Но для самого Ельцина расставание с творцом его экономической политики не было неожиданным. Этот шаг был между ними согласован. Перед тем, как подать заявление об отставке, Гайдар направил президенту очень теплое письмо, в котором, вместе с тем, была четко высказана главная причина отставки:
      "Более двух лет назад Вы оказали мне и моим коллегам огромное доверие, поручив нам осуществлять проводимые под Вашим руководством экономические реформы... Условия нашей работы в Правительстве никогда не были идеальными. Вам прекрасно известно, сколь многого нам не удалось осуществить не из-за объективных обстоятельств, а вследствие непрекращающегося давления консервативных политических кругов. К сожалению, в последнее время все чаще принимаются решения, в подготовке которых я не участвовал и с которыми выражал категорическое несогласие".
      Варианты отставки Ельцин обсуждал с Гайдаром с глазу на глаз. По нюансам одного из разговоров с Борисом Николаевичем и многократных бесед с Егором Тимуровичем я могу догадаться, о чем шла речь. О временном и достаточно краткосрочном маневре. Предполагалось, что, перейдя в оппозицию, Гайдар получит свободу рук в критике и станет быстро набирать очки. А кабинет Черномырдина (как и всякий действующий кабинет) неминуемо их будет терять, что могло бы дать в перспективе президенту возможность вновь востребовать Гайдара. Далеко не случайным было заявление весьма осведомленного в тот период М. Полторанина, что правительство Черномырдина "обречено на провал" и "вряд ли просуществует дольше мая". В Службе помощников президента не были столь категоричны, но тоже полагали, что новый кабинет продержится не больше года. Оценки такого рода не были фантазией, они основывались на прогнозах социологов. Время показало, что они ошиблись. Кабинет Черномырдина оказался стабильным и, по сути, сумел сохранить главное направление реформ.
      Свалив Гайдара, оппозиция буквально ликовала и в предвкушении новых жертв со стороны президента делала многозначительные заявления. Похоже, что лидеры оппозиции действительно рассчитывали, что им удастся прибрать Черномырдина к рукам. "Корабль, идущий курсом Гайдара, начинает тонуть. Прагматики в правительстве набрали достаточный вес, и в их программе нет места монетаризму Гайдара", - уверенно заявлял Зюганов.
      Были и интересные мнения. Бывший пресс-секретарь М. С. Горбачева и очень уважаемый в среде журналистов человек Андрей Грачев писал в "Московских новостях": "Вздохнувшее с облегчением после ухода Гайдара правительство, похоже, не осознает, что вместе с ним российская экономика лишилась пусть экстремистской, но Программы. Список фамилий нельзя считать синонимом программы реформ, даже если во главе этого списка по-прежнему стоит имя президента. В противном случае мы в итоге придем к тому, что единственной нашей программой станет сама президентская власть".
      Очень дальновидное, нужно признать, размышление.
      Демократы восприняли отставку Гайдара как шок и предвестие отката демократии.
      Для Ельцина принятие отставки Гайдара было трудным решением. Понятие "любит - не любит" к Ельцину малоприменимо. Но в отношении к Гайдару у Бориса Николаевича была большая доля сентиментальности, почти любви.
      В этой связи не могу не вспомнить один эпизод, относящийся уже к более позднему времени. Дело было весной 1994 года. 1 апреля Гайдар в связи с заседанием Президентского совета, членом которого он оставался, приехал в Кремль. Ельцин давно не виделся и не говорил с ним. После заседания они вместе вышли из массивных золоченых дверей Екатерининского зала. В соседнем Кавалергардском зале участников совещания поджидала небольшая группа журналистов. Не обращая на них внимания, президент продолжал беседовать с бывшим вице-премьером. Я был свидетелем этой беседы, и у меня сохранилась ее краткая запись.
      - Ну, а в общем-то как дела? Не устали? - с доброжелательной иронией спрашивал Ельцин.
      - Да с чего уставать? Какие у меня теперь дела? - в тон ему отвечал Гайдар.
      - Так в чем дело? Может быть, надо возвращаться?
      Само по себе содержание разговора было сенсацией. Это было фактически предложение вернуться в правительство. Я видел, как возбужденно зашушукались слышавшие разговор журналисты.
