Он молился за них в темных алтарях эмигрантских храмов и звал к общей молитве других. Он жил среди людей, которые потеряли не только отечество, но и любимых, близких, родных, потеряли имущество, дом, родину. Многие из них - в силу тягот и испытаний утратили либо были близки к тому, чтобы утратить, и то последнее, что держит человека на грешной и вместе с тем соблазнительной земле, - веру. И он старался вдохнуть в людей это спасительное причастие жизни. Он беспрестанно думал о судьбах русской эмиграции, ибо, занимаясь многие годы организацией милосердия, как никто другой знал, в какой материальной и духовной скудости жила его паства. И он мучительно искал дорогу к тому храму, свет которого указывал бы путь к надежде, к полносердечной жизни человека. Будучи исконно русским человеком, патриотом своего отечества, он знал, что истинный храм веры и надежды может быть только на родине. Он мечтал вернуться домой. Но он мечтал о том, чтобы вернуться не одному, а со всей эмигрантской паствой, хотел возглавить исход на родину. Мечте этой не суждено было сбыться в силу многих причин, в том числе и тех, о которых мы рассказали в предыдущей главе.
      Имя этого человека - Василий Семенович Георгиевский. Так его нарекли при крещении, так звали в миру до принятия монашеского сана. Родился он в 1868 году на Пасху в захолустном сельце Сомове Одоевского уезда Тульской губернии между двух больших дорог, называемых в тех местах большаками. Одна вела на город Белев, другая - на город Одоев. Его отец был сельским священником. В историю эмиграции (а в ней он занимает высокое место) он вошел под именем митрополита Евлогия.
      Митрополит Евлогий прошел путь, характерный для многих русских эмигрантов. География его следования почти "канонична": выезд из Новороссийска на переполненном беженцами грузовом пароходе "Иртыш", карантин в Константинополе, сравнительно благополучное пребывание в Сербии, где к русским беженцам относились с симпатией, потом Берлин, где жизнь походила на затянувшееся ожидание поезда, и, наконец, переезд во Францию, в политический центр русской эмиграции, куда к концу 1923 года стянулась и большая часть русского европейского рассеяния.
      Митрополит Евлогий, к этому времени уже назначенный патриархом Тихоном управляющим русскими православными церквами за границей, переехал в Париж осенью 1922 года. Положение его среди заграничной православной паствы было сложным, требующим большого политического такта и мудрости.
      Ко времени назначения митрополита Евлогия управляющим русскими, в том числе и западноевропейскими, церквами за границей в эмиграции уже сложилась религиозно-политическая группировка, ставшая называть себя "Русская зарубежная церковь". Она объединила значительную часть высшего духовенства, оказавшегося за границей. Общее число лиц духовного звания, ушедших в эмиграцию, было невелико - около 0,5 процента русского духовенства. Но вместе с врангелевской армией из России выехало значительное число высших иерархов. Осенью 1921 года они созвали в Сремских Карловцах (Сербия) учредительный съезд (собор) Русской зарубежной церкви, положивший начало ее отделению от Московской патриархии (Карловацкий раскол) 1.
      На съезде в Сремских Карловцах главенствовало монархическое большинство. Особую роль в нем играло духовенство, близкое к армейским кругам русского зарубежья. Съезд был крайне политизирован. О политических настроениях съезда, который в ходе работы стал именовать себя "Русский Всезаграничный Собор", свидетельствует такой частный, казалось бы, факт: делегаты съезда устроили бурную обструкцию приехавшему на съезд из Парижа бывшему председателю Государственной думы М. В. Родзянко. Съезду он представлялся слишком "красным". Фактически М. Родзянко * изгнали со съезда. Монархисты, очевидно, не могли простить М. В. Родзянко, что именно он настаивал на отречении Николая II от престола и склонил его к этому шагу. Император писал в своем дневнике: "2 марта. Четверг. Утром пришел Рузский ** и прочел мне длиннейший разговор по аппарату с Родзянко. По его словам, положение в Петрограде таково, что министерство из членов Государственной думы будет бессильно что-либо сделать, ибо с ним борется эс-дековская партия в лице рабочего комитета. Нужно мое отречение... Для спасения России и удержания Армии на фронте я решился на этот шаг..."
