Работая над этой главой, я просмотрел фотографии, связанные с этой встречей. Меня поразила одна деталь, на которую ранее я не обратил внимания: удивительная умиротворенность и спокойствие лиц Патриарха и президента. И я подумал о том, что в день встречи 30 сентября 1993 года ни Его Святейшество, ни президент не могли представить, в какой бедственный круг вовлекут их события самых ближайших дней грядущего октября.
      Их лица еще жили надеждой.
      Потом были изнурительные для Патриарха три дня бесплодных переговоров между представителями президента и Верховного Совета в Свято-Даниловом монастыре. Лукавые дни, полные лжи, обманов, разочарований.
      Политические повороты переговоров достаточно известны. Но за остротой взаимных обвинений, видимо, мало кто уловил одну из основных целей, которую преследовали представители Хасбулатова и Руцкого на этих переговорах. Это была еще одна отчаянная и последняя попытка прорвать информационную блокаду. Апеллируя к авторитету Патриарха, непримиримая оппозиция искала выхода в прямой эфир. Лидеры Верховного Совета, видимо, все еще полагали, что они проигрывают не в политике, а в информационной войне, что, стоит прорвать блокаду слова, и массы бросятся на защиту Советов.
      Ю. Воронин:
      - Ваше Святейшество, я очень прошу все-таки в протоколе официально записать: "Дать выступить в прямом эфире нашей делегации". Очень просил бы. Это мнение не мое, это мнение и тех, кто находится сегодня в Белом доме.
      Алексий II:
      - Может быть, совместную пресс-конференцию провести, чтобы каждая сторона высказалась. Но без разжигания страстей...
      К этому времени Патриарх, похоже, уже начал догадываться об истинных целях, с которыми люди Хасбулатова согласились на посредничество Русской Православной Церкви - выиграть время, создать впечатление силы, добиться снятия информационной блокады. Пока первый заместитель Хасбулатова Юрий Воронин, человек, прошедший горнило коммунистического атеизма и ни разу в жизни не перекрестивший лба, ханжески юродствовал в присутствии Патриарха "Бог помоги нашему народу!", Руцкой и Хасбулатов обращались к толпе и боевикам с призывом идти на штурм московской мэрии.
      Руцкой:
      - Молодежь! Боеспособные мужчины! Вот здесь в левой части строиться, формировать отряды, и надо сегодня штурмом взять мэрию и "Останкино".
      Хасбулатов:
      - Я призываю наших доблестных воинов привести сюда... и танки для того, чтобы штурмом взять Кремль с узурпатором, бывшим преступником Ельциным!..
      Это были прямые призывы к кровопролитию, против которого слезно молился Патриарх.
      Лишь на третий день переговоров всем стало ясно, что представители Хасбулатова и Руцкого на переговорах просто обманывали Его Святейшество, выигрывая время.
      Едва выехав из Свято-Данилова монастыря, где Воронин цинично лгал Патриарху, он дал интервью Российскому телевидению:
      "Я хотел бы передать всем ту радость, которую сегодня и москвичи, и российский народ видят. Тот строй, который последние годы агонизировал, он пал".
      Радость Воронина объяснялась тем, что к этому времени над мэрией уже развевался красный флаг. Это было воспринято как символ, символ возвращения в Россию коммунизма.
      К счастью, Воронин желаемое выдавал за действительное. Более сведущий в военных делах В. Баранников, узнав о начале штурма мэрии и о первой крови, воскликнул: "Это катастрофа!"
      Это действительно была катастрофа.
      Кончилась война слов. Начиналась просто война.
