Но длительная практика гражданской войны действует на человеческую психику еще разрушительней войны внешней. Хотя бы уже по одному тому, что здесь сплошь и рядом сын должен поднимать руку на отца и брат на брата. Внешняя война локализирована. Гражданская война способна избороздить фронтами во всех направлениях всю страну. Во внешней войне есть какое-то отличие фронта, с его беспощадными законами войны, от тыла, который еще хранит какие-то остатки норм мирного времени. В гражданской войне фронт и тыл спутываются, и запахом крови пропитывается вся атмосфера" 29.
      Сходным пониманием, но с некоторым смещением в героику и романтику гражданской войны пронизан роман советского писателя, участника гражданской войны Артема Веселого "Россия, кровью умытая" 30. После большого успеха у советского читателя книга вскоре была изъята и несколько десятилетий находилась в закрытых фондах. Такая же участь в советской России постигла книгу Романа Гуля "Ледяной поход": она была изъята из библиотек и попала в закрытые фонды. В советской России на многие десятилетия устанавливался романтизированный взгляд на историю гражданской войны, в которой крепнущая цензура стремилась "отредактировать" наиболее трагические страницы.
      Тем не менее Р. Гулю какое-то время удается сохранять сотрудничество с советскими изданиями. В течение нескольких лет имя Романа Гуля довольно часто мелькает советской периодике. До 1927 года он числился корреспондентом ряда ленинградских газет в Берлине и являлся одним из связующих звеньев между русской "материковой" и эмигрантской культурой. В 1927 году в Москве в Государственном издательстве (ГИЗ) вышел еще один роман Р. Гуля - "Жизнь на фукса" из эмигрантского быта. Однако в России наступают новые времена. Идет демонтаж ленинской экономической политики; крестьяне насильственно загоняются в колхозы; завершается разгром кооперативного движения; распускаются последние из "толстовских коммун", а многие из их участников ссылаются в Сибирь, на Алтай. Жестокость в экономической политике сказывается и на культурных связях с эмиграцией: между двумя частями русской культуры воздвигается почти непреодолимый барьер.
      Глава 4
      МОСТЫ В РОССИЮ
      Эмигрантский мирок Берлина был достаточно тесен, и все сколько-нибудь заметные эмигранты ходили по одним и тем же тропам. Литераторы, заглядывавшие на чаепития к В. Станкевичу и пописывавшие в журнальчике "Жизнь", сразу же после его закрытия и отхода Станкевича от политической деятельности перебрались под крыло другого издателя - Александра Семеновича Ященко, человека большой практической сметки, "крепкого эмигрантского жильца", по выражению Р. Гуля.
      В 1921 году А. С. Ященко начинает издавать в Берлине библиографический журнал "Русская книга", позднее, в 1922 году, преобразованный в "Новую русскую книгу". Новое издание было идейным преемником увядшей "Жизни" Станкевича, но, в отличие от первого, едва сводившего концы с концами, стояло на крепкой финансовой почве прежде всего благодаря предприимчивости Ященко.
      В январе 1922 года Ященко сформулировал цель издания: "Мы поставили своей задачей собрать и объединить сведения о русской и заграничной издательской и литературной деятельности. По мере сил мы стремимся создать из "Новой русской книги" мост, соединяющий зарубежную и русскую печать..." 1.
      Издание поначалу было задумано как чисто библиографическое, своего рода "справочное бюро" русских литераторов, разметанных революцией по всем странам Европы. Центральное место в журнале занимал справочный отдел. Однако новое детище Ященко вскоре начало вырастать из скроенных зачинателями одежд. Справочный отдел стал как бы центром, своего рода "мемориалом", занимающимся поиском и объединением рассеянных по всему свету деятелей русской культуры.
      Необыкновенная популярность журнала "Новая русская книга" в зарубежье объясняется и тем, что он был как бы доказательством непрерывности отечественной культуры, ее существования в труднейших исторических условиях.
      То, что не удалось Станкевичу в политике, удалось Ященко в области культуры, и прежде всего книжного дела. Но главные идеи Ященко все-таки взял на вооружение из "Жизни".