      Но дело было настолько серьезным, что после того, как Борис Николаевич ушел, я обратился к Гайдару: "Что делать с новостью? Сегодня же это пройдет по всем агентствам, а завтра будет на первых полосах газет". Егор Тимурович подумал и сказал, что об этой части разговора, пожалуй, прессе говорить преждевременно. Журналисты были явно раздосадованы, когда я попросил их не упоминать об услышанном.
      Опасались, что с уходом Гайдара усилится влияние военно-промышленного лобби на премьера. Боялись, что единомышленник Гайдара Анатолий Чубайс окажется в изоляции и приватизация - этот краеугольный камень либеральной реформы - будет свернута. Широко цитировалось высказывание Полторанина, будто Черномырдин "делал все, чтобы это произошло".
      К счастью, опасения оказались преувеличенными. Президент не собирался делать сколько-нибудь серьезных уступок контрреформации, но, видимо, недооценивал и впечатления, произведенного отставкой Гайдара. По своему обыкновению, он не выступил ни с каким публичным разъяснением. Демократы усматривали в этом "комплекс вины", оппозиция трактовала по своему: как стремление президента скрыть слабость своей позиции.
      Я счел необходимым поговорить с Борисом Николаевичем. В мои намерения не входило обсуждать суть принятого им решения. Я хотел "вытащить" из него оценочное заявление. Меня понуждало к этому и то, что Билл Клинтон в связи с отставкой Гайдара прямо из самолета распространил заявление о том, что "реформы в России будут продолжены". Это было, конечно, негоже. Такое заявление должен был бы сделать российский президент.
      Наш разговор продолжался минут 15 и многое мне прояснил. Борис Николаевич был достаточно откровенен и не стал скрывать, что отставка Гайдара с ним согласована. "Есть договоренность, - уточнил он, - что министр финансов Борис Федоров и ответственный за приватизацию Анатолий Чубайс останутся в правительстве, несмотря на то, что оппозиция требовала их головы".
      - Сделайте соответствующее заявление. Нужно, чтобы ни у кого не оставалось сомнений в продолжении реформ, - согласился президент.
      - Борис Николаевич! С учетом личности Гайдара было бы хорошо, чтобы это было ваше заявление, заявление Президента России, а не пресс-секретаря.
      - Да, пожалуй, вы правы. Гайдар - это личность! Подготовьте текст. Надо воздать должное этому человеку.
      Я поспешил к себе в кабинет.
      "Воздавая должное компетентности, мужеству и вкладу, который внес Е. Т. Гайдар в проведение политики экономических реформ, с пониманием отношусь к аргументам и мотивам, которые побудили его подать заявление об отставке. Принимая эту отставку, хотел бы особо подчеркнуть неизменность курса Президента на глубокое и демократическое реформирование российского общества, его экономики и политических институтов... Выражаю уверенность в том, что на поприще работы в Государственной думе Е. Т. Гайдар будет, как и в предыдущей своей деятельности, исходить из высших интересов служения России".
      Закончив текст, я прочитал его президенту по телефону и получил добро на выпуск. Илюшин был, кстати, крайне недоволен употребленными формулировками. "Это ты сам писал? По чьей инициативе?" - допытывался он.
      - Ключевые формулы дал Борис Николаевич, - сказал я.
      - Слишком жирно, - с неудовольствием заметил он. Гайдара первый помощник явно недолюбливал.
      Однако события ближайших же дней показали, что кадровый расклад получался не совсем таким, как хотелось бы президенту. В его игре возникли непредвиденные моменты.
      Буквально через десять дней после отставки Гайдара аналогичные заявления подали известные деятели реформистского крыла, в то время еще очень тесно связанные с Гайдаром - вице-премьер Борис Федоров и министр социального обеспечения Элла Памфилова. Это было неприятным сюрпризом. В том числе и для президента. Ельцин был уверен, что ему удастся сохранить Б. Федорова, экономиста с мировой репутацией.
      Б. Н. Ельцин сделал все возможное, чтобы убедить Федорова и Э. Памфилову остаться. Памфилова не скрывала того, что уходит из солидарности с Гайдаром. После последней встречи она вышла от президента со слезами на глазах. Насколько мне известно, Борис Николаевич тоже был растроган и расстроен.
      Ситуация с уходом Федорова была иной.
