— Я так хочу, чтобы ты остался со мной, — прошептала Лисичка. — Я не сказала тебе всей правды, но я не лгала тебе. И вообще, самое главное в сексе — возбуждаться и сохранять возбуждение. И еще быть собой. А с тобой я всегда была собой.

Левантер чувствовал на шее тепло ее дыхания. Он помолчал еще немного, а потом спросил:

— Что же теперь с тобой будет?

Она высвободилась из его объятий и повела его к лестнице.

— Поднимемся наверх.

Они вошли в большую, слабо освещенную комнату. Несколько официантов, молодых женоподобных мужчин в белых морских кителях сновали между столиками, разнося подносы с напитками. В воздухе стоял резкий запах табака, гашиша и марихуаны.

Левантер заметил, что большинство столиков заняты пожилыми женщинами, одетыми в кричащие балахоны или кожаные куртки и короткие юбки; их одутловатые ноги в черных шелковых чулках с атласными подвязками были втиснуты в туфельки на шпильках. Мужчин было мало, и все они тоже выглядели довольно старыми. Многие люди в комнате явно пребывали в состоянии опьянения или наркотической полудремы, и только громкая музыка, раздававшаяся из расставленных по углам колонок, удерживала их от того, чтобы окончательно заснуть.

Лисичка провела Левантера по комнате. Некоторые женщины подняли головы. Взлетели дугой в удивлении выщипанные, подведенные брови. Женщины окликнули Лисичку, восхитились ее нарядом и прической, но ни одна не обратила внимания на Левантера.

При тусклом свете женщины казались старыми. Но, вглядевшись в их лица, Левантер понял, что они едва достигли средних лет. В их глазах не было ни малейшего проблеска радости. Покрытая толстым слоем грима кожа была грубой и морщинистой, волосы — истонченными, жидкими, с пятнами проплешин, которые кое-кто пытался прикрыть париком. Почти все они были полными, с мясистыми шеями, жирными плечами, бесформенными бедрами и раздутыми икрами. Неестественно огромные груди обмякли и обвисли, как блины, на бочкообразном теле. Покрытые коричневыми пятнами кисти рук были слишком широкими, почти квадратными; пальцы с крашеными ногтями казались одинаковой толщины.

Левантер медленно повернулся и вышел из комнаты. Лисичка последовала за ним.

— Это помещение мы называем Комнатой Менопаузы, — сказала она. — Здесь мы переживаем паузу после своей мужской жизни — единственная менопауза, которую нам доводится пережить. Те, кого ты видел, — члены нашего рукотворного племени. — Она старалась говорить по возможности сухо. — Гормональные нарушения. Метаболические расстройства. Умственная деградация. Потеря интереса к половой жизни. Полное отсутствие средств на врачей и пристойную жизнь. Большую часть дня они спят в квартирах без горячей воды, а ночью пьянствуют здесь, пытаясь запить то бесконечное количество возбуждающих и успокаивающих лекарств, которые потребляют. Их единственное спасение состоит в том, что хозяева клуба помнят их юными, свежими и симпатичными лисичками и потому бесплатно кормят. К тому же, — продолжала Лисичка, — в такой большой стране, как эта, конечно же, всегда находятся клиенты, желающие пойти с ними на свидание вслепую.

Они спустились вниз. Помогая ей надеть пальто, Левантер заметил, что какие-то мужчины в гардеробной комнате поглядывают на Лисичку с вожделением. Она тоже их заметила.

— Пусть смотрят, — сказала она. — Они прекрасно знают то, о чем ты узнал только сегодня. Они хотят меня, но при этом считают, что я принесла в жертву лучшее, что есть у мужчины. И ради чего? Ради не более чем мимолетного появления на их потребу! Пока не закончу свои дни там, наверху!