      "Всякому, кто беспристрастно размышляет о наших русских делах, к какому бы политическому направлению он ни принадлежал, - пишет он в четвертом номере "Русской книги", - ясно одно, и здесь нет двух разных мнений, это, кажется, единственное, в чем согласны все: какая бы власть ни утвердилась в России, останется ли нынешняя власть, видоизменится ли, эволюционирует ли она, придет ли другая на смену ей из недр революции, будет ли она опрокинута каким-нибудь оппозиционным движением (социалистическим, крестьянским, демократическим, монархическим или еще каким), независимо от характера этой власти, ей придется работать над воссозданием и возрождением России...
      Обедневши и обнищавши материально, русский народ - горьким опытом, тяжким путем исторического испытания - обогател духовно... Новая Россия, какова бы она ни была, будет более просвещенной. И решающее значение в этом просвещении будет принадлежать, конечно, книге" 2.
      В статье А. С. Ященко "Книга и возрождение в России" помимо идеи общей работы над воссозданием России сквозит и еще одна, имевшая весьма широкое хождение в эмиграции мысль об обогащающем влиянии русской революции, о ее духовном ореоле.
      Даже у И. А. Бунина, не разделявшего такого рода представлений, мы находим иронические отголоски этой идеи. После встречи с известным русским философом Львом Шестовым, еще до революции обосновавшимся за границей, И. А. Бунин записал: "Он говорит, что Белый ненавидит большевиков, только боится, как и Ремизов, стать эмигрантом, отрезать себе путь назад в Россию. "Жизнь в России, - говорит Белый, - дикий кошмар. Если собрались 5-6 человек родных, близких, страшно все осторожны, - всегда может оказаться предателем кто-нибудь". А на лекциях этот мерзавец говорит, что "все-таки (несмотря на разрушение материальной культуры) из России воссияет на весь мир несказанный свет"" 3.
      В отличие от скептически настроенного И. А. Бунина, А. С. Ященко на страницах своего журнала с энтузиазмом взялся за проповедь идеи единства культурных задач советской и эмигрантской России во имя будущего возрождения.
      Журнал придерживался внепартийного курса не только из принципиальных, но и из практических соображений: А. С. Ященко, поддерживавший активные связи с петроградскими и московскими литературными кругами, вовсе не хотел портить политикой отношения с советскими властями. Теплилась у него и сокровенная мысль получить право на распространение своего издания в советской России.
      "Для нас нет в области книги разделения на советскую Россию и на эмиграцию. Русская книга, русская литература едины на обоих берегах. И мы будем стремиться к тому, чтобы наш журнал получил доступ и в Россию. Для того, чтобы наилучшим образом достигнуть этой цели, мы будем оставаться вне всякой политической борьбы и вне каких бы то ни было политических партий" 4, - писал он в редакционной статье первого номера "Русской книги".
      До сих пор нельзя без душевного волнения читать номера "Русской книги" и "Новой русской книги". За краткими сообщениями о русских писателях и поэтах, за политической отстраненностью скупых строк о судьбе книг встает во всем масштабе культурная жизнь России. Каждый новый номер журнала А. С. Ященко ожидался с нетерпением. Его читали на вечеринках, в эмигрантских кафе, в русских клубах Берлина, за вечерними чаепитиями в кругу друзей, пытаясь расшифровать за строчками биографических справок участь товарищей по перу. Арестован или выпущен на свободу? Расстрелян в Крыму или перебивается в Константинополе? Печатается или вынужден замолчать на долгие годы?
      Сообщение о том, что Максимилиан Волошин живет под Феодосией, появившееся в "Новой русской книге", было не просто вестью о добром здравии поэта, но и свидетельством его решимости не уезжать при эвакуации из Крыма врангелевских войск. Специфика этого "разорванного времени" состояла в том, что многие вести с юга России быстрее достигали Берлина или Праги, чем Москвы и Петрограда. Именно поэтому журнал Ященко служил важным источником информации не только для эмигрантов, но и для писателей, оставшихся в России. Короткие заметки из "Русской книги" постоянно перепечатывались в изданиях московских и петроградских литераторов. Так, например, в декабрьском номере "Летописи Дома литераторов" 1921 года со ссылкой на "Русскую книгу" помещаются сведения о Бурлюке, Волошине, Аничкове, Елпатьевском, Потемкине...
