Как и Вы, я считаю, что их осуждение тяжело отразится на судьбах Советской республики.
      От всего сердца присоединяюсь, дорогой Горький, к призыву Вашему по адресу Советского правительства, один из членов которого *, говорят, фигурирует в процессе в качестве прокурора.
      С братским приветом
      Анатоль Франс" 16.
      * Одним из общественных обвинителей на процессе был нарком просвещения А. В. Луначарский.
      Москва, естественно, была в курсе событий: реакция Европы на процесс была ей далеко не безразлична. Советское правительство в условиях развертывания и углубления нэпа стремилось к завязыванию коммерческих контактов с капиталистическим миром, велись переговоры о концессиях. При выезде Горького за границу Ленин просил его содействовать по мере возможности мобилизации международной поддержки советской республики. Скандал, который по вполне понятным политическим причинам эмигранты хотели бы раздуть вокруг процесса над эсерами, мог повредить налаживанию связей с внешним миром.
      Не очень приятно было Москве сознавать и то, что такой могучий в глазах населения - и не только интеллигенции, но и рабочих - авторитет, как Горький, осудил процесс с моральной точки зрения. Сколько было возможно, советская пресса помалкивала о позиции Горького, не писалось в газетах и о заступничестве за эсеров западноевропейских социал-демократов и коммунистки Клары Цеткин. Однако после опубликования в парижских и берлинских газетах письма Анатоля Франса отмалчиваться было уже невозможно, тем более что при тогдашних достаточно активных связях между советской Россией и эмиграцией (почта в тот период не была еще поставлена под такой жесткий контроль, как в 30-е годы) по Москве стали распространяться самые невероятные слухи в связи с позицией Горького. Говорили, что писатель окончательно перешел в стан эмигрантов, что Горький порвал с большевиками и т. д., забывая, в частности, о том, что в таком принципиальном вопросе, как отношение к крестьянству, Горький был значительно ближе к большевикам, чем к социалистам-революционерам.
      Словом, необходимо было "расставить акценты". О позиции Горького заговорила советская печать. 16 июля 1922 г. "Известия" помещают статью Карла Радека "Максим Горький и русская революция", где, обойдя молчанием ответ Анатоля Франса, автор упрекает Горького в сотрудничестве с эмиграцией, в частности в том, что ряд его высказываний и статей перепечатывался эмигрантской монархической прессой (Горький, разумеется, согласия на такие публикации не давал). Горькому ставится в упрек, что, не разбираясь в политике, он позволил эмиграции вовлечь себя в игры против советской власти. Критика Радека была достаточно мягкой и щадящей: Горькому в сдержанной форме указывалось на то, что он оказался во власти интеллигентского филистерства.
      Более резкой была оценка в "Правде", которая отчитала Горького, а заодно осудила и К. Радека за слишком щадящую критику писателя. С. Зорин в статье "Почти на дне. О последних выступлениях М. Горького" писал, что "своими политическими заграничными выступлениями Максим Горький вредит нашей революции. И сильно вредит" 17.
      Едко, а, учитывая болезнь Горького, попросту неприлично выступил Демьян Бедный:
      О... Он, конечно, нездоров:
      насквозь отравлен тучей разных
      остервенело-буржуазных,
      белогвардейских комаров.
      Что до меня, давно мне ясно,
      что на него, увы, напрасно
      мы снисходительно ворчим:
      он вообще неизлечим 18.
      Достаточно вульгарный по форме призыв к расправе над великим писателем.
      Надо сказать, что выпад Демьяна Бедного не был премьерой. Это было развитием нездоровой нравственной тенденции. Творчески обделенные, не обладающие твердыми нравственными устоями, "революционеры на время" без колебаний готовы были растоптать любой художественный и моральный авторитет. Сознавая свое моральное ничтожество, они старались приписать свою ниспровергательную страстишку революции, спрятаться за ее могучей волной.
