IV

Этим вечером Андреа вновь согласилась пообедать с Остеном. После обеда он отправился в банк, чтобы получить деньги по чеку, а заодно навестить арендованный сейф в подвале, дабы еще раз просмотреть письма из Белого дома в надежде обнаружить там какие-то мысли или обороты, способные разоблачить автора. Однако в последний момент он переменил свое решение, подумав, что вернее будет взять с собой на свидание миниатюрный сверхчувствительный магнитофон.

Он встретил Андреа у «Страха сцены», уютного ресторанчика вблизи Линкольновского центра [24], известного превосходной кухней и привлекательной обслугой – сплошь актерами и актрисами, подрабатывающими здесь между ангажементами. В полупрозрачной блузке и тесной юбке, подчеркивающей великолепные линии ее тела, Андреа выглядела потрясающе.

Они говорили о проводах Донны в Варшаву, которые оба смотрели по телевизору. Затем, словно для того, чтобы отвлечь Остена от неприятных воспоминаний, связанных с его бывшей возлюбленной, Андреа рассказала о романе Донны с Диком Лонго, порнозвездой, и Остен смеялся, слушая ее, хотя ему было больно узнать наконец, кем был тот сверходаренный мужскими достоинствами самец из фотоальбома.

Воспользовавшись моментом, Остен признался Андреа, что, впервые увидев ее в кафетерии Джульярда, сразу заинтересовался, есть ли у нее постоянный друг. А теперь, узнав ее чуточку лучше, он задает себе вопрос, было ли в ее жизни столь значительное увлечение, каким до недавнего времени для него являлась Донна.

На мгновение Андреа нахмурилась. Затем сообщила, что дружка у нее нет. Большую часть своего времени она уделяет занятиям, а выходные обычно проводит с родителями в Такседо Парк, месте, где выросла и о котором сохранила самые лучшие воспоминания. Возможно, когда-нибудь, сказала она, Остен сможет отправиться туда вместе с ней, чтобы поплавать в бассейне под чуть ли не самыми старыми дубами и кедрами во всей округе.

Чем непринужденней становилась беседа, тем больше радовался Остен, что не стал перечитывать письма из Белого дома ради изучения использованных там слов и оборотов речи, так что мог теперь слушать Андреа без всяких задних мыслей, просто наслаждаясь отчетливыми, ясно выраженными мнениями и получая немалое удовольствие от звука ее голоса – ничего общего с монологами Донны, которые он считал несколько манерными вследствие ее воспитания.

– Почему ты не расспрашивал обо мне Донну? – между прочим спросила Андреа. – Уверена, она бы разразилась целым потоком старых школьных сплетен.

– Ты сразу так мне понравилась, что я предпочел не рисковать, опасаясь ревности Донны.

Они молча смотрели друг на друга.

– После нашей мимолетной встречи в кафетерии я стал часто думать о тебе, – наконец продолжил Остен. Его захватили воспоминания, и он, прикрыв глаза, медленно произнес: – Ты вставала перед моими глазами в самые неподходящие моменты.

– Когда же? – понизила голос Андреа.

– Когда я занимался любовью с Донной, – ответил он, опять встретившись взглядом с Андреа. – Стоило закрыть глаза, и мне казалось, что со мною ты. И я не мог этому помешать. Это было словно предчувствие.

– Предчувствие… чего? – спросила она, казалось, покоренная его искренностью.

– Любви, – ответил он и, лишь услышав это слово из собственных уст, осознал, насколько просто и недвусмысленно было его желание. – К тебе, – добавил он и, протянув руку, осторожно положил на ее ладонь. И тут же ощутил ее желание отдернуть руку. – Я впервые коснулся тебя, – мягко, почти извиняясь, произнес он.

– Ты нравишься мне, Джимми Остен, – медленно, взвешивая каждое слово, сказала она. – Очень. Ты нравился мне, еще когда был с Донной. Я даже чуточку к ней ревновала. Я чувствовала – и надеялась, – что между вами нет истинной страсти. Что вы хоть и вместе, но не друг с другом, разделены, как черное с белым. Я рада, что все кончилось. Рада за тебя и, что греха таить, за себя, за нас.

