* Среди других сфер жизни эмиграции Г. Федотов выделяет политическую и военную.
      "Не отрицаем того, - продолжает Г. Федотов, - что многое, очень многое из культурных проявлений в России удовлетворяет потребностям нового советского человека. Но сколько его потребностей не могут быть удовлетворены! Сколько течений мысли, сколько мук совести, сколько скорбных размышлений безмолвно замирают в шуме коллективного строительства!
      И вот мы здесь, за рубежом, для того чтобы стать голосом всех молчащих ТАМ, чтобы восстановить полифоническую целостность русского духа. Не притязая на то, чтобы заглушить своими голосами гул революционной ломки и стройки, мы можем сохранить самое глубокое и сокровенное в опыте революционного поколения, чтобы завещать этот опыт будущему, чтобы стать живой связью между вчерашним и завтрашним днем России".
      Достаточно пролистать русские газеты, выходившие за рубежом в течение нескольких десятилетий после начала эмиграции, чтобы убедиться в том, что русская интеллигенция (и тут ей не нужны были ни советы, ни понукания) интуитивно вняла этому нравственному призыву. Культурная жизнь русского зарубежья стала крупным явлением не только русской, но и мировой культуры XX века.
      Культура русской эмиграции оказала существенное влияние на западноевропейские, прежде всего французские и немецкие, литературу, философию, живопись, театр, балет, декоративное искусство, оперу, музыку, исполнительское искусство. Это влияние продолжает сказываться и по сей день.
      Часто действуя интуитивно, повинуясь голосу сердца и совести, русская интеллигенция, оказавшаяся в эмиграции, продолжала ту работу, которая была начата европейской интеллигенцией на стыке XIX и XX веков, была прервана первой мировой войной, революцией, отброшена назад засильем антиинтеллектуальных сил в период сталинского деспотизма, но которая в той или иной форме продолжала идти, - работу по созданию единого европейского фонда культуры - необходимейшего условия для развития связей между народами во имя сохранения общей земной цивилизации.
      Сейчас, когда роль культуры в миротворческих усилиях людей становится все более значительной, настало время поднять из глубин памяти и те имена, события и явления, которыми была богата культура русской эмиграции, выполнить нравственный долг перед людьми, которые, оказавшись на чужбине, думали и творили во имя России.
      Глава 3
      В ЦЕНТРЕ ЕВРОПЫ
      Сложности с устройством жизни в эмиграции возникли сразу же после эвакуации войск Врангеля и гражданских беженцев из Крыма. Большинство русских оказались в бедственном положении. Бриллианты, зашитые в подкладке пальто, были чаще всего лишь "эмигрантским фольклором", успешно перебравшимся впоследствии на страницы советской "разоблачительной" беллетристики. Разумеется, были и бриллианты, и тетушкины колье, и подвески, но не они определяли общий тонус житейских будней эмиграции. Самыми верными словами для характеристики первых лет жизни в эмиграции будут, пожалуй, нищета, убожество, бесправие.
      Нужно помнить, что большинство уехавших из Крыма не были жителями юга России. Они докатились до Севастополя и Новороссийска, пройдя дорогами либо гражданской войны, либо беженства почти всю Россию с севера на юг. В эмигрантской толпе было больше всего петербуржцев, москвичей, жителей крупных промышленных и культурных центров России и Украины. Даже если что и было прихвачено в путь, все в дороге исхарчилось, растерялось или было попросту реквизировано. Да и что можно взять с собой? Барские или профессорские квартиры, мебель, картины? Такого рода имущество в дорогу не возьмешь. Многое было прожито в холодные и голодные 1919 и 1920 годы, когда интеллигенция, оказавшаяся в самом бедственном материальном положении, вынуждена была продавать имущество за буханку хлеба, за дрова.