      Прячась за имя революции, на Горького еще в 1917 году впервые обрушивает свой гнев - в это время, впрочем, еще неопасный - будущий "отец народов" Иосиф Сталин. В газете "Рабочий путь" он писал: "Русская революция низвергла немало авторитетов. Ее мощь выражается, между прочим, в том, что она не склонилась перед "громкими именами", она брала их на службу либо отбрасывала их в небытие, если они не хотели учиться у нее. Из этих "громких имен", отвергнутых потом революцией, - целая вереница: Плеханов, Кропоткин, Брешковская, Засулич и вообще все те старые революционеры, которые только тем и замечательны, что они "старые". Мы боимся, что лавры этих "столпов" не дают спать Горькому. Мы боимся, что Горького "смертельно" потянуло к ним, в архив. Что ж, вольному воля!.. Революция не умеет ни жалеть, ни хоронить своих мертвецов" 19.
      Между "Правдой" и "Известиями" в связи с позицией Горького возникла полемика, ибо Карл Радек на резкие выпады С. Зорина выступил в "Известиях" с ответом под заголовком "С. Зорин. Здесь пломбируют и вырывают больные зубы" 20.
      Эмигрантская пресса внимательно следила за схваткой вокруг имени Горького. А в конце июля, как бы подводя итоги, берлинская газета "Руль" сделала обзор советской прессы по этому вопросу. О том, насколько нравственная позиция, занятая Горьким по вопросу о суде над эсерами, взволновала советскую общественность, свидетельствует то, что семь лет спустя, в январе 1929 года, к этому спору вновь возвращаются. А. Серафимович в своей речи "С нами ли Горький", напечатанной в московской "Нашей газете", пишет: "Помните процесс социалистов-революционеров в Москве? Горький, будучи тогда за границей, дал такое интервью, которое вызвало крайнее недоумение в широких кругах рабочих. В этом интервью Горький причитал о гибели интеллигенции, о "соли земли" и т. д..." 21.
      Это выступление А. Серафимовича интересно, помимо прочего, и тем, что в нем видна уже достаточно устойчивая привычка к социальной демагогии, когда собственное суждение выдается за мнение "широких кругов рабочих", которые на самом деле даже не были посвящены в суть спора Горького с устроителями процесса и черпали "классово-заостренную" информацию из фельетонов Демьяна Бедного.
      Процесс над социалистами-революционерами закончился 7 августа. Двенадцати членам ЦК партии эсеров были вынесены смертные приговоры, исполнение которых, однако, поставлено было в зависимость от того, откажется ли партия эсеров от методов вооруженной борьбы против советской власти или нет. Позднее, в январе 1924 года, решением Президиума ВЦИК расстрел был заменен пятилетним тюремным заключением и ссылкой.
      Горький, находясь за границей, продолжал интересоваться судьбой осужденных. О положении находившихся в тюрьме эсеров его информируют многие из старых знакомых - и меньшевики, и эсеры. Вот одно из писем, хранящихся в архиве Б. И. Николаевского. Автор письма - Лидия Цедербаум, жена Ю. О. Мартова.
      "21.11.1923
      Многоуважаемый Алексей Максимович, посылаю Вам полученное мною письмо жены Тимофеева *, показывающее, что полученная нами информация была правильной. Теперь, по более поздним сведениям, можно считать, что Тимофеев на каких-то условиях голодовку прекратил. Сегодня мне сообщил один из наших друзей, связанных с коммунистами, что он вчера имел письмо из Москвы, где ему сообщают, что добиться высылки Тимофеева за границу не удалось, но удалось добиться, что Тимофеев посажен вместе с Гоцем, чего оба хотели, что удалось добиться, чтобы Крыленко заявил ЧК, что он тоже имеет право влиять на условия заключения, и после некоторого отпора со стороны ЧК Крыленко вместе с Уншлихтом посетили всех заключенных, имели будто бы "искреннюю" беседу, после которой "прижим" сменен нормальным режимом и на понедельник (вероятно, 19-го) было назначено медицинское освидетельствование всех заключенных целой комиссией, по заключению которой с узниками будет поступлено соответствующим образом. Сообщаю, что среди коммунистов были разговоры о содержании социалистов-революционеров и, по некоторым данным, большое значение имело Ваше письмо... А что режим, действительно, был настоящим "прижимом", Вы можете видеть по письму А. П. Тимофеевой.