Оставшись один и скучая по Лисичке, Левантер вернулся в компанию своих прежних друзей. Одним из них был Джей-Пи — легендарная фигура в спортивном мире. Трехкратный чемпион мира по фехтованию, олимпийский чемпион, победитель десятков международных соревнований, Джей-Пи считался величайшим саблистом всех времен.

Как было принято в странах Восточной Европы, Джей-Пи чисто формально получил звание подполковника армии и числился в программе боевой подготовки при Министерстве обороны.

Он приехал в Нью-Йорк для участия в соревнованиях и пригласил Левантера навестить его в гостинице. Рассказывая Левантеру о том, как сотрудники разведслужб предложили ему занять должность военного атташе его страны в Брюсселе, чтобы, используя свои общественные и спортивные связи, он смог проникнуть в высшие эшелоны НАТО, Джей-Пи вздыхал и ерзал в кресле.

— Меня хотят сделать шпионом для вооруженных сил Варшавского блока, — сказал Джей-Пи.

Левантер был поражен.

— Когда мне впервые это предложили, — сказал Джей-Пи, — у меня во рту пересохло и я не мог вымолвить ни слова. — Он помолчал. — Фехтование для меня — жизнь, это тебе прекрасно известно. Сабля — национальный символ моей страны, у себя на родине я являюсь героем, источником национальной гордости. Почему им этого мало?

— И что же ты ответил? — спросил Левантер.

— Сказал, что умею воевать только в открытую. Тогда присутствовавший там генерал закричал, что я идеально подхожу для этой работы, потому что на Западе меня так боготворят, что даже не следят за моими руками. «Вы ошибаетесь, товарищ генерал, — сказал я. — Я фехтовальщик. И если меня боготворят, то только потому, что следят за моими руками». И решительно удалился.

— Что же случилось потом? — спросил Левантер.

— Сначала вроде бы ничего. Но потом мои телефонные и записные книжки начали вдруг исчезать и появлялись в таких местах, куда я их не мог положить. Кое-кто из моих друзей подвергся допросу. Однажды меня оштрафовали на треть моей зарплаты за то, что я опоздал на тренировку. — Он горько рассмеялся. — А поскольку на моей родине фехтовальщика лучше меня нет, то спарринг-партнера у меня не было и мне приходилось сражаться с собственным отражением в специально сконструированном для этого тройном зеркале. Так что штрафовали меня за то, что я опоздал на тренировочный бой с самим собой!

Джей-Пи встал и пересек комнату.

— А потом вот это, — сказал он и взял в руки лежавшую на комоде книгу, — самый большой удар. Как раз перед нынешней поездкой.

Он передал Левантеру книгу. «Олимпийское золото», недавно изданную автобиографию Джей-Пи.

— Свеженькая, только что из Госиздата, — сказал Джей-Пи с тоской в голосе. — Мне вручили ее перед самым отлетом в Нью-Йорк, у трапа самолета. — Он замолчал. Было видно, насколько он расстроен. — Не предупредив меня, неизвестные мне цензоры многое из книги изъяли, а многое — полностью переиначили. Десятки раз упоминавшееся в рукописи имя моего тренера по фехтованию, в книге не встречается ни разу. А ведь этот человек научил меня всему, что я умею. Думаю, они посадили его за то, что он еврей, — сказал Джей-Пи. — Зато много чего оказалось добавлено: например, нападки на кое-кого из военного и спортивного руководства. Они втянули меня в свои политические дрязги.

Страстно желая помочь Джей-Пи, Левантер позвонил своему приятелю, арабскому дипломату.

— Что я могу сделать? — спросил дипломат.

Левантер не колебался.

— Попробуйте разузнать, не окажется ли Джей-Пи в опасности, когда вернется домой?

Через несколько дней дипломат позвонил и предложил Левантеру встретиться в мужских публичных банях в центре Манхэттена. Левантер поначалу удивился тому, что араб выбрал такое странное место, но, оказавшись там, сообразил, что дипломат, вероятно, не раз использовал эти бани для сексуальных целей и потому считал их приватную атмосферу вполне удобной для конфиденциальной политической деятельности.