Когда разговор о чувствах иссяк, Остен попросил Андреа рассказать ему о своей жизни и с восторгом слушал о ее занятиях, о ее затяжных прыжках с парашютом, о том, как она писала музыкальные рецензии в «Сохо Саундз», авангардистскую рок-газету, но более всего о ее надеждах стать режиссером бродвейских спектаклей и мюзиклов.

Вечер пролетел незаметно. Отвозя девушку домой, Остен заметил, что она как можно дальше от него отодвинулась. Он воспринял это как знак ее неготовности к более близким отношениям, несмотря на то, что сам он весь ужин всячески демонстрировал свое влечение к ней.

Он с уважением, даже восхищением отнесся к ее сдержанности и, выйдя из машины, чтобы проводить Андреа до дверей ее дома, оставил мотор включенным.

– Разве ты не зайдешь? – спросила она совершенно бесстрастно.

– Не слишком ли поздно… я имею в виду, для тебя? – запинаясь, проговорил он, вдруг растеряв всю свою уверенность.

– Ничуть. Завтра у меня нет занятий. Кроме того, я страдаю бессонницей! «Макбет зарезал сон», – процитировала она.

Она ждала у двери, пока Остен искал место для стоянки. В машине взгляд его упал на сумку, в которой лежал магнитофон. Он заколебался. Интуиция подсказывала ему бросить эту затею. Со времен Лейлы он не был так сильно увлечен женщиной, а потому ему было совершенно не по душе видеть в Андреа возможную сообщницу столь порочного типа, как Патрик Домострой. К тому же за весь вечер Остен не заметил в ее речи ничего, хотя бы отдаленно напоминавшего мысли и формулировки писем из Белого дома.

И все же в последний момент, уже готовый захлопнуть дверцу машины, Остен подумал, что если у него есть хотя бы ничтожный шанс узнать, кто же все-таки посылал ему письма из Белого дома – Андреа или кто-то другой, шанс этот упускать нельзя. Он украдкой выхватил магнитофон из сумки и сунул его во внутренний карман куртки. После чего присоединился к Андреа.

Поднимаясь по лестнице, он искренне сожалел, что не может стать с ней открытым до конца и просто рассказать, кто он такой и почему скрывает свое истинное лицо.

Ему понравился порядок в квартире Андреа: прекрасно подобранная старинная мебель, аккуратно сложенные тетради, семейные фотографии в серебряных рамках, полки с книгами и пластинками без единой пылинки. Она достала серебряную шкатулку, в которой лежал пластиковый пакетик марихуаны, пачка папиросных бумажек и миниатюрная машинка для скручивания сигарет. Когда она показывала ему свою коллекцию старинных парфюмерных флаконов, Остен встал у нее за спиной, а затем сделал еще шаг и взял ее за плечи, так что тела их соприкоснулись. Он повернул девушку лицом к себе. Она чуть приобняла его, глаза их встретились, и тут же она отошла откупорить бутылку вина. Затем Андреа спросила, не хочет ли он включить музыку, добавив при этом, что в шкафу у нее есть несколько сочинений Домостроя, на случай, если ему хочется освежить память об этом композиторе. Подойдя к шкафу с коллекцией грампластинок, он проворно сунул магнитофон за кипу альбомов. Таймер должен был сработать на следующее утро на запись.

Он просмотрел пластинки, с удовольствием отметив полную коллекцию Годдара. Возник соблазн поставить одну из них, но он все-таки решил этого не делать и включил радио.

Андреа принесла самокрутки и вино, достала пепельницу и серебряную защепку для окурка, после чего села на кровать рядом с Остеном, откинулась на гору подушек и подобрала под себя ноги. Они закурили, и по комнате медленно поплыли клубы дыма.

– Кстати говоря, ты когда-нибудь встречалась с Патриком Домостроем? – пристально посмотрел на нее Остен.

– Нет, не привелось, но кое-что я о нем знаю, – настолько непринужденно ответила она, что у него не возникло и тени сомнения в ее искренности. Она глотнула вина и передала ему самокрутку. – Мои родители сталкивались с ним много лет назад в Такседо Парк. Домострой встречался с одной писательницей, что жила рядом с ними. Он, вообще, интересный человек? – взглянула она на Остена и засмеялась. – Хотя в этом деле вряд ли можно ждать от тебя объективности.