      Ну, вот и все, что могла Вам сообщить. Привет Вам от Юлия Осиповича. У него все то же. Ухудшения нет, но нет и улучшения!
      Жму руку.
      Лидия Цедербаум-Дан" 22.
      * Тимофеев Е. Н. - один из 12 эсеров, приговоренных к расстрелу.
      Участие М. Горького, находившегося за границей фактически на положении эмигранта, в защите эсеров по-разному воспринималось в Москве. Известна, например, реакция В. И. Ленина на обращение писателя. Однако, хотя В. И. Ленин и назвал письмо Горького Рыкову, напечатанное в Берлине в эмигрантском "Социалистическом вестнике", "поганым", от каких-либо резких оценок Владимир Ильич воздержался. Можно предположить, что предупреждение Горького о возможности "моральной блокады" со стороны "социалистической Европы" он воспринял достаточно всерьез. Он пишет Бухарину, который находился в Берлине: "...Надо посоветоваться. Может быть, Вы его видаете и беседуете с ним? Напишите, пожалуйста, Ваше мнение. Я мало видел газет (заграничных почти не видал). Значит, и "обстановку" мало знаю" 23.
      Мнение Горького, таким образом, по-прежнему представляет для Ленина большой интерес, несмотря на то что в прессе писателя подвергают остракизму. Не исключено, что активная гуманная позиция писателя сыграла роль и в смягчении участи эсеров, в частности условий их содержания в тюрьме. 23 ноября Политбюро ЦК РКП (б) поручает Уншлихту и Калинину посетить эсеров в тюрьме и доложить об условиях их содержания.
      Эпизод с заступничеством Горького за эсеров, по оценке Е. Замятина, был "кульминационным пунктом" разлада Горького с большевиками. Есть свидетельства того, что резкость реакции Москвы на его выступления в эмиграции была для Горького неприятным сюрпризом и что он жалел о том, что позволил себя вовлечь в сложные взаимоотношения между большевиками и эсерами. В архиве Николаевского имеется отрывок из воспоминаний А. Серафимовича о встрече с А. М. Горьким и Н. И. Бухариным, где, в частности, приводится следующий диалог:
      "- Что вы, батенька, наделали? - упрекнул его Николай Иванович. - Вы теряете все ваше чудесное прошлое. Рабочие возмущены вами...
      Горький искренне огорчен, он в отчаянии:
      - Я черт знает что наделал. Как же мне теперь быть, как мне исправить ошибку?" 24.
      Однако это единственное свидетельство "раскаяния" Горького, к тому же пересказанное А. Серафимовичем в 1929 году, когда Горький в силу многих обстоятельств уже не мог или не хотел давать опровержения.
      Единственным реальным свидетельством того, что А. М. Горький принял к сведению адресованные ему упреки Москвы, является его постепенный отход от активного сотрудничества в берлинском журнале "Летопись революции", который начинался как советский еще в 1919 году в Петрограде, а потом стал выходить в Германии уже в качестве эмигрантского. В первом выпуске "Летописи революции", кстати, были опубликованы мемуары А. В. Луначарского "Великий переворот", посвященные Октябрьскому вооруженному восстанию. Эти воспоминания наркома просвещения были признаны "Правдой" еретическими. "Летопись революции" оказалась вместе со своим издателем З. И. Гржебиным в эмиграции, так что выпуск "Летописи" с мемуарами Луначарского единственный, осуществленный в СССР. Журнал носил явно "меньшевистский оттенок". Главную скрипку в редакции играл Ю. О. Мартов. Однако с осени 1922 года он оказался прикованным к постели смертельной болезнью и находился в санатории в Шварцвальде, и тогда было решено вести редакционную политику на "расширенной платформе".
