Ромаркин сел на свое место. На его губах играла обаятельная улыбка.
      В аудитории воцарилась мертвая тишина. Левантер почувствовал, как тысячи глаз буравят и его друга, и его самого. Докладчик молчал. Он забыл поблагодарил Ромаркина за вопрос. Он даже не смотрел в его сторону.
      Никто не кашлял, не чихал, не перешептывался с соседом. Весь зал сосредоточил внимание на президиуме; члены президиума со страхом смотрели на докладчика.
      — Нет времени обсуждать то, что и так очевидно, — наконец раздраженным тоном сказал тот. — Если, ведомый своей мудростью, товарищ Сталин счел необходимым высказаться по вопросам языкознания, то безусловно он имел право это сделать. Будут еще вопросы? — Переминаясь с ноги на ногу, он посмотрел поверх зала.
      Все еще улыбающийся Ромаркин выглядел несколько озадаченным. Он казался погруженным в свои мысли и явно не соображал, что натворил. Боясь думать о происшедшем, боясь взглянуть на друга, Левантер не мог и пошевелиться. Ромаркин, должно быть, сошел с ума.
      Собрание закончилось. Люди бросились к выходам. Левантер плелся за Ромаркиным, и все отшатывались от них в стороны. На улице, когда Левантер и Ромаркин собирались свернуть за угол, их вдруг остановила группа агентов КГБ. Ромаркина увезли в машине, а Левантера проводили в общежитие. Один из агентов КГБ обыскивал комнату, пока другой допрашивал Левантера. Его спрашивали о семье, о Ромаркине, об их общих друзьях. Левантеру было приказано опознать людей на фотографиях и раскрыть имена в записных книжках, письмах и конспектах, принадлежащих им обоим. Когда допрос закончился, агент потребовал, чтобы Левантер подписал заявление, обвиняющее Ромаркина как врага народа.
      — Ты здесь для того, чтобы помочь нам, — сказал агент Левантеру. — Если откажешься подписать, будешь гнить долгие годы в подземных рудниках Сибири, а Ромаркина все равно не спасешь. Он был обречен уже в ту минуту, когда в зале поднял руку.
      Левантер не мог оторвать глаз от лица агента.
      — Я не подпишу такого заявления, — сказал он. Собственный голос донесся до него словно из-за плотного занавеса. — Никогда. Но запомните следующее: когда-нибудь там, в Сибири, я напишу добровольное признание в том, что во время своей учебы в Университете был участником тайного заговора, нацеленного на разрушение партийного аппарата. Я буду приводить факты и называть имена. И когда буду делать это, вы — а к тому времени вы наверняка уже дослужитесь до чина капитана, — именно вы будете обвинены в том, что не смогли получить от меня важной информации о заговоре во время этого допроса. Вас обвинят в халатности. А возможно, и в симпатии к нашему делу.
      Следователь внимательно посмотрел на Левантера. За долгие годы допросов он видел глаза сотен людей, замученных до смерти, но так и не сломленных. Быть может, именно поэтому и понял, что Левантер ничего не подпишет. Следователь нахмурился и разорвал неподписанное заявление.
      — Ты лжец! — прорычал он и направился к двери. — Попробуй только заикнуться…— И с грохотом захлопнул за собой дверь.
 
      После случая с Ромаркиным университет решил на время избавиться и от Левантера: его отправили проходить шестимесячный срок службы в армии в особом батальоне, укомплектованном провинившимися студентами.
      По прибытии в лагерь Левантеру приказали явиться к командиру исправительного батальона капитану Барбатову. Левантер пришел к капитану в сопровождении молодого сержанта, который доложил о нем, откозырял приземистому человеку, сидящему за массивным письменным столом, ловко повернулся на каблуках и вышел из помещения, прикрыв за собой дверь. Барбатов никак не отреагировал на появление Левантера. Он просто раскрыл папку и принялся изучать ее содержимое.