      Сама революция грянула столь неожиданно и свершилась столь скоротечно, что даже те, у кого имелись накопления, не успели и ахнуть, как капиталы оказались реквизированными. Лишь единицы сумели перевести состояние за границу. К тому же революция была воспринята подавляющим большинством как насильственный захват власти, переворот. В сущности, мало кто верил, что большевикам удастся долго продержаться. Если сами большевики понимали, что удержать власть много труднее, чем захватить, то что же говорить о непосвященных. Кроме того, на первых порах казалось, что все не так страшно, пока не стала все туже и туже натягиваться тетива гражданской войны. Имущественные отношения новой власти и населения еще не были определены. Национализация банков, при которой капиталы потеряла лишь крупная буржуазия, не затрагивала интересов огромного слоя средних и мелких собственников и интеллигенции. Масштабы предстоящих экспроприации и реквизиций, выселений из квартир или подселений, "уплотнений", разделения населения на тех, кто имеет право на паек, и тех, кто такого права не имеет, еще никто не мог и представить. "Несвоевременные мысли" о возможном роковом разрыве между социалистическими, гуманными идеалами революции и ее реальными последствиями еще только начинают тревожить Максима Горького, а вслед за ним и все более широкие круги русской демократической интеллигенции. Эти мысли вскоре были пресечены: 16 июля 1918 г. газета "Новая жизнь", бывшая голосом русской интеллигенции в революции, была закрыта.
      Революция, рождавшаяся из хаоса и развала мировой бойни, вызывала много вопросов и недоумений: почему арестован и оказался ненужным И. Д. Сытин, известнейший русский книгоиздатель, один сделавший для народного образования, по словам М. Горького, больше, чем все министерство просвещения; почему петроградских художников, никогда не державших в руках оружия, насильно посылают на фронт, а следовательно, на верную гибель; почему известного философа Н. А. Бердяева посылают чистить снег; почему большевики, так много говорившие до революции о свободе и демократии, закрывают несогласные с их мнением газеты *; почему социальная справедливость, к которой призывали поколения русских демократов, осуществляется под кощунственным лозунгом "грабь награбленное"; почему в обществе, объявившем своим идеалом равенство и братство, стали делить людей на полезных и бесполезных...
      * В 1918 году были закрыты кадетские газеты "Наш век" и "Современное слово", меньшевистская "Новый луч", в Петрограде были закрыты все вечерние газеты, за исключением большевистских.
      "Наша революция дала простор всем дурным и зверским инстинктам, накопившимся под свинцовой крышей монархии, и в то же время она отбросила в сторону от себя все интеллектуальные силы демократии, всю моральную энергию страны. Мы видим, что среди служителей советской власти то и дело ловят взяточников, спекулянтов, жуликов, а честные, умеющие работать люди, чтобы не умереть с голода, торгуют на улицах газетами, занимаются физическим трудом, увеличивая массы безработных" 1, - писал в марте 1918 года Максим Горький.
      И все же в восприятии русской интеллигенцией революции было много романтического. Тяготы быта, чрезмерности беззакония полагали временными, готовы были списать их на "случайности", неумелость новой власти, на последствия войны. Революция воспринималась как великий миг истории. О завтрашнем дне мало кто думал. Жили, как об этом явственно свидетельствуют, в частности, и бунинские дневники, оформленные им в эмиграции в книгу "Окаянные дни", заглядывая вперед на один день, максимум на неделю.
      Сколько мне ни приходилось расспрашивать старых эмигрантов о том, как они попали за границу, как очутились в изгнании, чаще всего в ответе фигурировало слово "случайность". Да, беженцы не были готовы к своей судьбе ни морально, ни материально. Тем тягостнее складывалась их жизнь вне России.
      Несмотря на то что у "вольных" беженцев, в отличие от солдат и офицеров врангелевской армии, были такие преимущества, как свобода, право выбора, возможность ехать туда, куда заблагорассудится, гражданские, особенно в первый год эмиграции, оказались в какой-то степени даже в более трудном и неустроенном положении, чем солдаты и офицеры. У военных было хотя бы скудное жилье в палаточном городке в Галлиполи, хотя бы скудное армейское питание, был некий гарантированный минимум дневного содержания. У многих гражданских беженцев не было и этого. Цены на гостиницы и частные квартиры в Константинополе, где собралось множество русских, мгновенно подскочили. Местные барышники скупали привезенные русскими семейные реликвии за бесценок. Жили в условиях страшной скученности и антисанитарии, начались болезни, распространилась проституция.