      * Родзянко М. В. (1859-1924) - один из крупнейших государственных деятелей дореволюционной России, помещик, убежденный сторонник сохранения монархии в стране, лидер партии октябристов, председатель III и IV Государственных дум. В 1917 году возглавлял Временный комитет Государственной думы. Один из идеологов белого движения. Умер в эмиграции. Автор воспоминаний "Крушение империи", впервые опубликованных в 1924 году в Белграде.
      ** Генерал Рузский - один из крупнейших военачальников в первой мировой войне, находился в Ставке при императоре Николае II.
      Карловацкий собор был не столько духовным, сколько политическим собранием. Из 155 участников съезда к духовенству принадлежало менее трети, остальные были представителями крайне правого крыла русской эмиграции 2.
      Главная цель съезда, по замыслу его устроителей, состояла в том, чтобы обеспечить духовное благословение идее восстановления монархии в России 3. Крайне правая направленность съезда обеспокоила умеренные и левые слои русского зарубежья, в том числе П. Н. Милюкова. Но повлиять на решения Карловацкого собора эмигрантская интеллигенция в то время не могла: монархические настроения в среде эмигрантов в этот период были еще достаточно сильны. Вспомним, что весной 1922 года монархисты устроили в Берлине покушение на лидера "левой эмиграции" П. Н. Милюкова (в сумятице вместо Милюкова убили одного из лидеров партии кадетов В. Д. Набокова).
      В центре внимания съезда было обсуждение путей восстановления на русском престоле династии Романовых. В этом ключе были сформулированы "Послание Всезаграничного Собора чадам Русской Православной Церкви, в рассеянии и изгнании сущим" и "Обращение" к участникам Генуэзской конференции. В сущности, это был призыв к вооруженной интервенции против РСФСР. Собор, взяв на себя право говорить от имени всего русского зарубежья, заверял "народы Европы", что эмигранты "в лице доброй своей половины офицеров, генералов и солдат готовы взяться за оружие и идти походом в Россию" 4. Это заявление представляло собой огромную натяжку. "Добрая половина" эмиграции, переживавшая в этот период самые суровые тяготы и лишения, была больше озабочена поисками пристанища, крыши над головой, куска хлеба, школы для своих детей, нежели политическими прожектами. Не удивительно, что призывы Карловацкого собора оказались неуслышанными и лишь привели к смятению умов и размежеванию в среде русских верующих за рубежом.
      С точки зрения церковных дел собор повел себя еще более некорректно, присвоив право говорить от имени всех верующих России, позабыв о том, что церковь в эмиграции была лишь небольшим осколком русского православного мира. Карловацкий собор от имени всего русского народа объявил, что "дом Романовых продолжает царствовать". Выступивший на съезде с докладом Н. Е. Марков (Марков-второй), один из лидеров монархистов, говорил: "Если мы здесь не вся Церковь, то мы та часть ее, которая может сказать то, чего сказать не может оставшаяся в России Церковь. Монархическое движение в России растет. Это подтверждается теми многочисленными письмами, которые получаются из России... Письма эти - голая правда, и скоро заплачет тот, кто им не поверит. Народ русский ждет царя и ждет указания этого царя от церковного собрания..." 5.
      Речь Маркова даже на слух эмиграции прозвучала явной политической подтасовкой. Русский народ, только что переживший тяжкие испытания гражданской войны и политики "военного коммунизма", действительно жаждал перемен. Жаждал новой политики, которая пришла с нэпом. Жаждал движения к нормальной, а не военной экономике, но отнюдь не возвращения России к монархии, повергнутой Февралем 1917 года.
      "Умеренные" делегаты Карловацкого собора (в их числе был и митрополит Евлогий) предупреждали об опасности призывов к реставрации, указывая, в частности, на осложнения, к которым такое обращение могло привести в жизни церковной общины России, для патриарха Тихона, для всей Русской православной церкви. Однако голос разума не был услышан. Слишком пропитан был Карловацкий собор политическими страстями монархистов. При голосовании две трети съезда высказались за принятие "Обращения" к участникам Генуэзской конференции. Тридцать четыре участника собора выступили против и высказали "особое мнение", заявив, что постановка вопроса о монархии с упоминанием династии носит политический характер и, как таковая, обсуждению церковного собрания не подлежит.
