Письмо Г. В. Вернадского к А. С. Ященко характерно еще и тем, что в нем поднимается вопрос о книгах на русском языке - одна из постоянных забот русских за границей.
      "Афины, 23 октября (5 ноября) 1921 г.
      Многоуважаемый Александр Семенович (простите великодушно, если перепутал Ваше отчество). Давно я собирался Вам написать, узнать, не слыхали ли Вы чего-нибудь о Перми, Пермском университете и профессорах *. Я уехал из Перми осенью 1918 года (был последнее время профессором Таврического университета в Симферополе) и ничего с тех пор о Перми не слыхал, а очень бы хотелось знать.
      Сейчас помимо этой просьбы у меня к Вам еще другая: отнестись доверчиво и дружественно к Афинскому русскому студенческому союзу, помочь этому союзу в его сношениях с берлинским отделением ИМКА **, где Вы, кажется, заведуете курсами.
      * После защиты магистерской диссертации в октябре 1917 года в Петрограде Г. В. Вернадский в 1917-1918 годах преподавал в Пермском университете. Осенью 1918 года переехал в Крым. В 1920 году - начальник Главного управления по делам печати в правительстве, созданном Врангелем. Эмигрировал через Константинополь. В 1921-1922 годах работал библиотекарем в Афинах.
      ** ИМКА (YMCA) - Христианский союз молодых людей (Young Men Christian Association) - одна из благотворительных организаций, принявших активное участие в помощи русской эмиграции. Существует (с 1921 г.) одноименное издательство.
      Афинский русский студенческий союз находится в особо трудных условиях по сравнению с другими русскими студенческими организациями (число членов союза сравнительно невелико, так как вообще русских здесь немного), помощи извне союз ниоткуда не получает. Союз налаживает здесь в скромных размерах книжную торговлю (для обслуживания своих членов и русской колонии вообще) и рассчитывает на содействие ИМКА. Пересылка денег из Греции сейчас очень затруднена, для посылки через банк маленькой даже суммы нужно особое разрешение, два дня толкаться в банке и пр. Между тем все члены союза днем где-нибудь работают и заняты. Может быть, берлинское отделение ИМКА может высылать книги для Русского студенческого союза в здешнее отделение ИМКА и Рус. студ. союз будет уплачивать стоимость. Или Берлинское отделение будет посылать русским студентам книги в кредит, а раз в 2 или 3 месяца русские студенты будут высылать деньги. При этом книготорговцы, конечно, должны делать скидку.
      Затем, не может ли ИМКА прислать для библиотеки (налаживающейся очень туго) Рус. студ. союза немного книг бесплатно.
      Простите, что затрудняю Вас этими просьбами, но хочется помочь хорошему начинанию.
      А про Пермь, если что слышали, напишите мне непременно.
      Всего лучшего, искренне уважающий Вас
      Г. Вернадский" 12.
      Георгий Владимирович Вернадский умер вдали от родины. О трагической судьбе своего отца он мог знать по крохам той информации, которая поступала на Запад по почти уже заросшим и разрушенным каналам связи между учеными. Можно только догадываться, какими наивными на фоне опустившейся над Россией долгой ночи казались ему некогда проповедовавшиеся им идеи "евразийства". Ведь большинство теоретиков "евразийства", уверовавших в реальность своих иллюзий и попытавшихся на собственном опыте проверить теории примирения с большевизмом, ждало горькое и чаще всего трагическое разочарование. На том конце "мостов примирения" их ждали аресты, ссылки, тюрьмы. Горькую чашу испил и главный теоретик "евразийства" профессор Петр Николаевич Савицкий. Какой страшный парадокс истории: Савицкий был арестован в Праге, освобожденной советскими войсками, и этапирован в мордовские лагеря. Нужно было быть человеком огромной духовной силы, чтобы не утратить веру в жизнь, в конечный ее смысл. Из ссылки до Запада дошло несколько стихотворений, написанных Савицким. Вот одно из них, относящееся к 1947 году.
      Свет пятьдесят четвертой параллели!
      Как ценишь этот краткий зимний свет,
      Когда в глухие долгие недели
      Ни электричества, ни керосина нет.
      Как радуешься первому мерцанью
      Едва занявшейся за тучами зари,
      С каким невыразимым ожиданьем
      Глядишь на темный лес и очерк рощ вдали.
      Светлеет лес, и на душе светлеет.
      Вот начинаешь буквы различать.
