В хоромах Владимира Андреевича и вовсе молились о том, чтобы бог прибрал "болящую рабу божию Анастасию". Особенное усердие к тому прилагала его мать, княгиня Евфросиния. Она даже свечи в своей моленной ставила зажженным концом книзу, а когда огонь с шипеньем угасал, придавленный к подсвечнику, приговаривала: "Упокой, господи, душу новопреставленной рабы Анастасии".
      То же самое делали боярыни во многих теремах. Проклинали там не только Анастасию, но и весь род Захарьиных, ее братьев - Данилу, Григория и Никиту, судачили, что все через них: и война с Ливонией, и опалы на бояр, и то, что царь променял бояр на иностранцев, татарских князьков, казаков, дворян незнатных и дьяков-писарей. Все ставилось в вину Анастасии и ее родичам.
      А разве можно когда-нибудь простить своенравному деспоту, что он, вопреки боярской воле, взял себе жену из рода Захарьиных-Юрьевых? И можно ли помириться с тем, что эта проклятая Ливонская война начата против желания боярского круга? Никогда, никогда этого не простит царю и царице гордая своими предками и заслугами боярская знать!
      Борьба, Иван Васильевич, не кончилась!
      Она будет продолжаться в страшных, позорящих тебя и твою семью сплетнях, в измене людей, на которых ты больше всего надеешься, в запугивании тебя разными знамениями и приметами, в тайных молитвах о наказании недугами и несчастиями царской семьи, в воеводском самоуправстве и неисполнении московских приказов по областям и уездам, и в поругании твоей церкви заволжскими старцами, и во многом, где царь бессилен не только найти виновных, но где он бессилен все это сыскать, узнать, услышать. Глупый да пьяный проговорятся, а лукавый - никогда. Он хорошо знает: "что насечешь тяпкой, того не сотрешь тряпкой". И клевета никогда не проходит даром - что-нибудь да остается.
      Кто кого - еще посмотрим! И хотя царю никто этого не смел сказать, он часто читал такое в глазах неугодных ему людей.
      И в самом деле, так думали многие князья и бояре, так рассуждали они в своем тихом, замкнутом кругу под сенью дворцовой кровли князя Владимира Андреевича.
      Сильвестр и Адашев удалены, но этим дело не кончилось...
      С невероятным трудом бояре и их жены скрывали свою радость, которая охватила их, когда внезапно раздался печальный звон всех кремлевских колоколов, известивший о кончине царицы Анастасии.
      Случилось это в пятом часу дня 7 августа 1560 года.
      Сначала у царицы сильно болело под сердцем, потом ее начало рвать, она бросилась на пол, каталась по полу. Иван Васильевич не мог ее удержать, а когда притихла, он поднял ее с пола и на руках донес до ложа, склонился над ней и, едва дыша, обезумев от ужаса и горя, тихо спросил:
      - Голубушка царица!.. Я здесь... с тобой... Что же это такое?
      Она открыла глаза.
      В комнату, волоча по ковру куклу и переваливаясь, вошел крохотный царевич Федор. Он остановился, с улыбкой стал следить за отцом и матерью. Вбежал царевич Иван в шлеме и с мечом через плечо и тоже остановился. Он сразу заметил, что происходит что-то неладное с матушкой, какое-то худо; испытующими глазенками стал следить за отцом и, увидев на щеках слезы, заплакал: "Матушка!". Глядя на него, принялся плакать и малютка Федор. Оба вцепились ручонками в одежду отца.
      Громкий стон матери, беспомощно свесившаяся с постели рука ее, разметавшиеся по подушке черные косы, обнаженные плечи и страшное лицо отца окончательно сбили с толку детей, напугали их.
      Они, забившись в угол, подняли громкий плач.
      - Анастасия! Юница моя!.. Очнись!.. - склонившись еще ниже, в припадке отчаянья кричал отец.
      - Дети!.. Государь... - тихо, едва слышно, проговорила Анастасия, на минутку остановив на лице мужа тусклый, полный ужаса взгляд.