      Тяготы материального положения усугублялись правовой беззащитностью, неясностью юридического статуса беженцев. Проистекало это отчасти из-за непроясненности отношения бывших союзников по Антанте к белому движению. Англия и Франция, только что вышедшие из разорительной мировой войны, из-за собственных экономических трудностей отнюдь не были склонны взваливать на плечи своих налогоплательщиков бремя расходов по содержанию белой армии, а затем эмиграции. Интересные документальные свидетельства на этот счет содержатся в книге "А. В. Кривошеин. Его значение в истории России начала XX века", выпущенной в Париже в 1973 году.
      Назначенный в 1920 году главой правительства Юга России А. В. Кривошеин по поручению генерала Врангеля вел переговоры с Францией относительно судьбы эмиграции и белой армии. Глава французского правительства А. Мильеран был настроен достаточно антисоветски, чтобы сочувственно встретить посланника Врангеля. Переговорам благоприятствовал и ряд частных обстоятельств, прежде всего личные связи А. В. Кривошеина, служившего в России до революции управляющим Дворянским и Крестьянским банками. Генеральным секретарем французского министерства иностранных дел в это время был Морис Палеолог, бывший посол Франции в Петербурге, старый друг Кривошеина. Просьба Кривошеина о политической и материальной поддержке белой армии встретила, таким образом, достаточно благоприятный отклик в высших сферах Парижа. Однако когда дело дошло до реальной помощи снаряжением и была затронута святая святых буржуазной машины власти - бюджет, то выполнение обещаний натолкнулось на непреодолимые трудности в парламенте.
      В письме французского министерства иностранных дел Кривошеину за подписью Палеолога в самых осторожных выражениях говорилось о том, что Франция приложит старания, чтобы не допустить полного разгрома и уничтожения армии Врангеля. Что же касается дальнейшей судьбы белых, то французское правительство не пожелало взять на себя каких-нибудь конкретных финансовых и политических обязательств. Было получено лишь заверение во французском участии, "в пределах максимальных возможностей, в эвакуации полуострова" *2.
      * Имеется в виду Галлиполийский полуостров в европейской части Турции, где после эвакуации из Крыма армии Врангеля находился временный военный лагерь.
      Но если благодаря личным связям Кривошеину в Париже удалось добиться признания де-факто правительства, сформированного Врангелем, со стороны Франции, то Великобритания проявила к "русскому вопросу" более осторожный подход. Это, в сущности, и явилось причиной того, что Врангель перед самой эвакуацией своих частей из Крыма объявил о предательстве бывших союзников.
      Все это не могло не сказаться на судьбе русских беженцев. Если Франция пусть и без энтузиазма, но. все же объявила о своем покровительстве эмигрантам и приняла в конце концов основную массу беженцев, то Англия с самого начала относилась к эмигрантам крайне подозрительно и даже настаивала на их репатриации в РСФСР. Такое отношение к беженцам из союзнической державы привело к тому, что число эмигрантов в Англии было крайне незначительным. В Англии и ее колониях в 1930 году проживало всего около 4 тыс. русских.
      Русские гражданские беженцы в Турции, таким образом, были брошены на произвол судьбы и могли рассчитывать главным образом на взаимопомощь, а также на милосердие благотворительных организаций. Однако в Турции благотворительность не была в большом почете. Что касается международных организаций, они в то время не имели ни такого веса, ни таких финансовых возможностей, как теперь. Система международных межправительственных организаций только зарождалась.
      Полезным для выживания эмиграции оказался опыт, накопленный русской интеллигенцией в организации благотворительной деятельности. За рубежом оказались многие общественные деятели, принимавшие активное участие в помощи населению во время голода 1891 года. Общественная активность русской эмиграции вообще была с самого начала очень высокой, и тут, вероятно, сказывался импульс, приданный общественному сознанию революцией.
      Через полтора года после эвакуации из Крыма эмиграция уже имела 80 культурных, просветительских и профессиональных организаций, которые 24 апреля 1922 г. создали собственный координационный центр - "Русский комитет в Турции". Председателем этой своеобразной "эмигрантской думы" был избран архиепископ Анастасий, что как бы подчеркивало основное направление в предстоящей работе комитета - спасение русских душ и оказание благотворительной помощи. О благотворительной направленности комитета свидетельствует и его устав, где подчеркивалось, что "в Русском комитете не могут принимать участие как организации, преследующие непосредственно политические цели, так и учреждения для извлечения коммерческой выгоды" 3.
