вопросы студентов и музыкальных критиков, на которые, из опасения быть выслеженным, он никогда не отвечал; просьбы разрешить споры о его музыке, рожденные противоречивыми рецензиями, – эти письма он также всегда оставлял без ответа; и наконец, несколько серьезных писем от наиболее образованных поклонников – хотя он всегда внимательно читал такие послания, они были не слишком интересны ему, ибо он давно понял, что не много в этом мире существует вещей, способных навести такую скуку, как потуги любителей музыки к задушевному общению.

Один конверт в «Ноктюрне» вскрыть не осмелились. Рядом с рельефной надписью «Белый дом, Вашингтон» и адресом: «Господину Годдару через „Ноктюрн Рекордз“, Хемисфер Центр, Нью-Йорк», – было напечатано: «Лично – пожалуйста, дальнейшая пересылка только ценным письмом». Остен сбоку надорвал конверт и вытащил несколько густо заполненных машинописью официальных бланков Белого дома. На просвет были отчетливо видны гребни водяных знаков. Прежде чем прочитать письмо, он заглянул в конец, чтобы узнать имя отправителя, но письмо оказалось неподписанным.

Это его рассердило. Он вернулся к началу и был поражен первым же предложением:

Он улыбнулся и продолжил чтение.

Странное, возбуждающее и одновременно пугающее ощущение возникло у Остена – как будто эти слова исходили от кого-то знающего его или близкого к тому, чтобы узнать.

Он дочитал письмо. Затем, словно испугавшись, что пропустил нечто важное, прочитал его снова. Последний абзац привел его в замешательство.

Паника уступила место гневу. Ее резкие слова – «убожество существования», «предсказуема», «однообразна» – острой болью отзывались в сердце, и он вдруг понял, что его грандиозная тайна превращается в тюрьму, из которой нет выхода. Какое право имела эта женщина – наверное, всего-то какая-нибудь шибко умная секретарша из Белого дома – сообщать ему, кто он такой? И как она посмела возомнить, что, слушая его музыку, может узнать хоть что-то о нем самом?

Наполняя ванну, а потом лежа в ней, он слушал по радио популярную музыкальную станцию и в течение двадцати минут дважды внимал собственным синглам. Ему нравилась безликая атмосфера отеля с отстающими обоями, потрескавшимся и пожелтевшим кафелем в ванной и чересчур накрахмаленными полотенцами с потрепанными краями. На душе у него снова стало спокойно. Хотя это письмо из Белого дома вызвало в его памяти другой отель, всего в трех кварталах отсюда, где он также чувствовал себя в безопасности – в обществе девицы, которую подцепил просто потому, что ей нравилась его музыка.

Это произошло год назад. Тогда, как и сейчас, было жарко и влажно. Субботним вечером Великий белый путь – Бродвей – кишел неугомонными гуляками. Остен остановился перед магазином пластинок, одним из самых больших в городе, и посмотрел на витрину, сверху донизу уставленную обложками последнего альбома Годдара. Затем он вошел внутрь, где толпа покупателей, в основном тинэйджеров, выстроилась в очередь у прилавка, чтобы послушать его музыку через стереофонические наушники. На стене сияли большие флюоресцирующие буквы: ГОДДАР. Он уже собрался выйти из магазина, когда заметил хрупкую и совсем еще юную девушку, которая слушала его пластинку у одного из проигрывателей. Глаза ее были закрыты. Она еле заметно покачивалась в такт музыке. На лице девушки было написано просто неземное блаженство.

Пластинка остановилась, и девушка очнулась. Тут к ней подскочил продавец и забрал диск.

– Ну-ка, ну-ка, – сказал он, – дай и другим послушать. Ты уже четыре раза ее прокрутила. Либо ты покупаешь ее, либо нет.

Девушка, явно находясь под впечатлением, которое произвела на нее музыка, ответила рассеянно:

– Думаю, нет. Не сегодня…

Остен подошел поближе и спросил, показывая на диск:

– Тебе нравится Годдар?

Девушка повернулась к нему:

– Я обожаю его. Я могу слушать его целыми днями.

– Так почему бы тебе не купить ее, чтобы слушать дома? – осведомился продавец.

– Я на мели, – грустно сказала она, собираясь уходить.

