После многих окриков, пинков, толчков и свиста Андрейке удалось все же добраться до церковного садика, где на скамье мирно беседовали его товарищи.
      Нижегородский ратник Меркушка-хлебник встретил его радостной вестью:
      - Гераська приходил, Тимофеев, ваш - колычевский, искал тебя.
      Бечева от салазок выпала из рук Андрейки.
      - Где ж он?
      - В церкви. Сейчас выйдет.
      Андрейка опрометью побежал в церковь.
      Встреча была братской. Парни крепко обнялись.
      - Жив?!
      - В добрый час сказать - в полном здравии.
      - И я, бог милостив...
      - Вижу, Герасим, вижу... Как ты попал-то сюда?
      - Осподь царя надоумил, а царь - народ... Вот я, стало быть, и живу здесь...
      Герасим рассказал о своей жизни в стане порубежной стражи.
      Вдруг со свистом сзади в плечо Андрейки глухо вонзилась громадная стрела. Обливаясь кровью, он упал наземь. Герасим быстро выдернул стрелу. Андрейка успел проговорить: "Герасим, убили!" - и впал в беспамятство. Подбежали люди, подняли его, понесли в ближний дом. Вслед за этим на площадь со стороны Нарвы посыпались сотни стрел. Богомольцы, не поместившиеся в церкви, а стоявшие наружи, в страхе заметались по улицам. Многие из них, вскрикнув, падали, раненные стрелами. Проклятья и стоны слышались со всех сторон.
      Ратники бросились к воеводам, прося их ударить из пушки по Нарве. Воеводы наотрез отказали. Царь не велел без его разрешения начинать вновь войну с немцами. "Пускай Ругодив (Нарва) стреляет, мы не будем, пока царской воли на то нет. - Так ответили воеводы. - Потерпим".
      В Москву были посланы гонцы с донесением о случившемся.
      X
      Площади и улицы Иван-города целыми днями были пусты, только богомольцы поодиночке, с опаской, пробирались в монастырь. Иные, не доходя, падали. Раненых уносили. Рыцари целые дни разгуливали по крепостным стенам Нарвы, высматривая людей на ивангородской площади и набережной и расстреливая неосторожных.
      В воеводской палате ивангородского дворца собрался ратный совет. Как быть с Нарвой?
      Больше всех горячился Никита Колычев.
      - С каких это пор повелось, - кричал он, - чтоб русский воин подставлял покорно свою грудь врагу?! Народ требует, чтоб и мы палили в них... Нельзя идти против народа!.. Сам господь велит нам разрушить до основания Нарву... Будем стрелять день и ночь, а перебежчиков из Нарвы, приходящих под видом друзей царя, подобных купцу Крумгаузену, всех губить и черный люд ихний надо уничтожать... Что за эсты? Что за латыши? Никого и ничего не жалеть!.. Все предать огню и мечу, чтоб проклятые ливонцы навсегда запомнили нас, русских... Камня на камне не оставить от Нарвы вот что по чести надлежит нам теперь сделать... Если мы не будем губить немцев, ратники сами учнут избивать их...
      Лицо боярина Никиты налилось кровью, щеки раздулись, глаза сверкали злобою; он грозно потрясал кулаками, обратившись в сторону Нарвы.
      Спокойно, с едва заметной усмешкой на губах, следил за ним Алексей Басманов.
      После Колычева говорил Куракин. Он был старый воин. Выше всего ставил порядок в воинских делах. По казанскому походу знал он и военную повадку царя. Иван Васильевич не из тех, что, очертя голову, не проведав обо всем, бросаются в драку. Знал он и то, что царь в спорах с Ливонией особенно осторожен, ибо он не хочет ссориться с германским императором.
      - Вольно рыцарям бунтовать! - сказал он. - Видит бог, мы не зачинщики... А коли богу и царю станет угодно вразумить рыцарей - мы послужим тому благому делу с честью. Вот мой сказ!
      Воевода Данила Адашев поддержал Куракина: не идти на поводу у ругодивцев! Без царского приказа ни-ни!