      Иван Васильевич схватил обоих детей на руки и поднес их к царице, подавляя подступившие к горлу рыданья.
      Дети вцепились ручонками в холодеющее тело матери: "Матушка!". Шлем с царевича Ивана со звоном упал на пол.
      - Нет! Уйдите! - задыхаясь, проговорил царь, сняв с постели детей. Уйдите! Эй, Варвара, уведи их!..
      Вбежала старая мамка Варвара Патрикеевна Нагая, схватила плачущих царевичей и понесла их из царицыной опочивальни.
      Долго еще слышался горький плач испуганных детей.
      Царь в отчаянии прильнул высохшими губами к лицу жены. Оно было неподвижно, глаза полуоткрыты. Большие черные ресницы перестали трепетать.
      - Настя! Настенька! Юница моя! Горлица! - вдруг вскрикнул Иван Васильевич.
      Черное одиночество и мрак смертельной тоски навалились на согнувшегося, растерянно смотревшего в лицо покойницы царя Ивана. Все кругом медленно поплыло куда-то.
      Невольно поднялся, вытянулся, как бы стряхивая с себя какую-то тяжесть, сделал неуверенными движениями руки крест над телом Анастасии. Застыл на мгновенье с поднятой рукой, подозрительно оглядевшись по сторонам.
      В сером полумраке чуть-чуть светили в драгоценной оправе лампады, любимые ее лампады, которые оправлялись только ее, царицыными, руками.
      На белой запятнанной кровавой рвотой подушке неподвижно застыло покинутое последним трепетом жизни лицо царицы.
      Иван блуждающим взором оглядел царицыну почивальню. На круглом столике лежало неоконченное царицыно рукоделье, два больших румяных яблока. Одно - уже надкушенное.
      Толстые стены дворца в его глазах расплылись. Вечерние тени бесшумно скользили, ткали серые пятнистые кружева за окном. "Анастасии больше нет!" - беззвучно кричало ржавое холодное небо.
      Затяжным, тягучим, медленным плачем наполнилась опочивальня царицы. Царь крепко припал к любимому, такому дорогому для него, родному, милому телу, теперь холодеющему, неподвижному...
      - Прости! Анастасия! Прости! - вскрикнул царь, крепко стиснув уже похолодевшую руку жены.
      Оторвавшись от постели, он на носках, как всегда, когда находился в царицыной опочивальне, чтоб не разбудить царицу, подошел к столу. Яблоки! Яблочный спас!.. В кремлевских садах много яблонь... Сегодня он сам сорвал и принес царице несколько румяных крупных яблок.
      Осторожно дрожащей рукой Иван взял надкушенное яблоко и долго смотрел на него.
      Вот следы ее зубов, ее маленьких, сверкающих, как перламутр, зубов...
      Царь оглянулся; бескровные губы плотно сжаты. Никогда уже не будет на них солнечной, весенней улыбки, которая покоряла буйное сердце его, Ивана, но... яблоко!
      - Душно мне! Анастасия, душно!.. - Он облокотился на косяк окна, жалкий, согнувшийся, такой ничтожный теперь, трясясь в лихорадке. Анастасия! - вырвался у него из груди дикий, полный отчаянья вопль, и большой, сильный Иван Васильевич грохнулся на пол, забившись в припадке отчаянья.
      Вслед за кремлевскими печально загудели колокола всех московских сорока сороков.
      Весть о кончине царицы Анастасии быстро облетела всю Москву.
      Когда переносили тело царицы из дворца в девичий Вознесенский монастырь, толпы народа собрались на пути следования похоронного шествия. С трудом пробивалось сквозь толпу шедшее впереди гроба духовенство. Все плакали, а неутешнее всех - бедный люд, называвший Анастасию матерью. Нищие отказывались от милостыни в этот день.
      Царь шел за гробом, поддерживаемый своими братьями - князьями Владимиром Андреевичем и Юрием Васильевичем и татарским царевичем Кайбулой. Он с трудом сдерживал рыдания, делая мучительные усилия над собой, чтобы не показаться народу слабым.