      И душу пленную средь зимней стужи греет
      Возможность вновь работать и читать 13.
      Вместе с тем идеи возвращенчества в первые годы эмиграции, когда в России еще не раскачался страшный маятник репрессий, имели весьма широкое хождение. К ним прислушивались и в России, еще не отторгнувшей от себя ушедших в эмиграцию. Одна из разновидностей возвращенчества "сменовеховство" - вызывала интерес и у Ленина. Советское правительство при Ленине неоднократно делало жесты доброй воли, стремясь к установлению доверия между левой эмиграцией и советской властью. В этом отношении интересна возвращенческая одиссея Юрия Вениаминовича Ключникова, весьма характерная для судеб эмигрантов, поверивших в ленинский идеал социалистической России и прошедших трудный путь от активного неприятия советской власти к сотрудничеству с ней в тот период, когда ее история еще не была омрачена сталинским террором.
      Ю. В. Ключников (1886-1938) был крупным специалистом по международному праву. До революции он служил приват-доцентом Московского университета. Сотрудничал в газете "Русское слово". Революцию не принял, и, в отличие от большинства интеллигенции, не принял активно. В годы революции и гражданской войны он - видный участник контрреволюции, один из вдохновителей Ярославского восстания. В созданном Колчаком правительстве занимал пост министра иностранных дел. Но в эмиграции Ключников оказался среди тех, к кому довольно быстро пришло отрезвление от угара ненависти, вынесенной из гражданской войны. Уже в 1921 году в Париже, а потом в Берлине появляются его статьи, свидетельствующие о переломе в его политическом сознании. Глубокое воздействие на эволюцию Ключникова (как, впрочем, и на многих других) оказала начавшаяся в советской России новая экономическая политика, повлекшая за собой быстрое экономическое возрождение страны. Его внимание как специалиста по международному праву не могли не привлечь и меры, принимаемые возглавляемым Лениным правительством, по возвращению страны на рельсы правового государства: был принят Уголовный кодекс РСФСР, ограничена компетенция ЧК, все шире привлекались к сотрудничеству старая интеллигенция, "спецы", иностранные фирмы. Не прошли не замеченными русской эмиграцией и обращенные к недавним молодым участникам гражданской войны слова Ленина о необходимости учиться и овладевать всем наследием мировой культуры. Надежды внушает и замена продразверстки продналогом, в которой угадывалось стремление советской власти наладить нормальные экономические отношения с деревней, с крестьянством, положить конец "военному коммунизму".
      "Вот уже год, как я отстаиваю мысль о прекращении вооруженной борьбы с большевистским правительством, а теперь (тоже уже довольно давно) я полагаю, что всякие вообще "срывы" советской России были бы лишь во вред России, писал в апреле 1921 года Ю. В. Ключников из Парижа в Берлин в редакцию журнала "Русская книга". - Нет такой силы, которая могла бы прийти на смену теперешнему режиму, разломав все сделанное им, и которая вместе с тем могла бы сама что-то осуществить и что-то хорошее сделать. Спасение России и остальных народов - в естественной эволюции к новым формам социальной жизни, требуемой и сознанием приобретших небывалую политическую силу трудящихся масс, и событиями последних лет... Если эта эволюция не сумеет осуществиться, то взамен нее придет мировая революция. Tertium non datur *. Бороться с этими эволюциями или революцией по рецептам Керенского, или Милюкова, или Струве - значит в лучшем случае играть невольно им же на руку (но какой ценой!), а в худшем - играть на руку самой дьявольской анархии. Таково основное в моем политическом настроении, которое долго вынашивалось и, надеюсь, способно выдержать всякие испытания..." 14.
      В этом письме - вся суть идеи примирения и возвращения, вся идеология "сменовеховства", названная так по имени сборника статей "Смена вех" **.
      * Третьего не дано (лат.).
      ** Сборник "Смена вех" вышел в Праге в 1921 году. В нем были помещены статьи шести эмигрантских публицистов: Ю. Ключникова, Н. Устрялова, С. Лукьянова, А. Бобрищева-Пушкина, С. Чахотина и Ю. Потехина.
