В тексте, который изначально готовила Л. Г. Пихоя, такого пассажа не было. Я услышал ее только во время записи Обращения. Помню, как мы недоуменно переглянулись с Олегом Попцовым, который присутствовал на записи. В журналистской среде замечание президента было воспринято как оскорбление. Я высказал В. Илюшину свои опасения по этому поводу. Он был встревожен, звонил в ФСК и интересовался, действительно ли есть такие факты. Судя по всему, контрразведчики уклонились от ответа.
      Для нас становилось все более очевидным, что гомеопатические дозы "внутренней критики" перестали действовать на президента. Нужно было некое более радикальное средство. Таким средством нам представлялся коллективный демарш. Причем такой, который бы не задел честь президента. Прийти к Борису Николаевичу даже очень узкой группой помощников и вести психологически сложный разговор было немыслимо. Нам представлялось более подходящим изложить свои соображения и опасения в виде конфиденциального письма и дать возможность президенту наедине с самим собой осмыслить его.
      Несколько раз помощники говорили на эту тему с В. В. Илюшиным. Он разделял нашу обеспокоенность. Но к идее письма отнесся отрицательно. Тогда мы сказали, что будем действовать без него.
      Неожиданная поддержка пришла со стороны А. В. Коржакова. Он высказал не только готовность подписать письмо, но и способствовать тому, чтобы оно было прочитано Ельциным. По отдельным позициям письма соображения дали Д. Рюриков, Г. Сатаров, Л. Пихоя. Сам текст письма коллектив "выдвинул" писать меня.
      Все согласились с тем, что это должно быть именно "политическое письмо" программного свойства с учетом перспективы президентских выборов 1996 года. Психологические и деликатные аспекты должны были быть прописаны "штрихами" и как бы на втором-третьем плане.
      Когда письмо было готово, решили, что все-таки неправильно обойти первого помощника, тем более что по сути он разделял наши тревоги. Прочитав письмо, В. Илюшин неожиданно изъявил готовность подписать его. По его словам, получилось весомо и сильно. Он внес некоторую правку "с учетом характера президента". Не меняя сути документа, убрал некоторые слишком крутые, на его взгляд, повороты. Ему же принадлежала идея: предложить подписать письмо М. И. Барсукову, возглавлявшему тогда Главное управление охраны (ГУО). Я присутствовал при их разговоре, и мне показалось, что Михаил Иванович не очень хотел оставлять свой "автограф", но в конце концов подписался. Таким образом, письмо, которое в прессе окрестили "письмом семи", подписали: М. Барсуков, В. Илюшин, А. Коржаков, В. Костиков, Л. Пихоя, Д. Рюриков и В. Шевченко.
      * * *
      4 сентября, в воскресенье, президент улетал в Сочи в отпуск. С ним уезжали А. Коржаков, М. Барсуков и В. Илюшин. Решили, что письмо лучше всего отдать президенту в самолете. Полагали, что даже если Борис Николаевич обидится, то за время отпуска "отойдет" и рабочие отношения не пострадают. Письмо содержало сумму выстраданных идей и предложений, и отпуск давал возможность президенту в спокойной обстановке осмыслить их. С учетом характера Бориса Николаевича мы понимали, что идем на определенный риск, и на случай эмоционального взрыва приняли некоторые предосторожности. Письмо готовы были подписать и другие помощники - Ю. Батурин и Г. Сатаров. Но мы (Л. Г. Пихоя и я) убедили их не делать этого. На случай если бы президентский гнев принял радикальную форму с немедленными кадровыми последствиями, важно было сохранить политическое ядро команды, не обнажить демократический фланг Ельцина.
      Несмотря на то, что и А. Коржаков, и В. Илюшин клятвенно заверили нас, что отдадут письмо, мы опасались, что в последний момент они передумают, испугаются или попросту не захотят портить президенту отпускное настроение.
      В понедельник стали ждать известий из Сочи. Но связь молчала. В 11 часов я сам позвонил М. И. Барсукову. Вопрос был один: "Отдали?"
      - Как и договорились, отдали в самолете.
      - Прочитал?
      - Прочитал. Второй день ни с кем из них не разговаривает. "Рычит".
      Ну что ж, мы и не рассчитывали, что Борис Николаевич примет наше послание с улыбкой. Главное, чтобы был результат.
