1

Осенью 1939 года, в начале Второй мировой войны, шестилетнего мальчика из большого восточно-европейского города, как и многих других детей, родители отправили в отдаленную деревню.

Ехавший на восток человек, за большие деньги взялся найти для ребенка временных приемных родителей. Не имея выбора, родители доверили ему сына.

Они были уверены, что, только отправив ребенка в деревню, смогут уберечь его от войны. Из-за довоенной антифашистской деятельности отца мальчика родителям пришлось пуститься в бега, чтобы избежать принудительных работ в Германии или заключения в концентрационный лагерь. Они хотели уберечь сына от предстоящих невзгод и опасностей и надеялись, что, в конце концов семья воссоединится.

Однако ход событий расстроил их планы. В суматохе войны и оккупации родители утратили связь с человеком, увезшим их ребенка. Теперь они могли навсегда лишиться сына.

Между тем, приемная мать мальчика умерла через два месяца после его приезда, и малыш начал в одиночестве бродить от деревни к деревни, где его то пускали на ночлег, то прогоняли прочь.

Жители деревень, в которых ему предстояло провести четыре года, этнически отличались от населения родных ему мест. Здешние крестьяне жили обособленно от остального мира и заключали браки с земляками; здесь жили белокожие блондины с голубыми и серыми глазами. У мальчика была смуглая кожа, темные волосы и черные глаза. Он разговаривал на языке образованных людей – языке, едва ли понятном крестьянам.

Его принимали за бродяжку цыганского или еврейского происхождения, а немецкие власти жестоко карали за помощь цыганам и евреям, место которых было в гетто и лагерях смерти.

Эта земля была веками забыта Богом и людьми. Недоступные и отдаленные от городов, здешние селения располагались в самой отсталой части Восточной Европы. Здесь не было школ и больниц, не знали электричества, было проложено лишь несколько мощеных дорог и мостов. Как и их прапрадеды, люди жили небольшими поселениями. Деревенские жители владели окрестными реками, лесами, озерами. Жизнью правило извечное превосходство сильного и богатого над слабым и бедным. Безграничная суеверность и многочисленные болезни, одинаково опасные для человека и животного, сближали людей, разделенных между римской католической и православной ортодоксальной религиями.

Крестьяне не случайно были так невежественны и жестоки. Здешний климат отличался суровостью, пашни были истощены. Реки, лишенные рыбы, часто разливались на поля и пастбища, превращая их в топкие болота. Огромные заболоченные территории глубоко врезались в эти земли; в непроходимых лесах укрывались банды мятежников и преступников.

Оккупация этой местности немецкими войсками лишь усугубила ее бедность и отсталость. Крестьяне были вынуждены поставлять значительную долю скудного урожая как регулярной армии, так и партизанам. В случае неповиновения карательные рейды превращали деревни в дымящиеся руины.

Я жил у Марта, ожидая, что с минуты на минуту родители заберут меня домой. Слезы не помогали, Марта не обращала внимания на мои всхлипывания.

Старуха была скрючена так, будто пыталась переломиться надвое. Ее длинные, давно не чесанные волосы, сбились в толстые комки, распутать которые было уже невозможно. Это все нечистая сила, говорила она. Духи гнездились в волосах и запутывали их.

Опираясь на суковатую клюку, она ковыляла по двору, бормоча что-то на едва понятном мне языке. Кожа ее иссохшего морщинистого лица была красно-коричневой – цвета перепеченного яблока. Ее тщедушное тело постоянно колыхалось, как будто изнутри ее что-то трясло; пальцы костлявых рук, с суставами, искореженными болезнями, всегда дрожали, а голова раскачивались на длинной чахлой шее во все стороны.

Марта плохо видела и глядела на мир сквозь запрятанные под густыми бровями узенькие щелки. Ее веки были похожи на глубоко пропаханные в поле борозды. Влага постоянно сочилась из уголков глаз, стекая вниз по проторенным дорожкам и смешиваясь с липкими нитями, свисающими с носа, и пеной на губах. Она походила на старый, насквозь прогнивший гриб-дождевик, ждущий порыва ветра, чтобы взорваться черной сухой трухой.