      К сожалению, худшие опасения митрополита Евлогия оправдались. Решения собора, носившие открыто антисоветский, монархический характер, самым трагическим образом сказались на отношениях Русской православной церкви и советского правительства. Они явились одной из тех пружин, которые спровоцировали "церковный террор" в России 1921-1922 годов. Пагубно отразились решения Карловацкого собора и на участи патриарха Тихона и петроградского митрополита Вениамина.
      Тихон оказался под следствием по делу о сопротивлении изъятию церковных ценностей. В ночь на 19 мая 1922 г. патриарха перевезли в Донской монастырь и держали под домашним арестом в келье над монастырскими вратами. Его общение с внешним миром было ограничено. Лишь раз в сутки ему позволялось выходить на балкон подышать свежим воздухом и благословить собиравшуюся у монастыря паству. В ожидании суда Тихон провел почти целый год. Процесс начался 25 марта 1923 г. Патриарха судили по семи статьям недавно введенного Уголовного кодекса РСФСР, инкриминируя ему, в частности, полторы тысячи кровавых столкновений, происшедших между верующими и представителями властей в ходе кампании по изъятию церковных ценностей 6. В течение месяца после суда патриарха Тихона продержали в ГПУ на Лубянке, где с ним регулярно беседовали, пытаясь убедить его изменить позицию по отношению к советской власти.
      Сложная и противоречивая обстановка в самой церкви, возникновение "обновленческих" группировок ("Живая церковь", "Союз церковного возрождения"), выступавших за пересмотр отношения Русской православной церкви к политике советского правительства, содействовали эволюции взглядов патриарха в сторону лояльности к новой власти 7. Кроме того, становилось все более очевидным, что в условиях разраставшейся религиозной нетерпимости и агрессивного безбожия необходимо идти на компромиссы ради сохранения главного - самой церкви. Понимал патриарх и то, что он косвенно ответствен и за решения Карловацкого собора. Возможно, он не предвидел степени агрессивности монархизма, выплеснувшегося на съезде в Сремских Карловцах, но благословение, которое он направил съезду, безусловно отразилось на его взаимоотношениях с правительством.
      Нужно принять во внимание, что в этот период сношения русской церкви с Западной Европой пришли в расстройство, фактически прекратились. Православная община переживала тягостные времена гонений. Официальный воинствующий атеизм, стимулируемое сверху безбожие ставили церковь, по сути дела, вне общества. В этих условиях главные усилия клира направлялись на то, чтобы найти приемлемые формы сосуществования с властью, громогласно заявлявшей, что "религия есть опиум для народа". Сношения с православными общинами за границей отодвинулись на второй план. Патриархия почти не получала сведений о жизни русской эмиграции. Монархические настроения эмиграции явно недооценивались в патриарших кругах. Благословение, посланное патриархом съезду, было обусловлено именно этой неверной оценкой реальностей политической жизни эмиграции. И только "Обращение" Карловацкого собора к участникам Генуэзской конференции, пропитанное духом агрессивного монархизма, заставило патриарха более трезво оценить ситуацию. В решениях съезда он разглядел и опасность для позиции церкви в советской России. В первых числах июня 1922 года митрополит Евлогий, находившийся в то время еще в Берлине, получает письменный указ патриарха Тихона:
      "По благословению Святейшего Патриарха, Священный Синод и Высший Церковный Совет в соединенном присутствии слушали: предложение Святейшего Патриарха от 28 марта (10 апреля) сего года следующего содержания: "Прилагаю при сем номера "Нового Времени" от 3 и 4 декабря 1921 года и 1 марта 1922 года. В них напечатаны послания Карловацкого Собора и обращение к мировой Конференции. Акты эти носят характер ПОЛИТИЧЕСКИЙ, и, как таковые, они противозаконны моему посланию от 25 сентября 1919 года. Поэтому:
      1) я признаю Карловацкий Собор заграничного русского духовенства и мирян не имеющим канонического значения и послание его о восстановлении династии Романовых и обращение к Генуэзской Конференции не выражающими официального голоса Русской Православной Церкви;
      2) ввиду того, что Заграничное Русское Церковное Управление увлекается в область политических выступлений, а с другой стороны - заграничные русские приходы уже поручены попечению Вашего Преосвященства, Высшее Церковное Управление за границей упразднить;
      3) Священному Синоду иметь суждение о церковной ответственности некоторых духовных лиц за границей за их политические от имени Церкви выступления".