Завернувшись в полотенца, они молча прошли по темному коридору. Отовсюду лилась медленная сентиментальная музыка, что в сочетании с приглушенным освещением и запахом марихуаны создавало атмосферу особой интимности. Двери большинства комнат, мимо которых они проходили, были открыты; в каждой из них под слабыми голубыми лампами лежали голые мужчины. Одни спали, другие позировали, третьи вдыхали наркотики из маленьких пульверизаторов, четвертые подчеркнуто жестикулировали, приглашая Левантера и араба войти. Они спустились по лестнице вниз, миновали большую купальню, где на краю каждой раковины стояли бутыли с розового цвета жидкостью для полоскания рта и высокие стопки бумажных стаканчиков. С противоположной стороны к ним направился какой-то юноша; проходя мимо, он коснулся рукой паха дипломата. Араб потрепал юношу по щеке и сказал:

— Не сейчас, не сейчас.

Улыбнувшись, юноша удалился.

— Очень плохо, — заметил дипломат, — что когда вас, я имею в виду западных людей, мучит желание, вы полагаетесь исключительно на жест. В нашей культуре мужчины сначала обговаривают свои сексуальные желания, причем во всех подробностях, ибо в словах нет ничего постыдного. Советую вам когда-нибудь посетить нас, — сказал он Левантеру, когда они вошли в спальню — большую комнату, где стояли десятки кроватей.

В проходах между кроватями, разглядывая друг друга, прохаживались мужчины; они так же призывно демонстрировали свои члены, как во время обычных дневных свиданий демонстрировали бы свои лица. То тут, то там один из них приближался к другому и приникал к его плоти — сначала рукой, потом ртом. В дальнем углу комнаты двое обнаженных мужчин лежали, слившись в тесном объятии. И в этой обстановке, сидя вдвоем на одной кровати, при тусклом свете красной лампы без абажура, среди тихой музыки и нестройного хора шепотов и вздохов, Левантер и дипломат принялись обсуждать судьбу Джей-Пи.

Дипломат сказал Левантеру, что Джей-Пи высказал свое несогласие с определенными методами боевой подготовки, принятыми среди военных. Он заявил, что эти методы слишком суровы и негуманны. Благодаря своему статусу национального героя, он обрел много сторонников. Теперь партия, опасаясь усиливающегося влияния армии, нащупывает почву для ареста Джей-Пи.

— Для этого, — сказал дипломат приглушенным голосом, — агенты восточноевропейской разведки распространяют в западных спортивных кругах слухи о том, что фехтовальщик является членом мафии, занимающейся контрабандой золота и антиквариата. А совсем недавно они начали кампанию по обвинению Джей-Пи в участии в тайном сионистском заговоре.

Дипломат объяснил также, что целая сеть гостиниц в Париже, Лондоне и Нью-Йорке через подставных лиц находится во владении служб безопасности восточноевропейских стран. Номера, зарезервированные в этих гостиницах для важных персон, оснащены сложными системами наблюдения, позволяющим властям следить за деятельностью и контактами путешествующих государственных деятелей, ученых, спортсменов, актеров и писателей, которых в эти гостиницы направляют посольства их стран. Таким образом, поездки за границу становятся не только наградой за лояльность государству, но и проверкой этой лояльности.

Именно из той нью-йоркской гостиницы, где Джей-Пи так часто останавливался, правительство его страны получило на него самый явный компромат, сказал арабский дипломат. Они записывали все беседы Джей-Пи с его западными друзьями, и в том числе с человеком, которого они считают своим заклятым врагом, — с Георгием Левантером.