      Сабуровы-Долгие и стрелецкие головы Сырахозины, Марк и Анисим, настаивали на том же, на чем и Колычев. Нечего-де ждать царского приказа, а начать немедленный штурм Нарвы, не щадя ни снарядов, ни людей, идти напролом, и повторяли то же, что кричал Колычев: "Не оставить камня на камне от Нарвы и перебить всех мнимых наших друзей", и тоже поминали ратмана города Нарвы Иоахима Крумгаузена.
      Поднялся со своего места Алексей Басманов. Спокойный, чинный вид его смутил многих.
      - Чего ради мы будем лезть на рожон? Любо мне видеть вашу ярость, бояре, и слушать речи единомысленные... В них гнев и храбрость - украшение древних княжеских и боярских родов. Но всегда ли мы должны следовать велениям древней крови? Вы будто сговорились, подбивая нас на преждевременность.
      Глухой говор и шепот в толпе бояр.
      Колычев не стерпел, вскочил.
      - Слушать надо народ, воинников! Да и древнюю кровь нелишне послушать!.. Что нам германский император!
      Кто-то ехидным голоском, нараспев, сказал:
      - Чешись конь с конем, а свинья с углом!..
      Басманов, не обращая внимания на слова Колычева и этот выкрик, громко и строго продолжал:
      - Так и этак, слушать надо царя, самодержца! Древняя кровь говорила: "сила закон ломит", а ныне закон силу ломит. Воля божья, а суд царев! Как государь Иван Васильевич прикажет, так и будет. А врагов мы бить умели и сумеем.
      Помрачнели лица бояр. Колычев закашлялся, перекрестив рот. На висках у него надулись жилы.
      Сидевший в самом углу позади бояр Василий Грязной с озорной улыбкой рассматривал бояр и воевод, ошеломленных речью Басманова. Потирал самодовольно колени ладонями.
      Воевода Куракин крикнул весело:
      - Добро молвил, Алексей Данилыч!.. Не можно так: што воевода, то норов! Порядок нужен! Единомыслие! Бранное поле - не курятник!
      Басманов продолжал:
      - А Якима Крумгаузена и прочих нарвских купцов не троньте! Беду наживете! Тут царево дело. Государь ведает...
      Колычев шепнул соседу, боярину Разладину, в ухо: "Измена!" Разладин в ухо же ответил: "Изменив древности, долго ли изменить родине?"
      И вдруг глаза Колычева встретились с черными игривыми цыганскими глазами чернокудрого Василия Грязного. Вспомнилась зимняя ночь в Москве, пыточный подвал... Никита Борисыч приветливо кивнул головой Грязному... Тот еще приветливее ответил ему. Колычеву это польстило.
      "Что за человек? - подумал он. - Ведь такой красавец и такой весельчак! Только бы ему потешать бояр на пирах, а он... трется около дворца, ужом вьется, извивается, прислуживается! Удивительно!"
      Воевода Бутурлин, рыжий великан, хриплым от неумеренного пития голосом провозгласил:
      - Задор бывает, когда силы не хватает... А у нас сила есть! Слава богу!
      Худощавый, с раскосыми глазами, богато одетый, князь Афанасий Вяземский, вытянув худую шею из кольчуги, смеясь, сказал:
      - Сколько бы мы тут ни толковали, а умнее царя все одно не будешь!.. Клянусь в том!
      После совета, расходясь по своим шатрам, бояре липли к Колычеву: вздыхали, сочувствовали ему.
      - Так уж у бояр, стало быть, своей головы и нет? Басманов, Вяземский, Бутурлин, Куракин - ласкатели царские, льстятся к нему, говорят не то, что думают... Выслуживаются...
      Колычев, испуганно оглядываясь по сторонам, шептал с беспокойством:
      - Домовой меня толкнул! И чего я вылез? Кто меня спрашивал? Будьте добреньки, братцы, отойдите от меня... Не подумали бы о нас чего... Не надо казать вида, что мы заодно... Спорить нам друг с другом надо, ругать друг друга матерно... Сам Андрей Михайлович Курбский сердится, коли к нему жмутся его друзья... Схлыньте от греха! Бог с вами! Не прогневайтесь!
