По лесным тропам, по бездорожью, укрываясь от врага, тянулись на восток обессиленные, голодные окруженцы. Война раскидала их по лесам и болотам и, шагнув огненной чертой фронта далеко вперед, оставила их во вражеском тылу.
      Многие гибли, и никто не знал об их могильных холмиках. Другие, не выдержав бессонных ночей, голода, постоянной опасности быть захваченными фашистами в лесу, искали себе пристанище на хуторах и в лесных деревнях. Враг не щадил и таких, уже безоружных. Как на диких зверей устраивал облавы на окруженцев, при малейшем сопротивлении вешал, расстреливал, загонял за колючую проволоку лагерей для военнопленных...
      Утренний рассвет еще не коснулся окна Марфиного дома, а она уже давно лежала с открытыми глазами. Осенняя пора усиливала тоску, навевала тяжелые думы об Игнате, о жизни, которая принесла ей вдруг столько страданий и тревог. "Ах, Игнатушка, если бы только знал, как мне тяжело без тебя! Где ты, мой родной? Плохо тебе в такую пору. Поди весь промок, а может, и простыл... Вон какая непогодища-то!.."
      Марфа раздумывала, а тело пробирала дрожь и слезы сами по себе подступали к глазам. Вдруг она услышала стук в окно.
      - Марфа, ты что, или все спишь? - кричала с улицы Василиса Хромова. Наши военные пришли, беги скорей к Авдотье в дом, там они греются.
      Словно ветром подхватило Марфу. На ходу она накинула пальто и бегом прямо на край села, куда уже спешили и другие бабы. Мысли Марфы, опережая ее, летели вперед, манили слабой надеждой: "Может, там есть и те, кто встречал на войне Игната, может, принесли от него долгожданную весточку..."
      Она рывком распахнула дверь в избу, и перед ней предстали окруженцы, давно не бритые, с осунувшимися лицами и запавшими глазами. Марфа смотрела на них, а у самой от волнения, от жалости к этим людям, таким же, возможно, как и ее Игнат, сильно колотилось в груди сердце.
      Наталья Боброва первой пригласила к себе на постой жгучего брюнета с густой смолянисто-черной бородкой и с легкой руки окрестила Мироном, хотя по-настоящему звался он Илларион, а фамилия его была Цыганюк.
      Марфа стояла в нерешительности: брать или не брать в дом человека. "Пойдут сплетни, бабы будут языки чесать, а Игнат придет - начнутся шушуканья". Она раздумывала, а сама не спускала глаз с окруженцев, будто кого-то высматривала. "Отказать в приюте человеку, когда он в беде, просто подло. Если бы Игнат так же вот попросил крова, а ему бы отказала какая-нибудь женщина, то я бы прокляла ее, плюнула бы ей в лицо при встрече..."
      Марфа подошла к одному, заглянула ему в лицо и несмело спросила:
      - Как, соколик, зовут-то тебя?
      - Кузьмой, - отозвался тот, - а по батюшке Иванович. Говорят, не совсем красивое имя, а по мне все равно. Как нарекли родители, так, значит, и называюсь.
      В словах Кузьмы Марфа уловила то неброское человеческое достоинство, которое ей всегда нравилось в людях. Желая приободрить пришельца, она сказала:
      - Что вы! Разве ваше имя плохое? Вот со школы еще помню: тоже в войну, в давние времена был такой Кузьма, а на всю Русь и сейчас еще славится.
      Окруженец улыбнулся и тихо ответил:
      - То ведь был Кузьма Минин, богатырь, а я, Кузьма Васильев, незадачливый вояка...
      - Сперва незадачливый, а после, может, будете и удачливый, приветливо сказала Марфа.
      Осели на временное жительство в деревне, кроме Цыганюка, Васильева, и другие ополченцы.
      * * *
      Несмотря на жестокую расправу, учиненную в селах и деревнях, где сгорел на корню хлеб, то тут, то там вспыхивали новые пожары, выводились из строя продовольственные склады, скотосборные базы, маслодельные заводы. Но с каждым разом все пуще свирепствовали каратели.