      Я много думал, следует ли включать в книгу текст этого по-своему уникального документа. В конце концов, оставил же я за пределами книги целый ряд сложных, деликатных или конфиденциальных событий и моментов, публикация которых сегодня могла бы нанести ущерб отдельным лицам, ведомствам или интересам государства. Секрет есть секрет. В письме не было ничего "закрытого", никаких государственных секретов. Да и в самом факте написания записки не было ничего экстраординарного. Каждый из помощников по долгу службы подавал президенту немалое количество личных записок, отличавшихся принципиальной постановкой вопросов.
      В силу ряда причин письмо вызвало повышенный интерес и породило многочисленные догадки. Отсутствие публикации текста письма до сих пор порождает домыслы относительно его содержания. Высказываются предположения, что в письме затронуты темы, являющиеся абсолютным "табу". Это не так. В нем анализируются исключительно общеизвестные факты.
      Лично мне хотелось бы опубликовать это письмо в силу обстоятельств скорее личного, чем политического свойства. Несколько месяцев спустя, рассказывая о некоторых подробностях эпопеи с письмом, М. Барсуков сказал мне, что Борис Николаевич был не просто резко обижен, но воспринял письмо как предательство. Эта несправедливая оценка угнетает меня до сих пор. Думаю, что это было сказано в сердцах. Но из семи человек, подписавших письмо, лишь пресс-секретарь оказался в результате отстраненным от работы с президентом и "сослан" в Ватикан. Выходит, что предателем оказался один я. Конечно, для этого есть "техническое" объяснение. Борис Николаевич читал мои многочисленные личные записки к нему и прекрасно знал мой стиль и "литературную" манеру. Ему не трудно было догадаться, кто писал "письмо семи". Направление его гнева в этом смысле было верным. Но и во время написания письма, и сегодня, когда я перечитываю его, я не видел и не вижу в нем никаких элементов предательства. Я был поражен, когда узнал, что некоторые из "подписантов" сочли необходимым просить у Бориса Николаевича по этому поводу прощение. Нескольких человек президент "простил" еще в Сочи во время отпуска - Барсукова, Коржакова и Илюшина, - других позднее.
      Нужно сказать, что во всей этой ситуации меня более всего огорчало то, что в длительном "карантине" оказалась Людмила Григорьевна Пихоя, человек поистине преданный Ельцину. Реакция президента была явно несоразмерной. В конце концов (и это его право), Борис Николаевич мог поступить строго в отношении подписавших письмо мужчин, если считал, что они совершили проступок. Но в течение нескольких месяцев не разговаривать с женщиной, которая с большим умом, а часто и с блеском, работала на президента и была рядом с ним на самых крутых поворотах судьбы, - этого я не могу понять. Не соотносится это с привычным для меня масштабом личности президента.
      И все-таки сегодня я не могу опубликовать это письмо. Оно писалось при участии группы помощников, и без их согласия я не вправе придавать его гласности...
      Уже начались события в Чечне. Президент остро переживал и неудачи военной операции, и то, как общественность восприняла их. Он не ожидал такого оборота и все еще находился в плену тех заверений, которые дал ему министр обороны П. Грачев. Выступая на встрече с участниками конгресса женщин 30 ноября, отвечая на вопрос о событиях в Чечне, он сказал, что на "ликвидацию этой проблемы уйдет две недели". Но и в тот период, когда еще имелись иллюзии по поводу сроков, психологическое бремя, легшее на президента, было трудно переносимым. У Ельцина снова нарушился сон. Он выглядел усталым, мрачным. 30 ноября нам пришлось отменить и без того много раз откладываемый сеанс официального фотографирования президента для официального портрета.
      При аморфности тогдашнего Совета безопасности было ясно, что всю ответственность Ельцину опять придется брать на себя. Предстояло объяснение с народом.
      На 27 декабря была назначена запись Обращения президента в связи с событиями в Чечне. Телевизионную технику завезли в Кремль накануне. Обстановка была нервозной. Президент с утра был раздражен, видимо, получил плохие известия. Накладки шли одна за другой. На проходной у Спасских ворот полтора часа продержали на морозе телевизионную группу записи из-за того, что в Службе безопасности потеряли представленный накануне список журналистов. Озябших телевизионщиков пришлось отогревать горячим чаем с бутербродами. Потом в ходе подготовки записи в системе компьютера обнаружились неполадки и набранный на "автосуфлер" текст дважды пропадал и его приходилось набирать заново. Инженер видеозаписи объяснил это тем, что в Кремле "скачет" напряжение. К выходу президента едва успели набрать текст, но не успели вычитать. Президент сразу же заметил наши огрехи.
