- Я полагаю, господин лейтенант, что эти центральные русские города сами склонят свои головы перед фюрером... А что им делать? В этом уже никто не сомневается, - сказал штабс-фельдфебель.
      - А я пью за дипломатический талант фюрера, - отчетливо произнес Ганс Фишер.
      - Вот как! Любопытно! - восхитился Штимм.
      - Что же тут любопытного? Мы все здесь свои и можем говорить откровенно. Вспомни, Франц, как здорово наш фюрер провел Даладье и Чемберлена. Чехословакия после этого, словно на десерт, была преподнесена нашему великому рейху.
      - Ганс, ты чертовски гениален! - с легкой иронией проговорил Штимм и похлопал оберштурмфюрера по плечу.
      Фишер вновь самодовольно запыхтел сигарой.
      - По-моему, и дуче оказался не в лучшем положении...
      - Мы и его одурачили, - сказал Штимм.
      - Именно это я и хотел подчеркнуть, - заметил уже захмелевший Фишер.
      - Однако, господа, дуче наш союзник... - осмелился вставить слово унтер-офицер Грау, до сих пор хранивший молчание.
      Ганс усмехнулся.
      - Наш фюрер, исходя из высших интересов нации, надел на дуче хомут... Фюрер великий дипломат, утверждаю я и никому не позволю оспаривать эту истину, и особенно вам, Грау... Зарубите себе на носу, Грау, что мы впрягли макаронников в нашу упряжку и им из нее не выпрячься.
      Фишер пыхнул клубом сигарного дыма и восхищенно продолжал:
      - Или вот, стоило нашей элите пустить кое-кому пыль в глаза и в результате - колоссальный успех. Должен признаться, что меня восхищает поразительный факт из дипломатической практики фюрера и его опорной гвардии.
      - Ганс, я тебе завидую, - сказал Штимм. - Чем черт не шутит, когда бог спит: может быть, после войны тебя переведут на дипломатическую службу!
      - Не исключено, не исключено... Итак, это было перед самым началом восточного похода, - польщенный общим вниманием, значительно промолвил Фишер. - У меня в Берлине был тогда приятель, служивший в ведомстве имперского министра доктора Гебельса и имевший доступ к кое-какой информации...
      - Оберштурмфюрер, вы, надеюсь, не будете разглашать государственную тайну? - взволнованно пролепетал Грау.
      - Молчите, Грау, это все, что требуется от вас... Берлин походил тогда на военный лагерь. По ночам не умолкал гул танков, самоходных орудий. Все это было приведено в движение, но куда направлялись войска, понять было трудно, и никто точно не знал, что происходит. По городу ползли самые невероятные слухи. Мой приятель из ведомства доктора Гебельса доверительно говорил: "Готовимся к прыжку через Ламанш". И вот в один из дней такой суматохи в "Фелькишер беобахтер" появилось короткое сообщение о начале предстоящей операции "Морской лев".
      - Операции по захвату Британских островов? - спросил Штимм.
      - Да, мой милый Франц, да... Но не успели подписчики получить этот номер газеты, как были объявлены чрезвычайные меры по его изъятию.
      - И вы, оберштурмфюрер, читали эту газету? - жмурясь, как от солнца, почти шепотом произнес Капп.
      - Разумеется, - с гордостью ответил Фишер. - Если бы не читал, то и не рассказывал бы.
      - Что же дальше? - поинтересовался Штимм.
      - Случай с газетой был расценен так, что кто-то из наших высокопоставленных руководителей допустил разглашение важнейшей государственной тайны. По городу распространились слухи о том, что фюрер был потрясен подобным "предательством" и что между фюрером и министром пропаганды доктором Гебельсом произошел невообразимый скандал, который должен был завершиться отстранением Гебельса от всех государственных дел. Кое-кто клюнул на эту шумиху, и это сбило русских с толку, усыпило их бдительность и крепко помогло нам в первые же дни в разгроме их армий.
      - Да, вот что значит величайший ум! - восторженно пропел Капп.