      Ратники не раз хватались за оружие, чтобы ответить ливонцам ударом на удар, но воеводы Куракин, Басманов, Бутурлин и Адашев стояли на своем: "Нельзя, покуда от царя не прибудут гонцы".
      Народ умолял Куракина на коленях, чтоб тот дал приказ пушкарям открыть огонь по Нарве, надо "немчина" проучить!
      Куракин теперь был спокоен. На его губах даже появилась улыбка, когда к нему пришли с жалобами на ливонцев посадские. Был он дороден видом, широкоплеч, высок, с пышными седыми кудрями и говорил хмуро и вразумительно: "Не время! Обождите! Не время!"
      Посадские ворчали:
      - Собака и та ласковое слово знает, добро помнит... А немцы все позабыли и бога позабыли... Уж мы ли их не уважали! Мало ли они, дьяволы, от нас поживились! И город-то наш - Ругодив. Чего же на них смотреть? Чего терпеть?
      Воеводский дьяк Шестак Воронин смеялся:
      - Водяной пузырь недолог. Надувается, надувается, да и лопнет! Так и Нарва, так и немцы. Потерпите, братцы!
      Ходить по улицам страшновато. А уж как хотелось бы спуститься на набережную да полюбоваться водопадом и рекою!
      Лед тронулся. Глухо, наваливаясь одна на другую, со скрипом медленно движутся большие льдины. Шелестят обломки их, буравя каменные оплечья берегов. На некоторых льдинах уплывают к морю трупы, конская падаль, изрубленные шеломы, сломанные сабли... Это с верховьев Наровы. Солнце целые дни освещает пустынные окрестности.
      Жители Иван-города, в страхе творя молитву, на все это смотрели издали: из окон, с чердаков, с башен, с колоколен. А уж как обидно встречать весну украдкой!
      Андрейке выпала доля и того хуже. Весь обвязанный, в темном углу монастырской кельи он метался в жару, бредил... Бредил какою-то громадной пушкою, которая должна разметать всех врагов Москвы...
      - Полпуда зелья! - кричал он. - Клади! Сыпь! Чего зеваешь?! Полпуда!..
      Герасим не отходил от него. Нашли лекаря, еврея, бежавшего в Иван-город из свейской земли. Лекарь успокаивал Герасима, уверяя его, что Андрейка выживет, поил больного какими-то травами, делал раненому перевязки, заботливо ухаживал за ним.
      Сами воеводы, князь Куракин и Басманов, однажды навестили московского пушкаря. Слух и до них дошел о "смышленом мастере", коего сам царь наградил ефимками за стрельбу.
      Басманов обещал хорошо заплатить лекарю, если он вылечит Андрейку.
      Томительно тянулись дни в Иван-городе. Каждый чувствовал себя в осаде. Никуда спокойно, беззаботно показаться нельзя. Базары опустели. Ощущался недостаток в мясе, хлебе. Стали ловить голубей - их есть. "Грешно, да ничего не поделаешь!" Вот уже скоро две недели, как тянется эта нудная, убогая жизнь у ивангородцев. А гонцов от царя все нет и нет.
      Иногда Андрейка по ночам бредил Охимой. Кричал, сердился. Герасим почесывал затылок, покачивал в задумчивости головой. Конечно, у него, у Герасима, есть своя невеста, Параша... Но ведь Андрейка тайно любит боярыню... Он часто говорил о боярыне Агриппине... Он считал ее чуть ли не святою... и вдруг... Охима!
      Долго думал Герасим об этом, сидя около постели товарища. Снова поднялись мысли о плененной ливонцами Параше. Жива ли она? Что с ней?
      Сердце Герасима было полно ненависти к немцам. Трудно становилось дышать от гнева при мысли о тех обидах и несправедливостях, которые чинили ливонские власти на рубежах, где он служил в стороже. А теперь и вовсе!.. Где же это слыхано, чтоб стрелять в тех, кто с тобою не воюет? Где же перемирное слово! Параша! Андрей!.. О, если бы царь дал приказ!.. Этого приказа с нетерпеньем все ждут, все ратные люди в Иван-городе. Народ истомился! Бессильная ярость тяжелее стопудовой ноши... Окаянные немцы!