      Нужно было перезаписать несколько фраз. И был устроен небольшой перерыв. Борис Николаевич сидел за столом, ожидая, когда закончится проверка записи. Я подошел, чтобы показать, какие абзацы прозвучали не очень удачно. Я уже знал, что подготовлен Указ о моем назначении чрезвычайным и полномочным послом. Казалось, все было обговорено. Но еще не была найдена замена на должность пресс-секретаря. Я продолжал ходить на работу в Кремль.
      - Вячеслав Васильевич, - вдруг тихо позвал президент. Я наклонился, полагая, что он хочет что-то уточнить по тексту. Но президент повернул совсем на другое: - Ну, так что с Указом... подписывать будем?
      Я совершенно не ожидал ни такого вопроса, ни такого поворота дела. Решение нужно было принимать в долю секунды. Наверное, можно было бы сказать - да Бог с ним, с Указом, Борис Николаевич. И может быть, услышать в ответ: ну и ладно, продолжайте работать...
      Но я уже достаточно хорошо знал характер Ельцина. Конечно, можно было бы остаться и работать как ни в чем не бывало. Но я почти уверен, что президент, удержав меня, сам бы и перестал меня уважать. А без уважения, а следовательно и без поддержки в такой должности, как пресс-секретарь, работать невозможно. Быть пресс-попугаем в золоченой кремлевской клетке этой было не для меня. Все эти обрывки мыслей, как порыв ветра с ворохом воспоминаний пронеслись в голове. Вспомнилась мудрость древних: два раза в одну реку не войдешь.
      - Борис Николаевич, ведь вы уже приняли решение, - тихо ответил я.
      - Значит, будем подписывать, - подвел черту Ельцин.
      Ждал ли он от меня иного ответа, не знаю.
      Мне показалось, он сам смущен этим неожиданным разговором. Вдруг стал громко и уже для всех говорить о том, на какой важный участок работы меня направляет. "Поработает в Ватикане, вернется, дадим ответственное дело".
      Ближе к вечеру у меня в кабинете собрались почти все помощники президента, группа спичрайтеров. О моем коротком разговоре с Борисом Николаевичем всем уже было известно. Мнения разделились. Одни считали, что нужно было воспользоваться случаем и сделать шаг назад, "не ослаблять команду", другие полагали, что я поступил правильно. Ночью я спал плохо, еще и еще раз переживая и то, что произошло ранее, и то, что случилось теперь.
      Меня постепенно стали отключать от некоторых мероприятий и информации, но я совершенно уверен, что президент здесь ни при чем. Эпизоды, связанные с моей личной судьбой, убедили меня в том, что Борис Николаевич, безусловно, легко ранимый, обидчивый, но уж никак не мелочный человек. Напротив, в отношении меня он держал себя в полной мере по-джентльменски. Когда вопрос о моем назначении в Ватикан был уже решен, но в Министерстве иностранных дел почему-то "забыли" присвоить мне ранг чрезвычайного и полномочного посла (причины этой забывчивости мне, впрочем, более чем понятны), президент, соблюдая "мужские договоренности", поправил министра, и вопрос был решен. До последнего дня, пользуясь устным разрешением президента, я беспрепятственно проходил в Кремль, к величайшему изумлению некоторых сослуживцев, которые, вероятно, видели примеры иного обращения с уходящими. Конечно, это бытовые мелочи, но для меня они дороги, как дополнительные свидетельства того, что я работал с человеком очень сложного, но, безусловно, масштабного характера.
      Вспоминаю в этой связи забавный, но по-своему показательный эпизод. Как-то днем, идучи через Ивановскую площадь, я столкнулся возле Царь-пушки с двумя "тетками", явно приехавшими из провинции и пришедшими поглазеть на Кремль. Я уже прошел мимо, когда вдруг услышал за спиной по-деревенски простодушный возглас: "Мань, смотри-ка, бывший Костиков пошел" В этом смешном эпизоде был и серьезный смысл Советские люди привыкли, что с уходом, а тем более с изгнанием с высшей должности человек как бы переставал существовать, становился "бывшим". Еще при жизни он как бы вычеркивался из списков живущих, превращался в тень. Память об этом еще жива в сознании людей. Хорошо, что эта практика уходит в прошлое.