      Сообщения о писателях, художниках, поэтах, артистах, публиковавшиеся в журналах "Русская книга" и "Новая русская книга", не только являются интересным источником сведений о жизни и работе многих малоизвестных современному читателю деятелей русской культуры, но и насыщены штрихами эпохи, позволяющими по деталям воссоздать художественную жизнь Москвы и Петрограда той поры, понять характер отношений художников и власти. В архиве Б. Николаевского сохранился автограф одной из таких справок, помещенной в первом номере "Новой русской книги" за 1922 год.
      "Александр Мартынович Арнштам, художник, до 1919 года работал в Петербурге. В 1917 году заведовал художественным отделом Издательства Скобелевского просветительного комитета, редактировал художественную часть "Свободного журнала". В 1918-1919 годах был членом отдела Комиссариата народного просвещения, редактировал произведения Пушкина... В декабре 1919 года художник Арнштам был впутан Петроградской ЧК в большое Дело и, несмотря на хлопоты М. Горького, А. Луначарского и других видных деятелей, которым ЧК на запросы отвечала, что у Арнштама нет личного дела, он нужен в качестве свидетеля и "на днях будет освобожден", - тем не менее продержали его до конца дела, т. е. до августа 1920 года. За девять месяцев он написал дневник, рисующий жизнь ЧК и Бутырской тюрьмы. В 1920 году Арнштам переехал в Москву. Был приглашен консультантом художественного отдела Государственного издательства. Им сделан целый ряд книжных украшений, между прочим, обложки для: "Дневник Пушкина", изд. Румянцевского музея, В. Брюсова "В такие дни", А. Луначарского "Фауст", "Город" и др.
      В настоящее время Арнштам находится с семьей в Риге (Hotel Commerce) и намеревается ехать в Париж..." 5.
      В дальнейшем следы художника теряются, и, сколько я ни искал упоминаний о нем в парижских журналах, в воспоминаниях эмигрантов, никаких сведений обнаружить не удалось. Типичная судьба русского эмигранта: был известен в России, сочувствовал революции, участвовал в интереснейших изданиях, встречался со знаменитостями, потом разделил судьбу оставшейся в стране интеллигенции, прошел через ЧК... В эмиграции канул в безвестность.
      В журнале Ященко публиковались и сведения об оставшихся в России литераторах, привезенные "живыми свидетелями". Многие из "справок" принадлежат перу Ильи Эренбурга, бывавшего в командировках и в Берлине, и в Париже. В пятом номере "Русской книги" помещены представленные И. Эренбургом сведения о Н. Бердяеве, А. Белом, В. Вересаеве, М. Волошине, А. Блоке, В. Гиляровском, Ю. Балтрушайтисе, С. Городецком, С. Есенине, П. Когане, М. Кузмине, Е. Кусковой, О. Мандельштаме и многих других. Приезд Эренбурга в Берлин оказал заметное влияние на характер издаваемого Ященко журнала. Короткие справки теснятся, уступая место обзорам художественной жизни советской России. В этих статьях Эренбург выступает активным сторонником русского художественного авангарда, рожденного революцией. Статьи И. Эренбурга имели большое значение для понимания берлинским гнездом эмиграции особенностей культурной жизни страны, развеивали культивируемое некоторыми эмигрантскими кругами представление о том, что с оттоком интеллигенции из России художественная и творческая жизнь Москвы и Петрограда совершенно деградировала.
      Об авторитете издаваемого Ященко журнала свидетельствует то, что, в отличие от "Жизни" Станкевича, в нем принимали участие виднейшие представители русской художественной интеллигенции: А. Белый, Д. Бурлюк, Б. Зайцев, В. Немирович-Данченко, М. Осоргин, Н. Оцуп, А. Ремизов, И. Соколов-Микитов, А. Толстой, В. Ходасевич.
      Ссылки на отдельные материалы "Русской книги", а затем "Новой русской книги", довольно часто появлявшиеся в начале 20-х годов в московских и петроградских газетах, говорят о том, что журналы Ященко достигали России, хотя официально в РСФСР не распространялись. Эти ссылки свидетельствуют о достаточно терпимом отношении тогдашних властей к зарубежным эмигрантским изданиям. А ведь даже наиболее аполитичные из них помещали статьи с резкой критикой советской власти.