      Левантер тоже изучал капитана, который, читая, медленно шевелил губами. Его голова клонилась на грудь, словно не выдерживая схватки с земным притяжением. Над правым нагрудным карманом отлично сшитого мундира были прикреплены орденская планка и слегка помятый орден Красной Звезды.
      Барбатов закрыл папку, отодвинул стул и встал. Когда он обходил стол, Левантер заметил в его облачении вопиющее несоответствие пехотному уставу — высокие сапоги и наган кавалериста. На ремне висел модный среди десантников армейский нож с наборной рукояткой.
      — Рядовой Левантер, в вашем деле говорится, — сказал Барбатов довольно добродушным тоном, — что вы были активным студентом и даже входили в организационный комитет Фестиваля молодежи. Но из него же явствует, что вы поддерживали дружеские отношения с очень дурными людьми. — Он уставился на Левантера выпуклыми глазками. — Я человек необразованный. Но я воевал с фашистскими гадами еще и для того, чтобы такие, как вы, могли мирно учиться. — Барбатов шепелявил и делал частые паузы. — Ваш фестивальный опыт может мне сильно пригодиться. Вот почему я решил взять вас к себе. — Барбатов зашмыгал носом, потом высморкался и, опершись о стену, с ухмылкой посмотрел на Левантера.
      — Рад буду оказаться полезным, — ответил Левантер, вытянувшись по стойке «смирно».
      Барбатов протянул Левантеру документ, уже подписанный командиром полка. Оставалось только вписать имя.
      — Напечатайте на этом бланке свое имя, и вы — мой адъютант, — сказал Барбатов. — Держите эту бумагу при себе. Она будет вашим пропуском. Этот документ освобождает вас от строевых занятий. Немедленно доложите, что приступили к исполнению своих обязанностей.
      Левантер изучил документ, аккуратно сложил его и спрятал в карман.
      Его первым официальным поручением было составление полной схемы занятий подразделения с указанием необходимого снаряжения и учебных площадей. Чтобы убедить Барбатова в своей незаменимости, Левантер составил нужную схему, используя свой собственный тайный код, и сделал с нее огромную копию, которая заняла в кабинете Барбатова всю стену.
      Целая куча цифр, символов и цветных картонных стрелок произвела на капитана чрезвычайно сильное впечатление:
      — Никто не сможет обвинить нас в том, что мы открываем врагу наши учебные планы! — воскликнул он с гордостью.
      Капитан был почти безграмотным. Когда он получал депешу или докладную записку, то читал ее вслух по слогам, с трудом произнося каждое слово. При этом у Барбатова был выдающийся послужной список. Он прошел всю войну от начала до конца и был одним из самых признанных в стране героев.
      Признав особую ценность Левантера, Барбатов отделил его от других призывников, отвел ему удобную комнату рядом со своей и поставил на довольствие в офицерской столовой, так что Левантер ел точно то же, что и Барбатов. Он добился для Левантера особого разрешения пользоваться офицерскими льготами и участвовать в наблюдении за полевыми учениями полка.
      Скоро Левантер приспособился выполнять всю бумажную работу по утрам. К полудню Барбатов начинал пить водку. Алкоголь сначала вгонял его в оцепенение, потом возбуждал и снова усыплял, так что к вечеру Барбатов вообще переставал обращать какое-либо внимание на то, что творилось у него в кабинете.
      В качестве командира особого батальона Барбатов стремился демонстрировать свое умение держать дисциплину и вселять страх. Он был убежден в том, что студентам-призывникам никак нельзя обойтись без учебных тягот, и поэтому ввел ежедневную норму дисциплинарных взысканий, требуя, чтобы по меньшей мере три-четыре студента ежедневно получали наказание.