      Знали об этом и в лесу, в небольшом отряде Сидора Еремина, и действовать старались подальше от деревни.
      ...Ночь была безлунная, темная. Шли к мосту осторожно, цепочкой. Миновав поле, заросшее сорняками, вышли оврагом к реке.
      Пробираясь берегом в зарослях ольхи, Сидор останавливался, прислушивался. Все было как будто спокойно. Доносился лишь плеск воды, да где-то позади, в глухом ельнике, ухал филин.
      - Ну, вот и добрались, - сказал Сидор и показал рукой на чернеющий впереди мост. - Действовать будем, как договорились. Валя и Люба останутся здесь и будут следить за дорогой. Мы с Виктором и Борисом перейдем на ту сторону реки.
      Парни спустились под мост; Сидор отошел от дороги и притаился возле кустов.
      - Была бы мина, и отпали бы все лишние хлопоты. В два счета справились бы, - тихо произнес Борис. - Он высвободил пилу из жесткой мешковины, и она тонко прозвенела, врезавшись зубьями в деревянную опору.
      Скоро упали один за другим отрезки опор. Виктор толкнул чурбаки вниз по насыпи, они с шумом покатились и бултыхнулись в воду.
      Люба и Валя лежали на земле и не спускали глаз с дороги.
      - Где-то сейчас отец? Каково ему там на фронте! - с грустью сказала Люба.
      - Здесь тоже нелегко, - вздохнула Валя.
      - Чу!.. - перебила ее подружка. - Слышишь?
      - Кажется, кто-то едет по дороге. - Пригнувшись, она побежала к мосту.
      В это время Виктор и Борис, переводя дух, заворачивали в мешковину пилу и настороженно прислушивались. Внизу по-прежнему журчала вода, раздался всплеск рыбы, и ничто не напоминало об опасности. Вдруг Борис вскинул голову и сказал:
      - Кто-то бежит.
      Виктор глянул наверх, и в этот момент послышался встревоженный голос Любы:
      - Ребята, где вы? Едет кто-то.
      - В кусты, быстро! - приказал Сидор.
      Откуда-то издалека уже четко доносилось ровное цоканье конских копыт и тарахтенье повозки. Через минуту она въехала на мост и, миновав его, остановилась. Из пяти находившихся на ней мужчин трое соскочили на землю и перекинули за плечи винтовки.
      - Полицаи! - прошептал Борис.
      - Полицаи, - подтвердил Сидор. - Только спокойно...
      Трое прошлись взад-вперед, разминая ноги, и один из них пробасил:
      - Ну, вот и приехали. Задача вам ясна?
      - Чего тут может быть неясного, - ответил второй осипшим тенорком.
      - Слушай, старшой, а что так приспичило охранять эту старую висячую галошу? - спросил третий.
      - Ничего не знаю. Раз приказано - будем охранять.
      - Я слышал, будто будет проезжать какая-то важная шишка, - сказал осипший.
      - Прекратить болтовню! Нам не положено знать, - осек его старший и повернул к повозке. - Мы едем дальше, вернемся часам к шести утра, а вы тут смотрите в оба.
      - Яволь! Бывайте здоровы! - почти одновременно ответили ему полицаи и прищелкнули каблуками.
      Когда повозка скрылась из виду, один из полицаев сказал:
      - И дали же нам работенку... торчи здесь, как столб, под открытым небом.
      - Служба есть служба, - отозвался сиплый тенорок. - Говорят, появились партизаны, все партейцы.
      - Ненавижу их, большевиков, всех перевешал бы... Цепляются, заразы, за старое, не понимают, что Германия пришла с новым порядком.
      - Пока не истребим партизан, порядка у нас не будет, - сказал другой и, облокотившись на перила моста, мечтательно продолжал: - А все ж таки приятно, Матвей, что все так повернулось. Хотя и торчим здесь и дрожим... ночи-то вон какие прохладные...