      "Как знать, может быть, и в России какой-нибудь новый Гегель записал среди безумств гражданской войны мысли, которые когда-нибудь поразят мир своим величием и дадут новое направление истории человеческого мышления, писал А. Ященко в одной из редакционных статей своего журнала. - Все может быть в нашей несчастной родине неограниченных возможностей! Но мы говорим о настоящем. А оно безотрадно. Книги почти перестали печататься. Появляется почти исключительно официальный материал, по достоинствам своим, конечно, нисколько не выше всякого казенного творчества, в особенности если при этом преследуются тенденциозные цели пропаганды" 6. Неоднократно выступал журнал и против набирающей силу цензуры в советской России.
      Но критика "Советов" все же была всякий раз "с оглядкой". Эмиграция еще не устоялась, еще не ушла в себя, еще не отрезала себя от России. Многие оказавшиеся в эмиграции писатели считали себя как бы в длительной командировке. Роман Гуль в своих мемуарах вспоминает о том, как В. Ходасевич, приехавший в Берлин и ставший одним из завсегдатаев "Новой русской книги", просил А. Ященко избегать неприятных резкостей в отношении России в рецензиях на его книги. "Я же ведь хочу возвращаться" 7, - объяснял он редактору. Колебания В. Ходасевича продолжались несколько лет, до 1925 года, когда он, переехав в Париж, окончательно обосновался в эмиграции.
      Да и сама Россия 20-х годов еще не изжила терпимости; она еще жила традициями русской интеллигенции и интеллигентности. Тревожные симптомы еще не отлились в жесткие, холодно-бюрократические формы 30-х годов. В правительстве, в верхнем эшелоне власти, вместе с большевиками из ленинской гвардии еще работало много интеллигентов, которые, будучи несогласны с идеологией большевизма, видели и огромный подъем народного энтузиазма, хотели работать для России.
      Интересные данные в этой связи можно найти в исследовании, проведенном Орграспредом ЦК РКП (б) в 1924 году. Оно показывает, что ведущее место среди ответственных работников занимает интеллигенция. Среди сотрудников Наркомпроса, например, интеллигенты составляли 93,3 процента, во ВЦИК и Совнаркоме - 76,6, в Наркомфине - 69,7 процента 8.
      Среди политических ссыльных в Сибири "прослойка" интеллигентов составляла 40 процентов. Парадокс послереволюционной истории состоит в том, что многие из тех, кто прошел через царские ссылки и каторгу, потом размежевались с большевиками, оказались в другой ссылке - в эмиграции. Интеллигенты, оставшиеся работать в советской России, продолжали поддерживать контакты с оказавшимися в эмиграции друзьями и знакомыми, переписывались, заходили в гости, если по делам службы оказывались в зарубежной командировке. В отличие от 30-х годов, "контакт" с эмигрантами еще не расценивался как нечто опасное, тем более криминальное. Хотя в эпистолярном наследии этого периода уже можно обнаружить опасливые нотки первые сигналы того, что административно-бюрократическая система начинает испытывать нужду в новых формах социального контроля - в насаждении страха.
      Отголосок этих новых нюансов слышится в хранящихся в архиве Б. Николаевского письмах А. В. Чаянова редактору "Новой русской книги" А. С. Ященко.
      Александр Васильевич Чаянов, выдающийся русский ученый-аграрник, входивший после Февральской революции во Временное правительство (он занимал пост товарища министра земледелия), был одним из тех русских интеллигентов, которые, расходясь с большевиками в нравственных оценках, тем не менее готовы были сотрудничать с новым правительством во имя интересов России. Тем более что в этот период программа большевиков в отношении крестьянства принципиально не расходилась с программой социалистов-революционеров - земля была отдана крестьянам. Что касается коллективного землепользования, то в начале 20-х годов ни о какой принудительной коллективизации не было и речи. Весьма благосклонно правительство относилось и к независимым крестьянским коммунам толстовского толка, и к кооперативам, сторонником которых был Чаянов.
      После Октябрьской революции А. В. Чаянов входил в коллегию Наркомзема, участвовал в организации советской сельскохозяйственной науки. Во время голода 1921 года он от правительства входит в состав Всероссийского комитета помощи голодающим.
      Социальные и политические взгляды А. В. Чаянова нашли отражение в его книге "Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии", вышедшей в Москве в 1920 году под псевдонимом Ив. Кремнев.
      В редакцию журнала "Новая русская книга" Чаянов заходил в 1922 году, когда ездил по поручению правительства в командировку по ряду стран Западной Европы (Англии, Германии). В "Новой русской книге" Чаянов опубликовал статью "Из области новых течений русской экономической мысли", а также предоставил редакции ряд справок о русских экономистах.