      Каждый вечер, когда Барбатов по обыкновению уже пребывал в ступоре, появлялся один из призывников со списком больных и донесением о состоянии подразделения. В число обязанностей Левантера входила подготовка ежедневного списка взысканий и поощрений, который зачитывался во время вечерней поверки и спуска полкового знамени. Левантер особо следил за списком взысканий, чтобы в том случае, если бы очередное взыскание автоматически означало перевод студента в штрафную роту, иметь возможность исключить его имя из списка. Он умудрялся вносить в список взысканий имена студентов, уже не служивших в особом батальоне, или находившихся в данный момент на пути к новому месту службы, или вообще уже демобилизовавшихся. Поскольку Барбатов подписывал все не читая, он не замечал внесенных Левантером изменений.
      Раз в неделю, когда командир полка, непосредственный начальник Барбатова, уезжал из лагеря, Барбатов отправлялся к его секретарше — единственной женщине в полку. Барбатов входил в ее кабинет и начинал разговор о погоде или осыпал ее комплиментами, ухитряясь тем временем пробраться к столу командира и стащить оттуда чистый бланк пропуска с подписью командира полка, но без печати. Вернувшись к себе, Барбатов на глазах у Левантера медленно и неуверенно вписывал в бланк свое имя. Потом брал еще теплое крутое яйцо, принесенное из офицерской столовой, очищал его от скорлупы и катал яйцо по какому-нибудь старому документу с полковой печатью. Когда чернильная печать отпечатывалась на яйце, он переносил ее на бланк пропуска. С наступлением темноты Барбатов покидал лагерь и ехал в соседнюю деревню, где устраивал со своими деревенскими собутыльниками пьяный загул. С этих пьяных дебошей Барбатов возвращался обычно под утро, за час или два до побудки. Потом, поблескивая глазами от недосыпа, отправлялся в свой кабинет и пил там водку прямо из горлышка бутылки. Иногда он садился на стол Левантера и целый час не сводил с него глаз.
      — Ты, наверно, думаешь, что я болван и алкоголик? — спросил он однажды.
      — Я думаю о своей работе, — бесстрастно ответил Левантер.
      — Для тебя я — неграмотный крестьянин, который, воюя с фашистами, по собственной глупости стал калекой, пока ты, интеллигентишка, отсыпался дома.
      Левантер, оторвавшись от печатной машинки, взглянул на него:
      — Во время войны я был слишком мал, чтобы воевать с фашистами, — сказал он. — И единственная причина, по которой я еще жив, — это то, что я постоянно бежал от них подальше.
      — Бежать от них, бежать! — заорал Барбатов. — Только это вы, евреи, и умели делать веками. Даже когда евреи поднимали восстание в гетто и начинали борьбу с фашистами, они знали, что не смогут победить, и воевали только для того, чтобы заключить сделку. Слышишь, им всегда нужно только одно — заключить сделку! — Барбатов наклонился, почти касаясь лица Левантера своим вспотевшим лбом.
      — Всех этих евреев уничтожили, товарищ капитан, — терпеливо сказал Левантер и разложил перед ним готовые бумаги.
      — Согласен. Но даже в гетто они умудрялись устраивать торговлю, ты это понимаешь? Они выторговывали себе пулю, чтобы не попасть в газовую камеру. Смерть от пули была для них выгодной сделкой!
      Левантер поднял глаза от списков.
      — Сейчас мне нужно закончить работу, товарищ капитан, — сказал он.
      Вдруг Барбатов улыбнулся и язвительным тоном сказал:
      — Не следует мне спорить с таким умным, как ты, Левантер. Прости меня, дремучего скобаря.
      И отправился к себе спать.
      Через два месяца после того, как Левантер был приписан к его батальону, капитан Барбатов получил от командира полка благодарность за достижения, которых он добился в организации боевой подготовки и наведении дисциплины в штрафной роте, а также за строгое соблюдение устава. Прошел еще один месяц. Учебная программа, как того и добивался Барбатов, становилась все труднее, и Левантер старался изо всех сил, чтобы как-то смягчить положение призывников, продолжая сокращать число людей, получающих взыскание. Но делал он это в полной секретности.