      По обсуждении изложенного предложения Патриарха постановлено: признать "Послание Всезаграничного Собора чадам Русской Православной Церкви, в рассеянии и изгнании сущим" о восстановлении в России монархии с царем из дома Романовых за подписью Председателя Российского Заграничного Синода и Высшего Церковного Управления за границей Митрополита Киевского Антония, актами, не выражающими официального голоса Русской Православной Церкви и, ввиду их чисто политического характера, не имеющими церковно-канонического характера..." 8.
      Монархические круги указ патриарха приняли в штыки. Однако среди самих иерархов Русской зарубежной церкви мнения разделились. Одни считали, что указ из Москвы следует признать безусловно, другие высказывали предположение о том, что указ вынужденный, принят против воли патриарха (о длительном пребывании Тихона в ГПУ на Лубянке эмиграция была, естественно, осведомлена) и, следовательно, выполнять его не следует. Высшее церковное управление после бурных споров большинством голосов постановило отсрочить выполнение указа впредь до выяснения обстоятельств, при которых он был издан.
      Митрополит Евлогий оказался в крайне затруднительном положении. С одной стороны, указ патриарха, который ему надлежало выполнять, с другой - мнение заграничных иерархов, с большинством из которых у него были давние и дружеские отношения. В этой обстановке Евлогий не решается ни встать во главе зарубежного Синода, ни сместить его главу - митрополита Антония. В церкви за рубежом, в сущности, устанавливается двоевластие, пагубные последствия которого сказываются и поныне. До конца дней своих митрополит Евлогий корил себя за проявленную тогда слабость. Признавая свою ошибку, он писал на склоне лет: "...В этом была моя великая ошибка, мой большой грех перед Богом, перед Матерью Русской Церковью и перед Святейшим Патриархом Тихоном, и в этом заключается главная причина не только моих личных бед, но и источник всех дальнейших нестроений в жизни зарубежной церкви..." 9.
      Трудности митрополита Евлогия в организации управления эмигрантскими приходами усугублялись и тем, что монархические круги оказывали на него давление с целью добиться от него благословения на царствование великого князя Кирилла Владимировича, оказавшегося в эмиграции. Евлогий отказался, чем снискал себе немало недругов среди правого эмигрантского крыла. Переезд митрополита Евлогия из Берлина в Париж в значительной степени был продиктован тем, что Берлин в этот период являлся главным центром промонархической активности, тогда как политический барометр Парижа точнее отражал настроения эмиграции. Среди политических деятелей русской эмиграции призыв Карловацкого собора о восстановлении в России монархии вызвал резкую критику. Стремление митрополита Евлогия держать Русскую зарубежную церковь вне политики нашло в Париже понимание и поддержку.
      * * *
      Неустроенность, бедность, оторванность от родных, нарушение привычного быта и образа жизни увеличивали у эмигрантов потребность в слове успокоения. Приехав в Париж, Евлогий это ощутил с первых же дней. Позднее, когда культурная и бытовая жизнь стала входить в нормальную колею, потребность в душевном успокоении, в молитве, в милосердии ослабла, но в начале 20-х годов церковь была одним из тех мест, где эмигрант мог отвести душу.
      Задача, вставшая перед Евлогием, осложнялась тем, что приходских священников в эмиграции оказалось крайне мало. Рядовые священники в большинстве своем остались в советской России. За рубеж выехали главным образом архиереи южнорусских епархий. Откатываясь с отступающей Добровольческой армией, они и эвакуировались вместе с частями Врангеля. До приезда митрополита Евлогия, начавшего активно заниматься устройством духовной жизни эмиграции во Франции, инициаторами создания приходов и церквей были чаще всего сами верующие. В первые годы эмиграции помимо кафедрального собора Александра Невского в Париже и большого каменного храма в Ницце, построенных задолго до революции, православных церквей во Франции было не много - всего пять. Так что одной из первых проблем, вставших перед митрополитом, была организация новых храмов, в которых ощущалась большая потребность.