Поначалу я боялся ее и зажмуривался всякий раз, когда она приближалась ко мне. В такие мгновенья я чувствовал лишь отвратительный запах ее тела. Она всегда спала одетой. Она говорила, что одежда – это лучшая защита от разных болезней, которые заносит в комнату свежий воздух.

Марта верила, что мыться можно немного, и не раздеваясь, и не чаще, чем на Рождество и на Пасху. Раз или два в неделю она вымачивала ноги в горячей воде, отпаривая многочисленные мозоли, вросшие в пальцы ногти и наросты на шишковатых пятках.

Она часто поглаживала мои волосы неуклюжими, трясущимися, похожими на садовые грабли руками, уговаривая меня поиграть во дворе с домашними животными.

В конце концов я понял, что они не такие страшные, как мне показалось сначала. Я припоминал истории, которые читала о них в книжке с картинками моя няня.

Эти животные жили своей жизнью. У них был свой мир, интересы, разговоры, и общались они на своем языке.

Куры собирались возле птичника, толкаясь, протискивались к зерну, которым я их угощал. Некоторые прохаживались парами, другие клевали тех, кто послабее, и в одиночку купались в оставшихся после дождя лужах или, сидя на яйцах, быстро засыпали, лениво ероша перья.

Во дворе происходили удивительные вещи. Недавно вылупившиеся желтые и черные цыплята были похожи на живые яйца на длинных тонких ножках. Однажды к курам прилетел голубь. Его здесь явно не ждали. Когда он, разметав крыльями пыль, приземлился среди цыплят, те в страхе разбежались. А когда, страстно воркуя и семеня кругами, он пытался познакомиться поближе с курами, они, презрительно поглядывая на него, упорно держались подальше или квохча отбегали в сторону, если он приближался вплотную.

Однажды, когда голубь, как обычно, пытался общаться с домашней птицей, от облака отделилась небольшая черная тень. Куры, отчаянно кудахча, побежали в курятник. Черный комок камнем упал в стаю. Только голубю негде было укрыться. Не успел он даже расправить крылья, как сильная птица уже прижала его к земле и ударила острым загнутым клювом. Кровь залила оперение голубя. Угрожающе размахивая клюкой, Марта выбежала из лачуги, но ястреб легко взлетел, унося в клюве безжизненное тельце.

У Марты в специальном, тщательно выгороженном каменном садике жила змея. Извиваясь, она скользила по траве, ее раздвоенный язык был похож на стяг, который я видел на военном параде. Казалось, она была совершенно равнодушна к окружающему миру – я так и не понял, заметила ли она меня хоть раз.

Однажды змея забралась глубоко в лишайники и долго пряталась в потайных закоулках без воды и пищи, занимаясь чем-то таким таинственным, что Марта ни разу даже не заговорила о ней. Когда в конце концов змея выбралась наружу, ее голова блестела, как смазанная маслом слива. На этом чудеса не закончились. Она оцепенела, и только очень мощные медленные колебания сотрясали ее свернутое кольцами тело. Затем змея неторопливо выбралась из своей кожи, как-то сразу похудев и помолодев. Она не высовывала язык и, похоже, ожидала, пока новая кожа не затвердеет. Старая полупрозрачная оболочка валялась рядом и бесцеремонные мухи уже ползали по ней. Марта с опаской взяла кожу и спрятала ее подальше. Змеиная кожа, оказывается, обладала бесценными целебными свойствами, но Марта сказала, что я еще слишком мал, чтобы понять это.

Мы с Мартой как зачарованные наблюдали за этими метаморфозами. Она объяснила, что души людей тоже покидают тело и улетают к ногам Бога. После этого дальнего пути, Бог берет души в свои теплые руки и воскрешает их своим дыханием, а потом либо превращает в святого ангела, либо ввергает в ад на вечные муки огнем.