      - Да уж и пора - конец сентября, - сказал Матвей, и, подойдя к своему напарнику, предложил: - Ты пойди в порядке предосторожности к тому берегу, а я здесь осмотрюсь.
      - Пойдем вместе.
      - Робеешь?
      - Да нет, вдвоем веселее.
      - Нет, робеешь... А ты сообрази, кому мы здесь нужны? Ну, а чтобы нам до утра не стоять столбами, я облюбую подходящее местечко в кустах. Будет и обзор хороший и укрытие... вроде блиндажа. Советую и тебе.
      - Сидор Петрович, что же делать-то? - тихо спросил Виктор.
      - Тише. Сейчас поглядим, - прошептал Еремин.
      Проводив напарника через мост, полицай вернулся на прежнее место, немного постоял на дороге, а потом решительно направился к кустарнику. В тот момент, когда он вытянул руку, чтобы раздвинуть колючие ветки молодого ельника, Сидор стремительным движением накинул ему на голову плащ-палатку, а Виктор и Борис схватили полицая за руки. Несколько секунд спустя полицай лежал на земле.
      - Готов, - глухо произнес Сидор.
      - Что будем делать с другим? - шумно дыша, спросил Виктор.
      - Возьми пока винтовку полицая и следи за мостом, - сказал Сидор. Вернется тот, и того придется кончать...
      Прошло некоторое время, и второй полицай, осмотрев мост у противоположного берега, возвратился к своему напарнику. Свернув цигарку и закурив, окликнул его:
      - Матвей, ты где?
      - Здесь я, иди, - негромко ответил Сидор из кустов.
      Полицай, ничего не подозревая, пошел на голос. Сидор вскинул пистолет... Грянули один за другим два выстрела, и тот замертво рухнул на землю.
      Оттащив полицаев от дороги, парни перебежали мост к оставшимся опорам. Срезав последнее бревно, они выскочили наверх, опасаясь обвала, однако мост продолжал висеть.
      - Странно, не рушится, - сказал запыхавшийся Борис.
      - Нужна небольшая встряска сверху, и тогда все будет в порядке. Теперь уже повозка с полицаями не проедет.
      - Ну, как? - спросил Сидор, увидев поднимающихся по насыпи ребят.
      - Ваше приказание выполнено, - по-военному ответил Борис.
      - Тогда пошли, время не терпит.
      - А как насчет важной "шишки", которая должна здесь проследовать? спросил Виктор.
      - "Шишка" теперь и без нас нырнет на дно, можно не сомневаться, усмехнулся в темноте Сидор.
      - А где наши девчата?
      - Я их уже проводил к лесу.
      Пройдя с километр, Сидор внезапно остановился.
      - Вы, ребята, что-нибудь слышите?
      - Гул какой-то. Может, автомашина? - прислушиваясь, спросил Виктор.
      - Точно, идет машина, - сказал Борис. - Может, вернемся?
      - А мы и отсюда определим, что там будет, - ответил Еремин.
      Ждать долго не пришлось. Через минуту раздался со стороны реки треск, сквозь грохот послышались крики, и все стихло.
      Несмотря на удачи, которые сопутствовали крохотной группе, Сидор Еремин все сильнее ощущал ее оторванность, уязвимость в стихийных действиях. Надежной связи, вот уже который месяц, не было ни с партизанскими отрядами, ни с партийным подпольем района. Связь эту надо было наладить как можно скорее. И он решился.
      ...Была уже густая темень, когда Сидор вошел в знакомое село и постучался в закрытые ставни Семена Комова. Последние годы тот работал агрономом в колхозе; в начале пробежавшего лета был выдвинут на партийную работу в район, но сдать дела новому агроному так и не успел, - бесследно исчез из своего села перед приходом немцев.