– Действительно. – Он тоже засмеялся. – Даже мой отец, который никогда ни о ком слова плохого не скажет, и тот не слишком высокого мнения о его образе жизни.

– А как насчет его музыки?

– Мой отец считает, что она примитивна и апеллирует к низменным чувствам. Он приписывает эти качества неестественной сексуальной озабоченности Домостроя.

Андреа выказала живейший интерес:

– В каком смысле неестественной?

– Я точно не знаю, – признался Остен, – но помню, как несколько лет назад – я, кажется, как раз тогда закончил школу – на отцовском званом вечере Домострой привел в ужас всех гостей омерзительным рассказом о Шопене.

– Интересно, рассказывал ли он подобные истории Донне, – засмеялась Андреа.

– Ей бы они не понравились. Она боготворит Шопена.

– И что же это была за история? – поинтересовалась Андреа.

– Всем известно, какое место занимал секс в жизни Шопена, – Жорж Санд и все такое прочее, правда? Однако многие из обожающих его современников утверждали, что из-за своего туберкулеза он ничего не мог с этим поделать. Они водрузили его на пьедестал, а грешки оправдывали болезнью. Если верить Домострою, то поклонники Шопена, дабы сохранить его доброе имя – или то, что от него осталось, – не позволили опубликовать ни письма его, ни мемуары, да и вообще никаких письменных свидетельств. Однако о связях Шопена написали его более объективные современники. И эти документы сохранились в архивах и библиотеках. Их изучали многие историки и критики, включая самого Домостроя.

– Зачем же Домострою понадобились все эти изыскания?

– Мне кажется, чтобы написать книгу, раз уж он больше не способен сочинять музыку, и развить в ней свою излюбленную мысль о том, что только сексуальная свобода может избавить от душевной смуты, одиночества и застенчивости. Гению, дескать, это идет на пользу! Я прочел кое-что из книг о Шопене и обнаружил там несколько странных моментов. Шопен увлекался неким маркизом де Кюстином, а также кругом его довольно-таки скверных приятелей.

– Кюстин был так же ужасен, как тот, другой маркиз?

– Маркиз де Сад? Трудно сказать. Де Сад выдумал большинство своих сексуальных штучек, а Кюстин нет: у него с приятелями, включая Шопена, все было по-настоящему.

Кюстин превратил свою блестящую виллу в непотребный притон, где Шопен нередко исполнял роль piece de resistance [25] – впрочем, он не особенно сопротивлялся.

Домострой утверждает, причем на полном серьезе, что избыточный секс продлил, или даже породил, творческую жизнь Шопена. Таким образом он боролся со своей скованностью, становился менее замкнутым. По Домострою, у Шопена вследствие болезни была такая высокая температура тела, что он постоянно пребывал в половом возбуждении, а любая сексуальная активность поднимала температуру еще выше – так что начинала гибнуть часть туберкулезных палочек, а сопротивляемость организма оставшимся возрастала! Предполагают, что после оргии Шопен действительно чувствовал себя лучше и, следовательно, мог дальше писать музыку, выступать и, разумеется, снова и снова пускаться во все тяжкие с кем попало, никак не отбирая своих партнеров, многих из которых он, без сомнения, заразил туберкулезом, пока сам не подхватил герпес, одну из самых заразных болезней! Прелестное недомогание, не так ли?

– Спать с кем попало? Или мучиться туберкулезом? – игриво поинтересовалась Андреа. – Тебе, похоже, нравится выкапывать из книжек все эти сплетни. В своем деле ты, как видно, отличный специалист.

Они прикончили вторую самокрутку и устремились друг к другу, словно в танце. Его рука, скользнув по волосам, легла ей на шею; она обняла его за плечи. Он уложил ее рядом с собой и, опершись на локоть, заглянул ей в глаза. От марихуаны ее глаза заблестели, так что казалось, что она грезит наяву. Желание возникло в нем с новой силой, страстные мечты, с какими он наблюдал за нею издалека, обернулись явью, и он, откинув волосы с ее щек и шеи, осыпал поцелуями лоб, щеки, шею и плечи, но не припадал к губам, оставляя ей право первого поцелуя, который вовлечет его в цепочку событий, и разорвать ее будет уже невозможно.

