IV
      Днем и ночью на стенах и башнях Дерпта изнывали латники в мучительном ожидании появления московского войска.
      Вокруг города и в предместьи, между гостиным двором и замком, копались в земле оголенные до пояса, потные, загорелые русские пленники и латыши, согнанные сюда из соседних деревень. Под присмотром ландскнехтов рыли новые окопы и рвы. Особо много трудились над возведением укреплений у величественного здания Собора епископа по ту сторону реки Эмбах, среди поблекших от зноя садов и огородов. Сам епископ, желтый, с мутными глазами, длинный, худой, руководил работой. Собор готовился к отчаянной обороне. Сюда свозились бочки со смолою, пушки и кадки с водою, на случай пожаров.
      В городе сделалось тесно, суетно. Тревога нарастала с каждым часом. Вдоль городского рва, наполненного зеленою, вонючею водою, где находились кузницы и всякого рода мастерские, расставляли пушки. Высокие, серые, узкие дома были набиты вооруженными жителями.
      Лютеранские и католические церкви опустели, потускнели, сиротливо выглядывая из кущи садов и рощ. Не до них стало!
      Река Эмбах - "мать рек" - плавно катила свои воды среди застроенных домами и покрытых садами и огородами берегов. Дерпт слыл крупным торговым городом. Через него с востока шли товары в Ригу и другие приморские города Ливонии. Своим богатством он славился на всю Ливонию.
      Теперь торговля замерла. Население было занято одною мыслью - как бы оборониться от Москвы, как бы спасти свою жизнь.
      По реке Эмбах медленно подплывали к Дерпту плоты и ладьи с оружием и продовольственными припасами из ближних замков и селений. Дерпт важнейшая крепость - прикрывал собою путь к столице Ливонии, к Риге, поэтому Рига не поскупилась на посылку оружия и продовольствия дерптским жителям. О воинской помощи людьми пока шли только дружественные переговоры. Вельможи и купцы дерптские потихоньку ворчали на магистра, на всю Ливонию. Многие стали обдумывать, как бы, навьючив на коней наиболее ценное имущество, золото и драгоценности, незаметно уйти из крепости в более безопасное место. Появилось у горожан взаимное недоверие друг к другу: ревниво следили за тем, кто первый побежит, чтобы потом, по этому случаю, поднять шум.
      Масла в огонь еще подлили дворяне, прискакавшие из-под Киррумпэ в Дерпт с растрепанными знаменами, на взмыленных конях и без обоза, брошенного на дворе, в добычу русским.
      Прискакали, да и то не все: двадцати восьми человек не досчитались. Бегство было такое поспешное, что и не заметили они, как товарищи их попали в плен. К ним бросились с расспросами, а они отдышаться не могут, твердят, как помешанные, одно: "Москва! Москва!" А что "Москва" - толку не добьешься.
      Обыватели качали головами: "Хорошего не жди!"
      С глубоким огорчением в Дерпте узнали, что магистр, так много кричавший о непобедимости рыцарей, не оказал ровно никакой помощи Нейгаузену, что и сам он до крайности напуган победою русских, недаром отступил в глубь страны, к городу Валку.
      Теперь омрачились не только обыватели, но и вся городская знать. Видно, велика сила московского войска, коль сам магистр не решился вступить в бой. На всех перекрестках рыцари втихомолку осуждали своего "вождя" Вильгельма Фюрстенберга, которого прежде превозносили до небес.
      - Заврался дедушка! Обманул всех! - судачили рыцари и очень обрадовались, когда узнали, что на место Фюрстенберга выбран новый магистр - молодой, храбрый рыцарь Готгард Кетлер.
      Легче от этого, однако, не стало.
      Гроза надвигалась. Русских всадников уже видели в окрестностях Дерпта. То были ертоульные Шуйского, посланные разведать о местонахождении магистровых полков. Слухи в городе носились самые страшные. Беглецы из Нейгаузена рассказывали о несметных полчищах московитов; говорили, что в русском войске триста тысяч человек, что в Нейгаузене ими перебиты все жители и что сила русская день ото дня увеличивается.