      Мне представляется, что уже в то время, то есть в начале января 1994 года, у Бориса Федорова возникла мысль о более самостоятельной политической роли. Возможно, что именно в эти дни к нему впервые пришла мысль о возможности, конечно, в перспективе, участвовать в президентской гонке. Для этого ему необходимо было выйти вначале из тени Гайдара, а затем и вообще из всякой политической тени - будь то Ельцин или Черномырдин.
      Не желая обидеть президента прямым отказом, Федоров выдвинул несколько явно неприемлемых условий. Он потребовал исключить из кабинета вице-премьера А. Заверюху, которого он считал представителем "колхозного лобби", и отправить в отставку председателя Центрального банка России Виктора Геращенко. Президент предлагал Федорову пост министра финансов, обещал свою защиту, говорил, что при первой же возможности уберет Виктора Геращенко, к которому испытывал давние антипатии.
      Но немедленно удовлетворить почти ультимативные требования Федорова президент, конечно же, не мог. Тем более что вновь избранный парламент, получивший название Государственная Дума, едва начав работу, пошел на конфронтацию с президентом. Едва собравшись, депутаты решили создать парламентскую комиссию по расследованию событий сентября-октября 1993 года в Москве. В сущности, это была скрытая попытка устроить парламентский суд над президентом. В этих условиях Борис Николаевич, конечно же, особенно дорожил солидарностью с правительством Черномырдина. Отставка Б. Федорова была в конце концов принята.
      Объявляя о своем окончательном решении уйти из правительства, Борис Федоров непосредственно апеллировал к Ельцину: "Борис Николаевич, в стране происходит экономический переворот, откат назад. Вся надежда только на вас. Дело не в Федорове, который всегда готов вернуться и насмерть стоять за российские интересы. Дело в судьбе страны, которая решается в эти дни, в эти часы".
      В этом заявлении много эмоций. Но в нем звучали и реальные страхи, связанные с кадровым напором консерваторов. В Москве усиленно ходили слухи о возможном назначении на пост министра финансов Владимира Щербакова, бывшего вице-премьера СССР. В это же время, и совершенно не случайно, напомнил о себе огромной статьей в "Комсомольской правде" Юрий Скоков. Одновременно был распущен слух о его встрече с Борисом Николаевичем. Это была попытка вывести Скокова из политического карантина. И действительно, вскоре при активном содействии Илюшина такую встречу удалось организовать. Скоков, похоже, почувствовал, что ветер снова задул ему в паруса. Он явно бравировал своей близостью к Черномырдину, заявляя публично, что дает премьеру ценные советы. Рассказывая о своей встрече с Черномырдиным, Скоков писал: "У нас вообще всегда были хорошие отношения. Мы договорились объединить усилия и даже Помочь правительству сформулировать некоторые требования к самому себе". Это была своего рода попытка обеспечить прагматика Черномырдина "идейным руководством".
      Все эти кадровые маневры внушали демократам не только опасения за судьбу реформ, но и острые подозрения относительно намерений премьера. Сразу же после сформирования нового кабинета газета "Известия" поместила весьма многозначительную карикатуру: Черномырдин вскарабкался на плечи Ельцину и пытается прикрыть ему глаза. А президент все ходит и ходит по кругу, повторяя одно и то же: "С пути реформ не сойдем".
      Эта карикатура отражала общий настрой демократической прессы. Пожалуй, не было газеты, кроме "Правды", "Советской России" и контролируемой правительством "Российской газеты", которая не критиковала бы Черномырдина и предложенного им нового состава кабинета. "Известия" писали в те дни: "Итоги выборов, рост популистских и лоббистских настроений окрылили премьера. Он решил стать самим собой. Вряд ли этот душевный порыв доведет Виктора Степановича до добра. Ельцин - фигура все еще достаточно крепкая... К тому же Борис Николаевич не из тех, кто будет спокойно смотреть на усиление у себя под боком конкурента".
      Достаточно откровенно и даже грубовато по этому поводу писала близкая к могущественному мэру Москвы Ю. Лужкову газета "Куранты":
      "При его внешней "дубоватости" он (премьер) очень хитер и тонок и эту хитрость напоказ не выставляет. В правительстве Гайдара его сперва восприняли как мастодонта из прошлых времен. Он вел себя очень искусно и сумел стать там терпимым, почти что "своим". Подыгрывал лозунгам радикальной команды, но втайне вел собственную политику, которая теперь вдруг стала ясно видна. Система его действий заслуживает специального изучения. Он очень, очень осторожен. Под каждый следующий шаг он подстилает соломку. На каждое резкое действие имеет прямое или косвенное согласие президента... Нет, право, не стоит недооценивать Виктора Черномырдина как соискателя президентского кресла".