Дипломат категорически рекомендовал Джей-Пи не возвращаться домой. Он сказал, что если органам нужно найти на какого-то компрометирующий материал, они без труда его находят. И действительно, на родине Джей-Пи уже подготовлены списки отечественных спортсменов, мировых чемпионов и рекордсменов, которые будут розданы на предстоящем чемпионате мира. Имени Джей-Пи в этих списках не значится.

Стараясь не упустить время, Левантер договорился о встрече с Джей-Пи в парке возле гостиницы. Когда Джей-Пи услышал от Левантера все то, что сообщил тому арабский дипломат, он был совершенно потрясен.

Подумав немного, Джей-Пи сказал:

— Это абсурд. Почему из всех людей они выбрали именно меня — национального героя?

— Тебе нельзя возвращаться, — настаивал Левантер. — Ты принадлежишь фехтованию, а не правительству. Оставайся в Америке. Занимайся здесь фехтованием. Учи ему. Пиши.

Джей-Пи раздумывал.

— Я не хочу стать изменником родины, — сказал он. — Я принадлежу своей стране. Благодаря моей сабле мой народ испытывает чувство национальной гордости. Абсолютно все в правительстве знают это. Они не посмеют меня тронуть. Я возвращаюсь.

Спустя несколько недель арабский дипломат связался с Левантером и сообщил ему новости о Джей-Пи. Едва фехтовальщик сошел с трапа самолета, прилетевшего из Нью-Йорка, как его арестовали. Теперь он находится в одиночном заключении в военной тюрьме.

Какое-то время о дальнейшей судьбе Джей-Пи было ничего не известно, но вскоре появился первый зловещий сигнал. В одной из центральных газет известный партийный художник опубликовал карикатуру на Джей-Пи в виде шпиона, одетого в шинель, закутанного в башлык и потрясающего саблей. Сабля Джей-Пи была сломана, нога прикована цепью к ядру, а рядом валялись секретные военные графики. Вскоре стало известно, что Джей-Пи отказался сотрудничать со своими обвинителями и быть игрушкой в их руках. С чувством некоторого облегчения Левантер подумал о том, что в маленькой стране бездушных бюрократов ни одну тайну не удается сохранить даже за крепостными стенами.

Дипломат рассказал Левантеру, что просочившаяся информация и слухи позволили западной разведке составить такую картину допросов: Джей-Пи посадили на стул посередине огромной холодной комнаты и допрашивали под ослепительным светом ламп. После долгой череды провокационных вопросов, направленных на то, чтобы сломить его сопротивление, фехтовальщик, указав на свою руку, воскликнул:

— Вы не можете разрушить то, что защищала эта рука. Моя рука принадлежит народу!

Тогда офицер-следователь поднялся из-за стола и вступил в круг света, встав перед фехтовальщиком.

— Это и есть та рука, о которой ты говоришь? — спокойно спросил он, потрепав Джей-Пи по правому плечу.

Джей-Пи откинулся на спинку стула и взглянул офицеру в лицо.

— Да, полковник, это она, — ответил он и с гордостью протянул руку вперед.

Внезапно офицер схватил ее обеими руками и, перенеся весь свой вес на одну ногу, другой ногой толкнул стул. Полковник положил руку Джей-Пи на спинку стула, и, словно крестьянин, ломающий прут, с силой на нее нажал. Локоть громко хрустнул. Джей-Пи закричал и попытался освободиться, но полковник вывернул сломанную руку, положил на спинку стула запястье и нажал на него. Теперь хрустнуло запястье. Джей-Пи со стоном сполз со стула на пол.

— Слишком много для руки, принадлежащей народу! — сказал полковник, возвращаясь к столу.

Закрытый военный трибунал приговорил Джей-Пи к лишению прав собственности и гражданского состояния за деятельность, направленную на подрыв высших интересов государства. Кроме того, он был приговорен к двадцати пяти годам заключения в лагере строгого режима.

