7

Эта деревня находилась далеко от железной дороги и реки. Немецкие солдаты приезжали сюда три раза в год за продовольствием и фуражом.

Меня приютил местный кузнец, который был здесь старостой. Его ценили и уважали в деревне. Благодаря ему ко мне тоже относились неплохо. Однако подвыпив, крестьяне поговаривали, что я могу накликать беду и, что за укрывание цыганенка немцы сожгут всю деревню. Правда никто не осмеливался сказать это в лицо кузнецу и, как правило, меня не обижали. Конечно, когда кузнец бывал навеселе, лучше было не попадаться ему на глаза, чтобы не получить затрещину. Но кроме него никто не поднимал на меня руки. Двоим батракам было не до меня, а известный в деревне амурными подвигами хозяйский сын редко бывал дома.

Каждый день, рано утром, жена кузнеца кормила меня пустым борщом и черствым хлебом, который приобретал вкус после того, как я размачивал его в борще. Потом я разжигал комету и, самый первый в деревне, выводил на пастбище скотину.

По вечерам хозяйка молилась, кузнец храпел на печи, их сын пропадал в деревне, батраки возились со скотом. Мне, хозяйка обычно давала вещи кузнеца, чтобы я очистил их от вшей. Я усаживался возле лампы и разыскивал вдоль швов белых, набухших от крови насекомых. Я ловил их и давил ногтем на столе. Когда вшей было особенно много, жена кузнеца помогала мне и давила их бутылкой сразу по несколько штук. Вши хрустели и вокруг трупиков расплывались маленькие красные лужицы. Ускользнувшие на пол насекомые прыгали в разные стороны и раздавить их ногой было очень трудно.

Особенно крупные экземпляры, жена кузнеца осторожно ловила и бросала в специальную банку. Обычно, когда набиралось с десяток отборных вшей, она замешивала их с тестом. Туда же она добавляла немного человеческой и конской мочи, навоза, бросала дохлого паука и горсточку кошачьих экскрементов и скатывала тесто в шарики. При коликах это было лучшее средство. Кузнец время от времени болел животом и тогда жена давала ему несколько таких шариков. Она уверяла его, что со рвотой болезнь покидает тело. Хрипло дыша, измученный рвотой кузнец дрожал от слабости на матрасе у печи. Жена поила его успокоительным – теплой водой с медом. Но если боль и жар не отпускали, она готовила другое лекарство. Растерев кусок конской кости, она бросала в получившийся порошок несколько муравьев и клопов, которые сразу начинали драться, вбивала в миску несколько куриных яиц и подливала туда немного керосина. Больной выпивал эту смесь одним глотком и получал в награду стакан водки и кусок колбасы.

Иногда кузнеца навещали вооруженные винтовками и пистолетами всадники. Осмотрев дом, они садились с кузнецом за стол. Хозяйка приносила самогон, кольца перченой охотничьей колбасы, сыр, сваренные вкрутую яйца и жареное мясо.

Это были партизаны. Они часто и всегда без предупреждения приезжали в деревню. Кузнец объяснял жене, что партизаны разделены на отряды «белых», которые воюют, как с немцами, так и с русскими, и «красных», которые помогают Красной Армии.

Разное говорили в деревне. Рассказывали, что «белые» отстаивают частную собственность и капиталистов. Что Советы помогают «красным», которые добиваются земельной реформы. Но каждый отряд требовал помощи от крестьян.

«Белые» партизаны карали всех, кого подозревали в содействии «красным». В свою очередь, «красные» покровительствовали беднякам и наказывали деревни за любую помощь «белым». Кроме того, они преследовали семьи зажиточных крестьян.

В деревню наведывались и немецкие войска. Они допрашивали жителей о партизанах и обычно для острастки расстреливали одного-двух крестьян. Когда приезжали немцы, кузнец закрывал меня в подвале с картофелем, а сам заверял немецких офицеров в лояльности и обещал, что деревня поставит продовольствие в срок.