К лачуге часто прибегала рыжая белочка. Подкрепившись, она плясала во дворе, размахивая хвостом, нежно попискивала, кувыркалась, подпрыгивала, пугая цыплят и голубей.

Белочка навещала меня каждый день и, усевшись на моем плече, целовала уши, шею и щеки, играла моими волосами. Потом она убегала через поле в лес.

Однажды я услышал голоса и побежал на пригорок. Спрятавшись в кустах, я с ужасом увидел деревенских мальчишек, гнавшихся по полю за моей белочкой. Стремительно убегая, она пыталась укрыться в спасительном лесу. Мальчишки бросали камни ей наперерез, чтобы отсечь от леса. Слабая зверюшка выбилась из сил, ее прыжки делались реже и короче. Наконец преследователи схватили ее, но, кусаясь, белка отчаянно вырывалась. Тем временем, они чем-то облили ее. Понимая, что сейчас произойдет нечто ужасное, я лихорадочно пытался сообразить, как выручить моего маленького друга. Но было слишком поздно.

Один из мальчишек достал из болтавшейся через плечо жестянки дымящийся уголек, поднес его к белочке и сразу же швырнул ее на землю. Белка мгновенно вспыхнула. Пронзительно крича, так, что у меня перехватило дыхание, она подпрыгнула, пытаясь выскочить из огня. В последний раз взвился пушистый хвост, и пламя поглотило ее. Маленький дымящейся комочек метался по земле и вскоре затих. Мальчишки хохотали и тыкали в обуглившееся тельце палкой.

Теперь, после гибели моего друга, некого было поджидать по утрам. Я рассказал о случившемся Марте, но было непохоже, что она поняла меня. Марта что-то бормотала, молилась и заговаривала домашнее хозяйство от смерти, которая, как она уверяла, таилась совсем близко и пыталась пробраться к нам.

Марта заболела. Она жаловалась на резкую боль под ребрами, там, где бьется навсегда замкнутое в клетку сердце. Она рассказывала, что Бог или сатана наслали хворь, чтобы положить конец ее временному пребыванию на земле и забрать к себе еще одну жизнь. Я не понимал, почему бы Марте не сбросить кожу и как змея начать жить заново.

Когда я посоветовал ей это, она рассердилась и обругала меня проклятым цыганским выродком и дьявольским отродьем. Она объяснила, что недуг обычно проникает в человека в самый неожиданный момент. Болезнь может ехать с ним в телеге, запрыгнуть на плечи, когда человек наклонится в лесу за ягодой, или забраться в лодку, когда тот плывет по реке. Болезнь появляется в человеке неожиданно: из воздуха, воды и даже от прикосновения к зверю или другому человеку, или – тут она настороженно поглядывала на меня – от взгляда черных глаз. Такие, как их называли, «цыганские» или «колдовские» глаза могли навести порчу, чуму и смерть. Поэтому она запрещала мне смотреть в глаза ей и домашним животным. Она велела трижды сплевывать через плечо и креститься, если я ненароком встречался взглядом с ней или с животными.

Она выходила из себя, когда тесто, поставленное для хлеба, скисало. Она была уверена, что это я сглазил опару, и в наказание оставляла меня на два дня без хлеба. Чтобы задобрить Марту и даже случайно не взглянуть на нее, я ходил по лачуге зажмурившись и, как ослепленная ярким светом ночная бабочка, налетал на стол и стулья, опрокидывал ведра и топтался по цветам во дворе. Тем временем Марта собирала гусиные перья и рассыпала их на тлеющие в печи угли. Дым от сгорающих перьев она раздувала по лачуге и, приговаривая специальные заклинания, изгоняла нечистую силу.

После этого она сообщала, что сглаз снят и, действительно – назавтра выпекался хороший хлеб.