      В войске уже ропот пошел на Басманова, на Куракина, Бутурлина, Адашева. Кто-то посеял в городе сомнение: "Уж не измена ли?!"
      По вечерам, в углу, где лежал Андрей, нудно трещала лучина в светце, шипели угольки, отскакивавшие в подставленную лоханку. Угольки, попавшие в воду, кружились на поверхности, чадили.
      Сквозь полумрак Герасиму видно было бледное, неживое лицо товарища. Душили слезы. За что? За что проклятые немцы хотели убить Андрюшу? Что он им сделал?
      Не получая отпора, рыцари чувствовали себя героями! Целые дни верхами разъезжали вместе с конными ландскнехтами по улицам, вооруженные с головы до ног. Женщины прятались, страшились насилия. Кое-где на виселицах видны были повешенные русские пленники.
      Сами ратманы, пробовавшие остановить расходившихся рыцарей, - Иоахим Крумгаузен и Арндт фон Деден - опасались нападения воинственно настроенной толпы, заперлись у себя дома и уже не делали попыток обуздать нарвское дворянство.
      Фогт Эрнст фон Шелленбург возглавлял рыцарство. Но все же приходилось и ему задумываться о дальнейшем. Ведь даже самый глупый человек понимал, что беспричинный обстрел Иван-города не пройдет даром. Не таков царь Иван! Не таковы московиты!
      Немцы с большой тщательностью принялись укреплять замок. На башню "Длинный Герман" втащили пушки. По стенам замка расставили много орудий; углубили рвы вокруг замка. О посаде же, окружавшем Вышгород (замок), застроенном почти сплошь деревянными домами, у рыцарей и заботы не было.
      Простой народ понял, что замок в случае осады станет убежищем только рыцарей и дворян, а городское население будет брошено в жертву неприятелю. Рыцари боялись своего народа, простых посадских людей, которые часто бунтовали в ливонских городах.
      Так нередко случалось и в прежние войны. Именитое дворянство и купцы прятались в крепости со своими слугами и любимчиками, а посадский народ оставляли незащищенным.
      Среди обывателей и теперь поднялся ропот.
      Рыцари и ландскнехты бросали недовольных в подземелье, заковывали их в цепи и пытали, выдергивали языки, замуровывали в кирпичные стены замков, рубили головы.
      Параша оказалась на положении узницы. Кларе велено было запирать ее на замок; кроме воды и хлеба, ничего не давать. Параша узнала от Клары, что Колленбах не вернется в Нарву. Он будет жить в Тольсбурге, пока не кончится война. Пастор Бальтазар просил фогта отпустить Парашу на волю, в Иван-город. Фогт ответил, что ему дан свыше приказ, чтоб иностранцев из Нарвы не выпускать, пока на то не будет особого распоряжения.
      Улицы Нарвы опустели. Жители копали землю, устраивали подвалы, землянки.
      Клара, принося Параше еду, плакала.
      - Ой, что-то будет! Что-то будет! Меня убьют... Во сне я видела, будто куда-то провалилась.
      Добрые глаза Клары выражали страх.
      Параша успокаивала: кто ее тронет? Зачем? Если придут московские люди, она, Параша, заступится за Клару, расскажет русским воинам, как за ней ухаживала Клара, как оберегала ее.
      В городе наступила зловещая тишина. Только голоса резвившихся на дворах и улицах ребятишек отчетливо слышны были Параше. Прежде этого не было.
      Мальчики играли в войну. "Рыцари" с ожесточением били московитов; плевали в них. Этому их учили начальники ландскнехтов.
      Параша вспомнила, что теперь вербная неделя, скоро будет пасха! Она подолгу молилась. Во всех молитвах одно и то же: желание поскорей вернуться опять на родину.
      И вот однажды во время ее молитвы вдруг прогремел гром, стены дома содрогнулись, на улице послышался крик. Не успела подбежать к окну, как раздался новый удар, еще более грозный.
      Послышался стук по лестнице. Пастор торопливо спустился вниз из своей башни.
      Через площадь бежали мужчины и женщины с детьми. Лица их были полны ужаса.
      Дверь распахнулась; на пороге - Клара.
      - Слышишь!.. Из пушки! Ваши! - проговорила она тихо, с ужасом в глазах.