Левантер был вне себя от ярости. Фехтовальщик получил двадцать пять лет, думал он, тогда как большинство вождей Третьего Рейха были приговорены Нюрнбергским военным трибуналом к куда более коротким срокам. Левантер решил провести систематическое наблюдение в той нью-йоркской гостинице, в которой обычно останавливался Джей-Пи.

С помощью дипломата Левантер раздобыл длинный список соотечественников Джей-Пи, останавливавшихся в этой гостинице и наказанных по возвращении домой. В списке были: писатель, скрывший свою встречу с одним американским интеллектуалом, — поплатился тем, что его очередной роман был запрещен к изданию; актриса, повидавшая в Нью-Йорке своего дядю, но прежде не признававшаяся в том, что у нее есть родственники в США, — стала невыездной; архитектор, забывший упомянуть о том, что получил от американских коллег профессиональную премию за свой промышленный проект, — был навсегда лишен индивидуальных заказов. Таких примеров были десятки.

Несколько раз, под разными именами и в разной одежде Левантер снимал номера в этой гостинице. Он искал — и вскоре нашел — «жучки» для подслушивания. Проследив, кто из сотрудников гостиницы отвечает за отбор и распределение номеров, Левантер сузил свой поиск до старшего администратора, ответственного за бронирование мест для клиентов из Восточной Европы.

Этот администратор, как узнал Левантер, работал в гостинице уже более десяти лет. Понаблюдав некоторое время за его работой, однажды вечером Левантер проследовал за ним до самого его дома в пригороде. Затем, когда администратор вместе с женой уехали из дома на выходные, он проник туда и обнаружил в подвале большую мастерскую, забитую электронным оборудованием. Отдельные компоненты совпадали с теми, что Левантер обнаружил в номерах гостиницы, в которые регулярно селили гостей из-за Железного Занавеса.

Левантер связался с арабским дипломатом, и тот через несколько дней подтвердил, что, по его данным, старший администратор гостиницы — один из второстепенных восточноевропейских агентов в США.

Как-то утром Левантер позвонил этому человеку в гостиницу и, преувеличенно заикаясь, чтобы манеру его речи невозможно было забыть, представился как преуспевающий предприниматель, после выхода на пенсию проживающий за городом. Левантер объяснил, что имя администратора ему дали в одном туристическом агентстве, в клиентуру которого входит много граждан из стран Восточной Европы. Он сказал, что интересуется судьбой отдельных людей из-за Железного Занавеса, ибо кое-кто из них вполне бы мог желать нанести ущерб Соединенным Штатам. Он подчеркнул, что чаще всего это люди пожилого возраста, которые не очень хорошо владеют английским языком и потому не рискуют предпринимать столь решительный шаг без поддержки и поощрения. Левантер объяснил, что группа свободомыслящих американских предпринимателей — он назвал несколько имен, наверняка известных администратору, — создала фонд для широкомасштабного содействия потенциальным вредителям.

Левантер сказал, что он и его товарищи ищут компетентное лицо, которому они могли бы доверять и с которым могли сотрудничать; по вполне понятным причинам это не может быть кто-то находящийся на виду, ибо подобное обстоятельство может поставить под удар весь проект, направленный на защиту прав человека. Левантер спросил, не заинтересован ли администратор в том, чтобы помочь им? Или, быть может, он знает кого-то, кто мог бы помочь? Разумеется, любой профессиональный риск будет возмещен, о финансовой стороне можно договориться. Администратор выразил интерес к высказанному предложению и пожелал встретиться с Левантером для дальнейших переговоров.

Левантер извинился за то, что не знает в Нью-Йорке такого частного клуба, куда бы мог пригласить своего гостя, но сказал, что придумал удобное место, где они могли бы встретиться конфиденциально. «К тому же, — сказал он, — у меня болит поясница и неплохо было бы посидеть в сауне». А потому не встретиться ли им в банях Кавалье, в Мидтауне, где вполне можно насладиться уединением и анонимностью. «Завтра утром я собираюсь лететь домой, — сказал Левантер, — и потому надеюсь, что вы встретитесь со мной сегодня, допустим, сразу после ланча, когда бани не так переполнены».