      Многие студенты, завидуя легкой жизни Левантера и считая его явным пособником начальства, относились к нему враждебно. Они обвиняли его в том, что он предлагал для них трудные упражнения, от которых сам был освобожден. Именно его они обвиняли и в гибели двух студентов от перенапряжения, и в отсутствии в штрафной роте качественной медицинской помощи и условий для отдыха.
      Барбатов знал, что студенты возмущены особым положением Левантера, и, впадая во все большую зависимость от своего адъютанта, стал испытывать к нему раздражение и недовольство. Часто, напившись в доску, он грозил Левантеру, что отошлет его жить в палатку. Левантер не воспринимал угрозы Барбатова всерьез; он был уверен, что капитан не справится со своими делами в одиночку и сам прекрасно это знает.
      Как-то утром, незадолго до рассвета, Левантера разбудил шум резко затормозившей машины. Несколько мгновений спустя в комнату ворвался Барбатов в каске и маскхалате. С его плеча свисал автомат, на поясе болтались две тяжелые противотанковые гранаты. Левантер вскочил с постели, а пьяный Барбатов стал прохаживаться по комнате, словно в поисках чего-то недостающего. Вдруг взгляд его упал на грязную салфетку на полу. Глаза Барбатова угрожающе блеснули, он повернулся к Левантеру.
      — Это что такое? Ресторан? Гостиница? — завопил он, указывая на салфетку. От ярости его лицо налилось кровью. — А ну, убери эту гадость! Немедленно! — потребовал он.
      Левантер вскочил и наклонился, чтобы поднять салфетку, но Барбатов оттолкнул его в сторону:
      — Нет, не рукой! Пришпили ее к стене своим обрезанным хером! — Из-за выпитой водки речь его была невнятной, голос — глухим. Левантер встал по стойке «смирно», притворившись, что не расслышал. — Кому я сказал, убрать этот мусор обрубком своего члена!
      Левантер не шевельнулся. Барбатов сжимал и разжимал кулаки:
      — Отказ подчиниться приказу начальника? Немедленно надеть полную полевую форму! Марш!
      Левантер оделся под взглядом Барбатова. Он едва успел застегнуть брюки и зашнуровать ботинки. Схватив ружье и подвешенный к саперной лопатке вещмешок, Левантер вытянулся по стойке «смирно».
      — В машину! — скомандовал Барбатов.
      Они прибыли на полигон, изрытая ямами территория которого была усыпана студентами из его батальона. Барбатов велел всем выстроиться у полосы препятствий для наблюдения за показательным упражнением. Он вытолкнул Левантера из машины и заставил его стоять навытяжку, пока солдаты выстраивались возле полосы. Барбатов стоял на сиденье своей машины.
      — Это рядовой Левантер, — прокричал он в громкоговоритель, указывая на отделенную от остальных фигуру. — Подобно всем его соплеменникам, он заключил выгодную сделку: отвечает за планирование упражнений, выполнять которые обязаны только вы. Левантер считает себя слишком умным, чтобы самому их выполнять. А поскольку он слишком умный, — добавил Барбатов, протянув с ухмылкой последнее слово, — Левантер покажет вам, тупым мужланам, как это надо делать. — Он глянул свысока на Левантера и рявкнул: — Готов?
      Отдав честь, Левантер попытался выкинуть все мысли из головы и отключиться.
      — В атаку! — прокричал Барбатов, выпрыгивая из машины.
      Скрючившись, с ружьем в руке, Левантер побежал.
      — Автоматный огонь! — рявкнул Барбатов.
      Левантер кувырнулся через парапет на влажный, только что взрытый дерн ближайшей траншеи. Его вещмешок и лопатка свалились ему под ноги, и он с трудом успел подхватить их, когда последовала следующая команда — «В атаку!». Уже задыхаясь, Левантер выкарабкался из траншеи. Когда он пополз дальше, ощущая запах свежей травы, раздался крик Барбатова: «В землю!», и он снова свалился в грязь, которая залепила ему глаза и забилась в рот. Жесткий ремешок новой каски впивался в подбородок, и Левантер чувствовал, что шинель трещит по швам. Барбатов бежал рядом.