      Еще летом, до пожара в поле, Сидор наведывался в село Комова, к его матери, по оглохшая старуха несла такую несуразную околесицу, что он, раздосадованный, тут же распрощался с ней, так ничего и не узнав о Семене. Но все это время Сидор чувствовал, что есть здесь какая-то закавыка. Он был убежден, что не мог Комов пропасть просто так, исчезнуть сам по себе...
      На этот раз, разглядев Сидора, старуха молча впустила его в калитку. И, едва он переступил порог, навстречу ему быстро вышел Семен.
      - Ну, вот и нашел меня, - сказал он улыбаясь. - Проходи, проходи... Я знал, что ты появишься.
      Семен был низкого роста, с крупным лицом. Волнистые светлые волосы его были аккуратно зачесаны назад. Из-под густых бровей пытливо смотрели светло-серые улыбающиеся глаза. Сидор глядел на него и думал: "Всю жизнь с улыбкой. Неужто и война не изменила его характер? Такой и помирать будет с улыбкой. Ему все ясно: никаких ни тайн, ни загадок в жизни. А рос ведь басурман басурманом, первый голоштанец на селе". Семен словно прочитал его мысли:
      - Да, Сидор, бежит времечко. Всякое с тобой пережили. А помнишь, как проводили первую большевистскую посевную? Пригоршнями семена собирали. Пахали на клячах... Я как сейчас помню Авдотьин рекорд. Не баба была, а сущая чертовка. И кобыленка-то у нее чуть держалась на ногах. Ветер подует - того и гляди упадет. И на тебе - рекорд, целых полгектара отмахала, а дело все оказалось в пол-литре водки. Напоила она свою лошадку и та, бедняжка, рванула на рекорд. Если бы Акулина не раскрыла тайну, то так Авдотья и вошла бы в историю рекордсменкой. И смех, и грех. Жалко только кобыленку - издохла через три дня... Да что это я тебе рассказываю? Небось не хуже меня все помнишь.
      - Еще бы не помнить! - сдержанно улыбнулся Сидор. - Ведь мы тогда за этот "рекорд" по выговору заработали.
      - Да, - вздохнул Семен и уже серьезно сказал: - Слышал я, горе у тебя большое... Палачи, только и можно сказать. Идут на все, лишь бы сделать покорными наших людей. Вот и придется теперь все силы класть на эту борьбу.
      Семен насупил брови, отбросил назад сползшие на лоб волосы. В эту минуту Сидор, кажется, впервые увидел своего приятеля хмурым и озабоченным. Некоторое время они сидели молча, поглощенные собственными мыслями. Потом также молча закурили. Мать Семена вышла с ведром на улицу и по чистому полу разлился холодный воздух. За окнами завывал пронизывающий осенний ветер. Семен плотней задернул шторы на окнах и прибавил света в лампе. Затем, глубоко затянувшись самокруткой и пуская вверх струю синего дыма, сказал:
      - Ну, давай, дружище, говори, как живешь, чем занимаешься?
      Семен, судя по выражению его лица, ждал откровенного и исчерпывающего ответа, но Сидор ответил коротко:
      - Живу, как бобыль бездомный, мотаюсь от деревни к деревне, прячусь у знакомых, в лесу, того и гляди схватят.
      - Ну, и как же ты - так и будешь все время прятаться?
      - А что же остается? Было бы хоть оружие, тогда другое дело...
      - Это правильно, - согласился Семен, - но ты, наверное, знаешь пословицу: "Один в поле не воин".
      - Почему один? Было бы оружие, и люди нашлись бы, - возразил Сидор и придавил окурок.
      Семен тоже потушил недокуренную цигарку и, став еще строже лицом, сказал:
      - Послушай, Сидор, есть для тебя одно дело.
      - Говори. За тем к тебе и пришел.
      Семен побарабанил пальцами по столу, словно собираясь с мыслями.
      - Видишь ли, Сидор Петрович, я ведь также на нелегальном положении... Формирую райком... понимаешь сам, подпольный. Получил на то мандат обкома. Так вот, есть решение ввести тебя в состав райкома.
      Сидор недоуменно пожал плечами.