      Параша набожно перекрестилась.
      - Заступись за меня!.. - прошептала старая Клара, взяв руку Параши. Но они могут до той поры убить и тебя! Пушка не разбирает! Мне себя не жаль!.. О себе я не думаю.
      Клара умоляюще смотрела на девушку.
      Богатые люди в повозках и верхами в страхе побежали из города в глубь страны, бросив все на произвол судьбы.
      Здоровье Андрейки быстро поправлялось. Пятого апреля он уже стал около своих пушек. От царя пришел приказ взять Нарву. С особым удовольствием вкладывал он в орудия зажигательные ядра, густо обмазанные горючей жидкостью. Однако подошедший к нему сотник велел заменить зажигательные ядра каменными. Воевода пока не велел стрелять огнем. "Мы не хотим карать их - хотим образумить" - вот его слова.
      Переплыв следующей ночью в челноке через реку Нарову в лагерь русских, пятеро эстонцев рассказали, что при первых же выстрелах русских пушек в Нарве произошел мятеж. Черный люд поднялся против рыцарей. Восставшие требовали присоединения Нарвы к Московскому государству. На сторону их перешли и некоторые знатные горожане. Ратманы - Иоахим Крумгаузен и Арндт фон Деден - тоже склоняли горожан перейти под власть русского государя.
      Рыцари обвинили Крумгаузена и фон Дедена в измене. Они кричали повсюду на площадях и в замке, что оба ратмана подкуплены царем Иваном. Будто они получили от царя грамоты на свободную торговлю по всей Руси и теперь надеются на еще большие выгоды и милости.
      Грозили обоих убить.
      Вожаки простого народа кричали в ответ:
      - А мы что получили от царя? Какие выгоды? Видим мы, как живут русские. Мы хотим правды, мира! Мы верим русским.
      Эсты передали воеводам Куракину и Бутурлину желание оставшихся в Нарве эстов перейти на сторону московского войска.
      Вот когда Андрейка понял, почему не следует громить Нарву огнем. Вот когда он уразумел и присланный из Москвы царский приказ о том, чтобы стрелять "токмо по Ругодиву, ливонские села и деревни не воевать. Ругодив нарушил мир, так один Ругодив и должен отвечать". Царь Иван не хочет торопиться, ждет: не образумятся ли рыцари?
      Опять нижегородские земляки собрались вместе, поселились в одном шалаше: Андрейка, Герасим и Мелентий.
      Вечером восьмого апреля после долгой и злой стрельбы из пушек все трое собрались у костра. Варили уху в котелке. Позвали в гости эстов, кое-как объяснявшихся по-русски.
      - Да, - сказал Мелентий Андрейке, - хватил ты спелой ягоды куманики!.. Как жив только остался?
      - Молится кто-то за него... - подмигнул со значением Герасим.
      - Одним словом, лежи на боку да гляди за реку! - усмехнулся Андрейка. - А я уши развесил... не к месту. Вот и всё! Обождите, и мы дадим немцам под сусалы да под микитки!.. Свое возьмем!
      Эсты засмелись.
      - Хорошие люди и там есть, - показал на них Герасим. - А ты огнем хотел палить без разбору... Чай, и зазноба моя там... Не буянь, гляди, со своими пушками... Поостерегись!
      - Ты больной все бредил о какой-то громадной пушке... - сказал Мелентий.
      - Мысль у меня такая есть, - сконфуженно улыбнулся Андрейка. - Ладно! Ждем-пождем, что-нибудь да и выйдет.
      - И Охимушку поминал... - лукаво подмигнул Герасим.
      - Ладно болтать! - отмахнулся Андрейка. - Ты уж помалкивай!.. У Охимы жених есть.
      Уха поспела. Мелентий вылил ее в большую деревянную чашу. Нарезал хлеба. Парни усердно принялись за еду.
      Спустилась звездная весенняя ночь. Из окон монастыря доносилось пенье иноков. Дышалось легко, мысли были бодрые, веселые.
      Андрейка испытывал особую радость оттого, что снова здоров и сидит опять со своими друзьями.
      - Не возьму я в толк, - сказал он, - пошто лыцари на свете живут? Зачем они?