      Нужно сказать, что сознание того, что я ухожу и скорее всего уже никогда не вернусь для работы в Кремль, обострило восприятие всего происходящего в его стенах. Раньше, за занятостью чаще всего просто не было времени обращать внимание на детали. То был какой-то бесконечный и в целом изнурительный бег наперегонки со временем В эти последние месяцы и дни я впервые увидел, как необыкновенно красив Тайницкий сад, как загадочен Кремль поздним вечером, когда нет ни туристов, ни служащих и лишь кое-где по углам зданий стоят одинокие фигурки часовых. Несколько раз я обнаруживал странных людей с войлочными нарукавниками, разгуливающих по Ивановской площади с соколами на руке. Время от времени они подбрасывали их вверх, удерживая на кожаной бечевке. Соколы хлопали крыльями и беспокойно кричали. В награду из маленького деревянного ящичка им доставали живую белую мышь. Оказалось, что таким образом от куполов кремлевских соборов отгоняют стаи ворон и голубей, чтобы они не портили позолоты куполов и не пачкали головы и плечи бронзового Ленина, все еще сидевшего в сиреневых кущах возле 14 корпуса.
      И однажды, уходя поздно вечером с работы, я стал свидетелем того, как бронзового человека с пролетарской кепкой в руке обмотали канатами, подняли над землей и тихо увезли на желтом подъемном кране, освобождая древний Кремль от символов революции.
      У Ельцина уже и сейчас довольно хулителей. Их будут сонмища, когда станет ослабевать его рука. Но как бы ни справедливы были упреки в его адрес, даже враги не смогут изъять из памяти того, что он действительно сделал: прошел вместе с Россией первые, самые трудные шаги к демократии.
      Глава 12
      КАМО ГРЯДЕШИ?
      Житейские обстоятельства поселили меня в Риме на Старой Аппиевой дороге (Appia antica) почти на выезде из "вечного города". Это та самая дорога, на которой апостол Петр, бежавший из Рима, где шло массовое избиение христиан, встретил путника и узнал в нем Христа. И спросил его: "Quo vadis Domine?" - "Камо грядеши, Господи?" На месте этой встречи сегодня стоит небольшая церквушка, главной примечательностью которой является пожелтевшая от веков мраморная плита, с отпечатком ступней Христа (так гласит христианская легенда). Церковь так и называется " Quo vadis". Каждый день по пути на работу я проезжал мимо нее и читал на ее фасаде этот высеченный в камне вечный вопрос: куда идешь?
      Что произошло потом хорошо известно. Петр, устыдившись своей слабости, вернулся в Рим, где был схвачен и распят, как и сын Божий, но только головою вниз. Если бы он, поддавшись уговорам ближних, ушел из Рима, возможно, он не был бы причислен к лику святых, не был бы объявлен католической церковью первым Папой, в его честь не был бы построен самый величественный на земле храм...
      'Каждый человек, особенно личность, на том или ином этапе жизни ставится перед выбором: совершить поступок и остаться в истории или рассыпать оставшееся время на многозначительные мелочи. И тогда он задает себе вопрос: "Камо грядеши?".
      Даже если бы Ельцин не стал баллотироваться на второй срок, а тем более, если бы он обеспечил мягкую и конституционную преемственность власти (он неоднократно обещал "вырастить преемника"), то со всеми ошибками, которые он совершил (оппозиция утверждает - преступлениями), со всеми мучительными колебаниями при выборе пути, со всеми трудностями характера и своей судьбы Ельцин все равно остался бы в истории наряду с теми реформаторами, которые (часто огнем и железом) выковывали облик России под стать своему веку.
      В истории России Ельцину досталась сложная судьба. Он получил в наследство лишь каркас Советского Союза, внутри же все было изъедено тоталитарной ржавчиной. Его трудности усугублялись тем, что те инструменты и сама система принуждения, к которым была приучена страна и на которых зиждился весь коммунистический порядок, были уже не приемлемы. Ельцину пришлось править страной, которая по сути дела не имела законов, применимых в условиях демократии и рыночной экономики. Фактически на огромном пространстве России и ближнего зарубежья воцарился правовой, политический и экономический хаос. Если бы не мощная воля Ельцина, то не исключено, что после Горбачева в России могла бы на многие годы, может быть на десятилетия, установиться либо военная, либо коммунистическая диктатура. В августе 1991 года мы почувствовали ее тяжелое дыхание. Тем, что этого не произошло, мы обязаны прежде всего мощному демократическому протесту народа. Но в немалой степени и Ельцину. Ельцин 1991 года стал символом обновляющейся России.