      В Кремле тем не менее, похоже, не вполне улавливали предельной опасности момента. В Белом доме шло формирование нового правительства. 2 октября Руцкой подписал указ об освобождении от должности премьер-министра В. С. Черномырдина и членов президиума Совета министров. В состав нового кабинета министров прочили: Ю. Скокова - на пост премьера; далее на должности вице-премьеров - С. Глазьева, А. Владиславлева, М. Лапшина, В. Щербакова, Е. Сабурова; министрами - Ю. Квицинского (иностранных дел), Н. Михалкова (культура), В. Липицкого (печать и информация). Как ни странно, но в списках возможных участников нового кабинета, подготовленных для "президента" Руцкого, фигурировал и Григорий Явлинский...
      А президент и служба помощников работали в обычном режиме. Не было никаких дежурств. Вечером, часов в восемь, все разъезжались по домам, дачам. Не было никаких экстренных совещаний. Президент ни разу не созвал своих помощников, чтобы поговорить о ситуации.
      За многие месяцы конфронтации невольно притупилось чувство опасности. Казалось, что это состояние "ни войны, ни мира" будет тянуться, пока все депутаты не осознают бессмысленность сидения в недееспособном парламенте, примут как неизбежность Указ 1400 о роспуске Верховного Совета и съезда и станут готовиться к новым выборам. Число таких людей росло, здравомыслящие люди покидали Белый дом.
      2 октября, то есть всего за день до кровавых событий, президент продолжал демонстрировать спокойствие и уверенность. По пути на работу в Кремль он остановил свою машину около здания Верховного Совета и беседовал с милиционерами, стоящими, по приказу президента, в оцеплении Белого дома без оружия. Оцепление было выставлено, чтобы в здание не вносилось оружие (его и так там оказалось с избытком) и не проникали экстремисты. На вопрос корреспондента английской телекомпании "Скай Ньюс Телевижн", дежурившего возле оплота оппозиции, президент ответил, что "по его мнению, здравый смысл воспреобладает и уже сегодня может быть достигнуто соглашение о складировании оружия, имевшегося в Белом доме".
      Позднее, в полдень, по случаю празднования 500-летия улицы Арбат вся президентская свита в сопровождении большой толпы москвичей пешком прошла от начала улицы со знаменитым рестораном "Прага" до магазина "Диета" в ее середине. Президент шел в темном легком плаще, как всегда тщательно причесанный, явно демонстрируя хорошее настроение и спокойствие. Рядом с ним был Виктор Черномырдин. Однако до конца короткой улицы нам дойти не удалось. Служба безопасности остановила нас: на перекрестке Арбата и Садового кольца толпа сторонников коммунистического парламента прорвала заслон милиции и с камнями, палками и металлическими прутьями намеревалась двинуться навстречу президенту. В толпе мелькали плакаты: "Убей Ельцина", "Убей еврея, папа!" Узкими боковыми улочками огромный лимузин президента пробрался к месту остановки, и Борис Николаевич спешно уехал. В Кремле, похоже, все еще не улавливали предельной остроты момента.
      Сразу после скомканной поездки на Арбат Борис Николаевич уехал за город, на дачу. Помощники, с учетом того, что был субботний день, уехали часа в 3-4. Предполагалось, что следующий воскресный день будет нерабочим. В Кремле не было никакого совещания, никакой дополнительной информации. Даже крайне агрессивное заявление Руцкого, сделанное им в Белом доме в интимном кругу приближенных ("Президент потерял совесть, честь и достоинство. И я не соглашусь, чтобы мной руководили такие ублюдки"), осталось без всякой реакции, хотя Служба безопасности президента хорошо контролировала "эфир" Белого дома и уж, конечно, кабинеты лидеров оппозиции.