Марта не поддавалась недугам и боли. Она упорно и хитроумно сражалась с ними. Когда боли особенно досаждали, она брала кусок мяса, тщательно рубила его на мелкие ломтики и укладывала в глиняный горшок. Затем заливала мясо водой, взятой из колодца до восхода солнца, и глубоко закапывала горшок в углу лачуги. Эта процедура облегчала ее страдания на несколько дней, пока мясо не разлагалось. А когда боли возобновлялись, она повторяла все сначала.

При мне Марта никогда не пила и не улыбалась. Она знала, что тогда я смогу сосчитать ее зубы, а каждый сосчитанный мною зуб укоротит ее жизнь на один год.

Я старался пить и есть, не показывая зубы и, разглядывая свое отражение в иссиня-черном зеркале колодца, учился улыбаться с плотно сжатыми губами.

Она не позволяла поднимать упавшие на пол волосы. Было хорошо известно, что если дурной глаз высмотрит хоть один волос, то у потерявшего этот волос человека может тяжело тяжело заболеть горло.

По вечерам Марта усаживалась у очага и, бормоча молитвы, клевала носом. Я сидел рядом и думал о родителях. Я вспоминал свои игрушки. Большой плюшевый медведь со стеклянными глазами, самолет с вращающимися пропеллерами и пассажирами, лица которых можно было рассмотреть в окнах, маленький, легко катающийся танк и пожарную машину с выдвигающейся лестницей… Теперь ими наверняка играют чужие дети.

В лачуге становилось уютнее, воспоминания оживали и окружали меня. Я видел маму, играющую на пианино. Я вспоминал тот страх, который пережил, когда всего в четыре года меня готовили к операции аппендицита; блестящий больничный пол и кислородную маску, которую врачи надели мне на лицо, – она помешала мне сосчитать до десяти.

Но воспоминания быстро рассеивались, как в сказке, которую однажды рассказала мне няня. Я размышлял, найдут ли меня когда нибудь мои родители. Знают ли они, что нельзя пить и улыбаться при дурных людях, которые могут сосчитать их зубы. Я особенно беспокоился, когда вспоминал, как широко и доверчиво улыбался отец – он показывал так много зубов, что если их сосчитать дурным глазом, то жить ему останется совсем немного.

Однажды утром я проснулся от холода. Огонь в очаге погас, но Марта все еще сидела посреди комнаты, подолы ее многочисленных юбок были подобраны, а голые ноги мокли в ведре с водой.

Я заговорил к ней, но она не ответила. Я коснулся ее холодной оцепеневшей руки, но узловатые пальцы не пошевелились. Рука плетью свисала с подлокотника стула. Я приподнял ее голову – на меня в упор уставились водянистые глаза. Только однажды я видел такие глаза раньше – у выброшенной на берег ручья снулой рыбы.

Я понял, что Марта решила сбросить кожу, поэтому, как и змею, ее нельзя беспокоить. Не зная, что делать, я решил подождать.

Была поздняя осень. Ветер трепал тонкие ветки. Он срывал с деревьев последние, уже сморщившиеся листья и зашвыривал их высоко в небо. Нахохлившиеся куры устроились на насесте, сонные и притихшие, время от времени с отвращением приоткрывая глаза. Было холодно, а развести огонь я не умел. Все попытки поговорить с Мартой ни к чему не привели. Она сидела неподвижно, пристально уставившись куда-то прямо перед собой.

Не зная чем заняться, я снова лег спать. Я был уверен, что когда проснусь, Марта опять будет сновать по кухне, что-то бормоча себе под нос. Но когда вечером я проснулся, она так и сидела с ногами в ведре. Я проголодался и уже побаивался темноты.

Я решил зажечь керосиновую лампу и принялся искать тщательно спрятанные Мартой спички. Осторожно снял лампу с полки, но не смог удержать ее ровно, и немного керосина пролилось на пол.

Спички не загорались. В конце концов одна вспыхнула, но, сломавшись, упала на пол, на пролитый керосин. Сначала огонь робко полз по лужице, выбрасывая клубы голубого дыма. Затем он смело прыгнул к центру комнаты.