      Вся жизнь с любимой женой, каждый день близости с ней проходили в его памяти. Все горести и радости, которые он делил с ней, своей подругой, все это гнездилось теперь в его больной, отяжелевшей от горестных дум голове.
      Андрейка с Охимой были в толпе. У обоих из глаз текли невольные слезы. Андрейка не узнал царя - так он изменился. Высокий, широкоплечий, теперь согнулся, стал каким-то обыкновенным, не похожим на того царя, которого Андрейка не раз так хорошо, так близко видел. Царских детей несли на руках ближние бояре рядом с царем. Мальчики с удивлением и испугом оглядывались по сторонам.
      Унылое пение монахов, плач провожающих женщин и серый, ненастный день еще более омрачали печальную картину похорон.
      Под тяжелыми сводами Вознесенского монастыря в мрачной торжественной тишине уныло звучали слова Псалтыря:
      "...Обратись, господи! Избавь душу мою, спаси меня ради милости твоей, ибо в смерти нет памятования о тебе. Во гробе кто будет славить тебя?.."
      Царь Иван вместе с царевичем Иваном каждый день ходил в монастырь и подолгу простаивал около гробницы Анастасии, горячо, со слезами молясь "об упокоении души невинной юницы, благоверной, праведной царицы Анастасии".
      Царь приказал - в собор, в его присутствии, кроме ближних родственников покойной, до погребения никого не допускать. У дверей собора стояла почетная стража, над которой начальствовал Алексей Басманов.
      Выйдя из Фроловских ворот после похорон царицы на Пожар*, Андрейка и Охима спустились вниз по берегу к Москве-реке. Небо серое, неприветливое. Тихо, тепло и влажно, как бывает летом перед ненастьем. Плывут ладьи с сеном, яблоками, с корьем. В ладьях сидят задумчивые люди. Унылым эхом расплывается над рекой и побережьем строгий, печальный благовест соборных звонниц.
      _______________
      * П о ж а р - Красная площадь.
      На пустынном берегу ни души. В осоках копошатся дикие утки с утятами.
      В этот день по случаю похорон царицы Анастасии в Пушкарской слободе не работали.
      Андрейка сочувственно смотрел на заплаканное лицо Охимы. Пошли по тропинке близ воды.
      - Не горюй, Охимушка, не печалься... Всего горя не переплачешь, слезами не поможешь...
      - Хорошо тебе говорить, а мне-то каково!
      - Ну, а что тебе? Девка ты добрая, пригожая, кровь с молоком, сто годов проживешь...
      - Дурень! Да нешто я о себе?
      - А коли о царице, то что о том тужить, чего не воротить?
      - Да и не о царице я!
      - О ком же? О царе-батюшке, об Иване Васильевиче? Бог его не оставит... Бог лучше знает, что дать и чего не дать. Царь наш сильный, перенесет и это горе гореванное! Не впервой ему горевать.
      - Да и не о царе я! - сердито молвила Охима, нагибаясь и срывая белый водяной цветок.
      Андрейка с недоумением посмотрел на нее.
      - О ком же ты?
      Охима дерзко взглянула ему в лицо и громко сказала:
      - Об Алтыше!.. Не слышно о нем ничего и не видно его уже третий год... Подсказало мне мое сердечушко, что убит он и не вернется домой уже никогда... Расклевали тело его коршуны в поле да воронье проклятое!
      - Ты хочешь, чтобы он вернулся?
      - Да. Что мне! Пущай он живой будет... А ты бы хотел?
      - Хотел. Пущай он опять увидит свою невесту ненаглядную, Охимушку!
      Охима остановилась, лицо ее стало сердитым.
      - Стало быть, ты меня не любишь? - крепко сжав руку ему, спросила она.
      - А ты меня любишь?
      - Люблю, соколик, люблю! - виновато улыбаясь, проговорила Охима. Так я, вспомнила об Алтыше, когда царицу хоронили...
      - А коли любишь, зачем же тебе тогда Алтыш? Зачем тебе вспоминать?