      Однажды утром крестьяне принесли епископу в замок письмо от князя Шуйского. Предлагалось сдаться на милость царя, присягнув ему в подданстве. Была и угроза: "Коли не сдадитесь, сами возьмем, будет хуже!"
      Из ближних усадеб в замок набивались толпы вооруженных дворян и охотников. На людях и смерть красна, да и надежда на помощь гермейстера все же не покидала. Как-никак, страшновато сидеть у себя в фактории, и не только русских боязно, а и своих черных людей. Зуб имеют они против господ. Шатание в крестьянах началось явное. Многие еще до этого убегали в московский стан, покидая своих господ. Гнев народа нарастал.
      Что же делать? Какой ответ дать князю Шуйскому?
      Пошумели, покричали, побряцали оружием - стало веселее, появилась храбрость. Согласиться на предложение московитов? Позор! "Мы им покажем! Они еще нас не знают! Отказать! Отвергнуть! Разве мы не рыцари?!"
      С теми же крестьянами-ходоками был послан воеводе хвастливый отказ.
      С башен епископского замка увидели черную точку вдали. С каждый часом она становилась все больше и больше, развертывалась в длинную черную ленту. Вскоре можно было уже различить осадные башни, коней, людей, телеги с пушками.
      Сам епископ влез на городскую стену. С трудом переводя дыхание от усталости, он читал про себя стихиры деве Марии.
      Поднялась тревога. Загудел набат. Во всех уголках слышался полный ужаса шепот: "Москва!" Матери с младенцами набились в замок, попрятались в его каменных подвалах. Их было много, испуганных, бледных. Оглушал многоголосый крик и плач, раздавались проклятия магистру, войне...
      В окрестностях воздух был насыщен дымом от лесных пожаров, и московское войско в желтой удушливой мгле то скрывалось из глаз, то снова появлялось, но уже в больших размерах. Шло, надвигалось властно, неотвратимо.
      День клонился к вечеру. Епископ не велел зажигать огней. Этим воспользовались многие из дворян. Они собрали все свои деньги и драгоценности и, подкупив стражу, вовремя сумели исчезнуть из замка.
      Канцлер Гольцшуллер, дородный, седоусый рыцарь, горячо осудил всех этих беглецов. Он, размахивал саблей, проклинал их на всю площадь, кричал, что надо догнать беглецов и изрубить. "Умирать, так всем вместе! Низость! Подлость - покидать сограждан в такую тяжелую минуту!"
      Гольцшуллер собрал кучку дворян лютеранского исповедания и ландскнехтов, объявив, что он пойдет навстречу московитам и разобьет их наголову.
      Отворили ворота замка, спустили мост, дали дорогу храбрецам. Но... стоило Гольцшуллеру и его товарищам выйти из города, как они повернули туда же, куда убежали и прежние беглецы. Увидев это, сбила стражу, хлынула в ворота и толпа обывателей. Началась паника среди горожан. С трудом удалось закрыть ворота.
      Одиннадцатого июля на заре московское войско вплотную подошло к Дерпту и обложило его со всех сторон. Бешеная ненависть и злоба овладели немецкими военачальниками при виде гордо развевавшихся над русским войском знамен, при виде того, как ловко, с какой быстротой заработали "гулейные" люди, расставляя осадные башни и щиты "гуляй-города" совсем вблизи Дерпта. Чешуйчатой лавиной двигались московские ратники в обход крепости, ощетинясь густым лесом копий. Твердым шагом, безо всякой суетливости, ходили между рядами ратных людей спешившиеся воеводы, обсуждая порядок осады. У Шуйского в руках был план Дерпта, в который воеводы то и дело заглядывали.
      Утомившись, князь Шуйский сел у своего шатра и стал переобуваться, разматывая портянки. Сопрели ноги от жары. Иногда опускал ногу и внимательно посматривал за передвижением войска.
      - Эк-кая мозоль! - покачал он головою, показывая ногу своему телохранителю, казаку Мирону.