– Подожди, – остановил ее Остен. Сунув продавцу деньги, он взял со стеллажа диск и протянул его девушке. – Это подарок.

– Спасибо. Но ведь вы даже не знаете меня.

– Мы одного поля ягоды, – сказал Остен. – Оба любим Годдара. – И он направился к выходу.

Девушка с диском в руке шла рядом.

– Как тебя зовут? – спросила она.

– Джимми.

– А я Деби, – сказала она. – Ты откуда?

– Приезжий, – ответил Остен.

– И я тоже. Всего на один день выбралась.

– Когда собираешься уезжать? – спросил он.

– Последний автобус в полночь.

– Хочешь, пообедаем вместе? – произнес он как можно небрежнее. – Купим чего-нибудь съестного и пойдем ко мне в отель.

– Это далеко?

– В двух кварталах.

– Годится, – недолго думая, согласилась она.

Они купили сэндвичи и картофельный салат и съели все это, сидя перед телевизором. Когда Остен откупорил пиво, девушка полезла к себе в сумку и вытащила шприц и маленький пакетик с белым порошком.

– Будешь? – спросила она, направляясь в ванную.

– Нет, спасибо, – ответил он. – Ты бы с этим поосторожнее.

– Осторожной приходится быть, когда это кончается, – хихикнула она.

Он слышал, как она кладет свои принадлежности в раковину и сливает воду в унитазе. Через несколько минут девушка вернулась и легла на кровать. Он пристально смотрел на нее, словно старался запомнить ее шелковистые волосы, изящный изгиб шеи, очертания маленькой девичьей груди под блузкой.

Она с не меньшим любопытством разглядывала его.

– Ты сладкий, – наконец сказала она. – И голос у тебя сладкий. Правда, он какой-то странный. – Ее расширенные зрачки блестели.

– Несколько лет назад, – ответил он, – у меня в горле образовались известковые налеты. Их соскребли, в результате я вот так и воркую.

– У тебя очень приятный голос, ты только не пой. – Она засмеялась.

Тогда он сказал своим настоящим голосом:

– Но когда мне хочется, я пою, и людям нравится. Видишь ли, я – Годдар. Это я спел все эти песни, – показал он на диск, лежащий на столе.

– Я верю тебе, – ласково отозвалась девушка. – Я уже встречала пять Годдаров. И каждому верила.

Ее щеки покрылись румянцем, она не сводила с него глаз. Потом взгляд ее рассеялся, и она потянулась к нему.

Он обладал ею, сознавая, что способен причинить ей боль, а она, в наркотическом трансе, возможно, даже не почувствует этого. Однако ее пассивность возбуждала его; он ощущал, что может делать все, что ему хочется. Но все его попытки довести ее до оргазма потерпели неудачу; она, похоже, смутно сознавала, что с ней происходит. Потом они вместе приняли ванну и оделись. Когда они уже выходили из номера, Остен повернулся, чтобы выключить свет, и вдруг услышал, как она с глухим стуком упала на пол. Решив, что девушка потеряла сознание, он усадил ее у стены и побрызгал холодной водой на лицо и шею, но она не подавала признаков жизни, а когда он заглянул ей в глаза, то увидел, что она уставилась на него немигающим взором. Она была мертва.

Первой его мыслью было: это невозможно, недопустимо! Как могла смерть вот так, внезапно, без всякого предупреждения, встать между ними, словно жизнь девушки значила не больше, чем музыка дрянного синтезатора, которую не жалко прервать, выдернув шнур из розетки! Но тогда зачем вообще дается жизнь, если ее можно отнять так мгновенно, так беспричинно?

Затем его охватила паника. Он осознал, что нужно будет вызвать полицию, а потом его потащат в участок, забитый грабителями, шлюхами и сутенерами. Ему же все равно никак не объяснить причину смерти девушки, убеждал он себя. Он понятия не имеет, где она взяла эту дрянь и сколько вмазала себе. А что говорить, когда полицейский спросит, кто он такой, чем зарабатывает на жизнь, почему остановился именно в этом отеле, где познакомился с девушкой, были ли они близки? Его семя все еще в ней; в полиции могут сказать, что она умерла во время сношения или, вообще, что это он убил ее.