      - Тебя люблю, а его жалею! - после некоторого раздумья ответила она.
      Андрейка остался доволен ответом Охимы. Пускай жалеет! Он и сам всех жалел, и Охиму он полюбил за ее доброе сердце. Но тут же Андрейка стал поучать Охиму:
      - Посмотри на государя Ивана Васильевича! Схоронил он дочку Анну, да дочку Марию, да Митрия-царевича, да Евдокию-царевну, а ныне и супругу свою любимую Анастасию, да и всякую грозу перенес и к новой грозе готов... Зря, что ли, мы днем да ночью в Пушкарской слободе куем да льем пищали и пушки?! Бог силы на все ему дает!.. А ты об Алтыше плачешь и вздыхаешь. Не зазорно ли?
      Понизив голос, Андрейка сказал на ухо Охиме:
      - Спаси бог! Все иноземные царства будто поднимаются на нас. Литовский король мутит. Как тут быть? А ты об Алтыше горюешь! Э-эх, тюря! Тужит Пахом, да не знает о ком! Не убит твой Алтыш, но, как и Герасим, где-нибудь на Ливонской земле в войске стоит... Говорю, война будет великая!.. Вот его и держат... Царь наш, Иван Васильевич, горд. Ни перед кем шапки не ломает! Ну-ка, сядем здесь, на пригорочке, да подумаем.
      Андрейка и Охима сели у самой реки.
      Вода тихая, только водяные пауки скользят по ней да мелкая рыбешка играет поверху. Невдалеке, на том берегу, в осоках, две цапли дремлют, стоя на одной ноге.
      В сыром, влажном воздухе все еще чувствуется запах гари недавнего пожара. Лицо Андрейки задумчиво.
      - Наша матушка Русь испокон веков одним глазом спит, а другим за забор глядит... Так исстари ведется. Что толку, коли идет княжна: на плечах корзина, а в корзине мякина! Иван Васильевич мякину-то в корзину не кладет, что и зрим... В заморских краях волдырь надувается! Ливония да море, кое воевали мы, не дает им покоя, а коль дополна волдырь надуется, то и лопнет... Вот оно что! А ты об Алтыше! Побойся хоть своего Чам-Паса!..
      Охима рассмеялась.
      - Ты и бога нашего запомнил?!
      Андрейка тоже рассмеялся.
      - Запомнил, да уж и нагрешил ему немало. Двум богам грешу! Все тут зараз... Тьфу!
      Он плюнул и перекрестился.
      - Прости ты меня, господи! Слаб я... слаб... каюсь!
      Охима шлепнула Андрейку ладонью по затылку.
      - Буде! Не смейся над нашим богом! Не обижай меня! Мордва тоже за Русь стоит!
      - Легше! Чего ты? Нешто я смеюсь? Ведь ты и сама знаешь... грешный я или нет?
      На этот вопрос Охима ничего не ответила. На ее щеках выступил румянец, на губах улыбка самодовольства.
      - Не стыдись, око мое чистое, непорочное!
      - Говори, говори, Андреюшка, я слушаю!
      - Шестьдесят цариц на тебя не променяю!
      - Говори, милый, говори!..
      Голова Охимы уже на груди у него. Осмотрелись кругом - никого нет! Упало несколько капелек с неба на опущенные веки девушки. Увлажнились густые ресницы.
      - Виноградинка, солнышком согретая!
      - Го...во...ри...
      Он вздохнул, сладко улыбнувшись и вобрав в себя приятный, освежающий воздух.
      - Да нет, моя лапушка, лучше помолчим!..
      "Зачем умирать?!" - думалось Охиме. Ей казалось в эту минуту, что для нее только - жизнь, молодость, любовь, а смерть, старость, болезни - это для других людей, о которых необходимо поплакать, которых следует пожалеть... Грех не плакать о болящих, об умирающих - надо быть добрыми, а самим оставаться вечно такими, какие есть... Ну, и только!.. Так лучше.