      - Листом бы приложить...
      - Убери сапоги... Посижу босой... Пущай нога отдохнет.
      Пробегавшие и проезжавшие на конях мимо шатра люди низко кланялись князю, некоторые останавливались, докладывали ему об исполнении его приказания. Он смотрел на них исподлобья, начальнически.
      - Э-эх, кабы нам деньков бы в десять тут управиться!.. - вздохнул Шуйский, протирая тряпкой пальцы на ноге.
      Мирон, рыжеусый, приземистый казак, ухмыльнулся:
      - Дай боже трое разом: щастя, здоровья и души спасиння...
      - Каждую крепость тебе бы "трое разом"! - рассмеялся Шуйский. - Вона, гляди, она какая! Это тебе не прежние...
      Первым открыл стрельбу Дерпт.
      Шуйский стал босыми ногами на землю. Покачал головой.
      - Вот те и "трое разом!" Гляди! - он усмехнулся, проворчав: - Круто гнут, не переломилось бы! Знаю я немцев, любят петушиться... Ух, какие задористые! Пускай побалуют, потешат себя, а мы игру закончим. Испокон веку ведется так. Они начинают, мы кончаем.
      Подъехал верхом на белом коне князь Курбский.
      - Переняли дворян, убегавших из крепости, - сказал Курбский, дергая за повод коня, гарцуя на месте. - Пять сотен пушек у рыцарей, - указал он кнутовищем в сторону Дерпта, - а у нас три сотни.
      Шуйский нахмурился.
      - С этакими дворянами и тыща пропадет без толку... Пусти их, не держи... Пущай гуляют! Торопиться не след... Обождите лезть на замок... Скажи там дяде Феде...* Обождем. Дайте им позабавиться!.. Валы насыпайте по росписи. Последи, Андрей Михайлыч, чтобы порядок соблюдали...
      _______________
      * Другой главный воевода - Федор Иванович Троекуров.
      Посошные люди невозмутимо работали заступами и лопатами, возводя валы, где им указали воеводы, для осадных пушек. Хребты валов усыпали щебнем и камнями, уминали трамбовками. Пушкари втаскивали на них колоды, ставили орудия. Главные силы русских войск расположились против ворот святого Андрея. Отсюда легче было пройти в замок.
      В этом месте собрали большую часть наряда и поодаль нарыли глубокие ямы для огневых запасов. Накрыли те ямы досками с дерном и мокрыми овчинами, чтобы "от порохового исходящего от пушки духа и от непрестанно горящих фитилей безопасну быти".
      Петр Иванович сапоги отбросил. Велел Мирону обуть его в лапти. Мирон живо раздобыл онучи и лапти, быстро и ловко обул воеводу.
      - Коня!
      Появился конюх, ведя под уздцы послушного вороного, широкозадого, мохноногого жеребца.
      - Эк-кий зверь! - залюбовался своим конем Шуйский. - Ну-ка, братцы, помогите!..
      Конюх и Мирон подсадили воеводу. Опытным взглядом полководца князь осмотрел свое войско, облегшее кругом городские стены.
      - Ну, господи благослови! - сняв шлем, широко перекрестился Шуйский. - Покормили быка, штоб кожа была гладка! А теперь его в котел.
      Андрейка, устраивавший на колодах (станках) на валу свои пушки, оглянулся. Кто-то его окликнул. Ба! Сам воевода!
      - Вот что, добрый человек, ты, я вижу, меток... Полно тебе, как бабе с тряпьем, тут возиться!.. Наведи-ка господи благослови, вон на ту, на кругленькую... больно уж бедова! Сама на тея глядит! Бей, да поубористее! Пушка хорошо поставлена, будь меток.
      Шуйский указал обнаженной саблей на одну из городских бойниц-башен.
      Андрейка деловито нахмурился: стал подводить дуло. Выстрелил.
      На глазах у Шуйского сбило огненным ядром полверхушки башни; посыпались кирпичи, задымило, зачадило...