Иногда партизанские отряды сталкивались в деревне и тогда дворы и улицы превращались в поле боя – строчили автоматы, взрывались гранаты, горели дома, ревел оставленный без присмотра скот, рыдали полуголые дети. Крестьяне укрывались в подвалах, прижимаясь к бормочущим молитвы женам. Подслеповатые, глухие, беззубые старухи, крестясь негнущимися пальцами, шли прямо на автоматы, примиряя сражающихся и призывая на их головы кару Господню.

После боя деревня медленно возвращалась к жизни. Вспыхивали драки за оружие, обмундирование, сапоги, другое, оставленное партизанами имущество. Крестьяне решали где хоронить убитых и кому копать могилы. В спорах проходили дни. Тем временем, трупы разлагались, днем их обнюхивали псы, а по ночам обгрызали крысы.

Однажды ночью жена кузнеца разбудила меня и велела побыстрее уйти в лес. Но едва я выскочил из кровати, как вокруг дома зазвучали мужские голоса. Набросив на себя мешок, я спрятался на чердаке и припал к щели между досками, через которую был виден почти весь двор.

Твердый мужской голос вызвал хозяина и двое вооруженных партизан поволокли полуодетого кузнеца во двор. Он стоял, подрагивая от холода и поддерживая спадающие штаны. Главарь банды, партизан в большой фуражке и с расшитыми звездами эполетами, подошел к нему и что-то сказал. Я услышал только:"…ты помогал врагам Фатерланда.".

Кузнец всплеснул руками и призвал в свидетели своей невиновности Сына Божьего и Святую Троицу. Первый же удар свалил его на землю. Медленно поднимаясь, он продолжал возражать. Один из бандитов выломал из ограды кол и, метнув его, угодил кузнецу в лицо. Кузнец упал и партизаны начали пинать его тяжелыми ботинками. Он стонал, корчился от боли, но они не останавливались. Наклонившись над кузнецом, они выкручивали ему уши, наступали на половые органы, ломали каблуками пальцы.

Когда он затих и обмяк, партизаны выволокли во двор обоих работников, жену кузнеца и отчаянно упирающегося сына. Они распахнули двери амбара и бросили женщину и мужчин, как мешки с зерном поперек оглобель телеги. Потом партизаны сорвали с них одежду и под телегой привязали руки к ногам. Засучив рукава, они принялись стегать извивающиеся тела кусками телефонного кабеля. Кабель звонко шлепал по тугим ягодицам. На глазах, разбухая от ударов, жертвы корчились и скулили, как свора побитых псов.

Градом сыпались удары. Только жена кузнеца еще продолжала подвывать, в то время, как партизаны перешучивались по поводу ее худых скрюченных бедер. Поскольку женщина продолжала стонать, они перевернули ее на спину. Один из мужчин яростно ударил ее. Все чаще и сильнее он сек ее потемневшие от потоков крови грудь и живот. Тела на оглоблях поникли. Мучители прикрыли их одеждой и вошли в дом, опрокидывая мебель и сокрушая все на своем пути.

На чердаке партизаны нашли меня. Приподняв за шиворот, они осмотрели меня и подергали за волосы. Они сразу решили, что я цыганский подкидыш и начали громко обсуждать, что со мной сделать. В конце концов, один из них предложил доставить меня на ближайшую немецкую заставу расположенную километрах в десяти от деревни. По его мнению, так было лучше для всей деревни, которая уже запоздала с поставками продовольствия. С этим согласился еще один партизан, быстро добавив, что из-за какого-то цыганского выродка немцы могут сжечь всю деревню.

Меня связали и вынесли во двор. Партизаны привели двоих крестьян и, указывая на меня, что-то им подробно объяснили. Услужливо кивая, крестьяне покорно выслушали их. Меня положили в телегу и крепко привязали. Крестьяне устроились на передке и мы поехали.

Сначала партизаны верхом сопровождали телегу и, покачиваясь в седлах, делили найденные у кузнеца припасы. Когда телега углубилась в лес, они еще раз переговорили с возницами и, пришпорив лошадей, скрылись среди деревьев.