      Разумеется, эмиграция не могла жить и не жила вне политики. Да это было бы и невозможно, учитывая "перенасыщенность" эмигрантской среды общественными деятелями бывшей Российской империи. Но "Русский комитет" был, по сути дела, единственной организацией, куда мог прийти и получить минимальную помощь или консультацию русский беженец. При помощи комитета в Константинополе были созданы первые русские школы и приюты для детей. У нас много сказано и написано о беспризорничестве в России (в начале 20-х годов число беспризорных достигало 7 млн.), но не менее трагична страница русской истории - беспризорничество русских детей, оказавшихся за границей и потерявших по тем или иным причинам родителей. Хотя, понятно, масштабы беспризорничества несопоставимы. И здесь нельзя не вспомнить добрым словом милосердную помощь Софьи Владимировны Денисовой, которая в 1921 году вывезла из Константинополя 52 ребенка и устроила для них пансионат под Парижем своего рода ремесленное училище.
      Положение в Константинополе было сложным не только потому, что русские в подавляющем большинстве не знали турецкого языка и были для турок "погаными" с точки зрения веры, но и из-за настороженного отношения турецкого правительства и населения к эмигрантам. Надо иметь в виду, что в Турции в это время была в разгаре национально-освободительная революция во главе с Ататюрком, который весьма сочувствовал идеям русской революции. В глазах турецкой демократической общественности беглецы из революционной России были прежде всего контрреволюционерами. Присутствие в стране большого контингента хорошо обученных белых солдат и офицеров, сохранявших дисциплину и черты регулярной армии, внушало опасения. И турецкое правительство всеми силами добивалось скорейшего ухода из страны русских беженцев. Посредничество между русскими эмигрантами и турецкими властями осуществлял Верховный комиссар Лиги наций по делам военнопленных, известный исследователь Арктики Фритьоф Нансен. На бурно проходившем в русском посольстве в Константинополе собрании представителей русских организаций под председательством бывшего русского посла в Турции А. Нератова Ф. Нансен от имени турецкого правительства объявил о неизбежности отъезда из Турции. Ф. Нансен, со своей стороны, настоятельно советовал беженцам вернуться на родину. Однако его совет не был услышан. Положение русских в Константинополе весьма осложнилось.
      В 1921 году происходит массовое переселение русских беженцев в Европу, приведшее в конце концов большинство из них в Париж, где находился политический центр эмиграции и куда в силу этого переместились все основные благотворительные организации русского зарубежья.
      Важнейшим этапом на пути скитальчества стал Берлин. Годами наибольшего скопления русских в Берлине были 1921-1923. Эти годы весьма интересны и с точки зрения отношений эмиграции с "российским материком". То было время активного диалога между двумя, пусть и не равными, частями русской культуры, поиска путей взаимодействия, сотрудничества, а в случае успеха - и примирения. В те годы все еще казалось возможным. Собственно, в этом диалоге культур и состоит особенность берлинского периода русской эмиграции, главное отличие "русского" Берлина от "русского блистательного Парижа". Берлинский период являлся важным Рубиконом в жизни и творчестве нескольких крупнейших русских писателей. Именно в Берлине у Алексея Толстого произошла переоценка его отношения к советской власти, приведшая его на родину в 1923 году. Изучение русского литературного Берлина дает возможность убедиться, насколько тесно в то время переплетались культурные интересы эмиграции и литературной метрополии, насколько был полезен обмен культурными идеями. Берлинский период эмиграции и взаимоотношения его главных действующих лиц с социалистической Россией являются интересным и полезным свидетельством того, насколько реальным, необходимым и взаимообогащающим может быть сотрудничество в области культуры, несмотря на различие взглядов в сфере политики и идеологии.
      Большая часть материалов, относящихся к берлинскому этапу русской эмиграции, находится в Гуверовском институте в Стэнфорде (Калифорния, США). Их сохранением мы обязаны прежде всего известному историку эмиграции, писателю и публицисту Борису Ивановичу Николаевскому *. Им сохранены и архивы известного берлинского журнала "Новая русская книга", издателем которого был Александр Семенович Ященко.