      - Гоже, молодчик! - приветливо улыбаясь, крикнул Андрейке Шуйский. Любо смотреть! - и поехал дальше, вдоль туров.
      После того поднялась пальба по всей линии московского войска.
      Триста московских пушек против пятисот крепостных орудий Дерпта.
      Андрейка каждый раз, закладывая новое ядро, горделивым взглядом окидывал родное войско.
      Везде мокрые от пота рубашки на спинах ратников, усердно осыпающих крепость стрелами и пулями. Конники свели в табуны своих коней поодаль. Сами, укрывшись за турами, за "гулевыми" щитами, начали тоже палить из пищалей и пускать стрелы внутрь города.
      Дерпт отвечал частою пальбою из пушек.
      Одиннадцатого, двенадцатого и тринадцатого июля продолжалась непрерывная стрельба с обеих сторон.
      Неоднократно распахивались городские ворота, и немецкие кнехты под командою храброго рыцаря, бургомистра Антония Тиля с безумной отвагою бросались на русские укрепления. Разгоралась жестокая сеча; победителями неизменно оставались русские. Под напором звеневшей железом, бурно наседавшей толпы русских немцы, яростно отбиваясь, снова отступали в город.
      Четырнадцатого июля Петр Иванович приказал войску поднять валы еще выше, сделать их так, чтобы видно было нутро города и чтоб вернее было брать наводку на городские строения. Снова закипели земляные работы. Умолкли пушки. Пошли в ход заступы и лопаты. Обнаженные до пояса, запыленные, волосатые бородачи работали азартно, соперничая друг с другом.
      - Вот мы тут копаем... - сказал один из мужиков, подмигнув глазом, а там, - кивнул он на крепость, - сидит Микит и сквозь стены глядит...
      - Уж не позавидовал ли тому Миките? - пошутил Андрейка.
      - Всяк своему дому норовит, а коль у них дела нет, пущай сидят... ожидают... За нами дело не станет...
      Послышался окрик проезжавшего стрелецкого сотника:
      - Гей, вы, ратнички! Поспешите!.. Время! Чего болтаете!
      Валы были быстро подняты еще на пять локтей против прежнего. Стало видно дощатые и черепичные крыши строений.
      Сигнальные рожки, набаты дали знать о начале нового штурма. Андрейка видел, как с толпою отважных конников, несясь впереди всех, поскакал с саблей в руке Василий Грязной к воротам замка, как начали там перебрасывать громадные доски через ров.
      О русских пушках в городе говорили с ужасом. Дивились литейному мастерству московитов.
      Молились день и ночь. Молились католики по-своему, тайком от лютеран; молились лютеране по-своему, дерзко, на виду, во зло католикам; молились епископ и пасторы; молились ратманы и кнехты - все молились, а иногда, молясь, ссорились, хватались за оружие, укоряя друг друга в нелюбви к родине. В замок из города пускали только по особому выбору. Около ворот дежурили кнехты и какие-то женщины, набрасывавшиеся на всех, кто пытался проникнуть в замок. "Без вас тесно!" - кричали они, с трепетом прислушиваясь к выстрелам русских пушек.
      А тут еще рыцари поймали несколько человек, заподозренных в тайных сношениях с московским воеводой. За них стали было заступаться некоторые бюргеры. И тех и других бросили в тюрьму, стали мучить. Огнем и плетью пытали. Оказалось, действительно, - сторонники присоединения Ливонии к Московскому государству. Некоторые из них много раз возили товары в Москву. Они поминали имя Крумгаузена. До поры до времени таились, прикрывались, а во время осады пошли в открытую. "Чем мы хуже нарвских купцов?" - говорили они.
      Плохо было на душе у жителей Дерпта.
      Вернулись из лагеря гермейстера под Валком гонцы. Ночью с опасностью для жизни прокрались в город тайком от московских воинов. Принесли письмо гермейстера, который писал:
      "Очень сожалеем о печальном состоянии города Дерпта, а равно и о том, что дворяне и ландзассы покинули своего господина, епископа. Это не делает им чести. Постоянство епископа и почтенного гражданства очень похвально. Желательно, чтоб все остальные исполнились такого же геройского духа и защищали бы город мужественно. Я бы очень желал оказать городу помощь, но из всех сведений мне известно, что у неприятеля большая сила в поле, и потому я не в состоянии вступить с ним вскорости в битву. Остается мне усердно молиться за вас богу и помышлять денно и нощно об умножении своего войска..."