Устав от солнца и неудобной позы, я задремал. Мне снилось, что я стал белочкой, и из темного уютного дупла насмешливо рассматриваю мир подо мной. Неожиданно я превратился в кузнечика и поскакал куда-то далеко на длинных пружинистых ногах. Как сквозь пелену в мои сны пробивались голоса крестьян, ржание лошади и повизгивание колес.

К полудню мы приехали на железнодорожную станцию. Нас сразу окружили немецкие солдаты одетые в выгоревшую униформу и стоптанные ботинки. Крестьяне поклонились и отдали им написанную партизанами записку. Пока караульный ходил за командиром, несколько солдат подошли к телеге и, разговаривая, рассматривали меня. Я улыбнулся одному из них, уже немолодому мужчине, измученному жарой так, что, казалось, вспотели даже его очки. Он наклонился над телегой и внимательно рассматривал меня. Я посмотрел прямо в его спокойные светло-голубые глаза и хотел сглазить его, но потом пожалел и отвернулся.

Из-за здания станции к телеге подошел молодой офицер. Солдаты быстро оправились и стали навытяжку. Не зная куда деваться, крестьяне тоже подобострастно вытянулись.

Офицер отрывисто приказал что-то одному из солдат. Тот подошел ко мне, больно потрепал по голове, оттянул веки, заглянул в глаза и осмотрел шрамы на коленках и икрах. Затем он доложил обо всем офицеру. Офицер повернулся к солдату в очках и, что-то приказав, ушел.

Солдаты разошлись. Из помещения станции доносилась веселая мелодия. На высокой сторожевой вышке, где был установлен пулемет, солдаты примеряли каски.

Солдат в очках подошел ко мне, молча отвязал веревку от телеги и, обмотав ее вокруг своего запястья, знаками приказал мне следовать за ним. Я оглянулся и увидел, что крестьяне уже забрались в телегу и понукали лошадь.

Мы миновали здание станции. Солдат зашел на склад, взял там небольшую канистру с бензином и мы пошли вдоль железнодорожного полотна к темнеющему неподалеку лесу.

Я знал, что солдату приказано пристрелить меня, облить труп бензином и сжечь. Я не раз видел, как это делалось. Я помнил, как партизаны казнили крестьянина, обвиненного в сотрудничестве с врагами. Тогда, приговоренный, сам выкопал яму в которую затем упало его тело. Еще я видел, как немцы добили пытавшегося укрыться в лесу раненного партизана и, как над его трупом взметнулся столб пламени.

Больше всего я боялся боли. Наверняка, когда пуля попадет в меня, будет очень больно, но еще больнее будет, когда вспыхнет бензин. Но я ничего не мог поделать. У солдата была винтовка и он крепко держал привязанную к моей ноге веревку.

Я шел босиком и разогретые солнцем шпалы обжигали мои пятки. Я подпрыгивал, когда наступал на рассыпанные между шпалами острые камешки. Несколько раз я пробовал пройти по рельсу, но, привязанная к ноге веревка, мешала удерживать равновесие. Мне было трудно подстроить свои частые короткие шажки к широкой размеренной поступи солдата.

Он наблюдал за мной и слегка улыбнулся при моей попытке пройтись по рельсу. Улыбка была слишком слабой – он шел убивать меня.

Мы миновали последнюю стрелку и вышли за пределы станции. Вечерело. К лесу мы подошли когда солнце уже садилось за верхушки деревьев. Остановившись, солдат поставил канистру с бензином и взял винтовку в левую руку. Присев на краю дороги, он вздохнул и вытянул ноги вниз по насыпи. Он спокойно снял очки, вытер рукавом пот с густых бровей и отстегнул от ремня саперную лопатку. Он достал сигарету из нагрудного кармана, прикурил ее и тщательно затушил спичку.