Она поцеловала его, сначала лишь чуть, потом все более страстно, язык ее касался его языка, то нажимая, то отступая, она все сильнее прижималась губами к его губам, и вот уже он был поглощен ею без остатка: одна рука у нее на груди, другая ласкает бедра, задирает юбку, пальцы ощущают жар ее паха и влажную плоть.

Не прерывая поцелуя, с неохотой оторвавшись друг от друга, они принялись раздеваться, сплетаясь и расплетаясь телами. Она выскользнула из блузки и дала ему стащить с себя юбку и трусики, а сама голой ступней спихнула к лодыжкам его брюки с трусами, так что он смог стянуть их ногами.

Теперь она была обнажена и полностью для него открыта. Он охватил глазами ее тело, и перед ним, в наркотическом тумане, прозрачной завесой предстал вставший между ним и Андреа безликий образ обнаженной из Белого дома. У него родилась смутная мысль, что, как бы ни были похожи эти женщины, на фотографиях нет никаких доказательств, Андреа это или не Андреа. Но теперь это уже не имело значения.

Остен проснулся около полудня. Андреа еще спала. Он встал и, стараясь не разбудить ее, прошмыгнул в ванную. Его тошнило, а голова просто раскалывалась; боль застучала в висках, когда вспыхнул свет в ванной. Конопля сыграла с ним злую шутку: то ли он никогда не курил так много, то ли она оказалась сильнее, нежели та, которую ему случалось изредка пробовать в Калифорнии.

Он тихо оделся и собрался уйти. Андреа лежала спиной к нему. Он решил ее не будить. Склонившись над полками, он потянулся за магнитофоном. Однако вместо того, чтобы забрать его, как только что собирался, оставил на месте, готовым к записи.

Несмотря на головную боль, он чувствовал себя бодро. От ночи остались лишь смутные воспоминания, что все у них прошло хорошо. Он помнил, как она говорила, что чувствует себя с ним раскрепощенной, а потом, когда дурман вознес их до вершин страсти, он понял, что заходит с ней так далеко, как никогда ни с одной женщиной не решался.

Он вернулся в свою квартирку и долго лежал в ванной, а пока отмокал, вспомнил, не без некоторого усилия, как много говорила Андреа о своем увлечении оккультизмом. Еще всплывало в памяти что-то насчет автоматического письма. Вот оба они, разгоряченные травкой и сексом, в клубах благовоний, при свете единственной маленькой свечи, и она заставляет его что-то писать с закрытыми глазами. В каком-то одурении, почти в трансе он что-то писал… Что именно? Этого он вспомнить не мог. Свое имя? Реплику из «Макбета»? Он помнил, как Андреа говорила, что его почерк расскажет ей о нем больше, чем мог бы он сам.

Андреа показалась ему столь же естественной, как Лейла, и такой забавной – полной восхитительных противоречий: серьезная студентка драматического факультета, блестящий знаток музыки и в то же время с очаровательной наивностью верит в магию и астрологические знаки.

Она ставила ему свои любимые пластинки – в основном Чика Меркурио. И это тоже его позабавило, ибо он вспомнил, что, когда первый диск Годдара дошел до прилавков музыкальных магазинов, его ошеломляющий коммерческий успех тут же достиг уровня Чика Меркурио и «Атавистов», самой в то время популярной панк-рок-группы, и подвинул их с первой строчки в чатах. Несколько недель спустя Остен прочитал в газетах, что Чик Меркурио просто впал в исступление. Нью-йоркская полиция обнаружила в его крови такое количество героина, что хватило бы на целый взвод наркоманов. Его поместили в клинику, а рассказы о его беспорядочной половой жизни несколько недель заполняли страницы скандальной прессы. В результате Чик Меркурио и его группа пропали так же внезапно, как появились.

Все это случилось около шести лет назад, и, если Андреа до сих пор слушает «Атавистов», значит, она не слишком подвержена влиянию меняющихся вкусов публики. Во всяком случае, говорил себе Остен, Годдара она тоже слушает, чего нельзя было сказать о Донне.

И хотя Андреа в основном изучала театральное искусство, где музыка оставалась на вторых ролях, суждения девушки о музыкальной форме произвели на Остена не меньшее впечатление, чем ее физическая привлекательность. Она сказала, что является неколебимой сторонницей новаторства в искусстве и считает, что западная инструментальная музыка лишена напряжения. Ей кажется, что только звучание новейшей электронной аппаратуры способно привести к истинной ритмической и мелодической свободе – и, возможно, к переоценке значения интонации.