      — Танки! Окапываться!
      Левантер достал лопатку, но лезвие заклинило. Студенты, выстроившиеся вдоль полосы препятствий, громко выкрикивали оскорбительные советы. Барбатов снова прокричал: «В атаку!» Левантер с трудом встал на ноги. Он был испачкан грязью и глиной и с трудом дышал — его горло было забито слизью, и боль сдавливала грудь. Он попытался перескочить через следующую траншею, но неудачно: снова рухнул в яму. Выкарабкавшись, Левантер перекатился в следующую траншею. Из раны на голове текла кровь, и когда он поднялся до бруствера, в глазах у него потемнело. Он попробовал преодолеть еще одну траншею, но ноги его не слушались, и он рухнул в дыру головой вниз.
      Левантер медленно приходил в себя. Он слышал, как вдали марширует взвод: шаги становились все менее отчетливыми, а песня слабее. Грязный и опустошенный, он лежал на шинели Барбатова. Капитан стоял на коленях возле него, лил ему на лицо кофе из жестяного кувшина и вытирал носовым платком грязь со лба и щек.
      — Теперь ты убедился, глупый мальчишка, — бормотал он, и на лбу его прорезалась морщина тревоги. — Вот что бывает, когда есть только мозги и нет мускулов!
      Он ухмыльнулся, поднял Левантера на ноги и повел к автомобилю. Сидя за рулем, Барбатов с извиняющимся видом поглядывал на своего подопечного. В бараке он помог Левантеру раздеться. Потом пошел к себе и вернулся с несколькими бутылками лучшего пива.
      Вечером на следующей неделе Барбатов снова подделал пропуск, подмигнул Левантеру и уехал в деревню. В полночь Левантер вошел в комнату капитана. Как обычно, Барбатов не взял с собой ни служебного револьвера, ни партбилета и вдобавок оставил раскрытой карту с предстоящими дивизионными маневрами. На карте стоял гриф «секретно».
      Левантер приподнял черную штору. Чтобы привлечь внимание военного патруля, он включил свет. Через несколько минут перед казармами остановилась машина, и в дом ворвался патруль. Спросили Барбатова. Левантер предъявил им свои документы и с невозмутимым лицом объяснил, что капитан Барбатов вечером уехал в город. Один из патрульных немедленно позвонил в штаб полка, где ему сообщили, что Барбатов не имеет права покидать пределы части. Патрульные забрали оружие капитана, его партбилет, карту дивизионных маневров и несколько обнаруженных ими чистых бланков пропусков. Потом заперли и опечатали дверь, после чего, не сказав ни слова, удалились.
      На следующее утро Левантер узнал, что капитан Барбатов больше не является командиром исправительного батальона. Левантеру велели выполнять обычные обязанности рядового. Когда он переносил свои вещи в палатку, солдаты встретили его насмешками и, похохатывая, рассказали, что его покровителя задержали пьяным и с поддельным пропуском при возвращении в часть, так что теперь тому грозит трибунал.
      Чуть позже, в тот же день, в палатку явился сержант, вызвал Левантера и велел собирать вещи. Левантер был уверен, что обнаружился подделанный им список взысканий и теперь его арестуют. Вместо этого его отвели к казарме Барбатова и велели войти.
      Стройный человек стоял у окна спиной к нему. Левантер отрапортовал о своем прибытии. Человек обернулся. Это был майор средних лет в помятой гимнастерке. На приветствие Левантера он ответил легким кивком; при этом на его гладком лице не появилось никаких эмоций.
      — Никак не могу отыскать документов или кодов о тренировочных программах исправительного батальона — только эта каббалистская схема, — сказал он, указав на стену. — Мне сообщили, что вы тесно сотрудничали с моим предшественником, капитаном Барбатовым.
      — Так точно, товарищ майор, — ответил Левантер.
      Майор ждал, но Левантер больше ничего не сказал.