      - Во имя достижения мирового господства все средства хороши, распалившись, продолжал Фишер. - Треугольник Берлин - Токио - Рим - это тоже дипломатия. Наши союзники - япошки отважно дерутся на Дальнем Востоке. Янки терпят поражения одно за другим. Скоро мы и до них доберемся. Зажирели они на мировых хлебах. Надо сбить с них спесь. "Это наш непримиримый враг "номер один" - окрестил их фюрер. И эти пророческие слова останутся для нас программой действий до тех пор, пока не будут американские плутократы разгромлены. Я прошу, друзья, поднять бокал за разгром Америки. Ура! - покачиваясь от опьянения, крикнул оберштурмфюрер.
      Штабс-фельдфебель и унтер-офицер, как будто они только и мечтали об этой долгожданной минуте, трижды прокричали "ура", за разгром Америки, за мировое господство!
      Выпив за мировое господство, фельдфебель однако неожиданно загрустил.
      - А я, видимо, все же мелкий человечек, плохой политик, многого еще не понимаю, - неожиданно вдруг для всех признался он.
      - Не хмурься, не плачь, ты будешь великим человеком. Тебе открыты все дороги во весь мир, - утешил его Франц.
      - Все не ясно.
      - Что же именно? - спросил Франц.
      - Например, бесконечность вселенной. Как я ни пытался представить ее, ничего не пойму. Убей меня, не могу охватить ее своим сознанием.
      - А к чему она тебе, эта бесконечность? Плюнь ты на нее! Разве нам сейчас до нее. Дело идет теперь о будущем нации, о ее величии, ее мировом господстве, а ты тут со своей вселенной, - упрекнул его Грау.
      - Да ты, видно, Курт, переложил через край, - заметил Штимм. - У тебя в голове, как у меня в желудке.
      - Ничего у меня не перемешалось, - возразил Курт Капп и отбросил назад пятерней спустившиеся на глаза длинные русые волосы.
      - А тогда что же тебе непонятно? - с раздражением спросил Ганс Фишер и недовольно сморщил раскрасневшееся лицо. Курт молчал и что-то обдумывал, а Ганс упрямо смотрел на него и щурил глаза. Его заостренный нос, казалось, еще больше оттянулся и удлинился.
      - А что такое мировое господство?
      - Оберштурмфюрер! - подал голос и захмелевший Грау. - Имею честь просить... изложите ему, точнее говоря - растолкуйте, что такое есть мировое господство, как его должен понимать рядовой, патриотически мыслящий немец...
      - Браво, Грау!.. Однако прошу внимания, - сказал Фишер и налил себе светлого мозельского вина. - С учетом поправки баловня судьбы... прошу прощения - господина инспектора и хозяина этого дома, моего друга доктора Франца Штимма... мировое господство означает то, что всеми богатствами земли будем распоряжаться мы, немцы, в интересах германской нации. Леса, поля, реки, моря и люди тоже будут принадлежать нам. Мы будем определять судьбы народов. К нам рекой потечет золото, драгоценности. Чего же здесь вам непонятно, Капп? Воля каждого немца будет законом для каждого не немца. Все, кто будут нам противиться, не будут покоряться, подлежат уничтожению. Это очистит мир от всего, что его разлагает. Просвещение и культура будут только для немцев. Остальным она будет только мешать. Меньше в мире будет забот и хлопот. Не нужно будет тратить бумагу на книги, строить школы, театры. Страна наша будет сияющей звездой в мире. Вспомните историю: мир всегда состоял из господ и рабов. Так будет и впредь. Что касается вас, дорогой друг, то вы за ваши услуги... э-э, я хотел сказать, службу, получите чин оберштурмфюрера. Не дурно, а? Ну, а лейтенант Штимм, благодаря своим влиятельным родственникам в Берлине, очень скоро станет губернатором Цейлона, Крыма или Мадагаскара... Ты заведешь себе роскошный гарем, Франц! У тебя будут сто красавиц-рабынь, а свою русскую девочку ты подаришь будущему эсэс-оберштурмфюреру Грау, не правда ли? Итак, за Франца Штимма и его губернаторство!
      Капп и Грау охотно поддержали тост и выпили.