      Советская Россия внимательно прислушивалась и приглядывалась к политической эволюции эмиграции, особенно ее левого крыла. Мысли "сменовеховцев" анализирует Ленин. По его мнению, "сменовеховцы" выражают настроения тысяч и десятков тысяч всяких буржуев или советских служащих, участников новой экономической политики. Об этом Ленин говорил в октябре 1921 года на II Всероссийском съезде политпросветов. Троцкий считал, что нужно, чтобы в каждой губернии был хотя бы один экземпляр книжки "Смены вех". "Сменовеховцы пришли к советской власти через ворота патриотизма", отмечал он. По-своему отозвался на идеологию "сменовеховства" Сталин, сказав на XII съезде ВКП(б), что "сменовеховцы" хвалят большевиков за восстановление единой и неделимой России.
      Разумеется, отношение эмигрантских сторонников примирения с большевизмом нужно рассматривать с учетом специфики периода нэпа. Приветствуя Россию нэповскую, они приветствовали в ней прежде всего ту Россию, которую им хотелось видеть. В книге "Под знаменем революции" профессор Н. В. Устрялов писал, что революция подошла к стадии, когда обнаруживается ее объективный конечный смысл: под покровом коммунистической идеологии слагается новая буржуазная демократическая Россия с "крепким мужиком" как центральной фигурой. "Мы, сменовеховцы, хотим, чтобы русский мужичок получил все, что ему полагается от наличной власти". Ради такой эволюции большевизма Н. Устрялов был готов примириться и с красным флагом над Зимним дворцом. Он писал: "Над Зимним дворцом, вновь обретшим гордый облик подлинно великодержавного величия, дерзко развевается красное знамя, а над Спасскими воротами, по-прежнему являющими собой глубочайшую историческую национальную святость, древние куранты играют "Интернационал". Пусть это странно и больно для глаз, для уха, пусть это коробит, но в конце концов в глубине души невольно рождается вопрос: красное ли знамя безобразит собой Зимний дворец или, напротив, Зимний дворец красит собой красное знамя... Наши внуки на вопрос, чем велика Россия? - с гордостью скажут: Пушкиным и Толстым, Достоевским и Гоголем, русской музыкой, русской религиозной мыслью, Петром Великим и великой русской революцией" 15.
      Однако в Париже - политическом центре эмиграции, где еще слишком велики были авторитеты недавних вождей белого движения, - идеи "смены вех" были встречены с подозрением. Призыв "сменовеховцев" и "евразийцев" к возвращению и примирению напугал политических лидеров эмиграции как правого, так и левого толка. В случае успеха "сменовеховской" пропаганды эмиграции грозил серьезный отток. Идейные распри эмиграции осложняли отношения и с теми кругами французской буржуазии и правительства, которые готовы были по-прежнему поддерживать притязания идеологов эмиграции на право быть выразителями воли русского народа. И лидеры русского либерализма П. Н. Милюков и В. А. Маклаков, и меньшевик Ф. И. Дан, и социалисты-революционеры восприняли проповедь о "смене вех" в штыки. На нэповские веяния в советской России Милюков смотрел скептически, расценивал нэп как тактический прием. Он требовал от эмиграции "сохранения пафоса неприятия советской власти", отрицая и отвергая всякое примиренчество.
      В конце 1921 года Ю. Ключников перебирается в Берлин, где вместе с Ю. Потехиным основывает газету "Накануне", ставшую одним из важных каналов связи и культурного сотрудничества между советской Россией и эмиграцией. Для популяризации своих воззрений Ключников пишет пьесу "Единый куст", которая вышла отдельным изданием в Берлине несколько позднее. Пожалуй, это был самый плодотворный и обнадеживающий период в обоюдном стремлении к "наведению мостов". Для личной судьбы Ключникова кульминационным моментом было приглашение его в качестве эксперта по международному праву принять участие в Генуэзской конференции в составе советской делегации. Идею эту подал Ленин. Вскоре после окончания конференции Ключников вместе с Потехиным приезжают в Россию, совершают поездку по стране. Темпы экономического восстановления, быстрое оживление культурной жизни, облик русских городов, воспрянувших с началом новой экономической политики от дистрофии голода 1921 года, - все это убеждало Ключникова в обоснованности его представлений. Он принимает решение вернуться окончательно. Недавнему противнику предлагают кафедру международного публичного права в Московском университете.
      Окончательно в Россию Ю. В. Ключников возвращается в августе 1923 года. Об отношении большевиков ленинской гвардии, которые в то время составляли большинство в советском правительстве, к возвращающимся из эмиграции интеллигентам достаточно красноречиво свидетельствует тот факт, что вскоре после возвращения Ю. В. Ключников становится заведующим кабинетом международной политики Коммунистической академии, где готовились кадры будущих руководителей страны.