      Но Ельцин 1991 года и Ельцин последующего пятилетия - разные люди.
      Солженицыну принадлежит глубокое замечание о том, что Россия избрала самый искривленный, самый тяжелый путь расставания с коммунизмом. Человек, который вел страну по этому пути, не мог не деформироваться - и нравственно, и физически - под тяжестью дороги и груза. Для Ельцина тяжелые стрессы и разочарования стали постоянным фактором как государственной, так и частной жизни. Вязкая грязь дороги, необходимость идти к демократии непролазным бездорожьем не улучшали его характера, пагубно сказывались на здоровье и привычках.
      Наличность Ельцина мощно воздействовали два фактора - его характер, сильный и властный, во многом нетерпимый, и система тоталитарной власти, в которой он сформировался как государственный деятель.
      Эта власть, мощная, все подчиняющая, но, в сущности, искусственная и извращенная, вошла в его плоть и кровь, и он не мыслил своего существования без нее. Она стала для него едва ли не главной ценностью жизни. Когда судьба поставила его перед жестоким выбором "жизнь или власть", он, с риском для жизни, выбрал власть.
      Достаточно легко воспринимая утраты политических друзей, он не мог себе представить утрату власти. Из трех "губительных страстей", которые выделяет известный голландский философ и теолог Янсений - "страсть чувств" (libido santimenti), "страсть знаний" (libido sciendi) и "страсть власти" (libido dominandi), именно последняя является доминантой характера Ельцина. На его характере пагубно сказывалось и то, что он не смог (может быть, даже не захотел) сохранить вокруг себя когорту соратников. В какой-то мере его можно сравнить с гладиатором-одиночкой. Подле него не оказалось никого, с кем он мог бы разделить тяжесть ноши и горечь постоянных разочарований. Вероятно, отсюда его привязанность к своему телохранителю. Эта странная дружба во многом напоминала отношения польского президента Валенсы и его шофера, который в конечном счете стал ненавистен всей Польше.
      Известна классическая формула власти: вначале с помощью друзей убирают соперников, потом убирают друзей, которым обязаны победой, и наконец - все победы приписывают лично себе, а все поражения - изгнанным. Политическая и человеческая практика Ельцина не внесла ничего нового в эту отточенную веками схему. Одна из причин одиночества Ельцина в том, что он слишком возвысил себя над другими российскими политиками. Его высокомерие к концу пятилетия пребывания у власти стало заметно отражаться даже на его лице, в его улыбке, во взгляде.
      Среди современников равными себе Ельцин считал очень немногих людей. Среди них германский канцлер Гельмут Коль. Вспомним: ни к одному из российских политиков Ельцин не обращался "мой друг такой-то". Но с явным удовольствием любил повторять: "мой друг Гельмут", "мой друг Билл". Воздавал он должное хитрости и опыту Ф. Миттерана, но не любил его.
      Правда, Ельцин ценил силу морального авторитета. Отсюда его уважение к Патриарху Алексию II, к А. Солженицыну, к В. Астафьеву.
      Помню, как серьезно президент готовился к встрече с вернувшимся в Россию писателем. Мы сделали для него несколько записок по этому поводу. Борис Николаевич явно нервничал, видимо, не совсем понимая, "как себя поставить". К этому времени у него уже окрепла привычка вести разговор в тональности "как президент, я...". Но в данном случае так явно не годилось, и он чувствовал это. Его пытались настроить на "вельможный" лад. Ему говорили: "Ну что Солженицын? Не классик же, не Лев Толстой. К тому же всем уже надоел. Ну, пострадал от тоталитаризма, да, разбирается в истории. Да таких у нас тысячи! А вы, Борис Николаевич - один". Ельцин избрал другой тон. Разговор прошел просто, очень откровенно, без сглаживания политических разночтений. Они проговорили четыре часа и даже выпили вместе водки.