      Внимание Чаянова к журналу "Новая русская книга" не случайно. Оно объясняется тем, что помимо научных у ученого-агронома имелись вполне профессиональные литературные интересы. К этому времени А. В. Чаянов уже заявил о себе как автор нескольких беллетристических книг, оказавших, как свидетельствуют литературоведы, значительное влияние на стилистику Михаила Булгакова. Помимо "Путешествия моего брата Алексея..." Чаянов опубликовал "Историю парикмахерской куклы" (1918 г.), "Обманщиков" (1921 г.), "Венедиктова" (1922 г.). Все эти книги вышли в советской России, но впоследствии были запрещены и забыты. Кроме того, в архиве Б. Николаевского имеется машинописная рукопись Чаянова "Необычайные, но истинные приключения графа Федора Михайловича Бутурлина".
      Большинство произведений Чаянова подписано псевдонимом Ботаник X. В журнале "Новая русская книга" эти книги рецензировались в ряде номеров за 1922 год. Так что внимание Чаянова к журналу Ященко вполне понятно. Кроме того, ученого и члена коллегии Наркомзема интересует поддержание связей между русскими и зарубежными учеными-аграрниками, и он просит Ященко посодействовать в рецензировании вышедших в России трудов по сельскому хозяйству.
      Помещаемые ниже три письма А. В. Чаянова 9 хранятся в архивной коллекции Б. Николаевского и опубликованы в серии "Литературные архивы русской эмиграции" в 1983 году в Париже.
      "20. VII. 1922
      Дорогой Александр Семенович!
      Вчера направил к Вам целый ворох сельскохозяйственной литературы из своих чемоданов, приехавших наконец в Лондон.
      Очень прошу обратить сугубое внимание на все периодические издания, причем отдайте приказ Вашим рецензентам читать их сзаду наперед. Так будет поучительней и интересней. Из книг снисходительно прошу о рецензии книги Никитина "О сельскохозяйственных районах Московской губернии".
      После всяких мытарств мы только что обосновались в Англии, и думаю, что вскоре исполню и другие мною Вам
      данные обещания...
      Привет!
      А. Чаянов.
      P. S. Дядя! за Вами рецензии на "Ботаника X"!
      Если Вам по истечении сроков "Сельскохозяйственная жизнь" и пр. перестанет нравится, то, пожалуйста, на подтопку не употребляйте и Николаевскому резать не давайте, а перешлите их в распоряжение С. Н. Прокоповича *".
      "13. VIII. 1922
      Александр Семенович! друг сердечный!
      Большое Вам спасибо за № 6 "Новой русской книги" и письмо, а к Вам большая просьба: если будете печатать рецензию о Кремневской утопии, очень прошу псевдонима не раскрывать и насчет "исторической части" и всяких прогнозов исторического порядка не распространяйтесь, а то раскрытие псевдонима в № 5 мне уже обошлось весьма дорого, не хочу подливать масла в огонь **.
      Привет!
      А. Чаянов".
      "18.1.1923
      Дорогой Александр Семенович!
      Макаров *** привел меня в ужас сообщением о том, какую рецензию на Кремневскую утопию он дал.
      * Прокопович С. Н. (1871-1955) - известный русский экономист, профессор, деятель "Союза освобождения", министр продовольствия во Временном правительстве. Один из руководителей Всероссийского комитета помощи голодающим (1921 г.). После разгона комитета выехал за границу. Издавал в Берлине "Экономический вестник".
      ** В 1930 году А. В. Чаянов был обвинен в организации в 1926- 1929 годах подпольной "Трудовой крестьянской партии", арестован, сослан. Расстрелян 20 марта 1939 г. в Алма-Ате. Книга "Путешествие моего брата Алексея..." использовалась в качестве "антисоветской улики" по делу "Трудовой крестьянской партии".
      *** Макаров Н. П. - воронежский экономист, в 1918 году - преподаватель Московского кооперативного института, единомышленник А. В. Чаянова. В 1930 году арестован по делу "Трудовой крестьянской партии".