      "Преследуя исторические задачи прежде всего, мы намерены дать в нашей серии место авторам различных политических взглядов - от крайне левых до правых включительно, - объявила редакция. - Только такое полное сочетание материалов даст возможность охватить все жизненное богатство великого исторического переворота" 25.
      Идея такого журнала, который бы "не связывал себя в выборе сотрудников никакими партийно-политическими рамками" и где "всякий очерк, всякое сообщение, носящие характер достоверности, найдут место... как показания очевидца событий или как работа исследователя", привлекала Горького, тем более что он уже имел возможность убедиться, насколько тенденциозной могла быть оценка одних и тех же явлений как со стороны России, так и из эмигрантского окна и какую опасность таит в себе такая тенденциозность. Свидетельства участников революции, помещаемые в журнале, делают "Летопись" одним из ценнейших источников для изучения истории революции. Горький с энтузиазмом взялся за сотрудничество с журналом и дал для первого берлинского выпуска воспоминания о В. Г. Короленко. И в дальнейшем он принимал активное участие в отборе рукописей.
      Однако, когда Горькому предложили официально войти в состав редколлегии, он отказался. Причин несколько. Нет сомнения в том, что Горький, несмотря на многие несогласия с большевиками, в частности в вопросе о роли интеллигенции, не желал и не искал разрыва с партией, с которой оказалась связанной вся его судьба. О том, что такой разрыв был возможен, свидетельствует резкая и нелицеприятная реакция Москвы на публикацию горьковских писем А. Франсу и А. И. Рыкову. Не менее острой оказался отзыв из России на попытку "нефракционного объективизма" журнала "Летопись революции". Рецензируя первую книгу "Летописи", партийный историк В. И. Невский иронизирует: "В чем же выражается этот объективизм "Летописи революции"? Да в том, что редакция журнала с большим удовольствием печатает все, что, по ее мнению, может опорочить, оплевать зловредный, ненавистный ей большевизм" 26.
      Автор другой, но стилистика та же, что и в нападках Д. Бедного. Разумеется, Горький мог ответить и Д. Бедному, и В. Невскому. Но это значило бы оправдывать свое "поведение" за границей. Оправдывать перед теми, чье мнение для него - хотя оно часто подавалось в фальшивой упаковке мнения народа или рабочих - не имело большого веса. Он понимал, что его, автора "Буревестника" и. "Матери", будут судить не демьяны бедные, а русская история. От него ждали возражений, а он размышлял.
      В опубликованной в Берлине в 1922 году книге "О русском крестьянстве" он пытался понять - и прежде всего для себя, никого не осуждая, а лишь размышляя над фактами, - причины отклонения русской революции от той светлой мечты, которую лелеяли поколения русских демократов. Он пытался постичь, почему революция, с необходимостью которой были согласны, в сущности, все мыслящие силы России, привела после победы к такому размежеванию сил, к такому братоубийству и насилию. Он хотел, чтобы вместе с ним над этим задумалась и эмиграция. Не осуждала, не рубила сплеча, а думала.
      В предисловии к книге он писал: "Люди, которых я привык уважать, спрашивают: что я думаю о России? Мне очень тяжело все, что я думаю о моей стране, точнее говоря, о русском народе, о крестьянстве, о большинстве его. Для меня было бы легче не отвечать на вопрос; но я слишком много пережил и знаю для того, чтобы иметь право на молчание. Однако прошу понять, что я никого не осуждаю, не оправдываю, - я просто рассказываю, в какие формы сложилась масса моих впечатлений. Мнение не есть осуждение, и если мои мнения окажутся ошибочными, это меня не огорчит" 27.