      В подземельях замка ходило по рукам это письмо, а на кровли домов, на улицы сыпались огненные и каменные ядра, пули, стрелы в таком изобилии, что шага нельзя было сделать на воле, чтобы не быть убитым.
      Деревянные стены и кровли загорались, обваливались, причиняли ушибы обывателям. Целый день и всю ночь яростно ревели русские пушки, грохотали падающие в городе ядра, так что людям трудно было слышать друг друга. Гудела земля, металось эхо разрывов по пустынным улицам и между башен.
      - Ну и ну! - вздыхали ландскнехты. - Прощайтесь с жизнью, друзья!
      На мостовых корчились раненые жители, лежали неубранные трупы, застреленные собаки, кошки, вороны. Горели сараи, заборы, освещая колодезные "журавли-виселицы".
      В эту страшную ночь по реке пробрался в город окровавленный человек. Ползком приблизился он к воротам замка. Кнехты воротники вырвали из его ноги волочившуюся вместе с ним стрелу и унесли его на руках к епископу в подземелье.
      Раненый оказался дерптским дворянином. Сквозь рыданья и стоны он рассказал, что на толпу дворян, убегавших с деньгами и драгоценностями из Дерпта, по приказу магистра напали его же воины и ограбили дворян дочиста. Грабителями предводительствовал ревельский бюргер Вильгельм Вифферлинг. Все награбленное добро он доставил магистру. Грабители говорили, что дворян наказывает магистр за их нелюбовь к родине и за трусость! Не надо было бежать из города! (А сам спрятался невесть куда!)
      Раненый, захлебываясь слезами, проклинал магистра, называя его трусом и изменником.
      Епископ пожимал плечами, удивляясь его смелости.
      В замке поднялись крики, полные ненависти и злобы. Опять разгорелись споры между католиками и лютеранами.
      Жители вслух требовали сдачи крепости. Они говорили: "На гермейстера надежды нет, на рыцарей тоже. Мы не в силах никаким способом далее держаться! Мы сдадимся!
      Епископ Герман со слезами в голосе воскликнул:
      - Несчастные! Помыслите, что ожидает вас! Вы знаете, какие варвары эти московиты! И вера у них такая, что только богу и святым хула: от всей церкви божией и от всего света отринута! Со скотами христиане не обращаются так жестоко, как с людьми обращаются московиты. То же всех нас ожидает, если и мы сдадимся жестокому врагу.
      Нашлись люди, будто бы видевшие, как русские детей едят, женщин перепиливают пополам, а мужчин живыми сжигают на кострах.
      От таких страшных рассказов у обывателей волосы подымались дыбом. Выходит, лучше умереть, чем сдаться.
      Осада становилась невыносимой. С неба не сходило зарево от выстрелов и пожаров. Красноватые клубы порохового дыма и от пожарищ медленно расплывались над городом и окрестностями. Стены рушились, башни падали, подсекаемые громадными ядрами вплотную приблизившихся к ним стенобитных орудий... Было страшно видеть, как в дыму и в огне башня вдруг склонялась набок и, немного продержавшись в таком положении, с оглушительным грохотом рассыпалась; ее камни откатывались на далекое расстояние от стены. Епископ, видя это из окна, горько заплакал. Падали вместе с этими башнями вековые устои рыцарства, обращалась в прах вместе с прадедовскими камнями, обросшими мхом, "святая старина ордена, некогда могучего, славного". Епископу Герману хотелось, как и всей знати Дерпта, чтобы время остановилось, чтобы старина осталась незыблемой!.. Чтобы меч и крест продолжали владычествовать над страной "неверных, грубых, невежественных туземцев-язычников, достойных поголовного истребления".