Ему захотелось ей позвонить, но она сказала, что весь день будет занята. Между тем каждый раз, вспоминая о магнитофоне, он испытывал тревогу и замешательство. Он поклялся, что заберет его при первой возможности. У Андреа гордости не меньше, чем у Донны, и, если она заметит, что Остен шпионит за ней, им уже никогда не быть вместе.

Остен пристально вглядывался в увеличенные снимки обнаженной из Белого дома, пытаясь решить, есть ли что-то общее в формах и строении этого тела и стоящего перед глазами образа Андреа – нагой, неутомимой в любви, – образа, с которым так не хотелось расставаться.

Ему страстно захотелось вновь оказаться с нею. Было нечто успокаивающее в том, с какой простотой она его приняла. Она не лезла в его прошлое, не расспрашивала о социальных и эстетических предпочтениях, не выискивала дефектов в его происхождении – все, на что была горазда Донна. И, в отличие от Донны, сосредоточившей весь свой талант и творческую энергию на фортепьяно, фактически отбросив все остальное, у Андреа было множество других интересов, а также бездна очарования и разнообразных достоинств. Она показала Остену свои стихи, и он счел их столь же глубокими, сколь смешны ему показались ее эротические лимерики; все ее карикатуры, рисунки, наброски, эскизы были хорошо продуманы и безупречно исполнены, а ее попытки писать пьесы и киносценарии в Джульярде оценивались, по ее словам, как весьма многообещающие. И хотя он только начал узнавать Андреа, но уже обнаружил, насколько она отличается от Донны. У Донны характер мрачный и взрывной – Андреа покладиста и беззаботна. Донна сама серьезность; у нее не бывает времени для игр или шуток, не говоря уже о таких мудреных суевериях, как астрология или хиромантия. Андреа, жизнерадостная от природы, обожает такие вещи и не считает нужным скрывать свое увлечение паранаучными сферами, хотя, разумеется, совмещает его с многочисленными серьезными интересами. Остен улыбнулся, вспомнив ее абсолютную убежденность в том, насколько глубоко она способна проникнуть в его подсознание, скрупулезно изучив начертанные им каракули. Для Донны чувственная любовь является силой настолько избыточной и напряженной, что она не в состоянии обуздать ее; влечение порабощает ее, прежде чем любовник успевает сообразить, что к чему. А вот Андреа, столь же красивая и страстная, привносит в секс сдержанность и самоуверенность; она счастлива, когда любовник принуждает ее сдаться…

На мгновение Остен представил себе, как в ближайшие месяцы, а может быть, и недели возьмет Андреа с собой в поездку по Калифорнии. Он покажет ей все великолепие пустыни Анза Боррего с ее оазисами веерных пальм, кривыми каньонами и крутыми ущельями, они вместе будут слушать далекий вой койота. Затем они доедут до Джулиана, а оттуда к холму, на котором спряталось его ранчо. Он медленно поведет машину в гору, притворяясь, будто не знает дороги, а потом въедет в ворота. Он остановится у своего дома, они выйдут, и он, словно никогда не был здесь прежде, откроет перед ней дверь – в «Новую Атлантиду» и в истинное свое прошлое.

Остена разбудил телефонный звонок. Это была Андреа.

– Помоги мне, пожалуйста, – голос ее дрожал. – Я попала в беду.

– Где ты? – спросил Остен. Он еще не пришел в себя и, только взглянув на часы, понял, что сейчас поздний вечер. Он проспал целый день.

– Рядом с «Олд Глори». Знаешь, там, где живет Домострой, – куда ты поехал в тот день…

Он был изумлен. Ведь только вчера она уверяла его, что не знакома с Домостроем.

– Что ты там делаешь?

– Я все объясню при встрече. Пожалуйста, Джимми, ты нужен мне прямо сейчас… ты помнишь дорогу? Поедешь в направлении…

Судя по голосу, дело и впрямь было безотлагательным.

– Я знаю дорогу. Не волнуйся. Я немедленно выезжаю.