      - Помилуй, Семен... Образование - семь классов, в районе лицо неизвестное.
      - Вот это сейчас и нужно. Если бы тебя знал каждый в районе ручаюсь, через неделю фашисты вздернули бы Сидора Еремина на горькой осине. Так ведь?
      - Так-то так, а все же эта должность не для меня. Не справлюсь.
      - Это тоже не довод, Сидор, знаю я тебя и твои способности. В армии ты служил, оружием владеешь. Знаешь район, все ходы его и выходы. Да и в партии состоишь наверное с десяток лет.
      - Скоро двенадцать, - уточнил Сидор.
      - Ну вот, а это что-то значит. Потом как-никак ты колхозный организатор. Подумаем, как и с чего начать. Оружие у нас есть, есть кое-какое и продовольствие. Теперь дело за людьми. Надо будет формировать группы, отряды, восстанавливать связь с коммунистами, мобилизовать комсомол. В районе оказалось много окруженцев. Надо ставку делать и на них. Люди военные, обстрелянные, они могут быть ядром наших вооруженных отрядов. Вот так, дружище! Как смотришь на это?
      Сидор задумался и не ответил.
      - Я понимаю, решиться трудно, - помолчав, сказал Комов, - но что поделаешь, идет борьба не на жизнь, а на смерть...
      Глава седьмая
      Староста Яков Буробин, в новом овчинном полушубке, в заячьей шапке, неуклюже протиснулся в дверь избы. Низкий и подвижный, с раскрасневшимся на стуже лицом, Степан Шумов проследовал за ним, бухнул настывшей дверью. Клуб морозного воздуха с ног до головы окатил Цыганюка, примостившегося у лавки за починкой валенок. Старая керосиновая лампа, висящая посреди избы, качнулась и замигала. Наталья подбежала к ней, убавила фитиль, чтобы не закоптилось стекло.
      - Здравья желаем! - вкрадчиво произнес староста, снимая шапку.
      - Спасибо, коль от сердца, - ответила Наталья и тут же поснимала с гвоздей, набитых на стене возле двери, обиходную домашнюю утварь.
      - Ехали к Фоме, а попали к куме, - наигранно весело проговорил Степан и, подхватив Старостин полушубок, повесил его на высвободившийся гвоздь.
      - Милости просим, проходите! - с улыбкой пригласила Наталья, но на лице ее можно было прочесть тревогу и недоумение: чего, мол, явились к ней эти бесы?
      - Нам бы посудинку, - попросил староста, - ну, там пару стакашков, что ли, - пояснил он и, вынув из внутреннего кармана распахнутого пиджака литровую бутыль самогона, поставил ее на стол. Потом бесцеремонно уселся на лавку, бросил любопытствующий взгляд на Цыганюка, с лукавой ухмылкой посмотрел в лицо хозяйке. Наталья, приняв равнодушный вид, подала два граненых стакана. Степан взял один из них и, словно отогревая озябшие руки, стал катать его в ладонях.
      - Надо бы и закусить, - сказал он, - у нас ведь самогонка, а не чай, ее, окаянную, без закусона и не проглотишь.
      - А у меня, милок, не харчевня, закусок про запас не держу, ответила Наталья.
      - Ладно, - сказал ей Яков. - Тащи огурцов и свинины, другого просить не будем.
      В голосе старосты Наталья уловила не просьбу, а прямой приказ. "Откажи ему, - подумала она, - добра не будет". Насупив брови, она ничего не ответила и тотчас вышла в сени.
      Когда Наталья скрылась за дверью, Яков вновь бросил заинтересованный взгляд на Цыганюка, спросил:
      - Ну, как, парень, дела? Сыт, здоров, прижился?
      Цыганюк поднял на него глаза.
      - Я же не собака, жить где-то надо.
      - И то правильно, - сказал староста, - человек - это не скотина! На зиму и ее загоняют в хлев... Но это я так, промежду прочим интересуюсь. Хотя мне по моей должности и полагается знать, как живут людишки во вверенном мне селе.