      Андрейка гладил ее волосы своей рукой, пропитанной маслом, со следами ожогов, и тихо говорил:
      - В небе мгла серая, неприветливая, а на душе у меня светит солнце, как в ясный день, и кругом яркий маковый цвет, будто в саду, и мы в том саду сидим, и ничего нам не надо, всего у нас много... Мы богаче царя, богаче всех купцов наших и иноземных... И только у нас правда, и только для нас мир нетленный есть...
      Охима, словно сквозь сон, тихо говорила:
      - И будто ты в Пушкарской слободе не работаешь и все сидишь со мной, с одной только мной...
      И, закрыв глаза, она тихо запела по-мордовски:
      Пойдут мои подруженьки, матушка,
      По зеленому лугу гулять,
      По зеленому лугу гулять,
      С листка на листок наступать,
      Цветок за цветком срывать,
      Цветы-бубенчики набирать.
      Они, матушка, и мою долю не оставят,
      Они и мою часть сорвут...
      Андрейка вдруг очнулся от своих сладких размышлений, покосился на Охиму, огляделся кругом. Мощные стены и башни Кремля с бойницами на пригорке, громадный, прекрасный, вновь строящийся на площади, близ Фроловских ворот, собор Покрова поразили своим величием, напомнили о том, чем живет Москва: о войне, о литье, о пушках...
      - Вставай, Охимушка!.. Время домой, - сказал он разочарованно, почесав затылок.
      Охима не шевельнулась, будто не слышит...
      Удаление от двора Сильвестра и Адашева порадовало многих из бояр, особенно родственников покойной царицы. Бояре Шереметевы весело встретили известие об этом. Иван Васильевич Шереметев после кончины царицы Анастасии был приближен к царю, как и другие близкие роду Захарьиных. Но больше всех выдвинулись теперь боярин Алексей Басманов, сын его кравчий Федор, князь Афанасий Иванович Вяземский, Василий Григорьевич Грязной, Малюта Скуратов (из князей Бельских) и другие. Вокруг царя собирались новые люди, к которым он на глазах у всех был весьма милостив.
      В первые дни после похорон супруги Иван Васильевич несколько дней сидел безвыходно во дворце, играл со своими детьми, ласкал их. И четыре раза в день вместе с ними ходил в домовую церковь молиться об упокоении души покойной Анастасии Романовны.
      Панихиды служил любимый царицею настоятель Чудова монастыря архимандрит Левкий.
      Наконец, после горестных дней траура по царице, Иван Васильевич выехал из дворца. Первым долгом он посетил Пушкарскую слободу, затем занялся посольскими делами.
      Он велел Висковатому послать английской королеве составленное им самим во время сидения во дворце письмо:
      "...Надобны нам из Италии и Англии архитекторы, которые могут делать крепости, башни и дворцы, доктора и аптекари и другие мастера, которые отыскивают золото и серебро. Послали мы тебе нашу жалованную грамоту для таких, которые захотят прибыть сюда служить нам, и для таких, которые захотят послужить нам по годам, как те, которые прибыли в прошлом году, и для таких, которые захотят служить нам навсегда; чтобы и те, которые захотят приехать к нам служить здесь навсегда, и чтобы всякого рода твои люди: архитекторы, доктора и аптекари по сей нашей грамоте приезжали служить нам, и мы пожалуем тебя за твою великую милость по твоему хотению, а тех, кто захочет служить нам навсегда, мы примем на свое содержание и пожалуем их, чем они захотят; а тех, кто не захочет долее служить нам, мы наградим по их трудам, и когда они захотят пойти домой, в свое отечество, обратно, мы отпустим их с нашим жалованьем в их страну без всякого задержания по сей нашей жалованной грамоте. И писана сия наша жалованная грамота в государствия нашего двора граде Москве".
      В следующем письме царь просил королеву, чтобы она дозволила своим купцам возить в Нарву из Англии всякого рода пушки, снаряды и оружие, нужные для войны, а также корабельных дел мастеров.
      Ночи не спал царь Иван, думая о том, как бы усилить свое войско, чтобы оборониться от готовящегося на него нападения со стороны других государств. Ему, как всегда, казалось, что он что-то упускает из виду и что время у него уходит бесплодно, что бояре его слишком ленивы, беспечны.