      Однако новому пастырю пришлось столкнуться с немалыми трудностями. Одной из них было засилие крайне правых, консервативных элементов в церковно-приходском совете главного храма русского зарубежья, который в силу своего центрального положения оказывал большое влияние на жизнь других общин. Главенствовали там бывшие сановники, генералы, крупные чиновники царской России. Интеллигенции в совете в ту пору почти не было. О косности атмосферы в совете можно судить по одному весьма характерному и почти анекдотическому эпизоду. Один из немногих представителей интеллигенции в совете И. П. Демидов, бывший член Государственной думы от партии конституционных демократов (кадетов), занимавший в Париже должность помощника редактора "Последних новостей", был исключен из совета как "левый" за то, что не воспрепятствовал публикации в газете рассказа Сергея Минцлова "Тайна", в котором члены церковного совета разглядели неканонические нюансы.
      Несмотря на достаточно устойчивое материальное положение церкви в первые годы эмиграции, когда среди верующих еще имелось немало состоятельных жертвователей, церковная служба была расстроена. Богослужения велись по укороченному чину, характерному для домовых церквей. Священники ориентировались на вкусы и привычки аристократической части прихожан, видевших в церковной службе не столько духовную потребность, сколько внешнюю привычку. В воспоминаниях митрополит Евлогий рассказывает о своей "стычке" с великой княгиней Еленой Владимировной.
      - Я хожу в нижнюю церковь, там служба короче, - сказала как-то княгиня митрополиту.
      - Вы что же, хотите, чтобы обедня длилась не больше часу? - спросил тот. - Это дурная придворная привычка...
      - Да вы... большевик! - с неудовольствием заметила княгиня 10.
      В первые годы, пока эмиграция еще не успела организовать систему сбора средств для взаимопомощи, большую роль играло "сестричество". Руководила им В. В. Неклюдова, имевшая большой опыт благотворительной работы в России: во время войны она работала в русском отделении Красного Креста, опекавшего русских военнопленных в Германии и Австрии. Старая дева, выпускница Смольного института благородных девиц, фрейлина, она полностью посвятила себя новому делу. Хлопотами В. В. Неклюдовой в Париже была открыта "четверговая" церковно-приходская школа при русской гимназии. По ее же инициативе стали создаваться летние лагеря для эмигрантской детворы. В первые, самые неустроенные годы многие русские семьи ютились в подвалах, в холодных и темных мансардах, и среди детишек свирепствовали легочные заболевания. Летние лагеря в пригородах Парижа, а впоследствии и на море спасли от туберкулеза многих детей.
      Занимались "сестры" и сбором пожертвований. Причем принимали не только деньги, но и поношенное платье, белье, обувь - все это раздавалось остронуждающимся, а их в начале 20-х годов в Париже были тысячи. "Сестры" посещали одиноких русских в больницах, носили передачи. Через "сестер" за год проходило до 50-60 тыс. франков - сумма по тем временам значительная. Все это шло на нужды бедных, на себя "сестры" не тратили ни копейки общественных денег.
      Поскольку среди эмигрантов, особенно старшего поколения, было немало больных, ослабших от несчастий и плохого питания, в эмигрантской среде большим авторитетом и почтением пользовались так называемые "разъездные священники". Здесь требовались люди, склонные к подвижничеству, самоотверженные, люди чуткого, отзывчивого сердца. Одним из таких священников был отец Георгий Спасский. До революции он был священником Черноморского флота и после поражения белого движения ушел вместе с русским флотом в Бизерту. Позднее он переехал в Париж. Еще во время службы на флоте, а потом в изгнании в Бизерте он приобрел популярность как прекрасный оратор, образованный и литературно одаренный человек. Он был священником нового склада, ищущим глубокого общения с народом, знавшим его нужды и горести. Парижское духовенство встретило его в штыки. И даже митрополиту Евлогию не удалось включить его в штат Епархиального управления. В эти годы эмигрантского невзгодья отца Георгия можно было видеть в бедных каморках, в подвалах, среди больных и убогих. За день он успевал посетить двадцать тридцать домов. Умер он скоропостижно от разрыва сердца 16 января 1934 г. во время лекции "О догмате".