      Цыганюк промолчал, а староста, словно желая замять неприятное впечатление от своих последних слов, предложил:
      - Кончай работу, подсаживайся к столу.
      - Надо валенок залатать, зима на дворе.
      - А куда тебе ходить-то? - усмехнулся Степан Шумов. - Бабенка тебя пригрела хорошая, кровь с молоком, приютился у ее юбки и знай сиди.
      - Что я, без рук, без ног, что ли? - огрызнулся Цыганюк. - Надо мне и в мир выходить.
      - И это правильно, - подтвердил староста. - Какая бы она ни была хорошая, а жить на бабьих харчах один срам. Надо и самому работать, присматривать что-нибудь подходящее.
      - С подходящим-то тяжеленько в такое время... Война идет, - поспешил поправиться Цыганюк.
      - Для кого идет, а для тебя кончилась, и неплохо. Вон какую подцепил себе цацу! Хоть она и вдова, а, поди, лучше любой девки, - ухмыльнулся староста и, положив на край стола расшитый атласный кисет, принялся вертеть самокрутку. - Да, чего и говорить, подвезло, подвезло тебе, парень. Это не просто баба, а конфетка.
      Появившаяся в дверях Наталья улыбнулась, игриво-укоризненно бросила:
      - Снаружи-то мы все, как конфетки, только изнутри ядовиты. Да и откуда тебе, Яков Ефимович, знать, какая я?
      - Знаю, - решительно заявил староста. - Мне шестой десяток, в людях разбираюсь.
      - Одно слово, в выборе кумы я не ошибся, - по привычке съехидничал Степан. - Дворянка она, Яков Ефимович, и все тут, чего и говорить, сразу видно - голубой крови.
      - Тьфу, болтун! - с ужимкой произнесла Наталья и поставила на стол миску соленых огурцов, потом выложила из матерчатого свертка небольшой, домашнего копчения, свиной окорок.
      Степан, запустив руку в широкий карман брюк, достал нож и принялся резать свинину на ровные продолговатые кусочки. Он резал и приговаривал:
      - Добрый был хряк, породистый и, видать, будет скусный, съедобный.
      "Спьяну-то тебе и крыса будет съедобна", - неприязненно подумала Наталья и вышла в чуланчик за хлебом.
      Староста тем временем откупорил бутыль с мутноватым самогоном и в третий раз обратился к Цыганюку:
      - Хватит, хватит работать, тащи себе стакан и давай к столу.
      Цыганюк отставил в сторону валенок.
      - Спасибо, я непьющий.
      Наталья положила хлеб на стол и, ласково уставившись на своего постояльца, посоветовала ему:
      - Садись, Мирон, развлекись чуток, от дум избавься...
      Сама того не подозревая, Наталья попала в самую точку. Как только переступили порог Яков Буробин со своим помощником, сердце Цыганюка почувствовало неладное. Он уже много слышал о старосте и не представлял себе, как он, Цыганюк, вчерашний красноармеец, вдруг сядет с немецким старостой за один стол и будет говорить обо всем, что накопилось в душе... Было над чем задуматься Цыганюку.
      - Коли вы уж так настаиваете, могу и присесть, - сказал он и придвинул свой круглый чурбан к столу.
      - Вот так-то оно лучше! - удовлетворенно заметил староста, наливая самогон в поставленный Натальей третий стакан. - Ну что же, выпьем за твое здоровье, Наталья, за твой гостеприимный дом!
      Яков и Степан мигом опорожнили стаканы и, морщась, стали хрустеть огурцами.
      - Злая, собака, аж жгет, как перец, первач настоящий. Вот ведь вроде и деревенской выпечки, а городской не уступит ни в коем разе, - балагурил Степан.
      Цыганюк все еще колебался. Лицо его было бледным, взгляд неспокойный.
      - Что это ты ломаешься, как красная девица! - сказал ему Яков. - Пей, не раздумывай.