      - Бога чтоб обманывать, - произнес один из эстов. - Думать о себе высоко-высоко!.. - он поднял руку выше головы. - На самой верхушке, выше всех людей, где Христос... а сами - низко-низко, где ползает жаба...
      - М-да, это не по-нашему, - вздохнул Герасим. - Вот наш родной город Нижним прозывается, а стоит на горе. Смиренным бог помогает.
      - Лыцари не живучи. Все ветром они просвистаны. Норов соколий, а походка воронья. Надуются и лопнут.
      - Простачков они вперед суют... На стене прятались за наших пленников. Уж што это за воины! - отставляя в сторону пустую чашу, пожал плечами Мелентий.
      - Они норовят сунуть других за себя воевать, - сказал все тот же эст, доедая уху. - И в железо вечно прячутся... Своей крови боятся, на чужую не нарадуются.
      - Стало быть, кони чужие, только кнут свой. Домовито, нечего сказать, - усмехнулся Андрейка.
      - Наш брат все требует от себя, а они, видать, требуют от других... Герасим насмешливо причмокнул. - Не выйдет дело-то! Все можно требовать от других, токмо не этого... Тут своей воротяжкой работать надо.
      - И-их, и каких только людей на свете нет! - вздохнул Мелентий. - Вот только не встречал я таких, чтоб кого-либо за себя есть просили... Всякая тварь норовит, чтоб в свой рот, а не в чужой...
      - Зато бывает так: в свой - получше, а в чужой - похуже. Я на лед послов пошлю, а на мед сам пойду! Бывает!
      Все охотно с этим согласились.
      - Есть, есть такие-то и среди нашего брата... - презрительно сплюнул в сторону Герасим. - Што им мать-отчизна? Было бы самим всего вдоволь... Не товарищи они нам! Те же враги!
      - Таких кистенем крестить, что только себе... - сказал, сдвинув брови, появившийся Кречет. - Это самые последние твари! Дармоеды! Чужеядцы!
      Андрейка хмуро посмотрел в его сторону, ибо давно уж приметил, что именно он, Кречет, все норовит только для себя урвать: "уж кто бы говорил, только бы не ты!"
      Разговор затянулся до полуночи.
      Огонь в костре угасал. В безветренном воздухе синими струйками исходил дымок от тлеющих углей. Помолившись, ратники легли спать. Устроили на ночлег и эстов.
      XI
      В русском войске вошло в обыкновение: выйдя из шатра, после сна, смотреть в сторону Нарвы. В это солнечное весеннее утро страстной субботы ратники увидели множество людей, открыто стоявших на стенах крепости и размахивавших белыми знаменами.
      Вслед за тем и на ивангородских колокольнях заколыхались такие же длинные белые полотнища.
      Герасим и Андрейка рты разинули от удивления. Старый воин, оправлявший коня, молвил сурово:
      - Мира просят, - и добавил: - уж не впервой... Да как им верить! Согласья нет у них. Кабы я был воеводою, силою взял бы мир. Тпру! Н-но!
      Старый воин вскочил на коня, перекрестился и тихой поступью поехал к воеводскому двору.
      Андрейка и Герасим переглянулись.
      - Ужели мир?!
      - Куды тут! Круто взяли! Не выпрямишь!..
      - И я тож думаю. Попусту, что ль, мы их земли с нарядом объехали. Царь не ради забавы наготовил огненных орехов!
      - Глянь, глянь, Андрейка! Через реку-то лодка с их стороны плывет... Люди, гляди! И все машут, машут... Чьи такие?
      Парни отбежали от шалаша, приблизились к берегу. В лодке пятеро: четверо мужчин, одна женщина. В руке у нее шест, а на нем белое полотнище с крестом.
      - Ого! Здорово! - весело вскрикнул Герасим и помчался по отлогому берегу вниз, туда, где должна была причалить лодка.
      Со всех сторон из крепости по берегу бежали люди.
      Окруженные ратниками, у крепостных ворот появились Куракин и Басманов. Они стали дожидаться нарвских послов у ворот.
      Высокий, в дорогой серебряной кольчуге и красных сафьяновых сапогах, важный, сановитый, хмуро взглянул Куракин на послов.