      К сожалению, после смерти Ленина старая партийная интеллигенция, которая прекрасно помнила, что многие из оказавшихся в эмиграции были активными участниками революции, борцами против самодержавия и за интересы народа, стала довольно быстро "вымываться" из высших эшелонов власти. С началом массовых призывов в партию уровень интеллигентности руководства страной постепенно снижается. Уже в 1925 году в партии насчитывалось около 30 тыс. полностью неграмотных, таких, которые не умели ни читать, ни писать. Среди делегатов XVI съезда партии в 1930 году 74,7 процента имели только начальное или неполное среднее образование. Это была уже та пластилиновая, вязкая масса, из которой при малейшем подогреве можно было лепить любые фигуры. Иммунитет партии к невежеству резко снижается. По сути дела, Сталин в интересах укрепления своей власти вел целенаправленную политику вытеснения интеллигенции из партии и из руководства экономикой страны. С первых же шагов своего пребывания у власти Сталин извратил привычные представления об интеллигенции в русском обществе. Объявляя себя учеником Ленина, его наследником, Сталин в отношении интеллигенции стал, по сути дела, последователем Махайского *, считавшего интеллигенцию враждебным пролетариату классом.
      * Махайский В. К. - лидер одного из течений в российском революционном движении, получившего название "махаевщина". Считал, что базой революции являются деклассированные элементы общества.
      Этот реверс по отношению к интеллигенции не мог, разумеется, не сказаться на взглядах на интеллигенцию, находившуюся в эмиграции. После смерти Ленина постепенно меняются оценки и таких нравственно-патриотических течений эмиграции, как "евразийство", "сменовеховство", "возвращенчество". Отношение к ним становится все более подозрительным, а впоследствии и враждебным. Враждебность, по сути дела, начинает преодолеваться только сейчас. Нетерпимые, однозначные оценки "сменовеховства" в течение десятилетий кочевали из одной книги в другую. Упор делался на заблуждения, ошибки, и, напротив, замалчивалось все то искреннее и честное, что было в стремлении этих людей найти пути к возвращению на родину.
      Процесс отторжения эмиграции, подталкивания ее в стан политических противников шел параллельно с шельмованием интеллигенции внутри страны. Официальная история потратила немало сил, чтобы затушевать массовую вовлеченность русской интеллигенции в подготовку и проведение революции. Делалось это отчасти и потому, что не так-то просто было объяснить, почему большие массы революционной интеллигенции оказались за границей. В оценках стали преобладать упрощение, а впоследствии и откровенная фальшь. Образ интеллигента настойчиво и целенаправленно накладывался на образ меньшевика и эсера, к которым все крепче пришивался ярлык "врага народа". В стране начинал падать престиж интеллигенции, а в научную литературу все шире внедрялся фальшивый тезис о врожденной контрреволюционности интеллигенции. Практически все процессы 30-х годов, независимо от того, против кого они фабриковались - троцкистов, левых и правых "уклонистов", "Промпартии", "Трудовой крестьянской партии", - "Шахтинское дело" и т. д. были, в сущности, процессами против интеллигенции. Необходимость труда интеллигентов сквозь зубы еще признается: надо же было кому-то изобретать машины, строить самолеты, развивать науку. Но интеллигенции уже постепенно дают понять, что она не своя, чужая, ненадежная. Рождаются унизительные и опасные термины, обращенные прежде всего к интеллигенции: вначале "попутчик", а позднее, когда времена еще более ужесточились и "попутчики" тоже стали не нужны, нужны были лишь "запевалы", родился один из самых отвратительных терминов сталинской эпохи - "внутренний эмигрант".