Солдат молча наблюдал мои усилия ослабить узел растершей ногу веревки. Потом он достал из кармана брюк маленький складной нож, открыл его, и, пододвинувшись ближе, взялся за мою ногу и аккуратно разрезал веревку. Он смотал ее и, широко размахнувшись, забросил далеко под насыпь. Я благодарно улыбнулся, но солдат не ответил. Мы сидели рядом – он затягивался сигаретой, а я смотрел, как развеивается голубой дымок.

Я размышлял о том, что на свете существует очень много способов умереть. До этого дня смерть поразила мое воображение только дважды.

Я хорошо помнил, как в первые дни войны, в здание напротив нашего дома попала бомба. От взрыва из окон нашей квартиры вылетели стекла. Нас испугал грохот падающих стен, содрогание земли, крики погибающих людей. Я увидел валящиеся в бездну коричневые двери, потолки, стены, на которых еще висели картины. На мостовую обрушилась лавина великолепных роялей, хлопающих на лету крышками, медлительных тучных старомодных кресел, резвых табуретов и пуфов. За ними последовали разрывающиеся на куски люстры, блестящие кастрюли, чайники и алюминиевые ночные горшки. Как вспугнутые птицы, шелестя, разлетались листы из распотрошенных книг. Ванные медленно и аккуратно отрывались от водопроводных труб и присоединялись в воздухе к причудливо изогнутым поручням, перилам и водосточным трубам.

Когда пыль осела, рассеченное надвое здание стыдливо показало свои внутренности. Мягкие человеческие тела перемешались с обломками стен и потолков и, как тряпки, валялись в проломах. Только теперь они начали краснеть. Мелкие клочки рваной бумаги и штукатурки облепляли эти краснеющие лохмотья как голодные мухи. Все вокруг еще двигалось, только тела, казалось, уже успокоились.

Потом послышались стоны и крики людей погребенных под балками, пронзенных проволокой и трубами, искалеченных и раздавленных обломками стен. Из зияющей воронки вышла только одна старуха. Она широко разевала беззубый рот, но так ничего и не смогла сказать. Одежда на ней разорвалась, были видны свисающие с костлявого тела иссохшие груди. Она добралась до края воронки и вскарабкалась на кучу обломков, отделяющих яму от дороги. Потом она опрокинулась навзничь и исчезла в развалинах.

От руки ближнего можно было умереть и не так живописно. Недавно, когда я жил у Леха, я видел как двое крестьян затеяли драку посредине комнаты. Они набросились друг на друга, и, вцепившись в глотки, покатились по грязному полу. Кусаясь, как бешеные псы, они рвали в клочья одежду и тела. Извиваясь в дикой пляске, они подпрыгивали, царапались и хватали друг друга. Кулаками они били по головам, как молотами.

Потом гости, спокойно окружившие парней и наблюдавшие за дракой, услышали сильный удар и резкий хруст. Один из парней взобрался на другого. Поверженный на пол драчун тяжело дышал и, как видно, ослаб, но у него хватило сил приподнять голову и плюнуть победителю в лицо. Тот не простил такого оскорбления. Он, как лягушка, высоко подпрыгнул и со всего размаха ударил обидчика по голове. Голова уже больше не пыталась подняться и начала тонуть в луже крови. Человек был мертв.

Я чувствовал себя, как бездомный пес, которого однажды нашли партизаны. Сначала они гладили его по голове, потом почесали за ухом. Исполнившийся радостью пес визжал от любви и признательности. Потом они бросили ему кость. Он помчался за ней, виляя лохматым хвостом, распугивая бабочек и сминая цветы. Он нашел кость и с гордостью показал ее и тогда они пристрелили его.

Солдат подтянул ремень. Его движение отвлекло меня от воспоминаний.

Потом я попытался высчитать расстояние до леса и время, которое потребуется солдату, чтобы вскинуть винтовку и выстрелить, если я внезапно побегу. Я умру на половине пути к лесу – он был слишком далеко. В лучшем случае, я успевал добежать до зарослей сорняков, которые помешали бы мне бежать, но не защитили бы от пуль.