      — Программа должна продолжаться, — сказал майор. — Будете помогать мне точно так же, как помогали капитану Барбатову. Ясно?
      — Так точно! — ответил Левантер. — Но необходимо особое распоряжение о том, что я переведен в ваше подчинение.
      Майор протянул ему машинописный документ.
      — У меня случайно оказался пустой бланк с приказом о переподчинении. Рядовой Левантер, бланк уже подписан командиром полка. Вам остается только впечатать туда свое имя.
 
      Левантер понимал, что должен покинуть страны Советского блока, но при этом сознавал, что ему нужно иметь какую-то профессию, которая позволила бы выжить на Западе, профессию с общим для всех языком. Заканчивая после службы в армии университет, Левантер записался на вечерние курсы фотографии и немедленно оборудовал себе темную фотолабораторию.
      Помимо занятий и работы в фотолаборатории он ежедневно просиживал в библиотеке, изучая каталоги и журналы, в которых описывались достижения фотографического искусства и воспроизводились работы знаменитых фотомастеров. Вскоре Левантер понял, что суть фотографии — это имитация действительности в образной, субъективной форме и что стиль того или иного фотографа совсем нетрудно воспроизвести.
      Чтобы не позволить подражать его собственному художественному стилю, Левантер все свои силы бросил на то, чтобы его технику и стиль невозможно было воспроизвести. Он использовал особую фотокамеру, специальные фотопленки и фотобумагу, эмульсию на которых он либо изменял, либо создавал заново.
      Не прошло и двух лет после его поступления на курсы, как его стали приглашать выставляться во всесоюзных и международных салонах. Его фотографии появлялись в художественных альбомах, получали премии и грамоты, и наконец в столице даже устроили его персональную выставку. Он получал предложения работать на отечественных и зарубежных производителей фотоаппаратуры, и несколько западных художественных организаций пригласили его выставить свои работы и выступить за границей с лекциями. Полагая, что работы Левантера будут лучшей рекламой советского фотоискусства, ему выдали заграничный паспорт.
      Как-то в последнюю неделю своего пребывания в Советском Союзе он брел по окраине Москвы и заметил остатки жалкого забора, окружавшего постройки государственного цирка шапито. Была зима: цирк уехал, остался только заброшенный забор среди поля.
      Падал снег. Кружащаяся снежная пыль запорошила ограду. Под резкими порывами ветра забор показался Левантеру подходящим для черно-белого снимка. Вокруг бушевала стихия. Казалось, потоки ветра избрали это поле ареной борьбы. Они сталкивались, вздымая облака снега и разметая их во все стороны.
      Вдоль деревянной ограды, извивающейся по полю замерзшей змеей, брел, кутаясь в пальто, одинокий прохожий. Левантер успел сфотографировать его, прежде чем он скрылся в завывающей белой пурге.
      Холод и ветер пронизывали Левантера. Он подумал, что, если вдруг умрет сейчас, его замороженный труп обнаружат только весной, когда растает снег.
      Издали сквозь пургу донесся звук мотоцикла. Вскоре появился огромного роста милиционер. Он остановил мотоцикл возле Левантера, выключил зажигание и снял защитные очки.
      — Попрошу ваши документы, — официальным тоном произнес он.
      — Что я такого сделал? — спросил Левантер.
      Милиционер перевел взгляд с Левантера на его фотоаппарат.
      — Нам только что позвонили и сообщили, что видели как вы фотографируете вот это поле. Это так?
      Левантер кивнул.
      — В таком случае попрошу ваши документы. — Милиционер протянул руку в толстой перчатке.
      Не говоря ни слова, Левантер снял перчатку, засунул руку под пальто и достал из-под свитера студенческий билет.
      Милиционер взглянул на билет и молча положил его в переброшенную через плечо кожаную сумку. Потом кивнул в сторону фотоаппарата Левантера.
      — Откройте свою камеру, товарищ, и выньте пленку, — приказал он.
      — Но почему? — удивился Левантер.