      * Николаевский Б. И. (1887-1966) - известный деятель социал-демократического движения в России, меньшевик, член ЦК, провел почти год в заключении. После длительной голодовки в Бутырской тюрьме освобожден и в январе 1922 года вместе с другими видными деятелями меньшевистской партии выехал из советской России. Был знаком и состоял в переписке с М. Горьким. Брат Б. И. Николаевского был женат на сестре А. И. Рыкова. Умер в Калифорнии.
      В 1921-1923 годах А. С. Ященко являлся одним из активнейших деятелей "русского" Берлина. Издававшийся им журнал до сих пор остается одним из самых авторитетных и полных источников информации о русской и советской литературной и культурной жизни. Ященко умело поддерживал связь и с зарубежным рассеянием, и с советскими деятелями культуры, проявляя столь необходимые при этом такт и терпимость. В течение нескольких лет А. С. Ященко не оставлял надежд вернуться в советскую Россию. Его сомнения по этому поводу являются весьма характерными для душевного состояния многих русских деятелей культуры, выехавших в эмиграцию. В отличие от Алексея Толстого, он так и не смог преодолеть опасений и остался за рубежом. Можно ли осуждать Ященко за эту "слабость"?!
      Трудно сказать, как сложилась бы судьба Алексея Толстого, если бы не его громадный литературный талант, которым умело пользовался Сталин, и теперь общепризнанный "дар" приспособленчества к обстоятельствам советской жизни. Но даже несмотря на этот "дар", А. Н. Толстой в течение девяти лет находился "на карантине", не имея возможности ездить за границу, где у него оставались масса друзей и знакомых, литературные интересы. Известного писателя выпустили за границу лишь в 1932 году. Но это был в какой-то степени уже другой Толстой, не тот, каким его знали в Париже и Берлине. Ему уже было трудно понять некоторых из своих прежних друзей по эмиграции. Заметки писателя по поводу встречи с А. С. Ященко в Берлине в 1932 году полны сарказма. "Ященко проворонил Россию, - записал Толстой в своем дневнике. - Потому и обиделся, что почувствовал вдруг, что - ноль, личная смерть, а Россия обошлась без него" 4.
      Немало полезных сведений и оценок берлинского периода эмиграции содержится в книгах Г. П. Струве "Русская литература в изгнании" и Р. Гуля "Я унес Россию".
      Берлинский этап на пути русской эмиграции был неслучаен. Рапалльский договор был первым шагом к возобновлению культурных связей с Западной Европой, прерванных войной 1914 года и революцией в России. В декабре 1922 года в берлинской галерее Ван Дьемен открылась грандиозная выставка русских авангардистов, произведшая настоящий фурор среди европейских художников и оказавшая огромное влияние на европейский авангард. Среди участников выставки были Александр Родченко, Владимир Татлин со своей знаменитой конструкцией в честь III Интернационала, Юрий Анненков, Александр Древин, Любовь Попова...
      Важную роль в "берлинской остановке" сыграло не только восстановление нормальных отношений с Германией, но и ее относительная географическая близость к советской России, с которой поддерживалась еще очень тесная связь (письма, журналы, книги, посылки в то время шли, в сущности, беспрепятственно). Видимо, имела значение для эмиграции и непритязательность жизни в Германии той поры. "В 1920 году вся Германия была нищая, аккуратно-обтрепанная, полуголодная" 5, - вспоминает Роман Гуль, приехавший в Берлин в 1920 году.
      После установления дипломатических отношений между РСФСР и Германией значительно возросла торговля. Новые русские эмигранты, приезжавшие из России после денежной реформы, устраивались вполне прилично, ибо русский рубль, подкрепленный золотом, очень высоко котировался в германских банках. Все это создавало благоприятные условия и для культурных связей. В Берлине обосновался целый ряд издательств, которые имели возможность сбывать свою печатную продукцию и в России, и в Западной Европе. Культурная жизнь Москвы и Петрограда вызывала в Европе огромный интерес, и эмигрантские издательства охотно печатали советских авторов. В свою очередь, в Москве и Петрограде еще в течение нескольких лет издавали писателей, живших в эмиграции. В общей сложности в Берлине работало около десятка только крупных издательств, ориентировавшихся на русскоязычную аудиторию. Была и масса мелких издательств, которые исчезали так же быстро, как и возникали. Выходило несколько ежедневных и еженедельных русских газет: "Руль", "Голос России", "Дни".