Солдат встал и со стоном потянулся. Вокруг было тихо-тихо. Ласковый, пахнущий душицей и хвоей ветерок уносил резкий смрад бензина.

Я подумал, что он наверняка застрелит меня в спину. Люди предпочитают убивать не видя глаз жертвы.

Солдат повернулся ко мне и, показывая на лес, начал махать рукой, как бы говоря:"Беги, ты свободен!". Вот и пришел мой час. Я сделал вид, что ничего не понял и пошел к нему. Он попятился, будто боясь, чтобы я не прикоснулся к нему и, прикрывая рукой глаза, сердито показывал на лес.

Я подумал, что это он здорово придумал, чтобы провести меня – он притворялся, что ничего не видит. Я как врос в землю. Солдат нетерпеливо глянул на меня и сказал что-то на своем резком языке. Я ласково улыбнулся ему в ответ, но это еще сильнее рассердило его. Снова он взмахнул руками в сторону леса и снова я не сдвинулся с места. Тогда он вынул из винтовки затвор, положил его на шпалы и лег сверху.

Проверив расстояние до леса еще раз, я решил, что теперь можно было рискнуть. Когда я начал отдаляться от дороги, солдат дружелюбно улыбнулся мне. Я дошел до края насыпи и оглянулся. Солдат продолжал неподвижно греться на солнце.

Я взмахнул руками и, как заяц, помчался вниз, прямо в мелколесье, к прохладному темному лесу. Обдираясь о кусты, я мчался дальше и дальше, пока не запыхался и упал на влажный ласковый мох.

Я уже лежал и прислушивался к лесным голосам, когда у железной дороги прогремели два выстрела. Очевидно солдат сделал вид, что убил меня.

В зарослях начали шуршать проснувшиеся птицы. Совсем рядом, из-под корня вылезла маленькая ящерица и внимательно посмотрела на меня. Я мог бы прихлопнуть ее с одного удара, но на это сил уже не было.

8

Ранняя осень погубила часть урожая, потом в свои права вступила суровая зима. Сперва долго шел снег. Крестьяне знали причуды местного климата и торопились сделать запасы для себя и домашних животных, готовясь к сильным ветрам, конопатили стены домов и амбаров и укрепляли дымовые трубы и соломенные крыши. Затем ударили морозы.

Никто не нуждался в моих услугах. Еды было мало и каждый лишний рот был обузой. Кроме того, для меня не было работы. Даже навоз было невозможно вычистить, потому что коровники были по крыши завалены снегом. Крестьяне делили кров с курами, телятами, кроликами, свиньями, козами, лошадьми. Люди и животные согревали друг друга теплом своих тел. Но для меня среди них не было места.

Зима не отступала. Низкое, затянутое свинцовыми тучами небо, казалось, цеплялось за соломенные крыши. Иногда, как воздушный шар, пролетала туча еще мрачнее остальных. Такую тучу сопровождала зловещая тень – так нечистая сила крадется за грешником. Своим дыханием люди прогревали в обледеневших окнах глазки. Когда дьявольская тень накрывала деревню, они крестились и бормотали молитвы. Никто не сомневался, что на темной туче, над деревней проносится дьявол, а пока он поблизости, можно ожидать одних неприятностей.

Укутавшись в старые тряпки и обрывки кроличьих шкурок, я кочевал от деревни к деревне, согреваясь теплом самодельной кометы, консервную банку для которой нашел возле железной дороги. Я усердно подбирал любое подходящее для кометы топливо и складывал его в мешок за спиной. Как только мешок становился легче, я уходил в лес и ломал там ветки, обдирал кору, выкапывал торф. Когда мешок тяжелел, я продолжал путь и, раскручивая комету, радовался ее теплу и чувствовал себя в безопасности.