Администратор охотно согласился, и Левантер, хорошо запомнивший с предыдущего посещения планировку бань, сообщил свой план. Чтобы сэкономить обоим время и наверняка не разминуться, он предложил, чтобы администратор снял в банях отдельный номер, приготовился к посещению сауны и перешел в номер 101, забронированный Левантером. Оттуда они могли бы вместе пройти в сауну и там в конфиденциальной обстановке побеседовать.

У Левантера оставалось еще два часа на то, чтобы подготовиться к встрече. Он надел пару замшевых перчаток и достал купленную несколько недель назад саблю и тяжелый хозяйственный молоток с толстым кожаным чехлом поверх железного набалдашника. Все это он завернул в шерстяной шарф, сложил в продуктовую сумку, сунул туда же моток веревки, после чего снял перчатки и тоже кинул в сумку.

При ярком свете ванной комнаты Левантер натянул седой театральный парик, наклеил фальшивые брови, усы и короткую бородку. Через несколько минут он стал совершенно неузнаваемым.

Он вышел из дома через черный ход, поймал такси и приехал в бани. Там снял плащ и бросил его на сумку.

Приблизившись к кассиру, сонному старику с бледным одутловатым лицом, и понизив голос, он сказал, что забронировал номер 101. Не отрывая глаз от газеты, кассир вручил Левантеру брелок с ключами от номера, два банных полотенца и пробормотал, что, согласно тарифу, комната снята на двенадцать часов.

Номер 101 был расположен наверху, в самом конце коридора, рядом с центральным вентилятором, который работал так шумно, что Левантер был абсолютно уверен в том, что всякий, кто заглянет в этот коридор, обязательно свернет, не дойдя до его конца.

Прежде чем открыть комнату, Левантер надел перчатки, вошел и запер за собой дверь. В комнате, освещенной лишь тусклой лампочкой, едва рассеивающей темноту, стоял деревянный топчан с матрасом, простыней и двумя подушками, стул, шкаф и маленький столик возле кровати. Левантер сунул саблю под топчан, а молоток положил на стол. Затем разделся, повесил одежду в металлический шкаф, стоявший рядом с топчаном и вышел, сняв перчатки только после того, как отпер дверь, причем дверь оставил слегка приоткрытой. Закутавшись в полотенце, он спустился вниз и сел в помещении, где посетители обычно расслаблялись после сауны. Отсюда был виден центральный вход.

Администратор гостиницы пришел один, причем несколько раньше назначенного времени, и снял себе номер. Левантер поднялся вслед за ним и направился в свой номер 101. Спрятав ключ в кармане плаща, он надел перчатки и прилег на топчан, прислушиваясь к доносившейся из коридора музыке. Через несколько минут раздался робкий стук в дверь. Левантер встал, взял молоток в правую руку и, держа его за спиной, левой рукой открыл дверь. Заикаясь, он поздоровался с администратором и пригласил его войти. Завернутый в банное полотенце, администратор выглядел неуверенным, смущенным и робким. Он сказал, что подождет его в одном из баров внизу. Левантер объяснил, что и сам только что пришел; он сказал, что заметил внизу несколько сомнительных типов, в открытую торгующих стимулирующими таблетками и нюхающих кокаин. «Лично я, — сказал он, — не слишком-то хочу маячить перед этими типами, но если вы настаиваете, то можно, конечно, пойти туда». Его замечание сработало: администратор тут же сказал, что вовсе не настаивает, и в полутьме, сопровождаемый доносящимся из динамика в коридоре голосом Джуди Гарланд, неловко плюхнулся на стул рядом с топчаном. Левантер левой рукой закрыл дверь, а правой стукнул администратора по голове молотком в кожаном чехле. Оглушенный, тот обмяк и рухнул на край топчана; его полотенце упало на пол. Левантер схватил администратора за ноги и уложил его на топчан. Он запихнул ему в рот кляп из полотенца, достал браслет-брелок с ключами от комнаты и надел себе на руку. Потом перевернул администратора лицом вниз и, обмотав ему веревкой шею, пояс, колени и щиколотки, туго привязал тело к топчану.