      По мере подготовки к большой войне участились ссоры царя с боярами, усиливался и ропот бояр...
      В ответ на развившуюся между Москвой и Англией торговлю увеличилось число немецких, датских и шведских корсаров в Балтийском море. Торговые корабли из Англии, а также из Любека и других ганзейских городов стали приходить в Нарву хорошо вооруженными артиллерией. Немало разбойников погибло от купеческих пушек. В Балтийском море происходили целые сражения между купцами и пиратами, среди которых были пираты и немецких курфюрстов.
      Король польский Сигизмунд вслед за владетельными немецкими князьями тоже стал покровительствовать разбою. Он начал писать письма английской королеве.
      П е р в о е  п и с ь м о
      "Ваше пресветлейшество, видите, что мы не можем дозволить плавание в Московию по причинам, не только лично до нас касающимся, но и относящимся к религии и ко всему христианству; ибо, как мы сказали, враг посредством пропуска* научается, - что важнее всего, - владеть оружием, необычным в его варварской стране; научается, - что почитаем наиболее важным, - самими мастерами, так что даже если бы к нему ничего более и не привозили, то уже одними трудами этих мастеров, которые, при существовании этого плавания, будут иметь свободный к нему доступ, легко будет в одно и то же время выделывать в самой варварской стране его все те предметы, которые требуются для ведения войны и которых даже употребления до сих пор там не знают".
      _______________
      * Разрешение английским купцам плавать в Россию.
      В т о р о е  п и с ь м о
      "Мы видим, что благодаря плаванию этому, весьма недавно учредившемуся, Москаль - этот не только временный враг короны нашей, но и враг наследственный всех свободных народов, - чрезвычайно преуспел в образовании и в вооружении, и не только в вооружении, в снарядах и в передвижении войск, что хотя и много значит, но что, конечно, легко возбранить, но и в других предметах, против которых нельзя достаточно предостеречься и которые могут оказать ему большую помощь: говорю о самих мастеровых, которые не перестают переделывать врагу оружие, снаряды и разные тому подобные предметы, доселе невиданные и неслыханные в его варварской стране. Кроме сего, следует обратить величайшее внимание на то, что знание всех наших, даже сокровеннейших, предприятий немного времени спустя доставит ему возможность знания, чего у нас нет, изготовить погибель всем нашим (союзникам). Подлинно не считаем возможным, чтобы можно было ожидать, что мы потерпим такого рода плаванию остаться свободным..."
      Т р е т ь е  п и с ь м о
      "...как мы писали прежде, так пишем и теперь к вашему вел-ву, что мы знаем и достоверно убеждены, что враг всякой свободы под небесами, Москаль, ежедневно усиливается по мере большого подвоза к Нарве разных предметов, так как оттуда ему доставляются не только товары, но и оружие, доселе ему неизвестное, и мастера, и художники: благодаря сему он укрепляется для побеждения всех прочих (государей). Этому нельзя положить предел, пока будут совершаться эти плавания в Нарву. И мы хорошо знаем, что вашему вел-ву не может быть известно, как жесток сказанный враг, как он силен, как он тиранствует над своими подданными и как они раболепны перед ним! Казалось, мы доселе побеждали его только в том, что он был невежествен в художествах и незнаком с политикою. Продолжись это плавание в Нарву, что останется ему неизвестным? Поэтому мы, лучше других знающие сие, будучи с ним в пограничном соседстве, не можем, по долгу христианского государя, вовремя не присоветовать прочим христианским государям, чтобы они не предали в руки варварского и жестокого врага свое достоинство, свободу и жизнь свою и своих подданных; ибо мы ныне предвидим, что, если другие государи не воспользуются этим предостережением, Москаль, тщеславясь тем, что ему привезли эти предметы из Нарвы, и усовершенствовавшись в военном деле орудиями войны и кораблями, сделает этим путем нападения на христианство, чтобы истребить и поработить все, что ему воспротивится, от чего да сохранит бог! Некоторые государи уже послушались этого нашего предостережения и не посылают кораблей к Нарве. Прочие же, которые будут плавать этим путем, будут захватываемы нашим флотом и подвергнутся опасности лишиться жизни, свободы, жен и детей. Итак, если подданные вашего вел-ва воздержатся от этого плавания в Нарву, им ни в чем нами не будет отказываемо. Пусть ваше вел-во взвесит и обсудит поводы и причины, побуждающие нас останавливать корабли, идущие к Нарве. В остановке этой, как мы уже писали к вашему вел-ву, нет никакой вины со стороны наших подданных".