Он содрогнулся, представив, какое впечатление его неясная роль в смерти девушки произведет на отца. Отец придет в ужас, увидев сенсационные заголовки в газетах. А как это отразится на репутации «Этюд Классик» – семейном предприятии и единственной страсти его родителя? Его просто передернуло при мысли о том, что придется объяснять миру, кем на самом деле является Джеймс Норберт Остен. Как перенесет это открытие и неизбежную вслед за этим истерию средств массовой информации его отец? А он сам? И что будет с его музыкой?

Соблюдая всяческую осторожность, он взял полотенце и стер отпечатки пальцев со всех предметов в номере, которых мог коснуться. Когда он закончил, в горле у него пересохло, а сердце готово было выскочить из груди. Оставив тело девушки прислоненным к стене, он выключил свет и, выйдя из номера, запер за собой дверь. С диском Годдара под мышкой он спустился в вестибюль и незаметно выскользнул на улицу, где тяжкие мысли отступили. Он вновь почувствовал себя в безопасности.

Если письмо из Белого дома разбудило в нем воспоминания о мертвой девушке, то лишь потому, что теперь, как и тогда, он почувствовал искушение обладать той, кого привлекает в равной степени и он сам, и его музыка. Сидя в ванной, он продолжал размышлять об анонимном авторе письма. В Калифорнийском университете в Девисе, где он учился и до сих пор числился аспирантом, любой, способный написать так хорошо и так проницательно, обязательно специализировался либо на английском, либо на психологии. Кто писал это, девушка или старуха? Может быть, она жена, или дочь, или секретарша, или содержанка какой-нибудь знаменитости? А если она пожелала – или была вынуждена – скрыть свое имя, то почему написала на бланке Белого дома и послала письмо в официальном конверте?

Судя по тексту, она знала, почему он выбрал себе псевдоним «Годдар». И это его просто ошеломило. Каким образом?! Если она решится написать снова, говорила незнакомка, то «сообщит подробнее об этом и прочих подобных мелочах». А что за туманные намеки о разгадках, таящихся в его мексиканских песнях? И почему она написала только теперь – ясно ведь, что она уже давно изучает все, связанное с Годдаром. И самое главное, если учесть, что она столько времени посвятила анализу его жизни и творчества, то почему не просит о встрече?

Возможно, у нее обширные связи в Белом доме. Впрочем, ему на это наплевать. Сами по себе, политика и власть никогда для него слишком много не значили; одно вроде искусства выдувать стекло, другое – разбивать его вдребезги. Его отец, многие из жизненных ценностей которого он воспринимал как свои собственные, считал политику источником большинства несчастий человечества и с гордостью утверждал, что из всех искусств музыка наименее подвержена политическим влияниям.

Остен снова посмотрел на конверт из Белого дома. Ему пришло в голову, что в музыке слово «конверт» связано с атакой и упадком – началом ноты, ее усилением, продолжительностью, а также уменьшением и затуханием. И это нечто совершенно иное, нежели реверберация и отражение звука, которые так широко используются в современной музыкальной технике, где синтезаторы захватывают и меняют всю область натурального звучания. «Насколько умен автор письма?» – гадал Остен. Является ли этот необычный конверт, так же как и письмо в нем, завуалированным объявлением войны «конверту», обволакивающему голос Годдара, – попытка подтолкнуть его к созданию эхо и реверберации? И если его догадка верна, то зачем ей это надо?

Он вдруг сообразил, что по штемпелю на конверте можно кое-что узнать о том, кто послал письмо. Штемпель был вовсе не вашингтонский, а нью-йоркский, где-то в районе Вест-Сайд, судя по индексу. Может быть, она хотела, чтобы он обратил на это внимание?

Чем больше он думал о ней, тем больше его беспокоило, что он не знает, кто она такая, так что не может даже представить себе, где ее искать, как выследить и победить в этой игре.

Он быстро вытерся и оделся, взял конверты, предназначенные для «Ноктюрна», сунул в карман письмо из Белого дома, а все остальные бумаги бросил в вестибюле в мусоросжигатель. Покидая отель, он в четвертый раз за сегодняшний день прошел мимо спящего портье.