      Наибольший приток русских эмигрантов в Париж приходится на 1923-1924 годы. Число верующих возрастало так быстро, что кафедрального собора на улице Дарю стало не хватать. Русские колонии, возникавшие отдельными очагами в разных районах города, стремились обзавестись собственной церквушкой и своим приходским священником. Начинали с устройства обрядовых помещений в частных квартирах, где не было даже иконостаса. Потом по мере сбора средств строили временные бараки, которые постепенно обстраивались, украшались, превращаясь в подобие небольших храмов. Таких небольших церквушек по разным районам в период "русского блистательного Парижа" насчитывалось несколько десятков (по свидетельству Р. Гуля, более тридцати).
      Строили и настоящие церкви по проектам оказавшихся в эмиграции архитекторов и художников. Чаще всего они были деревянными, изредка каменными. По проекту А. А. Бенуа были выстроены церкви на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа и на военном кладбище в Мурмелоне около Реймса. В Париже новые церкви ставить было практически невозможно из-за дороговизны земли. Так что из крупных новых церквей можно упомянуть лишь храм Сергиевского подворья. Много новых церквушек было построено в окрестностях Парижа, где из материальных соображений селились многочисленные русские семьи. В те годы земля в окрестностях французской столицы, даже в ближайших пригородах, была сравнительно недорога.
      Одной из первых пригородных церквей была церковь в Клямаре, в 10-15 километрах от Парижа. Клямар был в то время тихим, сонным городком, примыкавшим к большому лесопарку. Ныне это один из престижных пригородов Парижа, и покупка земли там по карману разве что очень состоятельным людям. В начале же 20-х годов человек со средствами мог здесь купить целую усадьбу. Так, например, и сделал граф К. А. Бутенев-Хребтович. По соседству поселились Трубецкие, Лопухины. В Клямаре жил и Н. А. Бердяев. Удобство состояло в том, что здесь была железнодорожная станция и до центра Парижа, до вокзала Монпарнас, езды было минут пятнадцать - двадцать. В хорошую погоду ходили и пешком - по живописным холмам, через Сену и прилегавшие к самому городу яблоневые и грушевые сады и ягодники. Деревянную церковь К. А. Бутенев-Хребтович заказал на одной из столярных фабрик, в то время многочисленных в Париже и пригородах. Так что церковь фабричного изготовления поставили всего за месяц.
      Первое время службу в новой церкви правил отец Александр Калашников, ставший впоследствии священником "Русского дома" (богадельни) в Сент-Женевьев-де-Буа. Однако наибольшую любовь прихожан снискал второй священник - старец Михаил (Осоргин).
      Удивительна биография этого человека (не следует путать его с писателем Михаилом Осоргиным). Блестящий кавалергард, потом губернатор, он вынужден был уйти в отставку из-за того, что отказался по нравственным соображениям подписывать в 1905 году приговоры к смертной казни. Человек глубоко верующий, благочестивый, при патриархе Тихоне он стал "благовестником" и ходил с проповедями по церквам. Но в священники его рукоположил митрополит Евлогий уже в эмиграции. В Клямаре он пробыл священником-старцем до самой смерти.
      Одной из самых популярных и посещаемых в Париже русских церквей некоторое время была церковь на улице Лекурб. Существует она и поныне. Здесь в округе осела значительная колония русских. Район этот считался непрестижным, хотя и находился неподалеку от центра столицы, и квартиры тут были недороги. Дома в три-четыре этажа в 20-е годы не имели газа, на верхние этажи не подавалась и вода. В сущности, район этот и до сих пор сохраняет свой былой облик, и на стенах старых домов можно и поныне увидеть голубенькие эмалевые таблички "Вода на всех этажах": в то время это считалось признаком хорошего, добротного дома.
      Новый храм возник при студенческом русском общежитии, помещавшемся в старом особняке в глубине двора. Тут же во дворе стояло несколько бараков. Один из них и решили приспособить под церковь. Особенность барака состояла в том, что при его строительстве плотники сохранили старые деревья, пронзавшие крышу. Так что при переоборудовании барака в церковь одно дерево оказалось в алтаре, а другое - в центре храма.