      Настрой прессы против Черномырдина был настолько силен, что это представляло определенную опасность: еще до начала своей работы новый кабинет министров мог оказаться дестабилизированным и ослабленным в результате потери общественного доверия. Борис Николаевич попросил меня сделать заявление от имени президента: "Понимая мотивы подобных оценок, президент России обращает внимание на их чрезмерную драматизацию. Б. Ельцин считает, что в настоящее время для пессимистического анализа нет достаточных причин. Правительство обновленного состава лишь приступает к работе и не дает реальных оснований для далеко идущих оценок и прогнозов".
      Из разговоров с Борисом Николаевичем в эти дни я вынес убеждение, что он сам не ожидал столь единодушного отторжения Черномырдина и его кабинета и был этим огорчен. У меня вновь возникли подозрения, что Борис Николаевич недостаточно осведомлен о том, что происходит в обществе. К нему явно поступала однобокая информация.
      Видимо, под влиянием всего комплекса достаточно неприятных обстоятельств (проигрыш парламентских выборов, отставка Гайдара, возобновившаяся агрессивность оппозиции) Борис Николаевич почти все время пребывал в отвратительном настроении. Он все больше замыкался в себе. Все чаще проводил время в Барвихе. Резко ограничился круг политического общения.
      Все это очень усложняло работу пресс-службы. Мы фактически переставали быть для страны источником информации. Крайне тягостно я воспринимал необходимость "имитировать" деятельность президента посредством известных словесных уловок: "президент работает над документами", "президент изучает проекты указов" и т. д. Я решил, что должен откровенно поговорить с Борисом Николаевичем. И такой разговор состоялся 26 января.
      Дежурные предупредили - сейчас лучше не ходить - в плохом настроении. Но после обеда Борис Николаевич позвонил сам и предложил зайти. Мы говорили минут сорок. Я откровенно сказал, что меня тревожит сокращение потока политической информации от президента. На фоне информационного взрыва со стороны правительства это производит плохое впечатление. Осторожно, стараясь не обидеть президента, сказал, что помощников беспокоит "сокращение фронта работ". Борис Николаевич слушал молча, ни словом, ни жестом не показывая, как он принимает достаточно жесткие констатации. Но в целом результат был позитивным, хотя и недолговременным. Договорились, что я буду регулярно устраивать брифинги и что перед каждым брифингом мы будем обговаривать наиболее существенные моменты.
      Во время этого разговора Борис Николаевич поднял вопрос о моей недавней публикации в газете "Московский комсомолец" по поводу нового кабинета министров. Статья называлась "Черномырдин: шок победы". Она была отражением тех настроений, которые царили в эти дни в среде московских демократов. Публикация была подписана псевдонимом "Фердинанд Сирин", но премьеру, естественно, доложили, кто автор. Статья ему резко не понравилась и при встрече с президентом он жаловался на меня. Думаю, что Виктора Степановича более всего обидело то, что я назвал его окружение "коллективным Аракчеевым" по аналогии с тем, что окружение президента в кругах оппозиции называли "коллективным Распутиным".
      Когда разговор по существу был закончен, президент вдруг спросил:
      - Говорят, в Москве появился новый журналист. Фердинанд Сирин...
      Мне ничего не оставалось, как признаться, что это мой иронический псевдоним.
      - А почему именно Сирин?
      - Борис Николаевич, если бы вы читали мой роман "Диссонанс Сирина", который я подарил вам, вы бы и сами догадались.
      - Черномырдин очень обижен, - серьезно заметил президент. - Вам бы не следовало так резко.
      -А вы сами статью читали?
      - Читал...
      - Ну и как?
      - Что сказать... Анализ безжалостный, но очень четкий. Наверное, это Виктора Степановича и задело. Все-таки будьте поосторожней. Не нужно ссориться с Черномырдиным...
      Глаза у Бориса Николаевича при этом были хитрые-прехитрые...