Остен решил, раз уж он оказался на востоке, навестить отца. Он позвонил ему, чтобы сообщить, когда сможет приехать, и взял напрокат машину, выбрав, как всегда, забавы ради, модель, которую еще не водил. С тех пор как он стал Годдаром, Остен брал напрокат почти все, чем пользовался в этой жизни, за исключением музыкального оборудования, которое всегда покупал за наличные и свозил в одно место. Аренда стала для него чуть ли не источником наслаждения и постоянного совершенствования.

Чтобы какой-нибудь документ, способный навести на его след, не попался на глаза посторонним, он никогда не занимался делами в дешевых гостиничных номерах, а когда жил в Нью-Йорке, часто менял квартиры, нигде надолго не задерживаясь, дабы не накапливать имущества, способного привлечь к нему внимание. В этой стране, чье величие некогда упокоилось на способности ее народа покупать – часто безоглядно – все, что она произвела, теперь, в период инфляции, купленное когда-то либо выставлялось на продажу, либо сдавалось в аренду.

Остен проехал мимо «Удара Годдара», вест-сайдской дискотеки, названной его именем. Он был здесь только однажды, чуть больше двух лет тому назад, но тот единственный вечер оставил в его памяти самые яркие воспоминания. Ему, конечно, любопытно было посмотреть, что представляет собой эта знаменитая дискотека, но куда любопытней узнать, что почувствует он, Годдар, оказавшись в этом месте, один среди чужих, никому не знакомый и все же известный каждому. В дискотеку тогда ходила самая разношерстная публика: студенты Колумбийского университета и Джульярда, а также множество черных музыкантов и их поклонниц из расположенного поблизости Гарлема.

Из-за двери доносился ритмический грохот. Остен нерешительно переступил порог. Сегодня выступали, меняясь каждый час, две рок-группы, а исполняли они в основном его самые знаменитые и новейшие хиты. Пройдя через забитые людьми комнаты, Остен повернулся, чтобы взглянуть на сцену, и в этот момент на него налетела танцующая парочка. Потеряв равновесие, он повалился на столик у стены, сбив при этом два бокала и бутылку шампанского. Занимавшие столик дородный чернокожий с черной же стройной девушкой вскочили, опрокинув стулья.

– Эй, ты, ублюдок, смотри, куда прешь! – заревел негр, с замшевых штанов которого стекало шампанское, и ринулся к Остену с самыми агрессивными намерениями.

– Он тут ни при чем, – заметила девушка. Она стряхнула капли со своего бархатного комбинезона и невозмутимо поставила пустую бутылку в ведерко со льдом, стоявшее рядом со столиком.

– Да неужели? – воскликнул разъяренный мужчина, продолжая толкать Остена. – Тогда кто этот долбаный…

– Хватит, Пол, – резко проговорила девушка, вставая между ними. – Разве ты не видел, что этот парень вовсе не хотел испортить нам вечер?

Зеваки уже окружили их в надежде на стычку. Остен протянул чернокожему руку:

– Я ужасно виноват и хотел бы купить вам другую бутылку.

Тот, похоже, уже собирался ударить его, но тут снова вмешалась девушка. Она пожала руку Остену и как ни в чем не бывало уселась на свое место.

– Все в порядке. С каждым может случиться. – Улыбнувшись, она посмотрела на него, и он отметил, что у нее выразительные глаза.

– А теперь убирайся! – зарычал ее спутник. – Слышишь, что тебе говорят?

– Я действительно виноват, – повторил Остен, но чернокожий уже не обращал на него внимания. Когда к столику подошел официант с сухой скатертью, Остен вручил ему несколько двадцатипятидолларовых купюр. – Принесите им другую бутылку, ладно? – попросил он и отошел в сторону.

Расстроенный происшедшим, чувствуя себя бесконечно униженным, он направился к сцене и стал смотреть на музыкантов, играющих в окружении поклонниц. Однако уже через несколько минут он решил, что по горло сыт «Ударом Годдара» и направился к выходу, но тут кто-то тронул его за плечо. Это оказалась та чернокожая девушка в туго обтягивающем комбинезоне.

– Спасибо за шампанское, – сказала она.

Остен пробормотал, что рад был угодить им. Она заметила, что взглядом он ищет ее спутника.

– Пол ушел, – сказала она. – Отправился домой спасать свои любимые замшевые штаны.