      Книга "О русском крестьянстве", написанная Горьким в эмиграции, не понравилась ни эмиграции, ни в России. С обеих сторон слышались горькие упреки и обвинения. В Москве ее объявили клеветой на Октябрьскую революцию, а Горького - обывателем, испугавшимся выпущенной на волю неистовой энергии долго сдерживаемых народных сил. Эмигрантская печать, напротив, усмотрела в новой работе Горького апологию большевистских лидеров, обвиняя писателя в том, что он перекладывает вину за ужас и террор времен гражданской войны с большевиков на крестьянские массы, в которых Горький видел темную и эгоистическую силу.
      Оказавшихся в эмиграции эсеров, считавших себя выразителями интересов и надежд русского крестьянства, кооператоров, работавших в российской глубинке, не могли не шокировать слова Горького: "...Вымрут полудикие, глупые, тяжелые люди русских сел и деревень - все те почти страшные люди, о которых говорилось выше, и место их займет новое племя - грамотных, разумных, бодрых людей" 28.
      В Москве книгу Горького попытался опубликовать А. К. Воронский * редактор журнала "Красная новь", но и ему, несмотря на большие связи в среде большевиков, сделать это не удалось. Борьба страстей, развернувшаяся вокруг книги "О русском крестьянстве", была крайне неприятна Горькому. Он хотел высказаться, осмыслить в привычной для него форме литературной публицистики один из самых сложных вопросов русской революции - вопрос о крестьянстве, а книгу расценили как политическую позицию, причем в обоих лагерях по-своему. Писатель ехал за границу с совсем иными намерениями: подлечиться, начать наконец работать над давно задуманным романом **, а эмиграция пыталась втянуть его в полемику и с собой, и с Москвой.
      Отголоском этой полемики является письмо Горького издателю З. И. Гржебину, которому незадолго до этого он помог выехать из России (Горький писал по этому поводу Ленину). В Берлине З. И. Гржебин сразу же занялся привычным делом, и вскоре его издательство стало играть важную роль в культурной жизни русского зарубежья. Помещаемое ниже письмо находится в архиве уже не раз упоминавшегося здесь Б. И. Николаевского:
      "Зиновий Исаевич.
      Я получил от Кочаровского *** письмо, в котором он извещает о своем отказе сотрудничать в редактируемой мною "Летописи". Письмо длинное, отказ подробно мотивирован ссылками на мое "народозлобие", на незнание мною русского крестьянства и "объективный великий вред", наносимый мною народу. В заключение говорится, что я действую как враг русского народа.
      * Воронский А. К. (1884-1943) - сын священника, 19-летним юношей вступил в РСДРП (б), исключен из Тамбовской духовной семинарии. Неоднократно арестовывался и ссылался при царском режиме. В 1917 году - председатель Одесского Совета рабочих и крестьянских депутатов. С 1920 года работал в Москве. В 1921 году создал первый советский "толстый" журнал "Красная новь", работал в Госиздате, в издательстве "Круг", член литобъединения "Перевал". В 1935 году арестован органами НКВД. Умер в больнице Бутырской тюрьмы.
      ** Этот замысел Горького был в конце концов осуществлен, и в 1925 году, еще будучи за границей, он завершит и опубликует роман "Дело Артамоновых".
      *** Кочаровский Карл-Август Романович (1870-?) - народоволец, экономист, знаток аграрного положения России, регулярно помещал статьи в изданиях социалистов-революционеров. Автор книги "Русская община". После революции - эмигрант. Издавал в Риме газету. В 20-х годах, к которым относится письмо, жил в Праге, работал в Институте изучения России.
      Уже не первое письмо такого содержания получаю я и надеюсь получить еще немало - после опубликования моей книги.
      Я думаю - я уверен, - что отношение ко мне, вызванное моими взглядами на крестьянство, будет усиливаться и, несомненно, повредит делу "Летописи" делу очень ценному.