Теперь стало светло, и Марту было хорошо видно. Она не подавала виду, что замечает происходящее. Она не обращала внимание на пламя, которое уже добралось до стены и охватило ножки ее плетеного стула.

Стало тепло. Пламя было уже рядом с ведром, в котором Марта вымачивала ноги. Она даже не пошевелилась, хотя не могла не почувствовать жар. Я восхитился ее выдержкой – просидев всю ночь, не меняя позы, она даже не сдвинулась с места.

В комнате стало очень жарко. Языки пламени карабкались по стенам, как цепкая виноградная лоза. Особенно сильно пламя колыхалось и потрескивало под окном, куда проник слабый сквозняк. Я стоял у двери наготове, но не убегал, надеясь, что Марта все же пошевелится. Но она оцепенела и как будто не понимала, что происходит вокруг. Как ласкающийся пес, языки пламени начали лизать ее повисшие руки. Пламя оставляло на коже багровые отметины и подбиралось к ее спутанным волосам.

Огоньки забегали по голове Марты, как по новогодней елке, высоко взметнулся ослепительный огненный столб. Марта превратилась в факел. Огонь осторожно окружил ее и, когда горящие клочья ее изодранного кроличьего жакета попадали в ведро, вода шипела. Сквозь огонь проглядывала ее сморщенная обвисшая кожа и белесые пятна на костлявых руках.

Я позвал ее в последний раз и выбежал во двор. В пристроенном к лачуге курятнике отчаянно кудахтали и били крыльями куры. Всегда спокойная корова, теперь мычала и ломилась в дверь сарая. Я решил не спрашивать разрешения у Марты и сам выпустил кур. Они суматошно выскочили наружу и, яростно размахивая крыльями, пытались подняться в воздух. Корове удалось выломать дверь. Она отошла подальше от огня и продолжала меланхолично жевать.

К этому времени внутренности лачуги превратились в топку. Огонь выплескивался наружу через окна и щели. Соломенная крыша густо дымила. Я восхищался Мартой. Неужели ей действительно было все равно? Или заклинания и заговоры защищали ее от огня, испепеляющего все вокруг?

Она до сих пор не вышла. Жара становилась непереносимой, и мне пришлось отойти в дальний угол двора. Огонь уже перекинулся на курятник и коровник. Множество потревоженных пожаром крыс в панике бежало со двора. Из темноты на огонь уставились желтые кошачьи глаза.

Марта так и не вышла, но я все же верил, что она цела и невредима. Но когда одна из стен, обрушившись, обнажила обугленные внутренности лачуги, я начал сомневаться, что когда-нибудь снова ее увижу.

Мне показалось, что вместе с клубами дыма, в небо взметнулась странная продолговатая тень. Что это было? Может, это душа Марты спасалась на небеса? Или она воскресла в огне и, сбросив старую высохшую кожу, улетела на огненном помеле, как ведьма, о которой мне рассказывала мама?

Я завороженно уставился на искры и пламя. К действительности меня вернули мужские голоса и собачий лай. Приближались крестьяне. Марта предостерегала меня, что если деревенские найдут меня, то утопят, как слепого котенка, или зарубят топором.

Только когда в сполохах огня появились человеческие фигуры, я помчался прочь. Люди не заметили меня. Я мчался как сумасшедший, спотыкаясь о невидимые в темноте пни и колючие кусты. В конце концов я скатился в лощину. Я долго слышал отдаленные голоса людей и грохот падающих стен, а потом заснул.

Проснулся я рано утром, окоченев от холода. Над лощиной висела пелена тумана, словно огромная паутина. Я взобрался наверх. Струйки дыма и редкие язычки пламени вырывались из груды головешек и угольев, которая раньше была лачугой Марты.

Вокруг было тихо. Я был уверен, что вот сейчас здесь, в лощине, встречусь с родителями, ведь даже вдали от меня они не могли не узнать о случившейся беде. Ведь я был их сыном. Для чего же нужны родители, как не для того, чтобы выручать своих детей из опасности?