      24 февраля 1994 года президент выступал со своим первым ежегодным Посланием Федеральному собранию. Выступление задавало тон его отношениям с новым парламентом. Ельцин хотел политического мира и в этом направлении ориентировал разработчиков концепции текста. Над посланием работала большая группа помощников и приглашенные эксперты. Работа велась в одном из особняков на улице Косыгина. Работали с утра и до вечера в условиях резкого цейтнота. Обусловлено это было тем, что президент ограничился самыми общими замечаниями по стратегии послания. Были опасения, что Ельцин в последний момент может забраковать весь текст. Но никаких поправок в текст послания Борис Николаевич не внес.
      Всю неделю перед выступлением он чувствовал недомогание и, видимо, из-за этого очень нервничал. Были опасения, что в ходе выступления из зала могут быть недружественные выкрики со стороны депутатов оппозиции. К счастью, все обошлось. Сразу после выступления президент уехал на дачу в Барвиху. Ему явно хотелось отдохнуть, остаться наедине с самим собой. У президента был очередной спад сил. И дело было не только в том, что перед этим он перенес грипп. Казалось, что неприятности подстерегают его со всех сторон.
      Настоящим шоком для президента стало освобождение из тюрьмы участников заговора 1991 года и неудавшегося переворота октября 1993 года. Это была четко рассчитанная и мгновенно реализованная интрига за спиной президента. Не обошлось и без предательства. Из тюрьмы выпустили яростных противников президента Р. Хасбулатова, А. Руцкого, генерала А. Макашова, бывшего заместителя министра внутренних дел А. Дунаева, лидера Фронта национального спасения И. Константинова, лидера "Трудовой России" коммуниста экстремистского толка В. Анпилова, руководителя боевиков оппозиции А. Баркашова, председателя Союза офицеров С. Терехова и других (всего 74 человека). Это было прямым вызовом Ельцину.
      Выйдя на костылях из тюрьмы (после ранения), организатор штурма здания государственного телевидения А. Баркашов на вопрос журналиста, что он намерен делать, ответил: "То же, что и делал раньше".
      Было полное ощущение заговора. Правительство молчало и заняло по вопросу об амнистии странно отстраненную позицию, как будто это его не касалось.
      Мировая пресса однозначно расценила выход на свободу противников Ельцина как свидетельство его слабости. Оппозиция продемонстрировала своим сторонникам, что несмотря на новую президентскую Конституцию, она может делать в стране все, что хочет.
      "Так быстро и легко, как были выпущены на свободу противники президента Ельцина, в России не освобождали даже карманных воров. Российский президент оказался сейчас в сложном положении, несмотря на то, что принятая в декабре Конституция предоставляет ему значительные полномочия", - сообщало из Москвы немецкое агентство ДПА.
      В то время как демократы вели дискуссию о причинах провала на парламентских выборах, оппозиция показала, что она способна на реальное действие.
      Эта амнистия высветила и недостатки обновленной президентской команды. Она не смогла сработать на опережение, предвидеть ход событий. Последнюю отчаянную попытку предотвратить выход арестованных на свободу предпринял вечером 25 февраля руководитель личной охраны президента Александр Коржаков. Он созвал совещание, на которое пригласил Генерального прокурора А. Казанника, министра внутренних дел В. Ф. Ерина и тогда еще начальника Контрольного управления при президенте А. Ильюшенко. На совещании присутствовали помощники президента Г. Сатаров и Ю. Батурин. Через несколько дней, раскрывая некоторые детали этого закрытого совещания, А. Казанник обвинил команду президента в том, что она не приняла превентивных мер на стадии разработки проекта акта амнистии в Государственной Думе, а спохватилась, когда было уже поздно.
      Видимо, у президента и его команды после принятия новой Конституции возникло ошибочное представление, что Конституция, давшая президенту огромные полномочия, сама по себе будет решать все проблемы. Первое ежегодное послание президента Федеральному собранию было ориентировано на поиск компромиссов. Казалось, все устали от конфронтации. Отчасти поэтому недооценили агрессивность нового депутатского корпуса. Были противоречия и в действиях самого Бориса Николаевича.