      - Нет, мне такого губернаторства не надо, - вдруг помрачнев, сказал Штимм. - Мы еще не можем укротить Россию. Все крестьяне этой страны взялись за оружие, наточили на нас ножи. Это же могут сделать и другие народы. Как же тогда быть? Мы расплескаем свою кровь по миру, обескровим себя. А дальше можем зачахнуть. Я сомневаюсь, Ганс, удержимся ли мы на мировой вершине? Да и карабкаться до нее еще не так уж мало. Почувствовав, что вино ударило ему в голову, Штимм встал из-за стола и, слегка раскачиваясь, вышел на середину комнаты. - А если говорить откровенно, то ты, Фишер, веришь в эту вершину, а я... не верю. Я честный немецкий офицер, я готов умереть за величие нации, за честь и доблесть нашего оружия, но я не верю в твою вершину...
      Все удивленно уставились на Штимма, не зная, как выпутаться из создавшегося щекотливого положения.
      - Господин инспектор, вы, кажется, выпили немного лишнего, - скромно заметил унтер-офицер Грау, - вы несколько возбуждены и говорите...
      - Я говорю то, что думаю, - перебил его Штимм. - Оберштурмфюрер Фишер, могу я говорить в кругу друзей то, что думаю?
      - Конечно, можешь, - пьяно усмехнулся Фишер. - Однако глупости все-таки лучше не говорить. А вообще, черт побери, какая муха тебя укусила, Франц? Оскорбился за свою несовершеннолетнюю любовницу? Что с тобой случилось?
      - Ничего не случилось. Просто мне стала противна вся эта трескотня, твое высокомерие и... твои непомерные амбиции!
      - Что ты сказал? - бледнея, произнес Фишер.
      - Господа, господа, мы действительно много выпили... Грау, проводи господина лейтенанта в другую комнату... Оберштурмфюрер, умоляю вас! метался по комнате тучный Капп.
      - Если бы ты был мне не друг, я бы... - мрачно выкрикнул Фишер, схватив свою фуражку с изображением черепа на черном околыше, направился, сильно шатаясь, к выходу и хлопнул дверью.
      Глава пятнадцатая
      Литровая бутыль мутной самогонки стояла на середине стола.
      - Господи, помоги переплыть, вон какая она глубокая и страшная, сказал полицай Степан Шумов и, взяв бутыль в руки, разлил самогон по стаканам.
      - А куда нам торопиться, мы не спеша, - пробормотал его напарник Цыганюк. - Выпьем пока по одной трудовой, а там будет видно.
      - Поехали, - скомандовал Яков Буробин.
      Они чокнулись, выпили, крякнули, понюхали корочки черного хлеба и принялись с хрустом жевать сохранившийся еще с прошлой осени шпик.
      - А где же кума? - спохватился Буробин и, посмотрев на Цыганюка, предложил ему: - Давай поди покличь ее, без бабы и вино - не вино.
      Цыганюк вышел во двор, и через минуту супруги вошли в дом. Наталья гордой походкой прошла к столу и лукаво глянула на старосту. Тот с невозмутимым видом принялся вновь разливать по стаканам самогон.
      Степан усмехнулся:
      - Господи, господи, видишь ли ты через тучи, что творится на твоей обетованной земле?
      - Ты, Степан, не балагурь над богом, а то ведь он тебя и накажет, строго заметил староста.
      - А я у него в списках не значусь, поскольку в небесной канцелярии не был.
      - Ты на что это намекаешь?
      - Ни на что не намекаю. Я только говорю, что родился без божьего позволения и в числе рабов господа бога нигде не прописан.
      - Ну, то-то, смотри у меня, а то я тебе язычок-то дверью прищемлю.
      - Не обижайся, Яков Ефимович, на него, - сказала Наталья. - Как вешний путь - не дорога, так и пьяная болтовня - не речь. Степан всегда по простоте душевной чего-нибудь лишнее взболтнет.
      Яков чуть приметно улыбнулся в усы и предложил тост за здоровье хозяйки. Опять все чокнулись, выпили до дна и принялись с хрустом и чавканьем есть.
      - Крепка, зараза, - сумрачно заметил Цыганюк.
      - Что и говорить, хороша и жгеть, аж как перец! - восхитился Степан.
      - Выпьем еще по одной и, пожалуй, с ног полетим долой, - с усмешкой процедил сквозь зубы Буробин.