      Они назвались: Иоахим Крумгаузен и Арндт фон Деден.
      Провожатыми их были два простых горожанина: купец Бертольд Вестерман, с ним девушка - его дочь Генриетта; другой - купец Вейсман.
      Крумгаузен сказал:
      - Бьем челом от имени всего города, чтоб государь нас пожаловал! Пусть государь возьмет нас на свое имя! Мы не стоим за нашего фогта. Он стрелял - мы не могли его унять. Он воровал на свою голову. Мы отстаем от мейстера и всей Ливонской земли. Мы хотим ехать к государю. Купец Вейсман останется заложником.
      Андрейка и Герасим находились в толпе ратников, около воевод и послов.
      - Добро, Яким, добро, Захар! - сказал Куракин, знавший ратманов и раньше, по Москве. - Обождите в воеводской избе, дело не простое - обсудим сообща, как тому быть надлежит.
      Куракин приказал проводить немцев в воеводскую избу. Вестерману с дочерью воевода разрешил поместиться в доме наместника. Поставил около них стражу.
      В пасхальную ночь буйно трезвонили колокола; народ толпами бродил по площади и по улицам; шепот, улыбки... Весенний воздух, гордость могуществом родного государства поднимали в людях бодрое, полное веры в победу настроение.
      Никто не опасался теперь спокойно ходить на воле.
      Воеводы строго-настрого запретили хмельное, а попы - греховное. Но как не согрешить? Конь о четырех ногах, да и тот спотыкается. И почему-то в святую ночь будто сам воздух наполнен соблазнами, да и девушки смотрят не как всегда. Иной раз кровь в голову ударяет от их ласкового взгляда. Хочется смеяться, хочется счастья! Казалось, сама земля дымится греховной, плотской радостью. Война - войной, а любовь... Никакая сила не одолеет ее!
      Церкви всех вместить не могут - не зазорно провести время под колокольный звон в вишневых садах на берегу. А эта самая немка, Генриетта, не девка, а небесное какое-то явление. Ресницы ее бархату подобны... Тонка и пуглива, как козочка. А глаза?! Андрейка стал подбивать Герасима пойти к дому наместника, посмотреть, - может, она не спит, и они ее увидят.
      Герасим расхохотался:
      - Еще ребро у тебя не поджило, а уж ты...
      - Мне што!.. - развел руками Андрейка. - Я так... Ради тебя... Мне теперь не до этого.
      И хотя Герасим ему не поверил, решили идти.
      Пробравшись длинной березовой аллеей к дому наместника, парни стали прогуливаться вокруг дома, тайком заглядывая в окна, - темно!
      - Спит, - прошептал Герасим.
      Андрейка сочувственно вздохнул:
      - С дороги, устала...
      Робко присели на ступеньку лестницы. Все смешалось: отдаленное пасхальное пение, гул толпы, бродившей по площади, ржанье сторожевых коней, неумолчный рев водопада. Вода за ночь в реке прибыла. Сквозь деревья виднелся блеск волнистой поверхности, а там, дальше, городские стены Нарвы и сам Вышгород, - громадное каменное чудище. Его башни кажутся рогами.
      Шорохи расползающейся по прошлогоднему валежнику воды волновали, словно кто-то нашептывал на ухо, задорил, звал к иной, сказочно легкой, беспечальной жизни...
      - Да... - с грустью вздохнул Андрейка. - Дела не видать.
      Но только хотели они уходить, дверь дома отворилась, и женский голос спросил:
      - Скажите, добрые люди, зачем сторожите нас?
      Она! Что ответить?!
      Герасим произнес равнодушным голосом:
      - Отдохнуть малость сели. Да вот и Нарову смотрим. Уж больно быстра, бурлива... И что за река такая?! Беды!
      - Шумит дюже... - подтвердил Андрейка. - А ты сама-то чья будешь?
      - Родилась я в Москве! Там бывала я...
      - Немчина дитё, а родилась в Москве! Чудно!
      - Мой батюшка и матушка жили там. Милостию великого князя... и я жила там.
      - На нашу сторону, стало быть, перешла?
