..."
      Ганс Шлитте с невинной, почти детской, улыбкой поднялся, поклонился. Все взгляды были обращены в его сторону. Исключительное внимание присутствующих к его особе смутило Шлитте.
      - Господин Шлитте, мы будем рады услышать ваше суждение, - с некоторой долей иронии произнес Гогенцоллерн.
      Шлитте скромно, тихим голосом ответил:
      - Я хвораю. У меня стала плохая память после того, что я испытал в любекских и ливонских казематах. Я бы просил господ депутатов извинить меня!.. Мне трудно говорить... а тем более мне трудно лгать... Можно солгать перед лицом депутационстага, но нельзя обмануть (Шлитте указал рукой на небо) того, кто надо всеми нами, - вечного судию.
      Тяжелый вздох вылетел из груди Шлитте.
      Депутаты стали удивленно переглядываться и перешептываться. Чей-то голос прозвучал недовольно: "Богу ответим все вместе".
      Гогенцоллерн ласково обратился к Шлитте:
      - Депутационстаг созван во имя правды, а не во имя обмана и лжи. Вы можете быть спокойны за слова правды... Моя честь, честь слуги императора, честь немца - тому порукой. Не бойтесь! Говорите смело!
      Ганс Шлитте поклонился Гогенцоллерну.
      - После всевышнего для меня нет никого на земле достойнее императора!.. Да будет все согласно воле его римско-кесарского величества!
      Шлитте опять остановился: на лице его застыла какая-то фальшиво-блаженная улыбка.
      Нетерпение присутствующих возросло до крайних пределов. Тогда Шлитте громогласно и смело заявил:
      - Сказать правду вам, господа, - царь Иван действует так, как его заставляют обстоятельства жизни Московского государства, а к немецким государям и народу немецкому он питает искреннее расположение. То могут подтвердить все бывшие у него на службе наши мастера. Царь постоянно расспрашивал нас о немецких обычаях и нравах, о наших дворянах и крестьянах, о горах, о лесах, об охоте... Даже в те времена, когда император Карл отказался от дружбы с Москвою, Иван внимательно выслушивал немцев, выражая свои похвалы немецкой нации... Митрополит хотел насильно одного немца обратить в православие, но царь воспротивился, заставил митрополита уплатить несколько тысяч рублей штрафа за это.
      Гогенцоллерн перебил Шлитте:
      - Да не будет то неясным, господин Шлитте, какие же обстоятельства вынуждают царя завоевывать ливонские города?
      Шлитте, не моргнув, ответил:
      - Турция, крымские ханы, Польша и Литва теснят Москву с юга и юго-запада на север и северо-запад, но и туда ему нет дороги. Ливония и Швеция не пропускают в Московию идущие морем корабли с закупленными царем товарами и военными и иных дел мастерами... Много убытка Польша и Швеция с Финляндией учинили московской торговле... Судите сами, высокородные господа, что было бы с Московским государством, если оно не стало бы воевать! Да и почему винят одну Москву? Судьбу Ливонии стремятся решить также Польша, Дания и Швеция!
      Гогенцоллерн улыбнулся.
      - Но ведь немецкому Ревелю немалое огорчение видеть, как торговые корабли из разных стран проплывают мимо? Если вы немец, вы должны то понять!
      Вдруг раздался пронзительный выкрик какого-то любекского купца:
      - Шведские и ревельские пираты не дают нам плыть к Нарве! Разоряют нас! Топят немцев в море!
      Послышались крики:
      - Мы приветствуем союз Москвы с Данией! Мудрый союз!
      - А мы - союз Польши с Москвой!
      Опять поднялся сильный шум. Многие депутаты повскакали с руганью: "Торгаши! Совесть потеряли!".
      Шлитте скромно уединился в углу на своем месте, довольный тем, что в этой распре забыли о нем.
      Кто-то и вовсе заорал на весь зал:
      - Лучше Ревель кому-нибудь продать, нежели отдать Москве!..
      Гогенцоллерн стучал ладонью по столу, стараясь остановить расходившихся депутатов, а когда стихло, он сказал строго и внушительно:
      - Швеции никогда не видеть Ливонии. Кто из вас, господа, желает говорить дальше?
      На усталых лицах депутатов выразилось безразличие. Гогенцоллерн повторил свой вопрос, но опять общее молчание было ему ответом.
      - Тогда я позволю себе, господа, познакомить депутационстаг с письмом, полученным императором от герцога Альбрехта Баварского. Альбрехт пишет императору, что он находит необходимым союз империи с Россией ввиду турок. Императору, по мнению Альбрехта, не следует обращать внимания на Польшу и другие государства, не одобряющие союза с Москвой, а напротив, поддерживать отношения с могущественным восточным государем.