      Он, разумеется, не мог не знать о том, что в Государственной Думе поднят вопрос об амнистии. Однако у него (трудно сказать под влиянием какой информации) сложилось впечатление, что это вопрос затяжного свойства и что решение может быть принято где-то ближе к весне. Председатель Госдумы И. П. Рыбкин тоже считал, что для решения вопроса об амнистии потребуется время и согласование с президентом. Еще 26 февраля в интервью агентству ИТАР-ТАСС И. П. Рыбкин говорил, что "возвращаться к вопросу об амнистии нам придется еще не раз. Ведь этот процесс будет идти в течение полугода...".
      Похоже, председатель Госдумы и сам не ожидал, что подписанное им 23 февраля Постановление "Об объявлении политической и экономической амнистии" будет реализовано с необыкновенной быстротой.
      Не буду вторгаться в сферу догадок и предположений. Приведу лишь несколько известных мне фактов. Во-первых, напомню, что в подписанном И. П. Рыбкиным Постановлении Государственной Думы об амнистии был пункт 9, о существовании которого он, конечно же, не мог забыть. "Данное Постановление вступает в силу с момента опубликования. Пункты 1 и 2 Постановления подлежат исполнению немедленно". Именно эти пункты предусматривали прекращение уголовных дел и освобождение лиц, ответственных за путч августа 1991 и октября 1993 годов. И второе - свидетельство главного редактора "Российской газеты" Натальи Ивановны Полежаевой о том, что Рыбкин лично звонил ей и торопил опубликовать Постановление Госдумы об амнистии (то самое, которое "вступает в силу с момента опубликования").
      Может быть, между Рыбкиным и президентом была какая-то договоренность о сроках реализации Постановления и президент полагал, что у него есть время для маневра?
      В субботу, 26 февраля, в первой половине дня помощники президента Батурин и Сатаров работают над письмом президента в Государственную Думу, предлагая Госдуме еще раз вернуться к рассмотрению вопроса об амнистии. В проекте письма президента речь шла о "доработке Постановления".
      Предполагалось, что Сатаров, ответственный за взаимодействие с Государственной Думой, повезет письмо Рыбкину к 15.00. Однако выезд задержался на целый час из-за того, что текст письма невозможно было согласовать с президентом, который в это время был в покоях Патриарха, поздравляя его с 65-летием. Сатаров выехал в парламент лишь в 16.00.
      Но было уже поздно.
      Пока Сатаров и председатель Государственной Думы Рыбкин обсуждали "пути практического осуществления мер, предложенных президентом", из следственного изолятора тюрьмы "Лефортово" начали выходить те, которые всего 4 месяца назад требовали головы президента Ельцина.
      В этот день, в субботу, 26 февраля, в 16.05 на свободу вышел Р. Хасбулатов. Через пять минут - генерал А. Макашов. В 16.55 почему-то из служебного выхода тюрьмы появился одетый в генеральскую форму А. Руцкой. В течение последующих двух часов были освобождены все основные участники мятежа октября 1993 года.
      Президент, находившийся в Барвихе на даче, по телефону пытался остановить реализацию Постановления парламента. Но тщетно. Генеральный прокурор России Алексей Казанник, публично заявивший о своем несогласии с решением Государственной Думы ("Акт политической амнистии навсегда останется одной из позорных страниц в истории отечественного парламентаризма"...), тем не менее отказался выполнить требование Ельцина о приостановке амнистии. "Прокурор не наделен полномочиями по приостановлению акта амнистии", - отвечал он. Оказавшись зажатым между собственной гражданской позицией и буквой закона, он в этот же день заявил о своей отставке. "У меня нет выбора... Акт амнистии будет выполняться, но, разумеется, без моего участия". Как Понтий Пилат, А. Казанник "умывал руки".
      Позднее президент расценит это как предательство.
      Между тем Казанник, судя по всему, сам оказался жертвой сговора верхушки Генеральной прокуратуры. Она осталась практически неприкосновенной со времен СССР и была далеко не демократического настроя.
      Очевидно, что между узниками "Лефортово" и руководством Генпрокуратуры все было расписано по минутам и все заранее обговорено. Генпрокуратура явно стремилась опередить действия президента и блистательно преуспела в этом. В 13.15 к тюрьме приехали родственники Хасбулатова. А через три минуты после них жена Руцкого с сыновьями и его брат. К моменту освобождения прибыл В. Жириновский. Видимо, в Государственной Думе были прекрасно осведомлены о неминуемом освобождении заключенных. "Раз мы появились здесь, это не случайно", - заявила журналистам жена Руцкого. Сторонники Руцкого, тоже заранее предупрежденные, приветствовали его криками "Руцкой - президент!"