      Так как я вовсе не желаю попадать в Лубянку по возвращении в Москву, то вновь и вновь (я писал Вам об этом еще из Англии) прошу Вас выслать эту рецензию на мою цензуру. Макаров не возражает. Если № уже сверстан - выньте из верстки и замените другим, у Вас портфель всегда достаточный. В крайности сами выбросьте "колонный зал" и всякие публицистическо-политические бравады. Вообще я бы предпочел, чтобы Москве об этой моей работе не напоминали, но поскольку рецензия написана, придется печатать, и, ради Бога, пришлите корректуру.
      А. Чаянов".
      * * *
      Русские эмигранты, начиная с Герцена и кончая изгнанниками и беженцами XX века, неоднократно задавались вопросом: в чем особенность именно русского эмигранта, чем он отличается, скажем, от многочисленных французских эмигрантов, оказавшихся в России после падения французской монархии?
      Исследователи русской эмиграции неоднократно подмечали особенно тягостную, непреодолимую тоску русских за границей, их неумение, а часто и нежелание адаптироваться к местным условиям, как это делают многие другие эмигранты. Это нежелание перестать быть русским, стремление сохранить свою культуру, свой нравственный идеал с первых же лет жизни в изгнании проявились в огромной активности и поистине подвижнических усилиях эмиграции по созданию за рубежом русских школ, русских культурных центров, русских церквей, в которых продолжали бы гореть светильники русской культуры и духовности. Культурно-просветительская работа русского зарубежья настолько широка и многообразна, что одна она могла бы быть предметом научного исследования.
      Серьезную попытку такого исследования предпринял П. Е. Ковалевский, опубликовавший в Париже в 1971 году большой труд, носящий справочный характер, - "Зарубежная Россия: история и культурно-просветительская работа русского зарубежья за полвека (1920-1970)". Им собран огромный фактический материал, который дается в книге практически в чистом виде - без комментариев и политических оценок. По сути дела, это краткая энциклопедия русской эмиграции.
      "Борьба за просвещение и воспитание молодого поколения, покинувшего родину, началась с первых же дней русского рассеяния, - пишет П. Е. Ковалевский. - Уже в Константинополе как русским педагогам, так и общественным деятелям пришлось столкнуться с трагической проблемой тысяч детей, частью сирот или оказавшихся без родителей и без призора, а частью тех, которые хотя и имели родителей, но не имели возможностей ни продолжать свое образование, ни даже получить начатки знаний" 10.
      К началу учебного 1924 года, то есть меньше чем за три года эмиграции, русские создали для своих детей 24 средние школы и многочисленные начальные, В условиях крайней скудости средств, общественной и бытовой неустроенности для налаживания школьного дела требовалась вся самоотверженность русской интеллигенции, чтобы решить эту почти непосильную задачу. Историк русской зарубежной школы В. В. Руднев * в своей книге "Зарубежная русская школа" писал в 1925 году о труде русского учителя в эмиграции, что называется, по горячим следам:
      * Руднев В. В. (1879-1940) - член партии социалистов-революционеров, в 1917 году - городской голова Москвы. В эмиграции - член редколлегии парижского журнала "Современные записки". Умер в городе По вскоре после бегства из оккупированного немцами Парижа.
      "Учитель получает нищенское содержание, составляющее лишь часть самого низкого беженского прожиточного минимума. Он вынужден зачастую пополнять свой бюджет тяжелым физическим трудом. В классе он вынужден обходиться без самых необходимых учебных пособий и приготовлять их самому во внеурочное время. Тем не менее и в этих условиях русский учитель не оставляет своего дела, не бросает его даже тогда, когда ему предоставляется возможность переменить свое занятие на более выгодную в материальном отношении профессию" 11.
      Организацией русского школьного дела за рубежом занимались Русский Красный Крест и Земско-городской комитет (Земгор). В Германии в период наибольшего притока эмигрантов имелись детский сад, начальная школа, две средние школы, несколько интернатов и училищ. С самыми большими сложностями эмиграция столкнулась при организации школ в славянских странах Восточной Европы, поскольку на путях исхода беженцев скопилось огромное число детей. Пожалуй, наиболее тяжелым оказалось положение русских школ в отколовшейся от бывшей Российской империи Польше. По официальной статистике, на территории Польши и в отошедших к ней русских областях проживало на начало 20-х годов более 5 млн. русских.