      — Потому что вы здесь фотографировали, — бесстрастно ответил милиционер.
      — Я фотографировал это поле, — сказал Левантер, — забор и проходившего мимо старика.
      — А что еще?
      — А что тут может быть еще? — спросил Левантер. — Больше ничего нет. Вот фотоаппарат. Можете взглянуть в видоискатель и увидите ровно то, что видел я.
      Он протянул милиционеру фотоаппарат, но тот отвел его руку.
      — Вы хотите сказать, что пришли сюда в этот мороз и в эту пургу только для того, чтобы сфотографировать пустое поле, сломанный забор и проходящего мимо старика?
      — Именно так!
      — Это ложь! — вспылил милиционер.
      — Это правда! — возразил Левантер.
      — Если не скажете правду, я вас арестую!
      Левантер попытался сохранить спокойствие.
      — Я снял старика на фоне забора и забор на фоне поля.
      — Хватит молоть эту чушь! — разъярился милиционер. — Я знаю, что ты фотографировал это поле. — Он замолчал. — Но нам обоим прекрасно известно, что это поле, как и любое другое, можно использовать в качестве взлетно-посадочной площадки. — Он снова замолчал, чтобы проверить, какое действие производят его слова. — Скажем, место для посадки парашютного десанта. Разве не для этого вы это поле и фотографировали? Какой советский суд поверит, что это не так? Так что хватит увиливать! Вынимайте пленку!
      Левантер послушался. Рукавом пальто стряхнул с фотоаппарата снег, открыл его и достал пленку. Пленка выскользнула из его рук, ее тут же подхватил ветер, и она исчезла в снегу.
      На следующий день Левантер вернулся на то же самое поле. Оно было серым и холодным. Какой-то человек брел вдоль забора, кутаясь в воротник пальто и то и дело натягивая шапку на глаза. В видоискателе фотоаппарата фигура человека, забор и поле казались вполне приличной фотографией. Левантер нажал на кнопку.
 
      Еще в свои студенческие годы в Москве, незадолго до отъезда в Америку, Левантер как-то присутствовал на частном просмотре двух довоенных советских фильмов с участием хорошенькой юной актрисы. Она была так красива, что впоследствии Левантер не пожалел времени и сил, чтобы разыскать ее. В конце концов он узнал, что во время немецкой оккупации актриса бежала из России вместе с мужем, который был гораздо старше ее. И вот теперь, в Нью-Йорке, при помощи Русского культурного фонда Левантеру удалось обнаружить ее следы.
      Узнав номер телефона, Левантер тут же позвонил и признался актрисе, как был потрясен ее фильмами. Он предложил ей встретиться и был приятно возбужден, когда она согласилась.
      Несколько раз они встречались, иногда обедали вдвоем, иногда заходили куда-нибудь выпить или просто гуляли в парке. Ей было за сорок. Со времен тех фильмов прошло больше двадцати лет, но от ее красоты у него по-прежнему перехватывало дыхание. Левантер был так очарован ее изяществом и женственностью, что не предпринял ни малейших усилий развивать их отношения. Он просто слушал ее русскую речь с великолепно поставленной дикцией и восхищался ею. Актриса вспоминала истории из жизни, рассказывала о своей работе в кино и о том, как эта работа была внезапно прервана войной. После отъезда она в кино больше не снималась и вынуждена была, сначала во Франции, потом в Америке, работать за мизерную плату манекенщицей, чтобы поддержать мужа, который из-за ухудшившегося здоровья не мог найти себе работу.
      Шагая рядом с ней, Левантер воображал себе, как они приходят в его квартиру. Он припадает к ее ногам, медленно поднимает юбку, осторожно раздвигает ноги, а потом лижет ее нежную плоть прямо через белье до тех пор, пока она не начинает кричать. Тогда он стягивает с нее трусики и, не отнимая рта от ее плоти, влечет ее к кровати. И вдруг слышит (в своей фантазии), как актриса бормочет: «Что я могу для тебя сделать?»