      - Нет, на одной мы не остановимся, - с пьяным упрямством возразил Степан. - Ты же знаешь, какая у нас с ним работенка, - указывая взглядом на Цыганюка, продолжал Степан. - Все леса кишать партизанами, только и оглядывайся по сторонам, а то в один миг окажешься с праотцами на том свете. Да и удружил же ты мне работенку, Яков Ефимович. Век тебя, благодетеля, не забуду. И если бы ты не был моим сердечным другом - я тебя вот сейчас бы взял бы и удушил, - растопырив пальцы и нацеливаясь ими на Буробина, возбужденно, зло, хрипло заключил Степан.
      - Ну, ну, тише, ты что, сдурел, что ли? Черт болотный! Выпивать выпивай, но ума не пропивай, - с опаской пробурчал Буробин.
      - Мирон мой тоже что-то по ночам стал дергаться, - сказала Наталья.
      - Да замолчите вы, дьяволы! - с неожиданной злобой оборвал вдруг своих собутыльников Цыганюк.
      - Мы же гуляем, а не на панихиде, - круто повернулся в его сторону Степан. - Зачем же нам молчать? Мы даже споем. Шумел ка...мы...ш, де...е...ревья гнулись, а ноч...ка те...е...мная, - затянул было он, но так как голоса у него не было, то скоро осекся. - Нет, в певцы я не гожусь. Я лучше буду пить, чем петь.
      Наполнив стакан, он громко закричал:
      - Все! За новый, значит, нонешний порядок выпьем, други хорошие! За нашего несравненного опекуна и наставника, Якова Ефимовича, ура!
      - За Якова Ефимовича я выпью тоже, - сказала Наталья.
      - И я тоже, - внезапно поддержал ее Цыганюк, и компания снова звякнула стаканами.
      Степан выпил и, подбежав к старосте, обвил его руками за волосатую шею.
      - Солнышко наше, отец родной, защитник наш наземный, вот кто ты для нас, пропали бы мы без тебя, как мухи. Трудно тебе, я знаю, но большому кораблю большое и плаванье, - умильно тараторил Степан и поцеловал старосту в щеку.
      Буробин тоже как будто расчувствовался. Он вытащил из кармана свой большущий клетчатый платок, трубно высморкался, а потом сквозь хитрую улыбочку, спрятанную под усами, ответил:
      - Ох, и сукин же ты сын, Степка, и умный и вместе с тем подлец, все понимаешь! А ведь кое-кто думает, что мне так уж и легко нести свою ношу... Черта с два! И главное - за что? Я ведь не какой-нибудь купец богатый, не отпрыск белой кости. Я мужик. Думой моей была и есть земля. Я сросся с ней с детства. Тоскую о своей полоске с этакой плотной, в человеческий рост рожью. Бывало, глянешь на нее - сердце так и забьется. Если бы можно было - так бы и обласкал ее всю на своей груди. Руки чешутся, а почесать-то обо что? Немцы обещали дать наделы, а их все нет да нет. Вот ведь что получается. Ну, а куда ж податься-то? Советскую власть ненавижу. Спросишь - за что? За то, что подрезали меня, под самый корешок подрезали.
      - Вижу, Яков Ефимович, горько тебе. Но бог терпел и нам терпеть велел. Придет время, и ты получишь свой надел, - с притворным сочувствием произнес Степан и, уставившись сощуренными глазами на старосту, продолжал: - Помнишь, как в сказке говорилось: "Подождите, детки, дайте только срок, будет вам и белка, будет и свисток".
      - А мы с Натальей... мечтаем о промысле. Обжигать... Кирпич за кирпичиком... обжигать, - с хмельной хрипотцой прерывисто проговорил Цыганюк. - Надо приобщаться к этому... к новому порядку. Чтобы не зазря...
      - Об кирпичики-то можно и обжечься, воин... И черт знает, чего вас тянет туда? Лучше забудем все и осушим самогон. Смотри, сколько еще здесь целебной водицы! Не оставлять же ее до завтра, а то еще, не приведи господь, прокиснет, - указывая на синеватую бутыль с мутно-желтоватой жидкостью, заявил Степан.
      - Вы сколько хотите, столько и пейте, а я больше не могу. Так ведь можно и до чертиков допиться, - запротестовала Наталья и, поднявшись из-за стола, неровной походкой вышла на кухню.