– Это я виноват, – медленно проговорил Остен, уставившись на ее груди; созерцать их давала возможность расстегнутая молния комбинезона. Подняв глаза, он увидел, что его интерес не остался незамеченным.

– Смотри, не стесняйся, – сказала она. – Есть на что посмотреть. Женщины тоже не прочь поглазеть на мужчин. – Теперь она улыбнулась во весь рот, обнажив два ряда безупречно белых и ровных зубов. – Крутые парни обычно думают, что мы высматриваем штучки подлиннее да потолще, но они заблуждаются. Нас возбуждает совсем другое.

Ее самоуверенность сбивала с толку.

– Неужели? И что же? – спросил он и тут же испугался, что этим вопросом выдал свою растерянность.

– Соблазнительная задница. – Она окинула его изучающим взглядом. – И чтобы партнер был высокий, стройный, длинноногий.

– Не о себе ли ты говоришь? – добродушно усмехнулся Остен.

– Может, и о себе, – засмеялась она. – Но и о тебе тоже. – Она помолчала, а затем вновь посмотрела на него оценивающе. – Чем ты занимаешься в свободное от опрокидывания столов время, парень? – она сказала это нараспев, с нарочитым южным акцентом.

– Я много путешествую, – ответил Остен. – А как насчет вас, мэм?

– Ну, а я развлекаюсь в основном здесь, мой сладкий.

Он понял, что она проститутка. Он никогда не имел дела с проститутками, и, представив, как расходится молния ее комбинезона и она на своих высоких каблуках выходит из одежд прямо к нему в руки, сразу возбудился. Взяв себя в руки, он сообщил:

– Меня зовут Джимми. – И спросил, уже откровенно глядя на ее грудь: – Ты свободна?

– Свободна? – рассмеялась она. – Разумеется, я свободна. Рабство отменили, ты разве не слышал?

– Я имею в виду…– Он запнулся. – Можешь ли ты уйти из этого заведения. Со мной. За деньги, разумеется.

– Уйти… с тобой… за деньги? – проговорила она, медленно, словно разгадывала шараду. – О-о… кажется… я… понимаю…– Она расхохоталась, откинув голову, а затем прижалась к нему бедрами. Ее рука заскользила по ягодицам Остена. – Я – Донна, – промурлыкала она. – А ну выкладывай, что тебе от меня надо. Только не темни.

– Хочу провести с тобой остаток ночи.

– И где же?

– В отеле. В любом отеле. Я нездешний.

– Я не люблю отели, – возразила она. – А после полуночи и отели не любят подобных мне девушек. – Она окинула его испытующим взглядом. – Как ты зарабатываешь на жизнь, парень?

– Я изучаю литературу, – ответил Остен. – В Калифорнии. – Затем, испугавшись, что она не захочет иметь дело со студентом, который, скорее всего, ограничен в средствах, торопливо добавил: – Но у меня достаточно денег. – И полез в карман.

Она остановила его руку:

– Я знаю. Ты ведь уже успел сегодня вечером угостить нас с Полом шампанским.

Затем, улыбнувшись, посмотрела на Остена и спросила:

– Как насчет того, чтобы сыграть на моем поле?

– Где это? – он ожидал, что она предложит Гарлем.

– Карнеги-холл.

– Карнеги-холл? Тот самый Карнеги-холл? – Он решил, что девушка шутит.

– Ты же меня слышал. – Ее рука легла ему на бедро.

– Тебя используют в Карнеги-холл? – спросил Остен, пристально глядя на нее.

– Предпочитаю использовать его сама. Занимаю сейчас студию одного музыканта, – объяснила девушка. – Ты разве не знаешь, что там их живет более сотни?

– И что же это за музыкант? – спросил Остен; он вдруг испугался, что его могут заманить в ловушку.

– Пианист. Из Джульярда.

– И где он сейчас, этот пианист?

– На дискотеке. Ищет кого-нибудь на ночь. Вот почему мы с тобой можем там поразвлечься. Так что ни о чем не беспокойся.

Он наконец поверил, что с ее стороны опасность ему не грозит, и они рука об руку покинули «Удар Годдара».

В такси, несущемся по Бродвею, он попытался ее поцеловать, но получил отпор.

– Потом, – шепнула она. – Всему свое время, парень!