Я позвал родителей, чтобы не разминуться с ними. Но никто не откликнулся.

Я устал, замерз и проголодался. Я не знал, что делать и куда идти. Родители все не приходили.

Я стал дрожать и меня вырвало. Нужно было найти людей. Нужно было идти в деревню.

Осторожно ступая исцарапанными ногами по жухлой осенней траве, я поковылял к виднеющейся вдали деревне.

2

Моих родителей нигде не было. Я побежал через поле к деревне. На перекрестке стояло подгнившее распятие, когда-то окрашенное голубым. Наверху креста висела икона, едва различимые заплаканные глаза святого вглядывались в опустевшие поля, в восходящее солнце. На перекладине креста сидела серая птица. Заметив меня, она взмахнула крыльями и исчезла.

Ветерок доносил через поля запах пожарища. Тонкая струя дыма тянулась от остывающих руин в холодное осеннее небо.

Дрожа от страха и холода, я вошел в деревню. По обеим сторонам разбитой грунтовой дороги стояли крытые соломой, наполовину погрузившиеся в землю, лачуги с заколоченными досками окнами.

Завидев меня, деревенские собаки залаяли из-за оград и начали рваться с привязи. Боясь пошевелиться, я замер на середине дороги, ожидая, что собаки в любой момент набросятся на меня.

Внезапно я понял, что моих родителей здесь нет и никогда не будет. Это ужасное открытие потрясло меня. Я сел в грязь и зарыдал, призывая на помощь отца, маму и даже няню.

Меня окружила толпа мужчин и женщин, которые разговаривали на непонятном мне языке. Некоторые придерживали рычащих и рвущихся ко мне псов.

Кто-то ткнул меня сзади граблями. Я отпрянул в сторону. Еще кто-то кольнул меня острыми вилами. Громко вскрикнув, я отпрыгнул в другую сторону.

Толпа оживилась. В меня угодил камень. Я лежал ничком, не думая, что будет дальше. Меня забрасывали сухими коровьими лепешками, гнилым картофелем, огрызками яблок, пригоршнями грязи и мелкими камешками. Я закрыл лицо ладонями и рыдал в дорожную пыль.

Кто-то рывком поставил меня на ноги. Высокий рыжий крестьянин потянул меня к себе за волосы, выкручивая другой рукой мое ухо. Я отчаянно сопротивлялся. Толпа истерически захохотала. Мужчина толкнул меня, поддав башмаком на деревянной подошве. Толпа взревела, мужчины схватились за животы, сотрясаясь от хохота, а собаки, тем временем, подбирались поближе ко мне.

Сквозь толпу протиснулся крестьянин с холщовым мешком в руках. Он быстро схватил меня за шею и натянул мешок мне на голову. Потом он повалил меня на землю и начал запихивать в его вонючую грязную утробу.

Я отбивался руками и ногами, кусался и царапался. Но удар по затылку оглушил меня.

Я пришел в себя от боли. Мешок тащили на плечах, через его грубую ткань я чувствовал горячий пот. Горловина мешка была перевязана веревкой. Когда я попытался высвободиться, человек опустил мешок на землю и несколько раз пнул меня. Я съежился, боясь пошевелиться.

Мы куда-то пришли. Я почувствовал запах навоза и услышал мычание и блеяние. Мешок свалили на пол и кто-то хлестнул меня плеткой. Как ошпаренный, прорвав ткань, я выскочил из мешка. Передо мной стоял крестьянин с плетью в руке. Он хлестнул меня по ногам. Я начал подпрыгивать, как белка, а он продолжал хлестать меня. В комнату зашли люди – женщина в замызганном переднике, двое батраков, из-под одеяла и из-за печи, как тараканы, повыползали маленькие дети.

Они окружили меня. Кто-то попытался потрогать мои волосы. Когда я повернулся к нему, он быстро отдернул руку. Они заговорили. Хотя я понимал не все, было ясно, что говорили обо мне. Особенно часто повторялось слово «цыган». Я попробовал обратиться к ним, но лишь рассмешил их своим выговором. Мужчина, который принес меня в дом, снова начал хлестать меня по икрам. Я прыгал все выше и выше, а взрослые и дети захлебывались от смеха.