      Прошел час, другой. Цыганюк вдруг заскрежетал зубами и обессиленно склонил голову.
      - Молокосос, вздумал с кем тягаться! - криво усмехнулся Степан и посоветовал старосте выпроводить Цыганюка поскорее на чистый воздух.
      Наталья неуверенно заголосила:
      - Батюшка ты мой, да что ж это такое с ним?
      - Когда перепьешь, и не такое случится, - успокоил ее Яков. И, подхватив вместе со Степаном под руки своего собутыльника, выволокли его во двор и уложили на сено. Цыганюк захрипел. Степан отряхнул руки.
      - Десять часов теперь будет дрыхнуть, как убитый. Кол на голове теши - не услышит. По себе знаю. В сене есть какой-то здоровый дух: букет моей бабушки. Дышишь им, и за это время весь винный угар до последней капли вытянет. Проспится, и опять будет похож на человека. А сейчас свинья свиньей. По себе знаю, вот чтоб мне провалиться на месте. Ох, и зла же эта домокурная сивуха!
      - Ослабел он что-то у меня в последнее время, - призналась Наталья.
      - Жалеешь его, - сказал Степан. - Поневоле хоть в этом позавидуешь твоему Мирону. А моя жена не любит меня, говорит - хоть бы ты сдох, идол проклятый! А я разве проклятый? Просто обыкновенный. Ничего, я стерплю все. Выдержу любую пружину, а твой слабоват и справился-то с одной только корчагой. - Степан указал на пустую бутыль и добавил: - А мы с Яковом Ефимовичем сейчас откупорим вторую и рванем еще по стакану.
      - Нет, я больше не могу, - сказал Буробин. - У меня и так в голове полный ералаш, не пойму, что к чему. - Потом, взглянув на Наталью, смиренно проговорил: - Я, пожалуй, пойду, отдохну чуток.
      Наталья засеменила перед старостой и, придерживая его слегка за руку, предложила:
      - Вот сюда, Яков Ефимович, пожалуйста, на диван, прилягте сюда...
      Степан поморщился, схватился за стакан и, опорожнив его, потряс головой, как при ознобе. Затем сунул в рот кусок сала и, чавкая, уткнулся головой в стол.
      - Степан, что с тобой-то? - обеспокоенно спросила его Наталья и, не дождавшись ответа, сказала: - Иди, Степа, я и тебе приготовлю постель, поспи немного.
      Степан опять не отозвался.
      - Не тревожь его, пусть поспит так, сидя. Это лучше, - крикнул Яков.
      Голова у Степана гудела. Веселые и страшные видения тянулись нескончаемой чередой, а до ушей долетел назойливый умильный голос Натальи:
      - Заступник ты наш, Яков Ефимович. Если бы не ты - давно бы я осталась без моего Миронушки. Ты уж охраняй его. Странный он стал какой-то! Ни с того ни с сего вдруг ночью задрожит, испугается, стонет во сне. Я думаю, уж не сходить ли мне к бабке-знахарке?
      - Не страмись, обойдется и так, без бабки, - приглушенно прогудел голос Якова Буробина.
      Степан снова встряхнул головой и как будто удивился чему-то, словно ему что-то примерещилось, а потом невнятно забормотал себе под нос:
      - Пойду-ка и я к Марфушке Зерновой. Поди, пустит, каково ей одной, да еще при таком горе!
      Наталья, заслышав бурчанье Степана, подбежала к нему.
      - Степан, а Степан, что с тобой? Приляг, отдохни, - посоветовала она ему и, подойдя к лампе, увернула фитиль.
      - Нет, я пойду, - сказал Степан.
      - Ты же на ногах не устоишь.
      - Будь здорова, Натаха, обо мне не печалься. Степан Шумов знает, что делает.
      Кургузая изломанная тень Степана закачалась на полу, перескакивая на печь, на занавеску. Он толкнул с силой дверь и вышел в коридор. Дверь сразу захлопнулась за ним, звякнул железный крючок. "И вправду, видно, говорят, что просватанная невеста дороже ценится", - подумал Степан и, шатаясь, погрузился в ночную мглу.