Разжиться едой было не трудно. Непрерывные снегопады удерживали крестьян в домах. Я безбоязненно пробирался в заваленные снегом амбары, выбирал там лучшие картофелины и свеклу и потом пек овощи на комете. Если меня и выслеживали, то неуклюже пробирающийся сквозь снегопад бесформенный ком тряпья принимали за привидение. Иногда крестьяне спускали на меня собак, но, когда они добегали до меня, я легко отгонял их кометой. Они возвращались к хозяевам уставшие и замерзшие.

Я был обут в широкие, перевязанные большими лоскутами башмаки. Благодаря широким деревянным подошвам и моему малому весу я не проваливался в глубокий снег. Закутавшись до глаз, я свободно бродил по округе, встречаясь только с воронами.

Я ночевал в лесу, забираясь под сугробы прикрывающие узловатые корни старых деревьев. Я загружал комету сырым торфом и влажными листьями и они обогревали мое убежище ароматным дымком. Огонь тлел всю ночь напролет.

В конце концов на несколько недель задули теплые ветры, началась оттепель и крестьяне начали все чаще выходить из домов. Бодрые отдохнувшие псы бродили теперь вокруг деревень и мне становилось все труднее добывать пропитание. Пора было остановиться в какой-нибудь деревне подальше от немецких застав.

Я шел через лес и с деревьев, угрожая затушить комету, на меня часто обрушивались подтаявшие снежные шапки. На следующий день я услышал чей-то крик. Я спрятался за куст и, боясь пошевелиться, внимательно прислушался к скрипу деревьев. Снова раздался крик. Наверху, в кронах деревьев, захлопали крыльями вспугнутые вороны. Осторожно перебегая от дерева к дереву, я приблизился к месту откуда доносился крик. На узкой размокшей дороге виднелась опрокинутая телега, возле нее стоял конь.

Заметив меня, конь повел ушами и встряхнул головой. Я подошел поближе. Животное так исхудало, что была видна каждая его косточка. Как мокрые веревки, провисали пучки изнуренных мышц. Конь посмотрел на меня налитыми кровью глазами и захрипел с видимым усилием поворачивая голову.

Одна из ног у коня была сломана повыше копыта. Острая кость прорвала кожу и, с каждым шагом, все больше выходила наружу.

Вороны реяли вокруг раненого животного не спуская с него глаз. Когда тяжелые птицы, одна за одной, рассаживались на деревьях, на землю, как блины на сковороду, шлепались сугробы мокрого подтаявшего снега. На любой шум конь слабо приподнимал голову и озирался.

Увидев меня возле телеги, конь приветливо взмахнул хвостом. Когда я подошел к нему, он положил свою тяжелую голову мне на плечо и потерся о мою щеку. Я поглаживал его воспаленные ноздри, а он мордой подталкивал меня поближе к себе. Я наклонился, чтобы осмотреть его рану. Конь повернул ко мне голову словно ожидая окончательного диагноза. Я предложил ему сделать несколько шагов. Постанывая и спотыкаясь, он попробовал шагнуть, но из этого ничего не вышло. Стыдясь своего бессилия, он опустил голову. Я обхватил его шею и почувствовал, как в ней бьется жизнь. Оставшись в лесу, он был обречен на верную смерть и я решил заставить его идти со мной. Я начал рассказывать ему об ароматном сене в теплом стойле и уверял, что хозяин вправит кость на место и залечит ногу травами.

Я рассказывал ему о тучных лугах, которые дожидаются весны под снегом. Я понимал, что смогу расположить к себе местных жителей, если мне удастся вернуть коня его хозяину. Возможно, мне даже позволят остаться в деревне. Он слушал, время от времени косясь на меня, чтобы убедиться, что я не лгу.

Легко понукая коня хворостиной, я заставлял его шагнуть вместе со мной. Конь высоко поднял изувеченную ногу и покачнулся. Он долго раздумывал, но, в конце концов, пошел. Преодолевая мучительную боль, мы продвигались к деревне. Время от времени конь неожиданно останавливался и замирал. Потом он снова начинал идти, как-будто движимый каким-то воспоминанием, какой-то мыслью, которая периодически выскальзывала из его сознания. Он оступался и, спотыкаясь, терял равновесие. Когда конь переносил вес на сломанную ногу, из под кожи появлялась острая кость, и он становился этим оголенным обломком в снег и грязь. Я содрогался, когда он ржал от боли. Я забывал о своих башмаках и на мгновение мне казалось, что у меня тоже сломана нога и это я стону на каждом шагу от боли.