      Поэтому я еще раз настоятельно предлагаю членам редакции "Летописи" вычеркнуть мое имя из состава редакционной коллегии.
      Надо согласиться, что делу это не повредит, а только поможет его росту, - и я прошу удовлетворить просьбу мою.
      1.XI.1922
      А. Пешков" 29.
      Полемика, вызванная появлением книги, охватила всю европейскую эмиграцию. Острые споры велись в парижских, берлинских, пражских эмигрантских газетах. Парадокс состоял в том, что многие оппоненты Горького, упрекая его в "народозлобии" и "крестьяноедстве", в азарте спора выдвигали как аргумент новый политический курс Москвы с начала нэпа по отношению к крестьянству.
      Так, журнал "Воля России", выходивший в Праге, писал в 1922 году: "Теперь народная самостоятельность вырывается на простор в область экономическую и культурную, теперь слагается демократия не только формальная, представительная, но подлинная, прямая, и не только политическая, но и демократия экономическая и культурная" 30.
      Накал эмигрантских страстей вокруг книги о крестьянстве огорчал Горького. Его имя постоянно фигурировало в эмигрантской прессе, точно он был уже частью русского зарубежья. Это было не совсем так. Его проницательности, жизненного опыта доставало для того, чтобы, окунувшись в эмигрантскую жизнь Берлина, понять, где творится истинная история, а где мерцают ее отблески. Уже в начале июня 1922 года Горький переезжает из Берлина в местечко Герингсдорф на Балтийском побережье, что резко сокращает его встречи с эмиграцией. Последующий его переезд в Чехословакию, а потом в Италию сводит его связи с эмиграцией к минимуму.
      К этому времени, к 1923 году, следует, судя по всему, отнести и политическое размежевание Горького со многими своими друзьями по эмиграции, в том числе с Б. И. Николаевским. Об этом в одном из своих писем вспоминает сам Борис Иванович. Горький написал весьма лестный отзыв о его рукописи о Евно Азефе - "История одного предателя" 31, а затем и предисловие к книге. Когда дело дошло до издания, Николаевский, будучи человеком в высшей степени принципиальным, воспользоваться добрым отзывом писателя не захотел, "так как политически разошелся с Горьким".
      Коль скоро настоящей работой автор по мере сил пытается восполнить некоторые пробелы, образовавшиеся в силу известных причин в нашей истории, то, думается, уместно будет несколько подробнее рассказать о человеке, благодаря подвижническому труду которого по собирательству документов русской эмиграции оказалось возможным привести многие из писем А. М. Горького, публикуемых в нашей стране впервые. Речь пойдет о Борисе Ивановиче Николаевском. Он был меньшевиком, сидел после революции в Бутырках, был выслан из России. Активной политической деятельностью за границей не занимался, вероятно, поняв бесперспективность попыток "поправить" Россию из-за границы. Пробовал он заниматься литературной деятельностью, писал литературные обзоры, в частности обзоры литературной жизни в России, для журнала "Новая русская книга". Здесь и обнаружилось его истинное призвание архивариуса, точнее сказать, архивариуса революции и социалистического движения. Надо сказать, что этому способствовали два обстоятельства: первое - то, что Б. И. Николаевский был историком, и второе - более "техническое", но не менее важное - его знакомство с издателем "Новой русской книги" Александром Семеновичем Ященко.
      В момент приезда Николаевского в Берлин ему было 34 года. Был он высок, а после отсидки в Бутырской тюрьме и худ. По свидетельству хорошо знавшего его Романа Гуля, он был похож на тип русского интеллигента, изображенного И. Репиным на картине "Не ждали". Иными словами, это был внешне типичный представитель русской разночинной интеллигенции. Да и происхождение его было весьма характерно для этого типа революционера: родом он был из семьи священника. В Берлине на вольных харчах он превратился в крупного, высокого роста мужчину, на которого заглядывались на улице молоденькие немки. Не обошлось и без бородки - типично русской, интеллигентской.