      "Русское население Берлина, особенно в его западных кварталах, было в эти годы так велико, - вспоминает Г. Струве, - что, согласно одному популярному в то время анекдоту, какой-то бедный немец повесился с тоски по родине, слыша вокруг себя на Курфюрстендамме только русскую речь" 6.
      С началом нэпа русское население Берлина начало расти и в связи с тем, что новая политика, поставившая во главу угла экономический реализм, повлекла за собой и целую серию гуманитарных мер, в частности ослабление ограничений на выезд за границу. Именно в этот период из России уехал Владислав Ходасевич, ставший одной из ярких фигур вначале берлинской, а затем парижской эмиграции.
      Вот как описывает обстоятельства отъезда выехавшая вместе с ним автор интересных автобиографических книг и романов Н. Берберова:
      "Ходасевич принял решение выехать из России, но, конечно, не предвидел тогда, что уезжает навсегда. Он сделал свой выбор, но только через несколько лет сделал второй: не возвращаться. Я следовала за ним. Если бы мы не встретились и не решили тогда "быть вместе" и "уцелеть", он, несомненно, остался бы в России - нет никакой, даже самой малой вероятности, чтобы он легально выехал за границу один. Он, вероятно, был бы выслан в конце лета 1922 года в Берлин вместе с группой Бердяева, Кусковой, Евреинова, профессоров: его имя, как мы узнали позже, было в списке высылаемых. Я, само собой разумеется, осталась бы в Петербурге. Сделав свой выбор за себя и за меня, он сделал так, что мы оказались вместе и уцелели, то есть уцелели от террора тридцатых годов, в котором почти наверное погибли бы оба. Мой выбор был он, и мое решение было идти за ним. Можно сказать теперь, что мы спасли друг друга" 7.
      Я уже упоминал о том, что в те времена на отъезжающих вовсе не смотрели как на врагов. В отношении запросивших выездные документы не чувствовалось никакого остракизма. Это находит свое подтверждение и в обстоятельствах отъезда В. Ходасевича, о которых вспоминает Н. Берберова. Она, в частности, рассказывает о том, что, приехав в Москву для получения паспорта и виз, Ходасевич принял участие в литературном вечере в Союзе писателей на Тверском бульваре, где читал свои новые стихи ("Не верю в красоту земную", "Покрова Майи потаенной", "Улика", "Странник пришел"). На этом же вечере выступал и писатель Борис Зайцев, тоже подавший просьбу на выезд за границу "по состоянию здоровья". Какой разительный контраст с унизительной процедурой отъездов-изгнаний представителей советской культуры в конце 60-х и в 70-х годах!
      Интересная подробность: незадолго перед отъездом В. Ходасевич купил на Сенном рынке галоши, продав для этого только что полученные в виде пайка в Доме ученых селедки. Но оказалось, что галоши на размер больше нужного. Чтобы галоши не соскакивали с ботинок, поэт насовал в них бумагу. И только в Берлине обнаружилось, что это были черновики написанного незадолго перед отъездом стихотворения "Не матерью, но тульской крестьянкой" 8. То было последнее стихотворение Ходасевича, написанное в России.
      К этому времени, кстати, относятся и первые сомнения оставшихся в России после революции деятелей культуры и писателей в возможности сотрудничать с советской властью на достойных условиях - без подчинения, без заискивания и холуйства, первые опасения по поводу своей судьбы. Конечно, в то время никто еще не мог предвидеть весь трагизм положения старой и новой интеллигенции. Никто не мог предсказать гибель Мандельштама, смерть Клюева, самоубийства Есенина и Маяковского, травлю Замятина и Пильняка, трагедию Горького, долгое молчание Анны Ахматовой. На небосклоне русской жизни еще оставались многочисленные "прогалины" свободы. Работа Анатолия Васильевича Луначарского на посту наркома просвещения еще казалась достаточной гарантией прав научной и творческой интеллигенции. Но Москва уже полнилась тревожными слухами: в домах интеллигенции с беспокойством говорили о том, что скоро наступит конец многочисленным частным издательствам, что будет усилена цензура, что в высших сферах начинают все больше интересоваться вопросами литературы и искусства и что скоро будет принят соответствующий декрет, который Маяковский тотчас же переложит на стихи. Это были слухи, но и действительность не заставила себя долго ждать. Пока же в Петрограде, в Москве, в Киеве продолжали свободно действовать разного рода кружки, далеко не всегда благосклонные к советской власти, выпускались журналы, сборники, прямо выступавшие против идеологии коммунизма. В 1922 году некоторые из тех, кто скоро окажется за границей, участвуют в "Шиповнике" - сборнике литературы и искусства, ряд материалов которого можно расценить как своего рода "моральную оппозицию" существующему режиму. В сборнике приняли участие В. Ходасевич, Ф. Сологуб, А. Ахматова, М. Кузмин, Б. Зайцев, Л. Леонов, Б. Пастернак. Не приемлющая революцию философия была представлена Н. Бердяевым, публицистика - Ф. Степуном.