      Власти буржуазной Польши чинили всяческие препятствия для работы русских школ и преподавания русского языка. Фактически велась политика свертывания сложившейся системы русских школ. Им было предложено перейти на польский язык, те же школы, которые отказались от преподавания на польском, были закрыты. Большинство школьных зданий у русской общины было отобрано. Многие школы были лишены права выдавать аттестаты зрелости. От учеников требовали обязательного посещения богослужений в католических костелах. Большинство русских школ официально числилось как "частная русская школа в ликвидации". Политика гонений русского языка и русской школы привела к тому, что учиться мог лишь 1 процент русского населения. В 1922 году количество беженцев из России достигло в Польше нескольких сот тысяч. На всю эту массу людей приходилось всего 15 средних и 6 начальных школ. Трудности с организацией школьного дела были одной из важных причин быстрого оттока русских эмигрантов из Польши далее на Запад.
      Однако чем сложнее становилось положение русских школ, тем сплоченнее и самоотверженнее действовала русская зарубежная интеллигенция для защиты настоящего и будущего своего языка и своей культуры.
      Борьба за русскую школу - лишь один из многочисленных примеров самоотверженности русских за рубежом. И именно в этом была характерная черта русской эмигрантской интеллигенции - ее озабоченность общественными делами, ее готовность к служению общему благу.
      Индивидуализм как характерная черта интеллигента в значительно меньшей степени присущ представителям русской культуры. Англичанин, француз, немец, еврей, итальянец, оказавшись за рубежом в добровольном или насильственном изгнании, стремится прежде всего утвердить себя как личность, устроить свою собственную жизнь, по возможности скорее изучить иностранный язык, получить местный паспорт. В этом одна из причин довольно быстрой ассимиляции этих народов. Я имел возможность много наблюдать, как быстро встают на ноги за границей, в частности во Франции, алжирцы, марокканцы, вьетнамцы, китайцы. И это при полном различии цивилизаций. Русские же, несмотря на общность европейской цивилизации, приживались за границей туго, медленно входили в жизнь, десятилетиями не могли материально встать на ноги.
      Особенно это касалось интеллигенции. Ей не хватало особого "воздуха" русской общественной жизни, который, собственно, и сформировал русского интеллигента. Не хватало прежде всего привычной возможности работать для народа. Отсюда и в эмиграции тяга к созданию всякого рода комитетов помощи, общественных столовых, школ, детских лагерей, курсов, сиротских домов, пансионатов для престарелых - словом, тех учреждений, где можно было бы приложить врачующую руку к чужой беде. Несмотря на все распри, споры, политические разногласия и взаимные обвинения в предательстве, "воздух" русской эмиграции был пропитан идеями милосердия и общественной работы.
      Но в эмиграции возможности для проявления общественного темперамента были весьма ограничены. Общественной активности интеллигенции не хватало простора, глубины, к которым она привыкла в России. И даже сами потрясения русской жизни, которые эмигранты могли теперь наблюдать только издалека, казались им исполненными огромной притягательной энергии. Письма эмигрантов этих лет друг к другу, своим друзьям, оставшимся в России, полны сетований на "обывательское болото эмигрантщины". Мало кто жаловался на трудности быта, на безденежье, на жизнь из милости. Жаловались на отсутствие смысла жизни, большого дела.
      Большинство уехавших мучительно тоскуют по оставленному в России делу, ищут себе хоть какого-то общественного поприща, многие исподволь прощупывают возможности для возвращения. В этом отношении весьма характерным является письмо к А. С. Ященко от Георгия Владимировича Вернадского, сына академика В. И. Вернадского. Письмо относится к начальному периоду его эмиграции. Для исследователя русской эмиграции автор письма интересен еще и тем, что одним из первых начал заниматься разработкой "евразийства" философско-нравственного учения, объединявшего группу ученых и писателей и стремившегося идеологически обосновать наведение "мостов примирения" с большевиками. К "евразийцам" относились такие известные в эмиграции люди, как богослов и историк Г. Ф. Флоровский, блестящий филолог князь Н. С. Трубецкой, крупный русский философ Л. П. Карсавин *.
      * Карсавин Л. П. (1882-1952) - религиозный философ. В 1922 году арестован ГПУ и выслан с большой группой русских философов, историков и общественных деятелей за границу. Работал в Ковно, Вильно, Париже, Берлине. В 1928 году получил кафедру в Литовском университете в Ковно (Каунас), где преподавал до 1946 года. В 1949 году арестован. Умер в 1952 году в лагерной больнице. Брат известной русской балерины Т. П. Карсавиной.