      Нетрудно догадаться, как сложно складывалась судьба тех эмигрантов, которые, послушавшись голоса сердца, вернулись на родину. Советский читатель более или менее осведомлен о жребии тех вернувшихся на родину эмигрантов, которых обошла ядовитая чаша сталинских репрессий: Алексея Толстого, Сергея Прокофьева, Александра Куприна, Сергея Конёнкова, Степана Эрьзи, Александра Вертинского... Но под тяжелыми глыбами молчания и забвения долгие годы скрывалась судьба тех, которые, вернувшись и вдохнув воздуха отечества, были захвачены безжалостным смерчем репрессий. Ведь если под широкий каток ежовских и бериевских "органов" попадали миллионы совершенно невинных людей, то нетрудно догадаться, какой легкой и "желанной" жертвой становились те, кто побывал в эмиграции и в глазах ненавистников интеллигенции нес на себе смертельную печать "реэмигранта". А людей с такими "печатями" было много, ибо велико и непреодолимо было желание вернуться на родину. И человека, "заболевшего" этой страстью, уже невозможно было ни заманить западной свободой, ни напугать происходящим в России. Из эмиграции в Москву шел огромный поток писем с просьбами разрешить вернуться. В 1921 году после принятия ВЦИК декрета об амнистии рядовых участников белого движения домой вернулось более 120 тыс. Какова их судьба? Об этом нам мало что известно. Хотелось бы надеяться, что, по мере того как будет расширяться деятельность добровольной общественной организации "Мемориал" по увековечению памяти жертв сталинского террора, дойдет очередь и до судеб тех, кто, вернувшись на Родину из эмиграции, разделил трагедию других жертв сталинской контрреволюции.
      Трагически окончилась и жизнь Юрия Вениаминовича Ключникова, человека, которого Ленин пригласил на Генуэзскую конференцию и который был редактором "Накануне" - единственной эмигрантской газеты, официально распространяемой в советской России в короткий период до смерти Ленина. Объектом травли Ю. В. Ключников становится с начала 30-х годов. В журнале "Красная новь" (№ 1 за 1931 г.) появляется статья "Предшественники вредительства", где он и его сподвижники подвергаются язвительной критике. Репрессирован и погиб Ю. В. Ключников в период "ежовщины".
      Одно из немногих счастливых исключений - судьба русского писателя Ивана Сергеевича Соколова-Микитова, вернувшегося в Россию в 1922 году. На родине он прожил долгую жизнь и умер в 1975 году, пережив все волны довоенного и послевоенного террора. В 1933 году он даже был участником арктической экспедиции ледохода "Малыгин" и был принят Сталиным.
      Но своим спасением он едва ли обязан этому виражу судьбы. Встречи со Сталиным далеко не всегда служили гарантией безопасности. Часто наоборот. Соколова-Микитова спасла приверженность к деревенской, глубинной жизни России. Больших городов он не любил, столичной суеты не терпел, в дружбу к властям не навязывался и держался подальше от трибун как литературной, так и политической жизни. "Живу постоянно в деревне, потому что это приближает меня к моему детству и моей семье, дает возможность охотиться и видеть ближе людей, а главное - не служить" 16, - писал он в 1928 году в автобиографическом очерке.
      Это коротенькое слово "не служить" многое объясняет в позиции вернувшегося из эмиграции писателя и своими глазами увидевшего, как губительна атмосфера насаждаемого сталинского культа на культурную, и в частности литературную, жизнь.
      Весть о возвращении И. Соколова-Микитова в Россию эмиграцией была встречена с немалой долей удивления. Прослышав об отъезде писателя, Зинаида Гиппиус писала своей знакомой С. П. Ремизовой-Довгелло: "Меня берлинские дела очень интересуют: падают люди в небытие, словно карточные. И вот Соколов-Микитов: я его помню, ведь такой твердокаменный, казалось. И пыль одна!" 17.
      Метаморфоза писателя многим представлялась непонятной, неожиданной. Ведь совсем недавно, за год до отъезда, он помещал в издаваемой в Берлине И. В. Гессеном газете "Русь" статьи, свидетельствующие о крайней степени неприятия того, что происходит в дорогой его сердцу крестьянской России.
      В сущности, И. С. Соколов-Микитов говорил многое из того, что ранее уже осознали и сами большевики. На IX съезде партии в 1920 году Троцкий, подводя предварительные итоги гражданской войны, вынужден был признать: "Мы разорили страну, чтобы разбить белых". Однако большевики-интеллигенты умели признавать ошибки и извлекать уроки из тяжкого опыта. Нэп был признанием ошибок в отношении крестьянства. Продразверстка отвернула деревню от города и снова поставила страну на грань гражданской войны. По России прокатилась волна крестьянских восстаний, упорно называемых в литературе последующих лет "мятежами".