      Вспоминая эти дни сегодня, не могу не думать об удивительном сочетании решимости и крайнего легкомыслия, если не сказать некомпетентности. Если и проводились какие-то организационные мероприятия, то они проводились исключительно по линии Службы безопасности, и помощники президента об этом не были информированы. Политический механизм Службы помощников президента и Совета безопасности в эти дни был как бы отключен. От первого помощника не исходило никаких импульсов к действию, никакой информации. Все, что мы знали в эти дни, скорее шло от журналистов, которые были повсюду, в том числе и в Белом доме, в кабинетах Руцкого и Хасбулатова. Не думаю, чтобы в этом информационном "затемнении" и амнезии была преднамеренность. Скорее, полная неподготовленность к действиям в "нештатной" ситуации. Поразительное дело: 3 октября в 15.45 Руцкой отдает приказ о начале штурма здания мэрии, а помощники президента узнают об этом из телевизионных репортажей, находясь кто дома в Москве, кто за городом на дачах.
      Даже в Службе безопасности президента, похоже, такого быстрого развития обстановки не ожидали. Например, контр-адмирал Геннадий Иванович Захаров, работавший в непосредственном подчинении у Коржакова, 3 октября весь день провел на даче и о том, что идет штурм "Останкино", узнал вечером, когда включил телевизор. В Кремль он приехал на электричке, потратив на дорогу три часа.
      Звучит нелепо, но в Службе помощников не была предусмотрена даже возможность быстрого возвращения в Кремль. Все шоферы были отпущены по домам. Когда Виктор Илюшин распорядился наконец собрать помощников в Кремль, то долго пришлось разыскивать водителей.
      Могу сказать по этому поводу только одно - никто в президентском окружении не только не планировал, но, видимо, и не готовился к силовым контрмерам в ответ на провокации сторонников Верховного Совета. Вся энергия направлялась на то, чтобы они подчинились Указу о роспуске съезда и страна пошла бы на выборы нового парламента и принятие новой Конституции.
      * * *
      В субботу 2 октября я уехал к родственникам в Перхушково, что в 30 километрах от Москвы, и отпустил шофера, полагая, что до понедельника машина не понадобится. Вечером, не имея из Кремля никаких сигналов тревоги, я пошел к соседу в баню. Было уже по-осеннему темно, когда я услышал встревоженный голос жены. Выйдя в простыне на улицу, я узнал, что за мной пришла машина и что мне надлежит немедленно ехать в Кремль. Не было даже никакого предварительного звонка, потому что в поселке уже больше месяца был перерублен телевизионный кабель.
      Чувство тревоги передалось от водителя. Он сказал, что в Москве неспокойно и что скорее всего по Кутузовскому проспекту в Кремль проехать не удастся. Мы двинулись в объезд через Воробьевское шоссе и подъехали к Кремлю со стороны набережной.
      Первое, что поразило меня - это затемненность Ивановской площади в Кремле. Обычно подсвеченная колокольня Ивана Великого стояла темным мрачным столбом. В темноте я едва разглядел, что на площади стоит вертолет. Это тоже было необычно. Догадался, что Борису Николаевичу пришлось добираться в Кремль "нештатным" маршрутом - по воздуху. Повсюду маячили темные фигуры солдат - в бронежилетах, с автоматами. Характерно, что вертолет, доставивший президента в Кремль, не ушел на место стоянки, а был оставлен на Ивановской площади. Это не успокаивало.
      Между тем в Сенатском корпусе, где размещались кабинеты президента и помощников, все было на редкость буднично. По случаю воскресенья освещение не включалось, и в длинных круговых коридорах горело лишь несколько контрольных ламп. Технического персонала не было. Секретарей тоже не вызывали. Внутри президентского корпуса солдат не было. Поддерживался обычный режим дежурства. Помощников, как и в обычные дни, охрана пропустила, не спрашивая пропусков. Было такое ощущение, что попал в больничный корпус во время всеобщего сна. Вызваны были только помощники, но и они не владели полной информацией о ситуации. Царила напряженная тишина.