      В этот период русскому социалисту в Берлине было найти работу не столь уж сложно. Социал-демократическая партия Германии в это время была правящей, в Берлине издавалось множество социал-демократических газет, газеток, журнальчиков. Не было особых трудностей и в создании русского эмигрантского журнала. И меньшевики, оглядевшись, начали издавать "Социалистический вестник", ставший, по сути дела, центром политической жизни изгнанных из России меньшевиков. В этом журнале и стал сотрудничать Б. И. Николаевский. Кстати, меньшевики, оказавшиеся в Берлине, оформились в "заграничную делегацию" партии социал-демократов, этим названием подчеркивая, что основные силы меньшевиков, их массовая опора остались в России.
      Русские социал-демократы довольно мирно существовали в Берлине до прихода к власти фашистов. 1 февраля 1933 г. Гитлер распустил рейхстаг, а "чрезвычайный комиссар" прусского министерства иностранных дел Герман Геринг стал активно теснить германские демократические партии - вначале коммунистов, потом социалистов. 3 марта молодчики Гитлера арестовали вождя немецких коммунистов Эрнста Тельмана, а через три дня запретили "Рейхсбаннер", военизированную организацию социал-демократов. К концу марта 1933 года в Германии были запрещены практически все левые организации. "Очистительные" эти меры были приняты гитлеровцами на основании вытянутого из одряхлевшего президента республики Гинденбурга чрезвычайного закона "Об охране народа и государства" 32.
      С "очистительными мерами" русские социал-демократы хорошо познакомились еще в России и быстро поняли, что несет с собой фашистская "чрезвычайка". Не желая еще раз испытывать судьбу, они стали растекаться из Германии по другим странам - главным образом во Францию и США.
      Русские эмигранты вообще бежали от фашистов, как от чумы. Один за другим закрывались русские журналы, газеты, рестораны, библиотеки, кафе. В начале 20-х годов в Германии жили 600 тыс. русских эмигрантов - больше, чем в "столице эмиграции" Париже. После прихода фашистов их осталось менее 50 тыс.
      ...Однако сотрудничество в "Социалистическом вестнике" не могло удовлетворить Б. И. Николаевского. К тому же там было слишком много живой политики, а его влекла история. Он точно бы уже понял, что все, что он успеет собрать сегодня, через несколько десятков лет превратится в историю и история эта поможет лучше понять то, что произошло с русской социал-демократией. И он пришел к А. С. Ященко проситься в журнал. Но Б. И. Николаевского интересовало не сотрудничество - обзоры художественной литературы, которые ему поручил делать А. С. Ященко, у него не ладились. В "Новой русской книге" Николаевского привлекала не публицистика, а совсем другое. Дело в том, что в журнал со всего русского рассеяния из всех уголков мира стекались русские газеты и журналы, которые были заинтересованы "мелькнуть" в библиографическом издании Ященко. В первый период эмиграции, когда она была особенно активной, выходило несколько сотен изданий 33.