      В Москве, впрочем, вполне отдавали себе отчет в том, что речь, в сущности, идет о крестьянской войне. В специальной инструкции командования Тамбовской губернии от 12 мая 1921 г. говорилось, что "на задачу искоренения бандитизма следует смотреть не как на какую-нибудь более или менее длительную операцию, а как на более серьезную военную задачу - кампанию или даже войну" 18. В распоряжение Тухачевского, посланного в Тамбовскую губернию, где размах крестьянских волнений был особенно угрожающим, было предоставлено 35 тыс. штыков, около 10 тыс. сабель, несколько сот пулеметов и свыше 60 орудий.
      По сути дела, регулярные военные операции велись против восставших зимой и весной 1921 года сибирских крестьян. "По просьбе Сибревкома, - пишет советский историк И. Я. Трифонов, - Советское правительство послало на подавление мятежа Казанский и Симбирский стрелковые полки, Вятские пехотные курсы, 121-й и 122-й кавалерийские полки, Отдельную кубанскую кавалерийскую бригаду, 21-ю стрелковую дивизию, 4 бронепоезда, восстановительные поезда и телеграфно-строительные роты" 19.
      Однако, в отличие от последующих десятилетий, когда политика Сталина и его окружения все более застывала в узких догмах вновь взятого на вооружение "военного коммунизма", для политики начала 20-х годов были характерны высокая степень гибкости, умение извлекать уроки из неверных ходов. Откликаясь на крестьянские восстания и "кронштадтский мятеж", Ленин говорил на X съезде РКП(б) в марте 1921 года: "...Мы не должны стараться прятать что-либо, а должны говорить прямиком, что крестьянство формой отношений, которая у нас с ним установилась, недовольно, что оно этой формы отношений не хочет и дальше так существовать не будет. Это бесспорно. Эта воля его выразилась определенно" 20.
      Известия о крестьянских восстаниях, "кронштадтском мятеже" и последовавшая вслед за ними переоценка экономической политики в отношении крестьянства, торговли, концессий вызвали в эмиграции бурные споры, очередную лихорадку взаимных обвинений и размежеваний. Одни увидели в ленинском нэпе слабость большевизма, вторые - хитрый тактический ход, третьи - способность большевиков к трезвой и реалистической политике.
      Так или иначе, но совпадение по времени нэпа в России и "сменовеховства" в эмиграции отнюдь не случайно. Эмиграция продолжала чувствовать себя частью России, а свою судьбу - частью судьбы отечества. Нэп вселил в эмиграцию огромные надежды на "наведение мостов", а слова Ленина о новой экономической политике - "это всерьез и надолго" - стали предметом самых оживленных дискуссий в эмигрантской среде. В том факте, что 1 июня 1921 г. в Москве открылось отделение редакции эмигрантской газеты "Накануне", видели политическое и культурное продолжение нэпа.
      С надеждами на возрождение исконной, крестьянской России, предпосылкой которого стала новая экономическая политика, и возвращался на родину И. С. Соколов-Микитов. После мелких раздоров эмигрантской групповщины, после "беззвездного неба эмигрантщины" его с особой силой тянуло на просторы отечества, приходившего в себя после кровавых снов гражданской войны.
      Весьма характерна эволюция взглядов писателя. В июле 1921 года, когда эмиграция еще не осознала новизну экономической политики, Соколов-Микитов публикует в берлинской эмигрантской газете "Руль" свой знаменитый памфлет "Крик. - Вы повинны", обвиняя большевиков в беспримерной по масштабам национальной катастрофе:
      "...Вы повинны в том, что довели народ до последней степени истощения и упадка духа.
      Вы повинны в том, что истребили в народе чувство единения и общности, отравили людей ненавистью и нетерпимостью к ближнему. И от кого ожидаете помощи, если вы же научили людей смотреть друг на друга, как на врага, и радоваться чужому страданью" 21.
      В эмигрантской среде И. С. Соколов-Микитов числился в стане непримиримых, и его неожиданный отъезд в "совдепию" в августе 1922 года поразил многих. А между тем в возвращении известного писателя была своя логика - логика национального единения, которая составляла политическую основу нэпа.
      В письмах Соколова-Микитова сквозит надежда на то, что возвращающаяся к мирному быту Россия, несмотря на разорение и только что пережитый страшный голод, обретет единство и покой. Писателю казалось, что могилы по полям отечества, кровь и красных, и белых, полегших на полях гражданской войны, взывают к примирению, к единой молитве и общему труду на благо России. "Давно прошло время самохвата и озорства, нет ни "помещиков", ни "бедноты", ни "пролетариев", ни "буржуев". Несчастье многому научило людей и оброднило", - писал И. С. Соколов-Микитов из России в Берлин Алексею Толстому.