      Только в пресс-службе разрывались телефоны. Журналистов интересовало, какие меры принимает президент, знаем ли мы положение дел в Москве. Мне уже было известно, что президент находится на постоянной связи с премьером и силовыми министрами. И я однозначно отвечал, что Ельцин в Кремле, что ситуация контролируется. Время от времени мы, несколько помощников, заходили друг к другу в кабинеты и обменивались теми новостями, которые удалось добыть. Почти все они поступали от журналистов, которые были рассеяны по Москве и звонили в пресс-службу. Никого из политиков в тот вечер в Кремле, во всяком случае на президентском этаже, я не видел, так что разговоры о том, что кто-то из них приехал в Кремль и "спас ситуацию", лишены оснований. Утверждения о панике и растерянности в Кремле, которые высказывались позднее, совершенно не верны. Все дело в том, что политический механизм к этому времени был полностью отключен, все решалось на уровне силового противостояния, а следовательно, силовых министерств. А с ними поддерживал связь лично Ельцин. Делиться с нами информацией у него не было ни времени, ни привычки.
      Тем не менее сидеть в Кремле в такое время и ничего не делать было нелепо. Психологически важно было давать хотя бы информацию о том, что президент на месте и контролирует ситуацию в стране. Не могу вспомнить, кому первому пришла идея, помощнику президента по международным делам Дмитрию Рюрикову или мне, но я договорился с двумя телекомпаниями американской и японской, и буквально через часа полтора мы организовали непосредственно в Кремле импровизированный телецентр с выходом в прямой эфир. Примерно через каждый час либо Д. Рюриков, либо я шли в так называемый 14 корпус, где развернулись телегруппы, и давали комментарии к прямым репортажам из Кремля. Разумеется, журналистов прежде всего интересовало, когда будут введены в действие верные президенту войска. Но именно на этот самый главный вопрос никто из нас ответить не мог.
      В течение вечера я несколько раз заходил к Коржакову в поисках ответа на этот вопрос: где войска, о подходе которых мы постоянно информировали москвичей? Ответа у Александра Васильевича не было, и он не скрывал этого. Он постоянно сидел на телефонах в своем тогда совсем крошечном кабинете неподалеку от президентского блока. У Коржакова в те времена не было вкуса к роскоши или помпезности. Небольшая комната обставлена более чем скромно. Стол с телефонами, простой шкаф для одежды. В этом же шкафу он хранил и небольшой набор оружия. На маленьком столике бутылки с водой и стаканы. Ни водки, ни коньяка в его кабинете я никогда не видел. Нужно сказать, что он небольшой любитель выпивки. Я ни разу не видел его в состоянии явного опьянения. О количестве выпитого им можно судить разве что по тому, как часто он вынимает из кармана носовой платок, чтобы утереть обильную испарину на мясистом круглом лице. От необходимости выпивать "за компанию" он явно страдает. Но должность обязывала.
      Отношение к людям у него было простое: к сторонникам президента он был неизменно доброжелателен, терпим к их недостаткам, никогда не отказывался помочь. Врагов Ельцина воспринимал как личных врагов, с ними был агрессивен, резок, нередко несправедлив. Понятий "хороший" и "плохой" человек для него абстрактно не существовало - все зависело от отношения к Ельцину. Даже за незначительное уклонение от линии президента он готов был записать человека в предатели.
      Нужно сказать, что природа не обделила Коржакова способностями: у него отличная память, быстрый ум, врожденная ирония. Иногда он казался мне бесхитростным человеком. Думается, что у него нет серьезных аналитических способностей или они не получили развития в силу специфики труда, и совершенно напрасно он поддался соблазну создать при себе аналитическую службу. Со временем он сам стал как бы заложником тех "аналитических" упражнений и выводов, которые ему клали на стол. Опасность состояла, по-видимому, в том, что он механически переносил их на стол президенту, не имея достаточных знаний для критического анализа.