Уже в машине он начал судорожно соображать. Если Андреа знает Домостроя, она вполне может оказаться той, которая написала ему, Годдару, все эти потрясающие письма. Он ведь надеется на то, что это окажется она – красивая, умная, образованная и искусная в любви. И разве, по сути, она уже не призналась, что любит его? Кто, как не она, околдованная музыкой и театром, способна разделить тайну его творчества? Затем он вспомнил о Домострое. Какова же его роль? Был ли он только фотографом или играет какую-то другую роль в том, что может оказаться заговором с целью разоблачить Годдара? Но чей же это заговор?

Ворота в «Олд Глори» были открыты, и у распахнутых дверей в зал стояли два автомобиля. Остен поставил машину рядом со старым кабриолетом Домостроя и кинулся в дом. В танцевальном зале горел свет, а на сцене блестел лаком концертный рояль. Пюпитры и большая часть мебели были под чехлами, отчего напоминали давно не используемый театральный реквизит. Вбежав, Остен услышал стремительное движение за спиной и, обернувшись, увидел Патрика Домостроя, бледного и взъерошенного. Брюнет в тугих резиновых перчатках, распахнутой на груди рубахе и мешковатых брюках стоял позади Домостроя, уперев ему в спину пистолет. Несмотря на большие темные очки, лицо этого человека вызвало у Остена какие-то слабые ассоциации. Рядом с этой парой стояла Андреа, облаченная в свитер и джинсы. Она также натянула резиновые перчатки и держала в руке пистолет, который, вне всякого сомнения, был направлен на Остена.

– Как поживаешь, Джимми? – шевельнул Домострой побелевшими губами.

– Заткнись, – оборвала его Андреа. – Сними куртку – медленно, – повернулась она к Остену, – и брось ее на пол.

– Что все это значит? – воскликнул Остен, не понимая, шутят они или все здесь серьезно.

– Делай, что она говорит, – сказал незнакомец, не отрывая пистолет от спины Домостроя. Остен колебался, и брюнет завопил: – Ну! Быстро! – так что голос его эхом разнесся по залу. И тут Остен узнал его, ибо эту самую рожу он совсем недавно видел на конверте одного из дисков Андреа.

– Вы Чик Меркурио, не так ли? – осведомился Остен, стянув куртку и бросив ее к ногам Андреа. В груди у него похолодело от страшной мысли, что и эту женщину он теряет.

Продолжая держать его на мушке, она нагнулась и левой рукой ощупала карманы куртки. Затем вытащила из лежащего на полу раскрытого «дипломата» магнитофон, оставленный Остеном в ее квартире.

– Сюрприз, сюрприз! – приговаривала она, выставляя магнитофон на всеобщее обозрение. – Нам ведь он больше не нужен, так? – Снова потянувшись к «дипломату», она вытащила оттуда блокнот и швырнула его Остену. Он поймал блокнот на лету.

– Там, в футляре, ручка, – сообщила она и, когда Остен вытащил ручку, приказала: – Сядь и пиши, что скажут.

И столько презрения было в ее голосе, что Остен, наконец, обиделся:

– А если не стану? Ты убьешь меня?

– Не дразни ее, – подал голос Меркурио. – Делай, что она говорит.

Поскольку Остен даже не шевельнулся, Андреа взялась за пистолет обеими руками, расставила ноги и прицелилась ему в пах.

– Пиши! – взвизгнул Меркурио.

– Пиши, Джимми, – спокойно повторила Андреа. – Пиши, иначе я тебе кишки выпущу.

– Что я должен вам написать? – спросил Остен, открывая ручку и садясь за ближайший стол. Он судорожно пытался понять, что свело вместе Андреа и Меркурио.

– «Дорогая Андреа, – принялся он писать под диктовку Андреа, – я был здесь около четырех, но тебя не застал, так что оставляю записку под дверью. Патрик Домострой попросил о встрече сегодня вечером. Он говорит, что если я не приеду…– Андреа подождала, когда Остен ее догонит, – он всем расскажет, кто я на самом деле, а я не могу этого допустить». – Она помолчала, прежде чем продолжить.

– «С тех пор как Домострой разоблачил меня с помощью этих хитроумных писем, которые посылал через „Ноктюрн“, он не прекращает меня шантажировать, требуя денег, и я все время исправно платил ему. Теперь он требует большего и, если я не соглашусь, грозит разоблачением. Я не могу не поговорить с ним, однако он явно не в своем уме, так что мне будет спокойнее, если кто-то окажется рядом».