      Первые впечатления вернувшегося писателя благоприятны. Его поражают богатство и разнообразие литературной жизни, кипение молодых страстей набирающей силу новой, вместе с революцией выросшей интеллигенции. "Всем нутром чувствую: правильно сделал. Врут сменовеховцы, но есть для чего в России нужно быть", - пишет он через неделю после приезда.
      Удивляет обилие новых литературных талантов, имен. Россия жива, не оскудела! Он довольно быстро сближается с писателями, входящими в группу "Серапионовы братья", особенно с Константином Фединым, с которым сохранил дружбу на всю жизнь. Письма Соколова-Микитова в Берлин полны маленьких портретных зарисовок советских писателей. Эти письма служили в "Новой русской книге" большим подспорьем при подготовке обзоров послереволюционной прозы.
      "Константин Федин, напечатавший пока ряд небольших рассказов "Сад" и др., писатель тонкий, явно в будущем с уклоном к академизму..."
      "Сад" был удостоен первой премии на конкурсе Дома литераторов в Петрограде и принес К. Федину известность в эмиграции. Рассказ был перепечатан в литературном приложении к газете "Накануне". О нем А. М. Ремизов писал в коротенькой рецензии в "Новой русской книге": ""Сад" Федина - рассказ подгородный: нежности посолонной, а тема нынешняя". Собственно, с этого времени у К. Федина устанавливаются долгие дружеские отношения с литературными кругами русской эмиграции, вначале берлинской, затем парижской.
      Городской жизни И. С. Соколов-Микитов не любил. На его вкус, в городах, особенно в столице, слишком много шумели о политике. И вообще со своими представлениями о вольности, братстве ему было трудно врасти в новую систему отношений, в которой все явственнее слышатся бюрократические мотивы. Довольно скоро писатель понимает, что в столицах ему не ужиться, ему мнится (и не без оснований), что в России даже и дышится теперь не так, как хочется. И уже терзают душу страшные сомнения: та ли это Россия, к которой он рвался, или уже другая?
      "...Пробыть два дня в Москве было мученье, - пишет он А. С. Ященко в Берлин. - И только в деревне, кажется мне, умели пронести Страстные свечи и нетронутую вербу. Отказаться от России невозможно. И, Бог знает, кто прав и кто ближе к России - Бунин из Парижа или Пильняк из Коломны? В Москве о России знают меньше, чем мы знали в Берлине. Здесь так же много слепых, как и там. И самое, может быть, подлое подхалимство - описывать нынешний быт и Россию так, чтобы "начальство" не придралось. Ты заметил, что почти все теперь сбиваются на "лакейский" стиль. Попадаются книги рассказов, написанные смердяковским слогом. Писали их не Смердяковы. Но это впадение в смердяковский тон - неспроста и кое-что значит..."
      Когда в 1922 году И. С. Соколов-Микитов писал это письмо, до начала "сплошной коллективизации" было еще долгих семь лет. Еще были надежды на то, что Россия сможет пойти другим, не насилием проложенным путем. Но тонкое чутье писателя, впитавшего в себя дух российской вольницы, уже уловило в воздухе тех лет признаки другой, может быть, еще более пагубной коллективизации - коллективизации интеллекта. Бродяжнический дух писателя не приемлет новой "советской демократии", в которой ему все слышнее угадываются мотивы "смердяковщины". И он бежит туда, где еще не тронутыми пластами лежала русская, изначальная жизнь: "...Уеду на дальний север, на Ледовитый океан или пойду с ружьем и сумкой по мертвым и живым душам..."
      На волне нэпа вслед за И. С. Соколовым-Микитовым возвращается в Россию и один из виднейших писателей, оказавшихся в эмиграции, - Алексей Толстой, активно сотрудничавший с 1921 года в "сменовеховской" газете "Накануне".
      В своем ответе Николаю Васильевичу Чайковскому, требовавшему от имени Комитета помощи писателям-эмигрантам объяснить причины его сотрудничества с "Накануне" (в эмиграции ходили слухи, что газета финансируется большевиками), Алексей Толстой изложил мотивы не только своего сотрудничества со "сменовеховской" газетой, но и, по сути дела, причины своего возвращения в Россию. Интересно, что в этом ответе явственно звучат ноты, навеянные новым политическим курсом Москвы, обоснованным Лениным на X съезде РКП(б).