      К сожалению, некоторые лица, близкие к президенту, в последние годы навязчиво (и отчасти небезуспешно) внушали ему мысль о том, что он "единственный и незаменимый", что в России нет лидера, который мог бы встать вровень с ним. Если раньше фразу "не царское это дело" в отношении Ельцина я слышал только в исполнении его первого помощника В. В. Илюшина, заведующего Канцелярией В. П. Семенченко и личного фотографа, то позднее ее стал повторять и сам президент. Чаще всего он делал это в форме шутки. |
      Впрочем, за внешней самоуверенностью, за царственной походкой Ельцина прятались драматические сомнения и комплексы, которые он прикрывал официальной помпой. Тот факт, что он так долго не мог принять решение выставлять свою кандидатуру на второй срок или нет, - свидетельствовал не только о политическом расчете, но отражал и внутреннюю неуверенность. Не признаваясь в этом, он не мог не понимать, что борьба за повторный мандат на пост президента будет не просто физически изнурительной, но она будет вестись в иных, чем все предыдущие битвы, условиях.
      Прежде Ельцин одерживал, казалось бы, невозможные победы не просто в силу огромного политического опыта, чутья и везения, на которое указывали все его многочисленные гороскопы, которые неофициально циркулировали в Кремле, но прежде всего оттого, что у него была сильнейшая харизма. Некогда одно его появление на улицах, на экране вызывало энтузиазм, мобилизовало людей на действия. Сегодня, по мнению большинства социальных психологов, харизма Ельцина исчезла. Высокие рейтинги после повторного избрания на президентский пост продержались недолго.
      Харизматический лидер выигрывает и сохраняет власть вопреки всем совершаемым им ошибкам, часто вопреки здравому смыслу. Ельцину все прощали. Харизма сжигала весь политический мусор вокруг президента. Население либо не верило "инсинуациям" оппозиции и прессы, либо вообще не желало видеть никаких темных пятен на костюме своего президента. С исчезновением харизмы стали видеть, судить и делать выводы.
      При исчезновении харизмы и, следовательно, серьезном повреждении системы защиты, политик уже не может рассчитывать исключительно на собственные силы. Неизбежно встает вопрос о политических союзниках. Но политический опыт Ельцина - это, к сожалению, и опыт отталкивания даже естественных союзников. Вспомним, как он постоянно держал "в черном теле" такого лояльного и компетентного человека, как С. А. Филатов, вспомним, как неоднократно обострял почти до разрыва отношения с мэром Москвы Юрием Лужковым. В последние годы у Ельцина стала заметно развиваться политическая подозрительность. От нее страдал и В. С. Черномырдин.
      В результате личное доверие ряда сильных политиков к нему сильно пошатнулось. Известна историческая сентенция: "Неблагодарность есть свойство великих людей". В этом смысле Ельцин по-своему велик, ибо он не испытывал никакой привязанности к людям, которые внесли огромный вклад в формирование его как политика и защищали его в самые трагические минуты борьбы. Точно кто-то постоянно опаивал президента "травой забвения". Вспомним лидеров Межрегиональной депутатской группы, с помощью которых Ельцин прошел свои первые демократические университеты. Демократу "первой волны" в последние годы стало почти невозможно прийти на прием к Ельцину.
      Нужно сказать, что Борис Николаевич был большим мастером политической мизансцены. Нередко, не желая высказать свое неудовольствие напрямую, он разыгрывал назидательные спектакли, причем иногда - в несколько актов. Хорошо помню один из них.
      ...Приближалась масленица 1995 года. Несмотря на то, что она надвигалась на фоне и грозных, и печальных эпизодов (вооруженная провокация у мэрии против "Мост-банка", убийство Генерального директора телекомпании "Останкино" Влада Листьева, убийство чуть ранее известного журналиста Дмитрия Холодова), - подготовка к почитаемому в России празднику шла своим чередом.
      2 марта мэр Москвы Ю. Лужков к 10 часам утра приехал в Кремль рассказать президенту о подготовке народных гуляний в городе в связи с "широкой масленицей". Президент слушал мэра, благожелательно кивал головой, но от участия в гуляниях уклонился. Впрочем, ничто не предвещало грозы.
      Этот день особо запомнился мне еще и потому, что вместе с президентом я ездил на телестудию "Останкино", где Борис Николаевич должен был выразить свое сочувствие коллективу по поводу убийства известного тележурналиста Владислава Листьева. Печальная процедура, в которую президент неожиданно вплел политику. С утра вертелась обычная машина подготовки президентского выезда. Была задействована Служба безопасности, расчищалась трасса, уточнял детали "протокол". Пресс-служба обеспечивала прямую трансляцию. Большого выступления президента не готовилось. Полагали, что он просто скажет слова сочувствия и соболезнования.