      Священником в новой церкви, посвященной памяти преподобного Серафима Саровского, Евлогий поставил отца Дмитрия Троицкого. Во время гражданской войны отец Дмитрий служил священником среди казаков. Старые "казацкие связи" помогли ему и здесь, в изгнании, привлечь в приходский совет кое-кого из видных деятелей казачества, в том числе атамана Богаевского. Новой церкви повезло и в том, что среди активистов приходского совета оказался бывший директор Московского художественного (Строгановского) училища Н. В. Глоба он и расписал весь барак иконами и орнаментом, придав неказистому сооружению вид старинного русского храма. Консультировал его другой прихожанин Калитинский, один из известных русских специалистов по древнерусскому искусству. Со временем при храме на улице Лекурб открылась церковно-приходская школа, организовалась касса помощи семьям неимущих прихожан, собрался прекрасный хор. Популярность церкви еще больше возросла, когда один из прихожан подарил храму хранившуюся у него частицу мощей Серафима Саровского. В храме стало тесновато. Стали собирать деньги на расширение и через год соорудили пристройку.
      Священник отец Дмитрий Троицкий принадлежал к типу так называемых священников-бытовиков, которых было немало в эмиграции. Он знал почти всех прихожан, бывал у них дома, знал все семейные тайны и трудности. Такие священники, простые и непритязательные русские люди, сделали очень много для спасения эмигрантов. Жили они чаще всего скудно, не требуя воздаяний. Во Франции, особенно в отдалении от столицы, существовали приходы, где священники буквально бедствовали, но всячески скрывали свою нищету, не желая быть обременительными для прихожан. Небогато жили и "заводские" приходы, ведь русские работали на заводах чаще всего на низкооплачиваемых местах чернорабочими, подсобниками, и им едва хватало на содержание семьи. В железнодорожном поселке Сен-Пьер-де-Кор, неподалеку от города Тура, имелась небольшая церковная община русских, во главе которой стоял бывший афонский инок иеромонах Варнава. Месячный доход церкви составлял всего 150 франков при прожиточном минимуме 300 франков. Варнава, однако, никогда не жаловался на нищенское свое положение, оно обнаружилось случайно во время утверждения смет расходов центральной церковной управой в Париже.
      С ходом времени большинство периферийных церковных общин, в том числе и "заводских", прекратили свое существование. Русских все-таки тянуло в Париж - к центру "русской" жизни, и, скопив тяжким трудом необходимую для обустройства "парижской" жизни сумму, люди покидали временные пристанища. С их уходом хирели и церквушки. Чаще всего при них оставалось несколько стариков и старушек, которые по возрасту или ограниченности средств уже не могли сдвинуться с места. Такие крохотные общины обслуживались разъездными священниками. В иных случаях обязанности пастыря брал на себя кто-нибудь из оставшихся на месте русских интеллигентов - доктор или инженер, работавший на заводе.
      Роль русских церквей в эмиграции не ограничивалась организацией духовной жизни прихожан и церковной службой. Во многих приходах, особенно на периферии, где не имелось больших культурных сил, русских университетов, клубов, собраний, они были единственным центром общения. При таких храмах возникали школы, библиотеки, кружки самодеятельности, курсы шитья. Новые скромные храмы возникали, как правило, там, где селилась эмигрантская беднота, чаще всего в рабочих поселках. Роль священника здесь была особенно велика. Ведь ему нередко приходилось быть не только проповедником, носителем успокоительного слова, но и судьей в спорах, советчиком или ходатаем по делам, казначеем скудных благотворительных сумм. При некоторых "рабочих" храмах создавались детские ясли и сады, курсы по изучению профессий, курсы сестер милосердия. В церковных помещениях не только вели службу, но и устраивали лекции, вечера, собеседования.
      Всего в епархии, возглавляемой митрополитом Евлогием, имелось свыше ста приходов.
      Центром церковной жизни русского зарубежья был кафедральный храм Александра Невского на улице Дарю, неподалеку от Триумфальной арки. Внешне храм представляет собой типичную русскую церковь, каких много разбросано по русским городам и селам. Но в его истории имеется нечто, что делает его особенно дорогим для памяти русских, и не только верующих.
      Дело в том, что, подобно взорванному храму Христа Спасителя в Москве, парижский собор Александра Невского построен на народные деньги, на собранные в России пожертвования.