      Здесь его страсть натыкается на препятствие: русский язык. Разве мог Онегин сказать Татьяне «Я хочу тебя пожевать!»? Разве мог Вронский сказать Анне Карениной «Я хочу, чтобы ты меня пососала»? Как мог Левантер высказать подобные желания этой благородной, утонченной женщине на языке Тургенева и Пастернака? Никак. Русский был языком его детства и юности, поэтому, говоря на нем, он возвращался в плен воспоминаний о родителях и учителях, о ранних чувствах стыда, страха и вины. Только по-английски он мог высказать природу своего желания; английский стал языком его возмужания.
      — Вам не нравится говорить со мной по-русски? — спросила актриса, когда они шли через парк.
      — Отнюдь, — ответил Левантер, глядя на очертания ее бедер. — Вы говорите очень мелодично.
      Он поднял глаза на ее грудь.
      — Мой английский так беден, так невыразителен, — сказала она, словно извиняясь.
      Некоторое время они шли молча. Потом, в порыве храбрости, поражавшем иногда даже его самого, Левантер пригласил ее к себе.
      — Зачем?
      Левантер проглотил комок в горле:
      — У меня есть коллекция фотографий, сделанных в России. Они хранятся в коробке — слишком большой и тяжелой, чтобы таскать ее с собой. Но я уверен, что они вам понравятся.
      Когда они вошли в его квартиру, актриса присела на узкий раскладной диванчик. Он пристроился на стуле напротив нее. На полу между ними лежала пачка фотографий. Левантер протягивал ей одну фотографию за другой. Актриса внимательно рассматривала каждый снимок, иногда спрашивала, когда и где он был сделан, потом клала рядом с собой, так что постепенно возле нее выросла гора фотографий, и это сводило на нет шансы как бы случайно прикоснуться к ней.
      Левантер чувствовал себя все более напряженно и не знал, что делать дальше. Диванчик был единственным спальным местом в его квартире. Быть может, встать и убрать к черту всю эту гору фотографий? А потом попросить актрису привстать на минутку, разложить диван, на котором она сидела, достать из ящика две подушки, простыню и одеяло, и все это ради того, чтобы осуществить акт, до сих пор никак даже не названный?
      Левантер представил себе, как он приближается к дивану, наклоняется к ней, в нескольких сантиметрах от актрисы, и говорит: «Не привстанете ли на минутку?» А она поворачивается к нему удивленно, вежливо улыбается и говорит: «Нет, благодарю вас, мне и так удобно». И что тогда? Он знал, что точно так же, как не мог сказать ей, какой способ любви он предпочитает, он не сможет произнести и простую фразу: «Я хочу раздвинуть диван, чтобы трахнуть тебя».
      Чем дольше он подыскивал подходящие русские слова и выражения, тем безнадежнее себя чувствовал. Родной язык превратился в непрошеную дуэнью, следящую за тем, чтобы его страсть не вышла из-под контроля. Но он еще нашел в себе силы рассмеяться, когда вспомнил, что по-русски раскладной диван называется «американка».
      Они сидели молча, лишь иногда поднимая глаза друг на друга, — актриса ютилась на краю диванчика, Левантер прилип к своему стулу. Актрису защищала баррикада из фотографий, которые она принялась рассматривать по второму кругу. Потом она в последний раз долго и внимательно посмотрела на него и встала. Пора было уходить. Левантер помог ей надеть пальто и, вдыхая запах ее духов, проводил до двери. Они вежливо попрощались в самых банальных выражениях. Когда она спускалась вниз по лестнице, он не отрывал глаз от ее бедер. Мгновение — и она исчезла. Он чувствовал себя школьником, сплоховавшим на первом своем «свидании вслепую».
 
      Это случилось, когда ему было пятнадцать лет. За выдающиеся достижения в общественных и спортивных мероприятиях комсомол наградил его золотой медалью и тремя месяцами отдыха (за государственный счет) в летнем комсомольском лагере.