      Сконцентрировав за спиной президента огромную власть, Коржаков так и не стал политиком. Видимо, отсюда и развившаяся склонность к упрощенным решениям. Чаще всего он действовал, или советовал президенту действовать, исходя из сиюминутной целесообразности. Многократно, как и сам президент, он ошибался в людях. Подобно своему "шефу", он излишне доверял словам и приятным обещаниям, а не реальному вкладу в дело. На его преданности к президенту некоторые из его друзей откровенно спекулировали, публично демонстрируя свою любовь к Ельцину на словах и впадая в грубую брань в отношении противников. К сожалению, это принималось за чистую монету.
      Что касается самого Коржакова, то я не замечал в нем склонности к лести, в том числе и к президенту. Это выгодно отличало его от некоторых других приближенных. Он был одним из немногих, кто мог сказать Борису Николаевичу правду. По-своему старался он оградить президента от некоторых "народных" чрезмерностей и шел ради этого на простенькие ухищрения... но в конечном счете всегда проигрывал. В группе помощников знали, что между ним и президентом на этой почве было несколько серьезных столкновений. Я сам неоднократно был свидетелем, когда Коржаков выговаривал людям, которые лезли к президенту с преувеличенными похвалами: "Борис Николаевич, как вы здорово им врезали! Борис Николаевич, ну вы просто мастерски это провели!.." В принципе, Борис Николаевич любит, чтобы его похвалили. Видимо, это нормально в условиях, когда нагрузки и огорчения столь велики, а поводы для радостей возникают нечасто. Дозированная похвала всегда действовала на президента успокаивающе, вселяла в него уверенность. Но в повышенных дозах влияла расслабляюще.
      Несмотря на близость к президенту, Коржаков, в бытность мою в Кремле, держался просто и скромно. На приемах, во время обедов или ужинов в узком кругу он всегда старался сесть с края стола. В разговоры никогда не встревал, ограничиваясь иногда ироническими замечаниями. У него неплохое, несколько грубоватое чувство юмора. Его влияние на президента было весьма значительно и из-за давности знакомства, переросшего фактически в мужскую дружбу, и из-за того, что президент не мог не чувствовать его искренней преданности, а следовательно, доверял ему. Да и просто, в житейском плане, они были почти неразлучны.
      К сожалению, со временем Коржаков стал злоупотреблять кадровыми советами президенту и лоббированием. А в людях он нередко ошибался. Наиболее наглядный случай - с и. о. Генерального прокурора России Ильюшенко. Это была креатура Коржакова.
      Что касается убеждений, то мне думается, что у Коржакова их нет. Идеология, характер власти его мало интересуют. Он служил человеку, а не идее. Если бы Борис Николаевич был отъявленным диктатором или большевиком, Коржаков служил бы ему с той же преданностью, как и Ельцину - демократу. Он - единственный из военных, из уст которого на церемонии награждения во Владимирском зале Кремля я слышал слова: "Служу Президенту", вместо общепринятого среди военных - "Служу Отечеству".
      Итак, ночью 3 октября я неоднократно заходил к Коржакову в надежде получить информацию о подходе верных президенту войск. Не помню точно, в котором часу ночи он сказал мне:
      - У Спасских ворот Кремля собралась огромная толпа народа. Они требуют, чтобы к ним кто-нибудь вышел. Президенту выходить нельзя - слишком опасно. В толпе могут быть сторонники Руцкого и боевики. По нашим сведениям, там есть вооруженные люди. Из помощников президента тебя лучше других знают в лицо. Может, выйдешь?
      - Выйти-то можно... Но людям нужно что-то сказать.
      - Есть неплохие известия. Только что мне сообщили, что воинские части, верные Ельцину, вошли в Москву. Об этом можно сказать... И вот еще что...
      Коржаков помедлил.
      - ...Если сможешь... Поведи толпу к Белому дому... И Александр Васильевич пристально посмотрел мне в глаза.
      - Едва ли они за мной пойдут.
      - А ты попробуй...