      Королева, преследуя цели выгоды, оставила эти письма, так же как письма других королей о том же, без внимания, продолжая покровительствовать торговле английских купцов с Россией. А в одном из своих писем, которое, по словам королевы, являлось "тайной грамотой", известной, кроме королевы, только одному королевскому тайному совету, она уверяла царя Ивана в своей искренней дружбе к нему, закончив письмо следующими словами: "Обещаясь, что мы будем единодушно сражаться нашими общими силами противу наших общих врагов и будем исполнять всякую и отдельно каждую из статей, упоминаемых в сем писании, дотоле, пока бог дарует нам жизнь, и это государским словом обещаем". Польза для Англии от сношений с Россией была явная, и королева в своих письмах к царю этого не скрывала.
      На Москве-реке пустынно. В Замоскворечье приземистые обывательские избы как-то съежились, почернели после захода солнца, будто чего-то испугались. Слышен пронзительный, тревожный крик пролетевшей над Москвой-рекой стаи гусей. Пахнет осенью, воздух свеж и прохладен, но окно в царский садик открыто.
      Сторожа притаились в кустах, не спят.
      Умирает лето... В грустной тишине отдыхающего от дневной толчеи Кремля слышится царю прощальный шепот золотистой листвы прадедовских лип... Может быть, в том, едва уловимом, шелесте мирного увядания таится грусть предков над несбывшимися надеждами, неоконченными сказками и разбившей их суровой былью! Может быть, то - невидимое присутствие Анастасии?
      В руках Ивана Васильевича любимые им гусли, подаренные ему соловецкими иноками, а на китайском столике перед ним большие листы бумаги, испещренные крючковатыми знаками, кружочками и черточками. Ниже рукописные строки псалмов.
      Жизнь царя - это не все!.. Приказы, дьяки, воеводы в этот ясный сентябрьский вечер кажутся сном... Там, куда рвется душа, - райский простор, лазурь небес и цветники чудесных светил... Там херувимы и серафимы, покой и безмятежность. Там... Анастасия!
      "Господи, воззвах к тебе, услыши мя..."
      Иван Васильевич закрыл глаза, веки его вздрагивают, на щеках слезинки... Руки тянутся к струнам...
      Сторожа, притаившись под окном, замерли, едва переводя дыхание.
      Они слышат голос царя, гусельные вздохи:
      Милость и суд воспою тебе, господи!
      Пою и разумею пути непорочные,
      Творящих преступление возненавидех,
      Державу твою возвеличу делом моим,
      И украшу обитель свою цветами разума,
      И совершу суд правды над видимым и невидимым врагом,
      Жажду приять страдание во имя твое,
      Не убоюсь слез и воздыханий чад моих...
      Жмутся друг к другу ночные стражи и робко крестятся, прислушиваясь к словам псалма...
      Голос царя, то тихий и грустный, то громкий и гневный, кажется страшным, непонятным...
      "Земля - жилище человека - не есть ли ты сосуд человеческого труда и страданий для живых и безмолвное пристанище мертвым, равняющее счастливых и несчастных, властелинов и рабов, цариц с холопами?"
      Струны умолкли.
      Глаза царя впиваются вопросительно в сгущающийся за окнами мрак.
      Мысли растут:
      "Изо всех племен человеческих, успевавших возвыситься на крайнюю степень благосостояния, довольства и могущества, ни одному до сих пор не удавалось на ней удержаться... Несчастья родятся вместе с человеком...