Мне дали ломоть хлеба и закрыли в дровянике. Тело горело от побоев и заснуть я не мог. В сарае было темно, но было слышно, что где-то рядом снуют крысы. Когда они касались моих ног, я вскрикивал, пугая спящих за перегородкой кур.

Несколько дней подряд крестьяне семьями приходили поглазеть на меня. Хозяин хлестал мои исполосованные ноги, а я прыгал, как лягушка. Меня одели в мешок с дырками внизу для ног. Во время прыжков мешок часто спадал с меня. Мужчины взрывались от хохота, а женщины прыскали глядя, как я пытаюсь прикрыть руками крохотный комочек плоти между ног. Иногда я пристально смотрел на них и они сразу отводили глаза или, трижды сплевывая, опускали голову.

Однажды в дом пришла Ольга – старуха, прозванная Мудрой. Хозяин обращался с ней с большим уважением. Она осмотрела меня, проверила глаза и зубы, ощупала кости, приказала помочиться в маленький горшочек и внимательно осмотрела мочу.

Потом она руками помяла мой живот и долго рассматривала длинный шрам, оставшийся после операции на аппендицит. Она долго и упорно торговалась с хозяином пока он, наконец, не уступил. Она накинула мне на шею веревку и повела за собой.

Теперь я жил в ее лачуге. Это была землянка из двух помещений увешанных пучками подсыхающих листьев, веточек и трав. У нее было много причудливых разноцветных камешков, лягушек, кротов; в многочисленных банках извивались ящерицы и червяки. Посредине хижины, над горящим очагом, были подвешены котлы.

Ольга пояснила мне, что, впредь, я должен буду поддерживать огонь в очаге, таскать из леса хворост и вычищать коровник. В лачуге было много всевозможных порошков для которых Ольга толкла в большой ступе и смешивала самые разнообразные компоненты. Я должен был помогать ей и в этом.

Рано утром я шел с ней в деревню. Местные жители крестились, встречая нас, но, тем не менее, вежливо здоровались. В домах нас ждали больные.

Когда нас приводили к держащейся за живот беременной женщине, Ольга велела мне разминать руками теплое влажное чрево роженицы и пристально, не мигая, смотреть на него. Она, в свою очередь, бормотала что-то и делала знаки над нашими головами. Однажды мы приняли ребенка с гнилой ногой, покрытой сморщенной коричневой кожей из-под которой сочился желтый гной с кровью. Зловоние было таким нестерпимым, что даже привычной ко всему Ольге пришлось каждые несколько минут проветривать комнату.

Весь день я пристально смотрел на гангренозную ножку в то время, как младенец то плакал, то, засыпая, затихал. Перепуганная семья роженицы громко молилась во дворе. Когда внимание малыша ослабло, Ольга взяла заранее раскаленный докрасна металлический прут и тщательно выжгла всю рану. Ребенок метался во все стороны, дико визжал, а потом устал и потерял сознание. Запах горелого мяса заполнил комнату. Тело шипело, как жаркое на сковородке. После этого Ольга залепила рану комками сырого теста, начиненными землей и только-что собранной паутиной.

Ольга лечила почти все болезни и я все больше восхищался ее познаниями. Люди приходили к ней с самыми разнообразными жалобами и она всегда помогала им. Если у мужчины болели уши, Ольга промывала их тминным маслом, засовывала вовнутрь пропитанную растопленным воском скрученную в жгут ткань и поджигала ее. Когда выгорали остатки ткани внутри ушей, привязанный к столу пациент вопил от боли. Затем она быстро выдувала из ушей «опилки», как она называла то, что там оставалось, и смазывала ожоги мазью приготовленной из лукового сока, козлиной или кроличьей желчи и капельки водки.