      * * *
      Позорная связь и бегство дочери с немецким офицером камнем легли на сердце Марфы. Словно тяжелый недуг сковал все ее тело. Бессонными ночами, прижимая близко к себе Коленьку, она часто твердила: "Боже мой, за что ты прогневался на меня, рабу твою несчастную? Враг лютует на земле нашей, а она, беспутная, безрассудная, кинулась в объятия грабителя, пошла на вражьи харчи! Вскормленная грудью моей, она предала меня, нанесла удар в сердце мое, обесчестила меня, опозорила! Что скажу я Игнату? Чем оправдаюсь перед ним? Не сберегла я ее".
      Марфа то проклинала Любу, то горевала о ней, предавала ее анафеме и молилась о ее спасении. Разбитая горем, она не находила для себя никакого успокоения. Неутешная тоска внутренне сгибала ее, пугала страшной неизвестностью. И ничто не облегчало ее страданий. А дочь, словно нарочно, ни днем, ни ночью не выходила из ее головы, жила глубоко в материнском сердце. Всю жизнь Любы день за днем перебирала в памяти своей Марфа. Дочь была как дочь, в меру капризная и упрямая, а больше - милая да робкая. "Лучше бы бог тебя прибрал в день твоего рождения, не мучилась бы я теперь!.." Никто не хотел посочувствовать Марфиному горю, понять ее изболевшую душу. Бабы по-прежнему судачили, а иные и ехидно посмеивались над ней, корили ее дочь за распутство, называли офицерской подстилкой. Некоторые из них при встрече с Марфой отворачивались, а то и обходили ее стороной. Все это выводило Марфу из себя, еще больше обостряло ее страдания. "И что я только наделала, почему не отпустила ее в отряд вместе с Витей и Кузьмой Ивановичем?" - не раз досадовала на себя Марфа.
      Однажды в дом вновь зашел пожилой немец, служивший денщиком у лейтенанта Штимма. Он подсел к Марфе и на ломаном русском языке стал рассказывать о жизни ее дочери. Марфа слушала и не верила ушам своим. "Нет, не может этого быть, тут какая-то хитрость, обман; жива ли вообще она?.." А старый, с морщинистым лицом Отто смотрел на Марфу выцветшими бледно-голубыми глазами и говорил на своем странном наречии:
      - Пан лейтенант есть такий ладный чловек. Они будут иметь сченстье. Я сам ойтец, я все разумею...
      Однако слова денщика только расстраивали душу Марфы. Все внутри у нее клокотало: и злоба, и отчаяние, и досада нахлынули одновременно. Она схватила давно уже собранную и связанную в узел одежду и белье дочери и с негодованием бросила к ногам Отто.
      - Слышать о ней не желаю больше ничего! Нету у меня дочери...
      Отто покачал сокрушенно головой, поднял узел и вышел на улицу.
      Однако некоторое время спустя он снова появился в доме Марфы. На этот раз он положил на стол письмо, вежливо и твердо сказал:
      - Пани не хотела читать первого письма дочки, пани дольжна читать это письмо...
      Упоминание о дочери залихорадило, затрясло Марфу. Какое-то время она растерянно смотрела на голубенький конверт и знакомый ей почерк и не знала, как поступить. Ей хотелось взять письмо и сию же минуту прочесть его, но какой-то внутренний голос упрямо твердил: "Да как же это ты смеешь унизиться перед ней! Или ты уже готова благословить распутство?" И вот, разом освободившись от колебаний, Марфа в гневе закричала:
      - Я уже сказывала вам - нету у меня дочери! Я когда-то мучилась, родила ее, кормила ее своим молоком, а теперь ее нет, она умерла для меня!
      Потом она схватила письмо и, почти не помня себя, с какой-то страшной внутренней дрожью, разорвала его на мелкие кусочки. Все это произошло так быстро и неожиданно, что Отто успел только воскликнуть:
      - О, что вы сделали, пани!
      Отто, мобилизуя весь свой скудный запас русских слов, перемешивая их чешскими и немецкими словами, стал говорить Марфе о том, что в своей любви люди не вольны; он, Отто, глубоко убежден в том, что самому господу богу было угодно, чтобы прелестная русская девушка Люба и вполне порядочный молодой человек, немецкий офицер Франц Штимм сочетались браком; правда, немецкий офицер пришел в вашу страну с оружием в руках, но ведь он не волен пойти против закона.