      Дерпт разрушается, гибнет слава! Что может быть страшнее этого? О том ли мечтали предки "благородных рыцарей", когда забирали у славян землю?
      - Ты хочешь погасить для нас свет слова твоего, - шепчет епископ в темноте, видя озаряемые огнем все новые и новые проломы в городской стене, - и сдвинуть с места драгоценный светильник твой; и наше верование, проповедание и песнопение, богослужение и чистое учение - все это хочешь удалить от нас! Посему умоляем тебя, господи! Окажи нам твою милость! Отгони от врат праведного града язычников!
      Настало ясное, солнечное утро шестнадцатого июля. Московские пушки разом замолчали, но грохот их выстрелов все еще продолжал звучать в ушах. Не верилось, что пальба московитов кончилась. И только когда перед воротами Дерпта стража увидела смело шедших к крепости нескольких русских с белым знаменем мира в руках, осажденные поняли, что Шуйский хочет начать переговоры о сдаче крепости.
      Посланцы Шуйского передали страже грамоту с условиями, на которых должен сдаться Дерпт.
      Совет городских общин принял эти условия: отрядил нескольких старшин совета к епископу просить о принятии условий воеводы. Они находили их очень мягкими, вполне христианскими. По мнению старшин, московитский начальник - муж добрый, благочестивый, и ему можно довериться, хотя черномазый, глазастый, похожий на цыгана молодец, вручавший страже грамоту (Василий Грязной), не внушал особого доверия.
      Магистрат города предложил собраться всем членам совета и их старшинам в залах замка. Там было разъяснено собравшимся, в каком безвыходном положении находится город. Были прочитаны и грамота Шуйского и безотрадный ответ магистра. Начальник гарнизона заявил, что у него слишком мало людей, чтоб защищать замок и город. Борьба бесцельна.
      Протестантские проповедники прислали из своей среды двух человек; они тоже были согласны на перемирие, но только просили магистрат при заключении договора с Шуйским обеспечить сохранность и безопасность протестантских церквей.
      Два дня длились горячие споры. Большинство было за сдачу - возможно ли сражаться с такою силою, какая у московита?
      К епископу в покои без стука быстрою походкой, звеня серебряными шпорами, вошел высокий, красивый рыцарь, бургомистр Антоний Тиль, и сказал со слезами в глазах, голосом, полным негодования:
      - Светлейший, высокодостойный князь и господин! Мы, несчастные люди, переживаем в высшей степени печальное время и с прискорбием должны видеть и чувствовать, как многие честные и добрые люди попадают в позорное подданство, а мы, другие, должны покидать наши дома, дворы и имущество, идти с женами и детьми в изгнание и не знаем, где кончим свою жизнь, быть может, в нищете и печали. Страшусь лишиться той величайшей драгоценности, какую только имеем на этом свете, - чести! Боюсь, чтобы нас впоследствии не порицали и не бранили, что мы поступили малодушно, сдав город Дерпт. Что нам жизнь, раз не будет чести? Я пожертвовал бы всем и своею жизнью, только бы никто не думал обо мне, что и я участвовал в сдаче города. Он еще может быть защищен и сохранен оружием и борьбой! Я прошу вашу высокодойстойную милость дать мне письменное изъяснение: кто учинил эту сдачу, сделали ли то вы, ваша высокодостойная милость, или рыцарство, или капитул, или высокопочитаемый магистрат, или община, чтобы я мог оправдаться, по крайней мере, от напрасных клевет и сохранить свое доброе имя.
      Тогда епископ со своими советниками и членами капитула скорбно вздохнули.
      - Почтенный и высокоуважаемый господин, на этот вопрос его высокодостойная милость со своими советниками и членами капитула отвечают: напрасно было бы упрекать кого или обвинять в сдаче Дерпта; все это сделано только вследствие неизбежной и крайней необходимости, потому что высокодостойная милость не только вашей почтенной мудрости, но и всякому другому, кого это только касается, охотно об этом сообщает.
      Тиль предлагал сражаться с русскими до последней капли крови.