Она также вырезала фурункулы, опухоли и жировики, удаляла больные зубы. Вырезанные фурункулы она мариновала в уксусе и потом лечила этим снадобьем. Она бережно собирала в специальные склянка гной, сочившийся из ран, и оставляла его на несколько дней перебродить. Вырванные зубы я толок в большой ступе, получившийся порошок просушивал у очага на кусках коры.

Иногда, поздно ночью, прибегал перепуганный крестьянин и Ольга, накинув платок и, поеживаясь спросонок от ночной прохлады, уходила принять роды. Когда ее увезли на несколько дней в соседнюю деревню, я сам присматривал за хижиной, кормил скотину и поддерживал огонь в очаге.

Хотя Ольга и разговаривала на непонятном мне диалекте, очень скоро мы хорошо понимали друг друга. Зимой, когда бушевала вьюга и деревня затихала среди непроходимых лесов, мы грелись в натопленной хижине и Ольга часто рассказывала мне о чадах Господних и духах сатаны. Она называла меня Черным Гостем. От нее я впервые узнал, что одержим злыми духами, которые без моего ведома пробрались в меня, как крот пробирается в глубокую нору. Таких одержимых, как я, узнают по тому, что они могут не мигая смотреть своими черными колдовскими глазами в ясные светлые глаза обыкновенных людей. Значит, утверждала Ольга, своим взглядом я даже случайно могу наводить порчу.

Она сказала, что такие колдовские глаза могут не только наводить порчу, но и снимать ее. Смотря на людей, животных и даже на зерно, я должен быть осторожен и думать только о болезни, которую помогаю изгнать из них. Потому что, если колдовские глаза посмотрят на здорового ребенка – он заболеет, на быка – тот околеет от неведомой болезни, на траву – она сгниет после покоса.

Вселившийся в меня злой дух, уже одной своей зловредной натурой привлекает другую нечисть. Вокруг меня парят призраки. Они молчаливы и скрытны – поэтому их редко можно увидеть. Но призраки долготерпеливы и упорны, они преследуют людей в поле и в лесу, заглядывают в окна домов, оборачиваются злющими котами или свирепыми псами и стонут, когда разгневаются. В полночь они превращаются в горячую смолу.

Кроме призраков, мой злой дух привлекает к себе привидения. Привидения – это давно умершие, навечно проклятые люди, которые в полную луну поднимаются из могил. Они обладают нечеловеческой силой и их тоскливый взор всегда направлен на восток.

Упырей обычно тоже влечет к одержимым злыми духами. Это, возможно, самая злонамеренная нечисть, потому что упыри принимают человеческий облик. Упырями становятся утонувшие нехристи и оставленные матерями дети. Они подрастают в воде или в лесу до семи лет, а потом снова принимают человеческий облик и, прикидываясь бродягами, настойчиво пытаются проникнуть в католическую или униатскую церковь. Если им удается угнездиться в храме, они вьются вокруг алтаря, оскверняют святые иконы, злобно рвут, разбивают, кусают церковную утварь, а при возможности, сосут кровь у спящих людей. Ольга была уверена, что я упырь и все время напоминала мне об этом. Чтобы укротить моего духа и не дать ему воплотиться в привидение или призрак, она каждое утро готовила для меня горькое снадобье, которым я запивал зубок поджаренного чеснока. Крестьяне тоже побаивались меня. Когда я проходил по деревне один, встречные прохожие крестясь отворачивались, а беременные женщины в страхе убегали прочь. Самые храбрые крестьяне спускали на меня собак и, если бы я не научился своевременно убегать, и не отходить далеко от Ольгиной лачуги, они бы уже давно разорвали меня. Обычно я оставался дома и отгонял кота-альбиноса от запертой в клетке, очень нужной Ольге, редкостной черной курицы. Я заглядывал в пустые глаза прыгающих в высокой банке жаб, поддерживал огонь в очаге, помешивал булькающее на слабом огне варево, счищал с картофеля гниль, тщательно собирая в чашку зеленоватое желе, которое Ольга прикладывала к ранам и нарывам.