      Услышав слово "закон", Марфа опять обрушилась на немца-денщика:
      - Хороши же ваши законы! Приходят, насильничают, отбирают у людей добро, нажитое честным трудом... И ваш лейтенант тоже насильник и бандит.
      - О, нет, - забормотал Отто, - герр лейтенант никого не стрелять. Он есть интендант.
      - А хлебушек наш крестьянский кто отбирает? Не разумеешь?.. А дочку, дочку... кто похитил у меня дочку?
      Отто принялся доказывать, что тут действует закон природы, молодая любовь, которую нельзя осуждать, тем более что пани Люба в скором времени, вероятно, станет матерью.
      - Угодники святые! - простонала Марфа и, поднявшись на дрожащие ноги, молча указала старому немцу на дверь.
      "Это в семнадцать-то годков стать матерью! Что же это такое? За что мне такая кара?" - думала Марфа и чувствовала, как леденеет и словно останавливается от нового тяжкого испытания ее сердце...
      Как-то раз, усталая и подавленная раздумьем, Марфа долго не могла сомкнуть глаз. За окном лежала темная, беспросветная ночь. До слуха Марфы откуда-то издалека доносились неясные звуки, и она по привычке прислушивалась, как бывало, когда дочка поздно возвращалась домой. И вдруг раздался тихий стук в окошко. Марфа вскочила с кровати и уткнулась лицом в стекло, стараясь разглядеть того, кто так робко постучался. Ничего не разобрав во тьме, она тихо спросила:
      - Кто там?
      - Марфа Петровна! - послышался негромкий голос, который показался ей знакомым.
      - Кто это?
      - Я, откройте.
      У Марфы вдруг сильно заколотилось сердце.
      - Это ты, Витя?
      - Да, я самый.
      Звякнула щеколда, со скрипом отворилась дверь, и появившаяся на крыльце Марфа торопливо сказала:
      - Проходи, Витя, проходи.
      - Не называйте громко моего имени, - предупредил он.
      - Хорошо, - ответила Марфа и, впустив гостя в открытую дверь, тотчас восторженно начала приговаривать: - Дорогой ты мой соколик, откуда ты прилетел? Где же ты долго так пропадал?
      - Прилетел вот, и не один, - сказала Витя и, обернувшись, поманил кого-то рукой. За Виктором в избу вошел какой-то человек; третий, как успела заметить Марфа, прикрыл калитку и остался на улице.
      - Здравствуйте, Марфа Петровна! - радостным тоном произнес тот, кто вошел вслед за Виктором.
      - Да кто же ты такой? Голос знакомый, а чей не пойму. Сейчас я засвечу лампу, - отозвалась Марфа.
      - Нет, ни в коем случае, - ответил тот же голос, - поговорим в потемках. Помните такого Горбунова... с черной родинкой под глазом?
      - Как же, Сереженька, милый ты мой голубчик, - растроганно произнесла Марфа и уткнулась ему в плечо.
      - Успокойся, Марфа Петровна, слышали мы о твоем горе, но до сих пор не верили, думали - все сплетни.
      Марфа всхлипнула:
      - Лучше бы были сплетни, чем такая правда.
      - И как же все это произошло?
      Волнуясь, Марфа рассказала о своем несчастье. И несмотря на то что это было именно несчастье, в голосе ее прорывались обида и гнев, хотя говорила она о своей родной дочери.
      - Постойте, Марфа Петровна, погодите минуту. А где же вы сами-то были? - глухо, сдавленным голосом спросил Виктор.
      Горбунов резко одернул товарища:
      - Что ты говоришь, подумай! От этих бандитов можно всего ожидать. Чем же мать виновата?
      - А тем виновата, что не пустила с нами Любу. Если бы пустила - не было бы этой беды...
      - Витенька, соколик ты мой, разве я знала, разве могла подумать... с горечью ответила Марфа.
      - Просто не хочется верить во всю эту историю, - сказал Горбунов.
      - А где она... где Люба сейчас? - взволнованно спросил Виктор.