Андреа опять замолчала, и воцарившуюся тишину нарушал только скрип авторучки.

– «Поэтому я надеюсь, – снова начала она диктовать, – что вы с Чиком сможете приехать в Южный Бронкс, где в „Олд Глори“ живет Домострой. Я буду там около одиннадцати вечера. Это очень важно. С любовью, Годдар».

Когда Остен закончил писать и собрался было положить ручку, Андреа крикнула:

– Это не все! – И, задумавшись на мгновение, продолжила: – «Постскриптум. Пожалуйста, как следует спрячь бумаги, которые я тебе передал. Я не доверяю Домострою!»

Написав и это, Остен поднял на нее глаза:

– Это все?

– Нет! – отрезала Андреа. – Кинь мне блокнот.

Он швырнул его на пол рядом с ней, она подняла и положила в «дипломат», а оттуда вытащила несколько листов бумаги официального формата, покрытых густой машинописью. Целясь ему прямо в голову, она подошла, разложила перед ним сложенные бумаги и тут же вернулась на свое место. Он ощутил запах ее духов. Ему показалось, что с тех пор, когда он последний раз вдыхал этот запах, прошла целая вечность.

– Подпиши их – оригинал и каждую копию – и как Джеймс Норберт Остен, и как Годдар, – приказала она. – В каждом месте, где стоит крестик. И без фокусов с подписями!

Остен подписал документы, смахнул их на пол и пихнул ногой в сторону Андреа, которая, подняв бумаги, тщательно проверила подписи и с ликующей улыбкой на губах уложила документы в «дипломат».

– Могу я поинтересоваться, что я сейчас подписал? – гневно осведомился Остен.

– Свое завещание, датированное тремя месяцами назад, что же еще? – отозвался Чик Меркурио. – Все составлено легальным законником и заверено нотариусом.

– Спасибо, Джимми, – проворковала Андреа. – Вижу, все подписано как положено, без дураков.

Потрясенный Остен недоумевающе уставился на нее:

– В смысле?

– Вот идиот! Ты что, не помнишь, как расписывался у меня, когда я гнала тебе всю эту чушь насчет автоматического письма?

– Я тогда заторчал.

– На то и было рассчитано, – фыркнул Меркурио. – Та дурь была куда круче обычной травки. Ты должен был превратиться в зомби!

– Он и превратился, – надменно рассмеялась Андреа. – Бродил как лунатик. Не врубался даже, где находится! Дважды называл меня Лейлой и делал все, что я ему говорила, даже спел мне «Volver, volver, volver» голосом Годдара.

Остен поймал на себе взгляд Домостроя.

– Ты меня очень удивил, Джимми, – сказал композитор. – Надо же, как ты наловчился изменять голос. Я бы ни за что не догадался, что Годдар – это ты.

– Для пения я использовал специальный микрофон, а говорил с хрипотцой, – своим настоящим голосом объяснил Остен и, заметив, как озадаченно нахмурился Домострой, добавил: – Хотя, если честно, я сомневаюсь, что кто-нибудь подумал бы о Годдаре, услышав мой нормальный голос.

– Невероятно, – кивнул Домострой. – А ведь я даже как-то сказал Андреа, что Джимми Остен – это не более чем кукушонок… блуждающий голос… нечто невидимое… тайна! Каким же я был дураком! – рассмеялся он.

– Да что там ты! – воскликнул Остен. – Я даже собирался назвать свой следующий диск «Андреа»!

– Ну, хватит, – ткнул стволом Домостроя в бок Чик Меркурио. – Андреа, смотри за этим, пока мы с нашей музыкальной Железной Маской потолкуем на кухне.

Андреа перевела пистолет на Домостроя, а Меркурио подошел к Остену.

– Марш вперед, – указал он стволом. – Налево и вон в ту дверь! Шевелись! – И он с силой ткнул Остена пистолетом.

– Чик, а ты сможешь? – спросила Андреа.

– Еще как! – ответил Меркурио, подталкивая Остена к кухне.

– Что это задумал твой дружок? – с нарочитым равнодушием поинтересовался Домострой. – Съесть Джимми живьем? Или сперва изжарить его?