      Шуйский, услыхав о несогласиях в замке, объявил, что он никого не принуждает силою принимать подданство царю. Каждый может жить так, как он хочет. Те, кто против Москвы, могут безопасно выйти из города и удалиться куда им угодно. Московское войско не будет мешать. Те же, что захотят перейти в русское подданство, пускай остаются со своим имуществом на месте. Никакого худа им причинено не будет.
      Слова Шуйского сильно обрадовали население Дерпта. Сам епископ согласился на сдачу.
      Всю ночь при свете монастырских фонарей составляли в замке условия сдачи крепости. Страхи, навеянные рассказами "о зверствах московитов", рассеялись.
      Народ высыпал на улицы, стараясь вдоволь надышаться вольным воздухом после гнилых, сырых подземелий и погребов. А главное, отошла в сторону опасность неминуемой смерти от неприятельского оружия.
      Епископ прежде всего начал хлопотать о себе, а потом уж о католичестве. И как городской совет ни пытался отодвинуть его на второй план, ничего не вышло.
      У с л о в и я  е п и с к о п а*
      "Епископ желает, чтобы ему предоставили во владение благоустроенный монастырь Фалькенау, в двух милях от Дерпта, на Эмбахе, со всеми принадлежащими ему землями, людьми и судом, как издревле было определено, чтобы он мог в этом монастыре кончить свою жизнь в мире и чтоб не присоединяли этого монастыря от Ливонии к России.
      Царь должен приписать к монастырю поместье, которое лежало бы, по возможности, около монастыря, а монастырь по смерти епископа переходит во владение монаха папского вероисповедания.
      За членами капитула остается собор папской религии (католический), их имущество и дома под юрисдикцией епископа.
      Дворяне, желающие быть под властью царя, остаются на жительство в Ливонии при их имениях, людях и имуществе и не будут уводимы в Россию, находясь под его, епископскою, юрисдикциею. Их хлеба, товары, съестные припасы, вина и всякие напитки, лес и все их имущество будут свободны от пошлин.
      Над членами капитула, монастырскими монахами и над дворянством никто не производит суда, кроме его, епископа, и его совета.
      Когда епископ будет высылать в Москву послов или в случае если он сам поедет к великому князю, то чтобы подводы, сколько их потребуется, были бесплатные как туда, так и обратно. Если его (епископа) люди окажутся виновными в городе по отношению к людям великого князя или кого-нибудь другого и будут привлечены к суду, то вина их может быть судима только маршалком его (епископа)".
      У с л о в и я  м а г и с т р а т а*
      "Оставить жителей города при аугсбургском вероисповедании или лютеранском учении, не делая в том никаких изменений и никого в том не принуждая. Оставить за ними церкви и школы со всеми орнаментами и всю администрацию по старине.
      Дерптский магистрат не лишается ратуши. В его распоряжении остаются: житницы, хлебные и мясные лавки, тюрьмы, уставы, положения, монеты, аптеки, канцелярии, все дома городских служащих, конюшни, мельницы, поместья, рыбные ловли, весы, бракование, городские и торговые суды, богадельные и церковные дома, цеховые дома со всеми их рентами и доходами и все доходы, какие он имел с древних времен от вина, пива, меду и от всех напитков и товаров.
      Рыцари будут судиться мечом по-старому.
      Магистр и община могут со своими товарами, какого бы они наименования ни были, ездить и вне и внутри страны, также в Россию, Германию и куда нужно, причем с них не будет взимаемо никаких пошлин как вне и внутри города Дерпта, так и в России и в Ливонии.
      Всем бюргерам и жителям должно быть разрешено и теперь, при сдаче города Дерпта, и впоследствии уезжать со своим имуществом, а чего они не могут взять с собой и оставят на хранение или у хороших друзей, или в собственных домах, то всё могут увезти после, когда к тому представится случай.