Измученные, забрызганные грязью, мы приковыляли в деревню. Нас сразу же окружила свора рычащих псов. Кометой я удерживал их на безопасном отдалении, опалив шерсть самым свирепым из них. Оцепеневший конь стоял рядом со мной.

На улицу вышло много крестьян. Среди них оказался и приятно удивленный крестьянин, чей конь, как оказалось, два дня назад понес и исчез вместе с телегой в лесу. Хозяин отогнал псов и, осмотрев искалеченную ногу, сказал, что коня придется забить. Немного мяса, шкура и кости на лекарства – вот на что он теперь годился. Действительно, в этой местности лошадиные кости ценились очень высоко. Самые тяжелые болезни лечили принимая несколько раз в день растворенные в травяном настое растертые лошадиные кости. Компресс из лягушечьей лапки и размолотых лошадиных зубов успокаивал зубную боль. Сожженное копыто в два дня излечивало от простуды. А чтобы избавить эпилептика от припадков, нужно было положить на него тазовую лошадиную кость.

Пока крестьяне осматривали коня, я стоял в стороне. Потом пришел и мой черед. Хозяин коня внимательно оглядел меня и расспросил откуда я пришел и что умею делать. Я отвечал как только мог осмотрительно, избегая всего, что могло вызвать у него подозрение. Он заставил меня несколько раз повторить весь рассказ и смеялся над моими неудачными попытками говорить на местном диалекте. Несколько раз он спрашивал, кто я – еврей или цыган? Я поклялся, чем только знал, что я истинный христианин и хороший работник. Другие крестьяне неодобрительно поглядывали на меня. Но крестьянин все же решил взять меня для работы в хозяйстве и по дому. Я упал на колени и поцеловал ему ноги.

На следующий день хозяин вывел из стойла двух сильных здоровых коней. Он впряг их в плуг и подвел к терпеливо стоящему у изгороди искалеченному коню. Хозяин забросил ему на шею аркан и привязал веревку к плугу. Здоровые кони прядали ушами и равнодушно поглядывали на приговоренного калеку. Он тяжело перевел дыхание и повел туго перетянутой веревкой шеей. Я стоял рядом, соображая, как бы спасти его, как дать коню понять, что я и не предполагал, что веду его домой для этого… Когда хозяин подошел к коню проверить как легла петля, тот неожиданно повернул голову и лизнул его в щеку. Не глядя на него, крестьянин с размаху ударил коня по морде. Уязвленный конь отвернулся.

Я чуть было не бросился в ноги хозяину с мольбой сохранить коню жизнь, но словно наткнулся на укоризненный взгляд животного. Конь пристально смотрел на меня. Я вспомнил, что произойдет, если умирающий сосчитает зубы причастного к его смерти человека или животного. Пока обреченный конь смотрел на меня таким страшным в своей покорности взглядом, я боялся вымолвить даже одно слово. Я ждал, но он не сводил с меня глаз.

Крестьянин поплевал на ладони, взял перевязанную узлами плеть и неожиданно хлестнул здоровых коней. Резко дернув, они сильно натянули веревку и петля захлестнулась на шее у приговоренного. Сильно захрипев, он дернулся и рухнул, как поваленный ветром плетень. Еще несколько метров кони тащили его по мягкой земле. Когда запыхавшись, они остановились, хозяин подошел к жертве и несколько раз ударил тело носком в шею и по коленям. Животное не вздрогнуло. Чувствуя смерть, здоровые кони нервно перебирали ногами, как-будто пытаясь укрыться от пристального взгляда широко открытых мертвых глаз.