      Редакция "Новой русской книги" была буквально завалена журналами, книгами, газетами, рукописями. Время от времени, когда сотрудникам было уже негде сидеть и связки газет лежали горами даже в коридорах, их выбрасывали. У редакции просто не хватало рук для того, чтобы просмотреть, а тем более обработать всю эту массу русских публикаций. И все были несказанно рады, когда обнаружили, что новый сотрудник, вначале стесняясь, а потом при всеобщем ироническом поощрении стал уносить всю эту макулатуру к себе в берлогу. Никто не мог понять, для чего нужны ему все эти вороха газет и журналов, на что их можно еще употребить, как не на растопку печки. Только с годами стало ясно, что в результате кропотливого, подвижнического труда Борис Иванович "из ничего" создал один из лучших архивов русской эмиграции. Там было все: люди, события, большие и мелкие страсти, скандалы. Там была история. Уезжая в Париж, Б. И. Николаевский увозил с собой настоящие сокровища русской памяти. К сожалению, об архиве Николаевского знали и широко пользовались им не только друзья - политики, историки, писатели. Когда фашисты вошли в Париж, они наряду с арестами русских эмигрантов арестовали и архив Николаевского, вероятно, рассчитывая воспользоваться им в своих целях. Продвижение немцев к Парижу и вступление во французскую столицу были столь стремительными, французы так упорно и чуть ли не до последних дней питали иллюзию, что "Париж не будет сдан", что Николаевский не успел ни вывезти, ни спрятать архив. Да было бы и невозможно вывезти огромное количество бумаг, когда уже не было ни транспорта, ни бензина, когда население охватила паника и по дорогам на десятки километров выстраивались обозы беженцев в "свободную зону".
      Николаевскому удалось увезти лишь небольшую часть документов, которую он зарыл в безопасном месте. Эта часть архива сохранилась и находится теперь в библиотеке Гуверовского института в Калифорнии. После войны, как только стало возможным гражданское сообщение, Борис Иванович ринулся в Германию в надежде разыскать свои сокровища. Но, увы, так ничего и не нашел. По некоторым свидетельствам, большая часть архива Николаевского погибла при бомбежках Германии союзниками. На основе оставшегося архива уже написана масса книг, в частности надежно документированные книги Р. Гуля об Азефе, Бакунине, Дзержинском, Тухачевском.
      Разумеется, это лишь предположение, но, зная страсть Б. Николаевского к собиранию, можно высказать догадку, что и посредником в переговорах между Мартовым и Горьким, а потом в сношениях с Анатолем Франсом Борис Иванович согласился стать в надежде заполучить ценные материалы для своего архива. И ведь заполучил!
      В архиве Николаевского письмо Горького Анатолю Франсу сохранилось в автографе писателя, поскольку русский текст А. Франсу не отправляли, а послали перевод на французский. А письмо М. Горького А. И. Рыкову было тщательно скопировано Б. Николаевским и таким образом тоже стало его добычей и попало в архив.
      Но вернемся к событиям тех дней. Письмо А. М. Горького к давней своей, еще по Нижнему Новгороду, знакомой Е. Д. Кусковой, вместе с которой он работал во Всероспомголе, является одной из последних вех в разрыве писателя с эмиграцией. Письмо датировано 22 января 1929 г.
      Эмиграция уже упрекает его в отходе от прежних идей, в нежелании протестовать, как он не раз делал прежде, против того, что происходит в России. Горький отвечает:
      "Вы, уважаемая Екатерина Дмитриевна, упрекаете меня в грубости отношения моего к эмиграции и односторонности освещения мною русской действительности. Искренно говорю, кроме вас, я никому на эти упреки отвечать не стал бы, да и вам отвечаю не потому, что хочу "оправдаться", а потому, что у меня к вам есть определенное отношение, началом которого служит моя первая встреча с вами летом 1893 года, в Нижнем, когда вы, больная, жили в Вознесенском переулке.
      О грубости говорить не стану: это, очевидно, свойство моей натуры... Мне кажется, что людям вашего типа следовало бы обращать внимание не на мою грубость, а на совершенно изумительную циническую грубость эмигрантской прессы. На ее поражающую лживость. И вообще на понимание ею моральной грамотности.
      Односторонность? Но ведь вы, в письме вашем, тоже односторонни - и как еще! Между нами тут есть, разумеется, существенное различие: у вас есть привычка не молчать о явлениях, которые вас возмущают, я же не только считаю себя вправе и могу молчать о них, но даже отношу это умение к числу моих достоинств. Это - аморально? Пусть будет так. Но не считайте это парадоксом или вообще какой-то словесной уловкой..." 34.