      - Я и в Нарве была ваша сторона... Русский царь возьмет Нарву - будет хорошо. Пленники там ваши есть... Одну русскую мы хотели к вам взять... Фогт в замок ее запер... Параша - хорошая девушка... Ваша, русская.
      Герасим онемел. "Параша!" - дыхание остановилось.
      - Колленбах - злой человек!.. Его надо убить!.. - сердитым голосом продолжала девушка.
      - Параша! - собравшись с силами, прошептал Герасим.
      - Я-я! Парраша... Парраша!.. Хорошая!.. Кррасивая... дочь казака... казака... Нет, стрельца...
      Герасим, овладев собой, стал расспрашивать Генриетту.
      Андрейка, ничего не слыхавший от Герасима об этой Параше, диву давался любопытству Герасима, вопросительно заглядывал в лицо товарищу. Генриетта подробно рассказала все, что знала о пленной девушке. Когда начался бунт, рыцари схватили Парашу и увезли в замок. Они хотят отправить ее в Тольсбург к господину Колленбаху. Этот человек - вельможа, богач. Рыцари у него в большом долгу. Они стараются ему услужить. Они знают, что господин Колленбах хочет ее сделать своей наложницей.
      Герасим и Андрейка низко поклонились Генриетте, поблагодарили ее за беседу и нехотя, мешкотно поплелись к себе в шалаш.
      В ночной тишине весело перекликались колокола. Герасим неохотно, хмуро открыл Андрейке свою тайну, рассказал товарищу о своей невесте.
      Воеводы согласились на отъезд в Москву нарвских послов. Они знали, что царя интересует немецкий купец Крумгаузен. Знали и то, что Иоахим известен своею честностью, полезною для Москвы торговлею. Однако для надзора послали с немцами двух дьяков.
      Послы уехали в Москву в самую распутицу. Воеводы советовали им обождать, но Крумгаузен говорил, что "надо ковать железо, пока горячо".
      Воеводы выдали им "опасную грамоту".
      Стрельба по Нарве прекратилась, хотя и Куракин и Басманов все еще не доверяли нарвским властям, зная коварство немцев.
      "Охочие люди"* - эсты, латыши и финны - рассказывали, что партия Крумгаузена - "московская сторона" - вначале было одержала победу в ландтаге, потом рыцари ее снова оттеснили.
      _______________
      * Добровольцы.
      Куракин, Басманов и прочие воеводы хорошо знали, что творилось в Нарве. У Куракина были верные люди там, обо всем ему доносившие. Однажды ему стало известно, что немецкие власти тайно послали просить помощи к Готгардту Кетлеру, коадъютору гермейстера, феллинскому командору. Куракин узнал даже и то, что Кетлер дал приказание собирать в Эстонии гаррийских и вирландских помещиков, чтобы поспешить Нарве на помощь.
      Куракин зорко, с большим вниманием следил за каждым шагом немецких правителей Нарвы.
      Рижским и ревельским кнехтам пробраться незаметно не удалось. Их подстерегли посланные Куракиным под видом нищих лазутчики, в числе которых был и Герасим. Они близко видели прибывших в Нарву тысячу конных и семьсот пеших латников, хорошо вооруженных, с ног до головы прикрытых железом.
      Кнехты, конные и пешие, вошли в город тридцатого апреля.
      Лазутчики также донесли и о том, что в нескольких верстах от Нарвы, в оврагах и в лесу, расположился с войском только что прибывший ревельский командор фон Зеегафен с гаррийским и вирландским рыцарством. Сюда же приехал со своею свитою помощник гермейстера Кетлер.
      Московские воеводы поняли, что Нарва обманывает их; по обыкновению немцы готовятся нарушить свое слово. Однако воеводы старались не показать вида ливонским властям, что им все известно. Они отправили в Нарву своих людей объявить населению царскую милость и обещание оградить их от мести со стороны ливонского магистра. В ответ на это нарвские власти выслали своего нового ратмана, а с ним четырех горожан.
      Ратман заявил воеводам:
      - Мы не посылали к вам тех, кто поехал к царю. Это ваша ошибка, а их самовольство. Мы никогда не хотели и теперь не хотим отложиться от Ливонии. Власть магистра - единственная законная для нас власть.