      Прав Вассиан: "Не ищи себе благополучия на земле, все проходит и все подвержено тлению..."
      Но прав ли будет царь всея Руси, - спрашивает себя мысленно Иван Васильевич, - если он, убоясь тленья, страшась смерти и полагаясь на милость божию, оставит на попечение бога своих подданных и не станет ими управлять так, как ему, царю, кажется оное к лучшему?
      Увы! Человек редко делает разумный выбор между добром и злом, и еще реже владыка, творя добро родине, не причинял бы тем кому-либо зла...
      Есть ли в мире сила благодетельнее солнца? Однако не от него ли происходит и наивысшее зло - засуха и пожары? Но... кто на земле захочет отказаться от солнца?"
      Лицо Ивана Васильевича оживляет улыбка: нет такой твари на земле, чтобы могла жить без солнца!
      Владыки мира сего созданы богом - вершить добрые и злые дела во благо своих народов.
      Снова пальцы касаются струн.
      Ах, как бы хотелось одним сильным, громким ударом по струнам выразить всю эту страстную внутреннюю убежденность в благодетельность единой власти для людей!
      Дрогнули гусли.
      Громкие властные звуки струн вторили мощному, выражавшему не то гнев, не то приказ, голосу царя.
      Глаза Ивана Васильевича устремлены ввысь.
      "Бог дарует человеку часть своего величия. Царь земной повинен охранять этот дар от посрамления, оберегать божеское как в вельможе, так и в черных людях, и никто не должен чинить ему помехи в том! Помню твои слова, моя незабвенная юница!"
      Гусли умолкли.
      Зашуршала бумага - царь торопливо ставит причудливые знаки на бумаге, отмечая ими понижение и повышение своего голоса, печаль и смирение перед божеством и сменяющее их торжество мысли, мысли царя и властелина.
      Отложив гусли в сторону, Иван Васильевич быстро поднялся и, отворив дверь, крикнул постельничего.
      Вошел Вешняков, низко поклонился.
      - Бог спасет! - ласково кивнул головою царь. - Ожидаю. Напомни святителю.
      Ни перед кем и никогда Иван Васильевич не открывал своей слабости к "гусельному гудению", а тем паче к собственному песнетворчеству и песнопению. Одному митрополиту Макарию он поверял эту свою тайну. Царь и сам поддерживал духовенство в его борьбе с "игрищами еллинского беснования", и не причислены ли "гусли, и смыки, и сопели" Стоглавым собором к этим игрищам?! Царю ли нарушать обычаи, им же, вместе со святыми отцами, установленные?
      Иван Васильевич подозрительно покосился на раскрытое окно. Почудилось, будто в саду кто-то разговаривает. С сердцем прикрыл его.
      На лицо легла тень досады.
      Увы, и царю приходится таиться! Вседержитель милостив к царям, он прощает их слабости, но никогда не простит народ царю нарушения закона, церковью установленного.
      Горе государю, преступившему свой закон!
      Он снова выглянул в окно, там никого не было, значит просто так показалось. Никто не слышал гуслей и песнопения. Смерть тому, кто услышит это! Уже пойманы люди и пытаемы жестоко, обвиненные в словах о "безбожии" государя. А люди те - монахи и, видимо, вассиановцы, хотя и упираются, не признаются в еретической связи с заволжскими старцами. Мутили народ - царя хулили!
      Раздался стук в дверь. Царь Иван вздрогнул.
      На пороге в черной рясе стоял старенький, седой митрополит Макарий. Глаза его, черные, умные, встретились с глазами царя.
      Иван Васильевич, смущенно склонившись, подошел под благословение.
      Сухими руками, крест-накрест, митрополит размашисто благословил царя.
      Сначала опустился на скамью царь, затем митрополит.
      Иван Васильевич молча указал на лист, исписанный им напевными "крюками" и знаками, и на гусли. Макарий с любопытством стал разглядывать написанное.
      После этого Иван Васильевич подошел к столу с гуслями, взял их и, глядя в бумагу, провел пальцами по струнам.