      Дерптским ратным людям должен быть разрешен свободный выход из города с их имуществом и всем оружием, с выдачею им верных паспортов. Если окажутся бюргеры, которые не хотят оставаться в Дерпте, но не могут тотчас выехать из этого города с их женами, детьми, пожитками и челядью, то такие бюргеры могут спустя 8 дней или через несколько недель уехать из города при оказии, и им должно выдать верные паспорта.
      Иностранные немецкие купцы, так же как и великого князя люди, могут с их товарами приставать у бюргеров в их домах, могут свои товары складывать в постоянных дворах и магазинах, могут торговать и совершать сделки, пока их магистрат дозволяет то. Гость с гостем, будь они немцы или русские, торговать между собою не могут, но только с городскими бюргерами по старине.
      Бюргеры не могут быть отягощаемы в своих домах военными постоями. Царь не будет выселять бюргеров и жителей из Дерпта в Россию или какие-либо другие места насильно.
      Если кто-либо, лифляндец или не лифляндец, провинится перед великим князем, открыто или тайно, то таковой преступник, если будет пойман в пределах ведомства магистрата, судится магистратом и его фогтами.
      Магистр желает, чтобы апелляции на его приговоры по старине посылались в город Ригу и рижский магистрат, так как дерптские законы, по которым магистрат судит и дает приговоры, заимствованы из прав рижских, данных Риге императором и папою.
      Во всякое время дерптские бюргеры могут без всякой помехи вывозить из России всякие хлеба и съестные припасы, а также мед и хмель, если им то понадобится".
      _______________
      * Выдержки из подлинных документов.
      В дни перемирия у воинов было много свободного времени.
      Андрейка вспомнил о дедушке Ансе.
      Быстро собрался и на коне поехал в знакомую ему деревушку невдалеке от Дерпта.
      Этот высокий сухопарый старик, весело улыбаясь, вышел навстречу Андрейке.
      Весть о взятии Дерпта он выслушал с хитрой улыбкой.
      - Наш бог Перкун знает, что делает. Жалобы латышей услышаны.
      Сидевшие на скамье его внучки вздохнули. Дедушка Анс обратно вернул их из Полоцка, не боясь обиды со стороны русских.
      Одна из них тихо сказала, что Перкун разгневался на рыцарей - они постоянно обижают латышей.
      Дедушка сердито посмотрел на нее, поворчал по-латышски.
      Внучка покраснела, притихла.
      - Перкун не любит трусов, нет! Слушай, скажу я тебе...
      Старик отложил сбрую, которую чинил, в сторону.
      - Было то давно... У одного царя родился сын, и когда он родился, то Лайма* предрекла ему быть убитому Перкуном.
      _______________
      * Л а й м а - подобие христианской "святой девы". Она же богиня
      судьбы.
      Царь опечалился и велел выстроить из железа крепкий-прекрепкий погреб. Наступил день, в который Лайма предсказала царевичу смерть. Загремел сильный гром. Царь торопил сына идти в погреб. Сын пошел, но только не в погреб, а на самую высокую гору. Царь же поспешил к погребу и накрепко его запер, думая, что там сидит его сын. Но только двери были заперты, как Перкун разгромил погреб одним ударом. Царь перепугался, думая, что с погребом погиб и его сын. Но перестал гром, царевич вернулся домой совсем здоров и невредим. Перкун его пощадил, потому что тот был храбр и не спрятался от грозы в погреб.
      - И господа добились бы блага, кабы не прятались в замки. Камень - не защита! Перкун дал людям любовь к родине, сердце, руки, глаза, ноги, копья, стрелы, мечи... Чего же еще? И кто будет помирать за чужое добро? Кнехты? Плати им золотом, корми их, пои вином, чтоб веселы были, давай им грабить чужое добро, а после посылай умирать?! Зачем ему умирать? Кнехт хочет набрать золота, разбогатеть войной, вернуться к себе домой. Ландскнехт живет грабежом. Он думает о том, как он вернется домой и как счастливо заживет со своей Бертою или Кларою. Латыш помирать за гермейстера, за дворян и епископов не желает. Что нам Москва? Замки не наши. Мы не прячемся. У нас нет каменных стен.