      Генеральная прокуратура проявила чудеса оперативности. Генеральный прокурор России А. Казанник еще пререкался по телефону с президентом, а начальник управления по надзору за законностью исполнения уголовных наказаний Генеральной прокуратуры Юрий Щербаненков уже примчался к тюрьме, чтобы без всяких проволочек реализовать решение Госдумы и на месте снять возможные юридические препятствия. Все положенные процедуры были проведены в считанные минуты. В отношении других лиц у Генеральной прокуратуры на это ушли бы дни, может быть, месяцы. Здесь же сработал механизм полной политической солидарности.
      Ельцин, кстати, прекрасно знал о том, что Генеральная прокуратура является гнездом его врагов, но ничего не мог сделать с этим. Уверен, что если бы в октябре 1993 года верх одержали бы Руцкой и Хасбулатов, то Генеральная прокуратура мгновенно устроила бы настоящий погром демократов и ни о какой амнистии речи бы просто не было.
      Уже 26 февраля президент подписывает Указ No391 "О Генеральном прокуроре Российской Федерации". Исполняющим обязанности Генерального прокурора вместо Казанника срочно назначается А. Н. Ильюшенко. В Кремле все знали, что это "человек А. Коржакова". В тот же день Председатель Совета Федерации В. Ф. Шумейко дает согласие на назначение Ильюшенко исполняющим обязанности Генерального прокурора. Очевидно, что и Ельцин и Коржаков рассчитывали на его немедленное вмешательство в ситуацию. Этого, в сущности, не скрывали и в службе помощников. "Теперь многое зависит от нового руководства Генеральной прокуратуры", - сказал Ю. Батурин агентству "Интерфакс".
      Позднее мне стало известно, что Борис Николаевич и А. Коржаков встречались с Ильюшенко перед подписанием Указа о его назначении и тот заверил их, что выполнит волю президента.
      В понедельник 28 февраля спичрайтер президента Пихоя и я зашли к Борису Николаевичу. Он только что говорил по телефону со Свердловском, где находилась его супруга, Наина Иосифовна. Президент был очень расстроен. С его слов мы поняли, что теща, которую он очень любил, была при смерти. Мы хотели уйти, полагая, что в такую минуту не совсем уместно говорить о политике. Но президент остановил нас.
      В его лице, только что по-семейному мягком, появились черты жесткости.
      - Голушко (в то время директор Федеральной службы контрразведки) предал меня, - угрюмо проговорил он. - Я отдал ему прямое указание никого из "Лефортово" не выпускать до выяснения обстоятельств. Он приказа не выполнил. Вот Указ о его увольнении.
      Президент взял со стола листок с заготовленным Указом и на наших глазах вычеркнул слова "по личной просьбе". Тут же подписал. Я подумал: не слишком ли часто силовые министры подводят своего президента. В чем тут дело? Постоянные ошибки в людях или... может быть, президент, слишком многого требует от них? А они не хотят рисковать своим будущим, исправляя ошибки других?
      Помощники предложили президенту срочно подготовить Указ с условным названием "О дополнительных мерах по поддержанию конституционного строя". Желательно было и личное выступление Бориса Николаевича по телевидению.
      Получив принципиальное согласие на то и на другое, мы засели за работу и к 16 часам пошли к президенту. Нам долго пришлось ждать в приемной. Президент вел казавшиеся нам бесконечными разговоры по телефону. Главным образом, с министром внутренних дел В. Ф. Ериным. Мы понимали, что отсчет времени идет на часы, и, желая ускорить ход событий, передали проект Указа через А. Коржакова. В отличие от помощников, главный телохранитель имел право входить к президенту не через приемную, а через комнату отдыха.
      В общей сложности мы прождали около часа, наблюдая за тем, как на пульте у дежурных то гаснет, то вновь зажигается огонек, свидетельствующий о том, что президент все время с кем-то выходит на связь. Мы уже собирались уходить, когда нас (Ю. Батурина, Л. Пихоя и меня) пригласили к президенту. Борис Николаевич сидел за столом с подготовленным проектом.
      - Слабо... Слишком вяло, - сказал он. Признаться, мы были удивлены, поскольку проект Указа был составлен в достаточно жестких тонах. Мы сказали ему об этом.