      Я вышел на Ивановскую площадь и не торопясь, минуя солдат, пошел к Спасским воротам. Справа темно дышал осенью Тайницкий сад. Охрана молча пропускала меня, отдавая честь. Сквозь толстые ворота Спасской башни, из-за зубчатых проемов Кремлевской стены доносился глухой шум. Ворота были чуть приоткрыты. Я протиснулся сквозь толстые створы и оказался один на один с огромной массой людей. Красная площадь была слабо освещена, и трудно было понять, сколько же на ней народу. Кто-то из незнакомых мне людей стоял на двух поставленных один на другой деревянных ящиках из-под вина и что-то говорил.
      - Пресс-секретарь пришел, - послышалось в толпе. Говоривший с ящиков соскочил на землю, уступая мне место. Подошел военный в чине майора и протянул мне мегафон.
      Что говорить? Как?
      Опыта общения с большой массой людей у меня не было. Ораторов, говорящих в толпу, я видел только в старых фильмах о русской революции: Ленин, Троцкий, Бухарин, Луначарский. Они выступали, яростно жестикулируя и выбрасывая в массы лозунги. Говорить так сегодня было бы нелепо. Как обратиться? Друзья? Товарищи? Граждане России? Но "товарищи" уже выходило из употребления. "Граждане России?" Это, пожалуй, слишком по-президентски.
      - Москвичи! Дорогие друзья! Спасибо за то, что вы пришли. Демократии и президенту как никогда нужна ваша поддержка...
      - Это мы знаем... Говори конкретно, - послышались недовольные возгласы. - Где президент? Почему молчит? Что надо делать?
      По настроению толпы было ясно, что слушать "зажигательные" речи она не расположена. Мне вспомнились слова Коржакова: "Попробуй повести к Белому дому". Зачем он это мне сказал? Что имел в виду? Белый дом охраняется боевиками, туда стянулись фанатичные сторонники Руцкого. Звать туда безоружных людей?.. Это могло привести к непоправимому. Нет, этого делать нельзя.
      - Не стойте долго на ящиках... - Майор теребил меня за рукав. - Из толпы могут стрелять.
      - Президент в Кремле. Грачев только что доложил ему, что войска вошли в Москву, - прокричал я.
      - Ура-а-а!!! - громко раздалось на площади. Толпа загудела, задвигалась...
      Только позднее я узнал, что к этому времени никаких войск в Москву еще не вводилось. Войска, чувствуя колебания Грачева, стояли за окружной дорогой, на границе Москвы.
      Через несколько минут к Спасской башне подъехал Егор Гайдар. Толпа встретила его с энтузиазмом и по его призыву двинулась к Моссовету, где был объявлен сбор защитников демократии. Гайдар, видимо, догадывался, что войска медлят с входом в Москву, и рассчитывал теперь только на поддержку гражданского населения столицы.
      У меня нет оснований укорять Коржакова в том, что он ввел меня в заблуждение. Он был сам дезориентирован рапортами министра обороны президенту. Между утверждением Грачева о том, что он отдал приказ войскам идти в Москву, и их реальным входом в столицу прошло долгих и мучительных 11 часов. Все эти часы демократия в России висела буквально на волоске. Если бы путчистам удалось захватить "Останкино" и выйти в эфир с заявлением о крахе Ельцина и с обращением к войскам, возможно, что войска так и не пришли бы на помощь президенту. И тогда спасителем демократии (если бы ее удалось спасти) был бы Егор Гайдар. Он, единственный из высшего руководства страны, в ту страшную ночь обратился к москвичам с призывом встать на защиту демократии. Именно его призыв был услышан, и тысячи москвичей стали собираться у здания Моссовета.
      Потом многие упрекали Гайдара за это. Но уверен, ни Гайдар, ни те, кто пришел к Моссовету, не собирались вести безоружных людей на штурм Белого дома против боевиков Руцкого. Но Москва и Россия увидели по телевидению и услышали по радио о том, что москвичи выступают на стороне Ельцина и демократии, а не Хасбулатова и Руцкого. Как знать, может быть, эти стекающиеся с разных концов ночной Москвы люди стали той силой, которая склонила, помогая усилиям президента, руководство армии к решению идти на защиту демократии в "Останкино"...