Они вылезли из такси, и он проследовал за ней в один из боковых входов в Карнеги-холл. Ночной портье не спускал с него глаз, пока они не скрылись в кабине лифта.

Она открыла дверь и включила свет, но тут же приглушила его, оставив комнату в полумраке. Главенствующее место занимал рояль. Кроме него, здесь были большая двуспальная кровать, письменный стол, заваленный нотами, книжная полка, радиола и несколько предметов африканского искусства – племенные маски, идолы и вышитые бисером сумки.

– Что за музыку исполняет твой приятель? – спросил Остен. Его забавляла мысль о том, что первую свою ночь с проституткой ему предстоит провести в студии Карнеги-холл, принадлежащей студенту Джульярда.

– Угадай.

– Твой дружок – черный?

– Да, – кивнула девушка.

– Значит, он джазовый пианист?

– Джазовый? С чего ты взял? Нет, мой черный дружок не играет джаз! Угадывай снова!

– Я сдаюсь! – с самым серьезным видом заявил Остен.

– А как насчет тебя? Ты играешь на чем-нибудь, кроме этого? – И она показала ему между ног.

– Немного, – ответил он и сел за рояль. Крышка была поднята, и руки Остена невольно легли на клавиши. Не желая развлекать ее роком, в котором она, несомненно, разбиралась, он сделал несколько аккордов, а затем, чтобы произвести на нее впечатление, сыграл короткий пассаж.

Она встала рядом, и, закончив, он притянул ее за бедра и усадил к себе на колени. Возбужденный близостью женщины, он принялся целовать ее в шею.

– Четырнадцатый квартет Шуберта. Правильно? – сказала она. – Известный также как «Девушка и смерть».

Остен отстранился в изумлении.

– Невероятно! Откуда ты знаешь? Она встала и одернула комбинезон.

– Черная магия. – Она махнула рукой на африканских идолов.

Ну конечно, она вполне могла слышать этот пассаж в исполнении студента Джульярда. Он начал играть другую пьесу.

– Дебюсси. Прелюдия к «Послеполуденному отдыху фавна», – сказала она, и пальцы его замерли. – Ты неплохо играешь, парень!

Он встал и опустил крышку рояля. Хорошо, что весь вечер он говорил с ней измененным голосом. Столь музыкальное ухо вполне могло его разоблачить.

– Где ты училась музыке?

Она ответила, снова растягивая гласные на южный манер:

– А-а? Разве низ-зя маленькой черной девочке знать, что играют белые люди?

– Ты говорила мне, что…

– Я говорила тебе, что пианист, который живет здесь, ищет кого-нибудь на ночь! – решительно заявила она. – Тебя-то он и нашел. А вот на этом инструменте я играю. – Она села за рояль, взяла несколько аккордов, затем так же внезапно остановилась.

– «Баркарола» [16] Шопена, – пробормотал Остен. – Ноктюрн с двумя основными темами, придающими пьесе характер диалога влюбленных. До-диез мажор – это их поцелуи, ласки, слияние. Слегка колеблющийся ритм басового соло навевает мысли о том, что все это они проделывают в лодке – в гондоле, например. – Он улыбнулся. – Следует доиграть по меньшей мере до семьдесят восьмого такта, прежде чем они оторвутся друг от друга…

Она глядела на него с явным удивлением:

– А теперь, парень, скажи, откуда ты всего этого набрался?

– А теперь, куколка, ответь, почему ты так хорошо играешь? – передразнил ее Остен.

– Я училась этому в Джульярде.

– А я у себя дома.

Она подошла к нему и, прижавшись грудью к его груди, стала легонько толкать его в сторону кровати.

– Что может делать в «Ударе Годдара» парень, знающий Шуберта, Дебюсси и Шопена?

– Искать свою баркаролу, – ответил он. – А что там делала классическая пианистка?

– Пила шампанское с фавном. Пол, которого ты видел со мной, музыкальный агент. Он собирается взять меня на встречу с хозяевами звукозаписывающей фирмы. Я у него буду чем-то вроде прелюдии.

– Не трать больше время на своего фавна, – сказал Остен. – Моему отцу принадлежит «Этюд Классик».

Таким образом музыка стала исходной точкой страстного увлечения Остена Донной. В этой девушке он увидел свое спасение – впервые он встретился с человеком, с которым мог оставаться самим собой, не порывая с другой стороной своего бытия, где, будучи Годдаром, пребывал в одиночестве, скрытый из виду.