      - Не знаю, - тяжко вздохнула Марфа. - Не знаю, Витя, да, сказать по правде, и знать не хочу. Опозорила она и себя, и всю нашу семью. Не знаю про нее больше ничего.
      - Мы еще посоветуемся, подумаем, что можно сделать, - сказал Горбунов и перевел разговор на другую тему: - Много ли у вас в деревне немцев?
      - Всю школу теперь занимают, а сколько их - не знаю, - ответила Марфа.
      - А давно ли они живут у моей мамы? - переборов себя, спросил Виктор.
      - С месяц, не больше, - сказала Марфа и в свою очередь спросила: - А кто тебе об этом сказал-то?
      - Добрые люди, Марфа Петровна, - опережая Виктора, пояснил Горбунов и спросил: - Кто бы смог поподробнее рассказать нам о немцах? Может быть, Цыганюк?
      - Что вы, он же фашистский холуй! Его теперь водой с ними не разольешь. Ездит по деревням, арестовывает подозрительных. В общем, подлец из подлецов.
      - Значит, продался окончательно?
      - Да еще как, со всеми потрохами, - сокрушенно сказала Марфа. - И пьет самогон, как самый последний забулдыга, не уступает Степану Шумову.
      - А где же ее берет? - поинтересовался Горбунов.
      - Находит, - ответила Марфа. - Вот и давеча, в сумерках, тоже потащил ее к себе. По-моему, и теперь еще пьет вместе со старостой и этим своим нынешним дружком полицаем Шумовым.
      Горбунов вместе с Марфой подошли к окну. Сквозь пелену ночи чуть-чуть просматривался дом Натальи Бобровой, окна его не светились. Горбунов молчал и что-то раздумывал. Потом он сказал Виктору:
      - Позови Бориса.
      Виктор тотчас нырнул за дверь и через минуту вернулся вместе с товарищем.
      - Давайте решим этот вопрос сообща, - сказал Горбунов и указал рукой в сторону дома Натальи. - Там, Боря, в этом доме, живет мой бывший однополчанин Цыганюк... Теперь он полицай. Занимается разбоем, грабежом, предает наших честных людей. Так вот, ребята, не захватить ли нам Цыганюка с собой, уж он-то наверняка знает и расположение, и число немцев.
      - Такого гада лучше допросить на месте и пристрелить, - пробурчал Борис.
      Горбунов задумался. А в это время с крыльца Натальиной избы спустился шатающийся полицай.
      - Вот он, Цыганюк, легок на помине, - сказал Виктор, вглядываясь в темь.
      - Нет, это Степан Шумов, - возразила Марфа, не отходившая от окна. Этого пьянчугу из тысячи других узнаю, сразу определяю.
      Степан, раскачиваясь из стороны в сторону, медленно плелся к дому Марфы. Остановившись напротив ее окна, он икнул и громко произнес:
      - Чем черт не шутит, когда бог спит! А вдруг в темноте-то и приглянусь я ей. И все, вперед, Степан, смелость города берет, смелость, значит...
      Он вплотную приблизился к окну и, уткнувшись лицом в стекло, стал пристально смотреть внутрь дома.
      - Тише! - шепотом предупредил Горбунов своих товарищей, укрывшихся, как и он, в простенке между окон.
      - Ворочается, бедная, в кровати, не спится одинокой, - донесся снаружи голос Степана, а затем послышался тихий стук в стекло.
      - Кто там? - быстро отозвалась Марфа.
      - Это я, Степан. Хватил я, Марфушка, через край первача, жгет внутрях. Открой, пропущу у тебя стаканчик кваску.
      - Впусти, - прошептал Горбунов. - Мы спрячемся в чулане да послушаем, что он будет болтать.
      Марфа вышла в сени и через минуту вернулась в дом вместе с полицаем. Перевалив через порог, Степан приглушенно спросил:
      - Цы... сынок-то спит?
      - Спит.
      - Это хорошо, - удовлетворенно промурлыкал он. - Хорошо, что спит... А у тебя тепло, как в печурочке. Стыну я, кровь что-то становится не той, и жена плохо греет.
      - Ты что, с жалобой на жену ко мне пришел, что ли? - недобро упрекнула его Марфа.