После чего Левантер аккуратно оделся и проверил, что ничего не забыл. Он надел плащ, завернул молоток в шарф и положил его в продуктовую сумку. Потом склонился над администратором и ущипнул его: по телу мужчины пробежала дрожь; он напрягся, но кляп оказался слишком плотным, чтобы пропустить хоть один звук. Левантер еще раз напомнил себе, что его действия, подобно приговору военного трибунала, являются безличной местью.

Он вытащил из-под кровати саблю. Держа оружие в руках, Левантер встал в изножье топчана. Клинок поблескивал в голубом свете. Он склонился над голым телом, приблизил кончик сабли к узкому проходу, словно тень разделявшему зад мужчины, потом направил его в этот проход.

Левантер нагнулся, опираясь на одну руку, резко двинул другую вперед и, словно вкладывая оружие в ножны, вогнал клинок глубоко в отверстие. Тело содрогнулось в конвульсиях, потом начало дрожать. К тому моменту, когда внутрь вошел весь клинок, тело было уже неподвижным. Левантер накрыл его простыней.

Он выключил свет и, уходя, плотно прикрыл дверь. Перчатки положил в сумку и, не торопясь, зашагал по коридору. Ему встретилось несколько мужчин — одни обнимались тут же в коридоре, другие были видны через открытые двери тускло освещенных комнат.

Выходя, он скинул брелок с запястья на стойку. Кассир, по-прежнему поглощенный газетой, даже не поднял головы и пробормотал что-то нечленораздельное в ответ на тихое «до свидания», которое бросил ему Левантер.

По пути домой через парк, Левантер медленно снял парик, отклеил брови, усы и бороду и — одно за одним бросил в кусты.

Он подумал об общественном резонансе своего поступка. И власти, и пресса непременно начнут искать связь между преступлением и мотивом его совершения. Наверняка они заподозрят заговор, но отыскивать в этом убийстве заговор так же бесполезно, как гладить бронзовую лошадь. Никто не сумеет распутать обстоятельств и мотивов, приведших к смерти администратора.

У себя дома Левантер почувствовал себя в полной безопасности. Прошло не более часа с того момента, как администратор вошел в свой номер. Случившееся осело в самом отдаленном уголке памяти Левантера — что-то вроде моментального снимка, сделанного «поляроидом»: негатива не осталось, фотограф неизвестен, фотоаппарат выброшен на свалку.

Прекрасно зная о том, что у Жака Моно мало свободного времени, Левантер отправился на встречу с ним прямо в Канны. Прибыв на курорт, он обнаружил, что там проходит ежегодный Каннский кинофестиваль. Моно говорил Левантеру, что, хотя он родился и вырос в Каннах, а впоследствии проводил там все свои отпуска, он ни разу не бывал на кинофестивале. Поскольку Левантер каждый день проводил в обществе Моно, он убедил того посмотреть несколько кинофильмов фестивальной программы и представил своего измученного хворями друга кое-кому из киношников, надеясь, что те его развлекут.

Как-то, ближе к вечеру, когда они вышли с просмотра очередного фильма, Левантер заметил, что какая-то старлетка пялится на Моно. Она подскочила к ним и осторожно спросила, не является ли Моно одной из тех знаменитостей, вроде Чарльза Бойера, которые, по слухам, приехали в Канны с фильмом «Голливуд, Голливуд!», составленным из фрагментов фильмов, в которых они снимались. Моно уже собирался представиться, но тут вмешался Левантер и сказал, что Моно в самом деле звезда, но из другой галактики.