      Помню, как буквально за минуту перед отъездом у меня был короткий разговор с Ю. Батуриным. Зная, что на телестудии я увижусь с А. Н. Яковлевым, тогдашним председателем "Останкино", он попросил меня переговорить с ним по поводу кандидатуры на пост Генерального прокурора. Батурин был очень встревожен перспективой утверждения на этот пост А. Ильюшенко. Несмотря на сопротивление парламента, на пост Генерального прокурора его мощно "толкал" А. Коржаков. В обществе это вызывало крайне негативную реакцию. Как известно, А. Коржаков добился своего, президент подписал указ о назначении и... в очередной раз трагически ошибся в выборе. Опасения Ю. Батурина в полной мере оправдались.
      Но в тот день еще оставалась надежда предотвратить это назначение. Я спросил Ю. Батурина, кто, на его взгляд, мог бы быть достойным кандидатом. Он вынул из кармана блокнот и написал на листке фамилию. Говорить вслух он не решался. Такова уже в то время была обстановка в Кремле.
      К сожалению, в тот день мне так и не удалось переговорить с А. Н. Яковлевым. Надеясь приехать в "Останкино" раньше президента, чтобы встретиться с глазу на глаз с А. Н. Яковлевым, я выехал загодя, но несмотря на все "мигалки" и "сопелки" автомашины, попал в страшную пробку на проспекте Мира. Приехал на телестудию буквально за несколько минут до кортежа Ельцина, который шел на огромной скорости по "зачищенной" трассе.
      Москва была потрясена убийством Листьева, телевидение бурлило, и я опасался, что во время выступления Ельцина могут быть недружественные выкрики. Но мои опасения оказались напрасными. Со свойственной ему интуицией президент нашел нужный тон и очень умело построил выступление. Он был мрачен, искренен и даже продемонстрировал несвойственное ему покаяние, сказав, что в убийстве Листьева есть и его вина, что, как президент, он отвечает за безопасность населения.
      Явно понимая, что телевидение разнесет его слова по всей стране, Ельцин неожиданно обрушился с гневными обвинениями на власти Москвы и, в частности, на лиц, отвечающих за порядок и безопасность. Это был как бы первый акт президентского спектакля, сыгранного для Лужкова. Выступление президента фактически предрешило отставку прокурора Москвы и начальника Главного управления внутренних дел столицы, которые считались "людьми" Лужкова. Ю. М. Лужков позднее вспоминал, что в этот день утром во время встречи в Кремле с президентом никакого разговора об этих отставках не было. По оценке помощников, решение президент принял на пути в "Останкино" в машине, возможно, под влиянием А. Коржакова.
      Второй акт разыгрался через четыре дня и связан был с заседанием Совета безопасности. Ю. М. Лужков не являлся его членом. Но в связи с последними событиями в столице предполагалось, что, с согласия президента, в данном заседании примет участие и мэр Москвы. Ю. Лужков значился в списке приглашенных, и его уже оповестили, к какому времени он должен прибыть в Кремль. Однако утром, просматривая список, Борис Николаевич собственной рукой вычеркнул фамилию Лужкова.
      В стенах Кремля трудно удержать секреты. Известие о том, что Лужкова "продинамили", тотчас же докатилось до мэрии. Немедленно был собран "штаб Лужкова". Обсуждали, как поступить. Обидеться или сделать вид, что ничего не произошло. Говорили об этом и в группе помощников. Анализируя ситуацию, говорили о том, что выбор у Лужкова весьма невелик. Налицо было стремление вытеснить могущественного мэра Москвы из большой политики, по крайней мере очертить круг, за который ему непозволительно было бы заступать. Известно, что некоторые советники Лужкова рекомендовали ему сделать резкий ход, заявить о своей отставке. Это, конечно, вызвало бы политический скандал.
      Анализируя ситуацию в Службе помощников, мы пришли к выводу, что разрыв Ельцина с Лужковым был бы убыточен для президента. Те, кто толкал президента на этот шаг, оказали Борису Николаевичу медвежью услугу. Но мнения помощников никто не спросил.
      К счастью, Лужков сохранил хладнокровие и предпочел не обострять ситуацию. И тем не менее президент потерпел политические убытки. После этого эпизода резко возросла критика Ельцина в столичной прессе, которая традиционно симпатизировала Лужкову. А поскольку 90% российской политики делается в Москве, то антипрезидентская волна прокатилась по всей стране.