      У меня было сильное желание двинуться вместе с толпой к Моссовету. Но я не был свободен в своих передвижениях и вернулся в Кремль.
      Секретарь сказала, что меня срочно разыскивает первый помощник Илюшин. Он не знал о моем походе к Спасским воротам. Вид у него, когда я спустился в нему в кабинет этажом ниже, был крайне обеспокоенный.
      - Нужно зайти к Борису Николаевичу...
      - Да в чем дело?
      - Сам увидишь... По дороге объясню...
      К этому времени было готово обращение Ельцина к гражданам России. Обращение было коротким - на 3-4 минуты. Писали его Людмила Пихоя и Александр Ильин. Потребность в таком обращении ощущали все: и в службе помощников, и на улице. Молчание президента дезориентировало и даже пугало людей. Речь шла о том, чтобы сделать срочную запись...
      Но запись делать было нельзя. Это и беспокоило Илюшина.
      Мы проследовали мимо дежурных адъютантов президента. Это очень опытные, сдержанные и дисциплинированные люди, прошедшие огромную школу работы с высшим руководством. Некоторые из них начинали в качестве личных охранников Л. И. Брежнева и, кстати, очень хорошо отзывались о личных качествах бывшего Генерального секретаря КПСС (доброжелателен, незлопамятен, прост и доступен в общении). На первый взгляд, они производят впечатление замкнутых, "застегнутых на все пуговицы" людей. Но при более близком знакомстве это впечатление уходит.
      Дежурные молча кивнули нам. В их глазах сквозила тревога. Мы прошли в кабинет. Здесь было непривычно сумеречно. Президент сидел в дальнем углу за рабочим столом. Верхний свет был погашен, настольная лампа, несмотря на то что за окном стояла глухая осенняя мгла, не горела. В боковом освещении массивная фигура Ельцина отбрасывала огромную тень и выглядела преувеличенно громоздко и жутковато.
      Он молча и напряженно-недоброжелательно ждал, когда мы подойдем ближе.
      При первом же взгляде на президента мне стало ясно, что делать запись нельзя. Илюшин был прав. И без того массивное лицо выглядело одутловатым, бледным. Глаза едва угадывались в полумраке кабинета.
      В руках у президента были четвертушки плотной бумаги с текстом выступления, набранным крупным шрифтом. Он их перебирал как карты. Видны были следы его пометок и исправлений жирными неспокойными буквами.
      - Что скажете? - спросил он глухо.
      Илюшин молчал. Свои аргументы он уже высказал ранее.
      - Борис Николаевич! Я думаю, что сейчас вам все-таки не следует появляться на экране, - сказал я.
      - Ну, что вы заладили одно и то же... Не нужно, нельзя... Я лучше знаю, что нужно, а что нет. Я обязан выступить. Люди ждут...
      - Да, это так, Борис Николаевич... Люди ждут... Но если они увидят вас... в таком виде... это только напугает их. Не все поймут правильно...
      - А что, собственно, такого... Что?
      - Борис Николаевич! У вас крайне усталый вид. Лучше отдохнуть и выступить утром.
      - Нет, я должен выступить сейчас! Вы что, не понимаете?! - президент возвысил голос.
      - Этого нельзя делать. У вас такое лицо, что москвичи подумают Бог весть что... Выступление Ельцина должно внушить спокойствие, уверенность, силу...
      Мои аргументы, похоже, звучали неубедительно. Илюшин пришел на помощь.
      - Мне кажется, что Вячеслав Васильевич прав... Давайте подождем до утра. Только что по Российскому телевидению выступил Гайдар.
      У меня остался последний аргумент, который мне пришел в голову уже в президентском кабинете.