— Из другой галактики? — спросила юная дама, широко раскрыв глаза.

Левантер кивнул. Девушка извинилась, что еще не видела «Другой галактики», и обещала сделать это сразу, как только фильм выйдет на экраны.

Позже один известный французский кинорежиссер встретил Моно на террасе отеля и сразу же узнал его. Он уважительно поприветствовал Моно и представился.

— Не часто нас посещают Нобелевские лауреаты! — воскликнул он торжественно. После чего представил Моно своей спутнице, изящно сложенной брюнетке: — Это доктор Жак Моно, автор книги, оказавшей на меня неизгладимое впечатление.

Женщина скромно улыбнулась, но ничего не сказала.

— Ты, конечно, помнишь «Возможность и необходимость»? Ту книгу, которую ты видела на моем ночном столике, — сказал режиссер с явным упреком.

Женщина протянула руку.

— Конечно! Я счастлива познакомиться с вами, доктор, — сказала она, опуская другую руку на бедро и слегка наклоняясь к нему. — Вы здесь потому, что по вашей книге сняли фильм?

Она была довольна тем, что сумела задать такой серьезный вопрос.

Заметно развеселившись, Моно готов был уже ответить, но режиссер, с выражением сильнейшего недовольства на лице, схватил женщину за плечо и утащил ее прочь.

На гала-представлении после одного из фильмов две старлетки поинтересовались у Левантера, кто такой его симпатичный приятель. Левантер сказал:

— Угадайте!

— Он достаточно симпатичен для того, чтобы быть кинозвездой, — сказала одна, бросая на Моно кокетливый взгляд.

— Только не звездой, — возразила вторая. — Для этого у него слишком своеобразная внешность.

— Директор студии? — спросила первая.

— Нет, он слишком самоуверен, — отвечала вторая. — Директора студий лишь пытаются выглядеть самоуверенными, а этот и на самом деле такой.

— Режиссер?

— Нет, он слишком естественный и при этом хорошо одет.

Она внимательно посмотрела на Моно.

— Должно быть, ученый, — сказала она, помолчав.

— Почему вы так думаете? — спросил Левантер.

— Он глядит на тебя так, словно изучает, — пробормотала она.

Они разговаривали и обменивались шутками, сидя в послеполуденный час на залитой солнцем веранде фамильного дома Моно. Левантер захватил с собой фотоаппарат, чтобы сделать несколько снимков Моно. Только используя видоискатель, ему удалось сфокусироваться на едва уловимых признаках болезни Моно. Нет, никаких бросающихся в глаза изменений, лишь кое-какие физические симптомы, да нехарактерная для него усталость, заставляющая предположить, что болезнь все сильнее разрушает его здоровье.

Чуть позже Моно проводил Левантера до машины.

— До завтра? — задал вопрос Левантер, уже садясь за руль.

Моно стоял рядом, ничего не отвечая. Левантер поднял на него взгляд. Мужчины посмотрели в глаза друг другу. Левантер понял, что они видятся в последний раз.

— Прощай, мой дорогой мальчик, — сказал Моно, прервав наконец молчание.

У Левантера не было слов. Онемевший, подавленный, он завел мотор. Жак Моно, не оглядываясь зашагал прочь. Когда он поднимался по ступенькам, ведущим к дому, последние лучи заходящего солнца окутали его своим сиянием.

Темноволосая женщина сошла с дощатого настила и большими шагами ступала по песку к последнему незанятому шезлонгу, что стоял возле шезлонга Левантера. Она развязала поясок халата, сняла его и легла. Как и большинство женщин на этом закрытом гостиничном пляже, она загорала голышом. Ее тело было покрыто ровным загаром; кожа была гладкой — ни жиринки, ни морщинки. Она подставила свое лицо солнцу.

Левантер взглянул на ее лицо. Легкое утолщение в основании ее носа показалось ему знакомым.