      "Развитие русской революции, - пишет Ф. Степун в статье "Трагедия и современность", - сплошное предательство породившей ее идеи... Печальная смена этих подмен может в настоящее время считаться почти что законченной. Полумифический автор революции, народ русский, уже давно отшатнулся от своего трагического творения" 9.
      Но "первое предупреждение" против инакомыслия уже грядет. В июне 1922 года "Правда" публикует статью "Диктатура, где твой хлыст?", которая своей стилистикой и непререкаемостью ярлыков уже предвосхищает худшие образцы хулительной публицистики 30-х годов. Поводом для гнева газеты послужила брошюра Юрия Айхенвальда "Поэты и поэтессы", касавшаяся истории русской поэзии. В литературном анализе содержался благоприятный отзыв о недавно расстрелянном Гумилеве, а также "контрреволюционное" мнение о том, что в поэтическом отношении Фет и Тютчев выше Некрасова.
      "Правда" резким виражом переводит полемику из литературной сферы в политическую: "Мы здесь не литературную критику или антикритику собираемся писать, - объявляет автор статьи, скрывшийся под псевдонимом О. - Мы ставим чисто политический вопрос. Или вернее - мы зовем к политическому ответу... Книжка г. Айхенвальда насквозь пропитана трусливо-пресмыкающейся, гнилой, гневной ненавистью к Октябрю... Это философское, эстетическое, литературное, религиозное лизоблюдство, т. е. мразь и дрянь..." 10. Нетрудно догадаться, что вскоре Ю. Айхенвальд оказался в эмиграции.
      Наступает новый этап в формировании русского зарубежья: вслед за ушедшими из Крыма остатками врангелевской армии и гражданскими беженцами, отъезжавшими добровольно, из пределов советской России начинают вытеснять "неперспективных" - в смысле безропотного соглашательства с новой властью представителей интеллигенции. В ряде случаев прибегают и к принудительной высылке.
      В этом же, 1922 году были, в частности, арестованы, а затем высланы некоторые члены Всероссийского комитета помощи голодающим - Е. Кускова, С. Прокопович, М. Осоргин и др. Членом Всероспомгола был и Максим Горький, однако в связи с ухудшением здоровья он выехал за границу ранее - когда шесть других сотрудников комитета сидели в Лубянской тюрьме. Высылаемые обвинялись в стремлении делать политику под прикрытием помощи жертвам голода.
      При всем разнообразии конкретных причин и поводов для высылки представителей общественности и интеллигенции за границу в этом изгнании была определенная логика - высылались те, кто не желал отказаться от права на собственное мнение, на инакомыслие. В 1922 году за границу, прежде всего в Берлин, высылается около 200 представителей интеллигенции. Изгнание сопровождалось интенсивной разъяснительной кампанией. "Правда" писала: "Определенные слои буржуазной интеллигенции не примирились с Советской властью... Важнейшей их цитаделью была высшая школа... Политиканствующие ученые-профессора на каждом шагу оказывали упорное сопротивление Советской власти... Художественная литература, издаваемая в этих кругах, была также антисоветская. В области философии они проповедовали мистицизм и поповщину... Группа антисоветски настроенных врачей усердно фабриковала антисоветское мнение в своей среде... Контрреволюционные элементы из агрономов вели ту же работу в своей области... В кооперации ту же работу вели меньшевики и эсерствующие элементы..." 11. Нетрудно заметить, что в коротеньком абзаце "Правда" ставит к позорному столбу фактически всю интеллигенцию: здесь и врачи, и агрономы, и философы, и учителя, и писатели...