      - Борис Николаевич... Важно еще вот что... Сейчас ситуация не столь уж плоха. Москвичи активно организуются. Атака на "Останкино" отбита. Туда прибывают подкрепления. Давайте оставим выступление президента в резерве. На случай, если ситуация резко ухудшится. Вы свое слово успеете сказать. Нельзя расстреливать все патроны...
      Похоже, эти последние слова подействовали на президента. Показались ли они ему убедительными, или ему просто надоел этот спор. Ельцин не любит, когда ему открыто противоречат, тем более, когда на него оказывают давление. Он с неприязнью посмотрел на листки выступления, которые все еще держал в руке, и раздраженно швырнул их на стол.
      - Делайте, как хотите, - мрачно выговорил он и отвернулся - признак того, что он больше не хочет ни говорить, ни слушать.
      - С вашего разрешения я поеду на Российское телевидение и зачитаю текст.
      Президент ничего не ответил.
      Из книги "Записки президента":
      "Многие из тех, кто появлялся на экране, возмущались, почему молчит президент Ельцин. Напрямую требовали, чтобы сказал свое слово президент. Но в тот момент мне пришлось решать более существенную задачу. К сожалению, не до выступления было. Я старался вывести из состояния стресса, паралича своих боевых генералов. Я видел, что армия, несмотря на все заверения министра обороны, по каким-то причинам не в состоянии немедленно включиться в защиту Москвы... Да, я давил, давил на них (на генералов), не давая возможности засомневаться, не позволяя расслабиться, закрасться слабости, неуверенности... Я действовал жестко, напористо, видимо, в эти минуты многие на меня обижались. Но было не до церемоний".
      ...Мы вышли из кабинета, потом в коридор и здесь, поглядев друг на друга, облегченно вздохнули.
      - Давай, двигай на телевидение, - сказал Илюшин и дружески толкнул меня в спину.
      Между тем добраться до студии Российского телевидения на Ямском Поле, откуда после отключения "Останкино" велась трансляция, оказалось не просто. Если центр столицы после призыва Егора Гайдара заполнялся защитниками демократии, то по мере продвижения в сторону Белорусского вокзала обстановка становилась менее ясной. У площади Маяковского стали попадаться знамена анархистов, Андреевские флаги, желтые и красные стяги. В разных направлениях, не соблюдая никаких правил движения, шли грузовые машины и автобусы с открытыми окнами. Невозможно было определить, кто едет и куда, где сторонники Ельцина, а где противники.
      У меня был с собой пистолет Макарова, подаренный Коржаковым. Пользоваться им я, разумеется, не собирался, и вообще не знаю, зачем взял его с собой. Видимо, подействовала наэлектризованная обстановка той ночи. Переулок, ведущий на 5-ю улицу Ямского Поля, где находилась студия Российского телевидения, был заполнен военной техникой, солдатами в пятнистой маскировочной форме. Никакого специального пропуска для передвижения по столице в условиях чрезвычайного положения у меня не было. Наверное, их не было ни у кого. Но меня узнавали в лицо и пропускали. Приоткрылись железные ворота сбоку темного здания, мы прошли через узкую щель во двор и через боковой проход вовнутрь. Здесь было полное затемнение. Лишь кое-где светились слабые огоньки горящих сигарет. На стыках коридоров стояли солдаты охраны. Солдаты сидели и на полу, и мы то и дело спотыкались об их ноги. Наконец я очутился в коридоре, который был освещен чуть более других. Дверь в один из кабинетов была открытой. Здесь толпились гражданские. Звонили телефоны. Пахло сигаретным дымом.
      За столом сидел возбужденный О. Попцов. Он был предупрежден о моем приезде и сразу же повел в студию. Это было крохотное помещение, разделенное какими-то временными перегородками. От волнения я плохо запомнил, как прошло выступление. Это был прямой эфир. Я читал по тексту, который менее часа назад был в руках у президента. Он сохранился у меня со всеми его поправками, как память об этой страшной ночи.