А еще она была первой черной, с которой он вступил в близкие отношения. Все в ней – от цвета ее кожи до происхождения из средних слоев Южного Бронкса и стихийной любви к музыке – казалось ему экзотикой.

Вскоре после первой их встречи он взял Донну на официальный прием в манхэттенской квартире отца. То было ежегодное мероприятие, и на сей раз праздновалась тридцатая годовщина «Этюд Классик».

Собралось около восьмидесяти человек: руководство фирмы, множество композиторов и исполнителей, выпускавших пластинки с маркой «Этюда», а также многочисленные музыкальные критики. Появление Донны, облаченной в золотое парчовое платье с глубоким декольте и разрезами на подоле, ошеломило степенное изысканное общество.

Так как его отец придавал этим приемам огромное значение, Остен посещал их с отроческих лет, и его, единственного ребенка основателя и президента фирмы, знало большинство здесь присутствующих. Именно в один из таких вечеров он, тогда тинэйджер, впервые встретился с Годдаром Либерзоном и Борисом Прегелем, людьми, чье мировоззрение и отношение к искусству продолжали оказывать на него влияние даже после их смерти. Впрочем, как правило, большинство гостей были скучны и вдобавок раздражали его своими псевдоаристократическими манерами. Остену доставляло особое удовольствие прогуливаться среди них под руку с Донной – единственной на званом вечере негритянкой.

Представляя Донну отцу, он с трудом подавил желание расхохотаться – почтенный джентльмен не на шутку испугался при виде ее грудей, до сосков обнаженных глубоким вырезом. Затем он подошел с ней к гостям, опять-таки с удовлетворением отметив их безуспешные попытки скрыть, насколько все они шокированы.

Среди присутствующих он различил Патрика Домостроя, человека, с которым уже несколько раз встречался на отцовских вечерах. Музыка Домостроя, так же как его концерты, пользовалась некогда большим успехом, но потом он перестал писать и ныне пребывал в забвении, лишь изредка появляясь на подобных сборищах.

Тощий лысеющий человек средних лет с лицом, изборожденным морщинами, – вот как выглядел Домострой, прохаживающийся по залу с видом голодного стервятника. Он говорил с легким иностранным акцентом, да и все в нем было из другого мира – жесты, быстрые взгляды, отрывистая речь, кричащая одежда. С ним была голубоглазая, пухлая блондинка, куда моложе, чем он. Заметив Донну, Домострой принялся разглядывать ее с таким откровенным любопытством, что Остен непроизвольно сделал шаг, чтобы заслонить свою спутницу.

Что же касается Домостроя, он тоже припомнил, как два-три раза встречался с Джимми Остеном – всегда в присутствии Джерарда Остена, его гостей и сотрудников. И хотя ни о чем серьезном они ни разу не говорили, Домострой считал замечания Остена об отцовской компании и музыке вообще весьма недалекими. А еще его раздражал пристальный взгляд молодого человека, совершенно не соответствующий его подчеркнуто нейтральному стилю поведения. Про себя Домострой называл его вялым дурнем. И сейчас бы он, разумеется, постарался избежать общества Джимми Остена, если бы не девушка, сопровождавшая парня. Негритянка была необыкновенно красива и отлично сложена; а ее выдержка, изящество, почти аристократические манеры заставили Домостроя подумать о том, так ли он прав, недооценивая Джимми Остена. Во всяком случае, с прозвищем он явно поторопился.

Когда Остен с Донной подошли ближе, Домострой не упустил возможности с ней познакомиться. Остен нехотя представил подругу. Донна, услышав имя Домостроя, выразила признательность композитору за то наслаждение, которое доставляет ей его музыка, и Остен еще больше пожалел об этой нежелательной встрече.

Домострой не скрывал, какое впечатление произвела на него Донна. Не обращая внимания на Остена, он посмотрел ей в глаза и сказал:

– Знай я, что вам нравится моя музыка, насочинял бы вдвое больше.

– Что же вам мешает сделать это теперь? – кокетливо поинтересовалась она.

– Я польщен и приятно удивлен, – продолжал Домострой. – Никогда бы не подумал, что вам может нравиться моя музыка.