      Гогенцоллерн добавил:
      - Сближение России с империей не может пугать ливонских немецких правителей - Ливонии от того будет лучше. Всем известно, что этого сближения опасаются Польша и Швеция, что не может не вызвать удивления у благоразумных господ. При всем том я должен заявить, что император не предпринимает никаких шагов к союзу с Москвой. Испуг некоторых персон необоснован. Мы слишком умны для того, чтобы поступать с Москвой по-христиански. Москва недостойна этого.
      Началось совещание: что же теперь делать? Какие меры принять против Москвы?
      И удивительно: те, которые больше всех, не жалея красок, описывали зверства и алчность "восточного деспота", теперь совсем притихли и робко переглядывались между собою. Один только депутат смело и как-то вдохновенно заговорил о войне с царем Иваном. Это был все тот же светло-русый юноша из Померании. Он призывал всех христианских рыцарей прославить свое оружие боевыми подвигами на полях нечестивой Москвы, уверяя, что Москва не выдержит натиска благородного рыцарского воинства, под ударами которого падет великое насилие и всякая неправда, творимая московитами. Речь юноши была горяча, цветиста, но малоубедительна понятия о правде и насилии, а тем паче о христианстве, давно уже смешались в головах европейских дипломатов во что-то сумбурное, трудно отличимое одно от другого. Ведь не гнушался же христианнейший из королей французский - войти в союз с магометанской Турцией, этим бичом христианских народов, надругавшейся над самим гробом господним! Союз Франции с Турцией был направлен тоже против христианских народов, и в первую очередь против Германии.
      "О юноша! - думали маститые депутаты. - Нельзя не позавидовать чистоте и неиспорченности твоей молодой души!" И вздыхали. Молодой померанский посол окидывал победоносным взглядом присутствующих, как бы говоря: "Любуйтесь на меня! Ничего не боюсь!"
      Гогенцоллерн был хмур. Он понимал, что папский престол уже не тот, что был при крестовых походах, что слово римского первосвященника уже не может двигать сотни тысяч людей на край света для распространения римской церкви. Да и сами крестоносцы, познакомившись с арабскою ученостью, во многом разочаровались и разуверились. И не это ли породило безбожного Фридриха Гогенштауфена, Гуса, Лютера и Кальвина?! Пришла в упадок папская власть, пало и ее творение - духовные рыцарские ордена. Гогенцоллерн знал мнение своего императора о "последних рыцарях". Ливонское рыцарство тоже обречено на гибель: не русские, так поляки, датчане и шведы сделают Ливонию своей провинцией.
      Он прочитал письмо императора Фердинанда, адресованное депутационстагу. Император часть вины слагал на самих ливонцев. В письме он особенно подчеркивал их беспечность. Указывал, что они заняты междоусобными распрями и политическими интригами, несвоевременными тяжбами и своекорыстием. Он удивлялся их безучастному отношению к опасностям, которыми окружена их страна. "Если внутри Ливонии такие смуты и беспорядок, - писал он, - то всякая помощь напрасна!" При своем письме Фердинанд приложил копии с писем ему Гамбурга и Любека. Оба города отказывались от денежной помощи Ливонии.
      - Я бы хотел, чтобы, осуждая то, для чего мы съехались сюда, - сказал Гогенцоллерн, - мы не забывали о могуществе Оттоманской империи. Знаменитый вождь турок Солиман подобен глыбе, которая каждый день грозит задавить Европу и Азию новыми ударами войск своих, и не в нашей воле ручаться за то, что ему не помогут некоторые из христианнейших соседей наших. И упаси боже, если он войдет в союз с Московией... Мы не должны допустить этого. Есть слухи, что они обмениваются дружественными письмами...
      Бывший епископ дерптский, вестфалец Иодек фон Реке, рассказал депутатам, столпившимся после собрания на галерее замка, о распущенности и отсутствии государственного порядка, которые царят в Ливонии. Судьба ее предрешена. Он сожалел о том, что, будучи немцем, будучи дерптским епископом, не смог ничего сделать для исправления нравов Ордена.
      Разговоров о Ливонии и о царе на этом депутационстаге было немало. Однако ни к чему существенному так и не пришли.
      Решено было отправить посольство к царю с просьбою о прекращении войны в Ливонии и оказать денежную помощь прибалтийским немцам. Запрещение купцам ездить в Россию тоже можно записать в протокол, но запретить купцам плавание по морям не в силах не только депутационстаг, но и сам император.
      С тем депутаты и разъехались. Время потекло обычным порядком. Герцоги и курфюрсты погрузились в свои дела, быстро забыв о Ливонии.
      В итоге ни один из намеченных на депутационстаге пунктов не был выполнен. Благие пожелания остались в протоколах депутационстага.
      XI
      Таяли туманы. Дышали прелыми травами луга. Свет месяца чуть заметно серебрил верхушки рощ по песчаным обрывистым буграм. Желтая листва дубов, переплетаясь с кружевом красных, похожих на звезды, кленовых листьев, воздушными чертогами раскинулась в предутренней мгле.