      - Пей, брательник, пей, тоска пройдет! - нараспев проговорил Степан. - По себе знаю - пройдет... В кабаке родился, в вине крестился.
      - Теперь хочешь не хочешь, а выпить надо, - сказала Наталья и присела рядом с Цыганюком. Тот взял стакан и, ни на кого не глядя, молча выпил бьющую в нос сивушным перегаром жидкость.
      - Ну как? - осведомился староста. - Прошла?
      - Как видите.
      - Ничего, это только поначалу затруднительно, - сказал Яков и обратился к Наталье: - Может, и ты с нами выпьешь?
      - Ой, что вы! - отмахнулась Наталья, но тут же, словно что-то взвесив в уме, придвинула к себе пустой стакан Цыганюка. - Разве только чуть-чуть, просто попробовать.
      - Ну, как это попробовать! - возразил Степан. - Надо выпить по полной, наш век не так уж и долгий.
      Староста, однако, налил Наталье полстакана. Она спокойно выпила самогон, обтерла влажные раскрасневшиеся губы рукавом и с аппетитом принялась есть податливую с мороза свинину.
      - Горько, правда? - подмигнул ей Степан.
      - Уж как не горько, - с усмешкой ответила Наталья.
      - А когда обнесут тебя чаркой, и того бывает горше...
      Через несколько минут Яков разлил остаток самогона. Но и без того все уже были под хмелем, который гулял, бродил по телу, путал в голове мысли. Яков щурил глаза, расправлял на обе стороны обвисшие от влаги усы, вытирал рукой мясистый нос с раздвоенным кончиком и все чаще похотливо взглядывал на Наталью.
      А Наталья жалась к Цыганюку, который продолжал молчать и лишь изредка посматривал на старосту, будто старался разгадать его намерения.
      - Ну, как, жизня-то твоя, полегче стала? - вполголоса справился Яков у Натальи, когда взгляды их встретились.
      - Это почему же? - притворно удивилась Наталья.
      - А разве худ у тебя помощник? Парень, видать, с головой, по глазам вижу. К делу пристроится - в люди выйдет...
      Наталья торопливо сказала:
      - Конечно, то дрова поколет, то воды принесет или сено задаст корове. Теперь все-таки не одна, а двоим-то как-никак веселее.
      - Федька, прежний муженек-то, будто сейчас перед моими глазами стоит, - пуская синий табачный дым, многозначительно произнес Яков. Здоровый был, в плечах косая сажень, и подумать только, ни за что сгорел. Говорили, кулак, против Советской власти агитацию вел, подрывал ее, а что там было подрывать, она и так едва на ногах держалась. Стоило немцам ее тряхнуть - она и концы отдала, развалилась. И выходит, с виду-то она вроде нормальная, а изнутри с гнильцой, как дерево, пораженное червоточиной... Бот был бы сейчас Федька жив, ох, и пригодился бы мне здорово!
      - Не надо, Яков Ефимович, об этом, - попросила Наталья.
      - А твой отец чем занимался? - спросил староста Цыганюка.
      - Хлебопашествовал.
      - Середняк, бедняк?
      - Середняк, по-моему. Да у нас в Заволжье земли у всех вдоволь. Сейчас-то, конечно, колхоз. Правда, перед коллективизацией батька чуть не загремел. По хлебу довели твердое задание. Потом разобрались - отменили.
      - Доберутся немцы и до Заволжья.
      - Не доберутся, - решительно возразил Цыганюк. - Это далеко, кишка у них лопнет.
      Староста, словно протрезвев, удивленно и недобро уставился на захмелевшего Цыганюка. Казалось, сейчас он встанет и кликнет полицаев. Но Яков не закричал, не повысил голоса, а лишь с ехидцей произнес:
      - Твоими бы устами да мед пить, служивый. Ежели бы было так, - надоть бы золотом тебя одарить. Но, друг ты мой хороший, не будет, как ты думаешь. Сам посуди: меньше чем за полгода тяпнули немцы четвертую часть России и почти половину ее населения. Еще один такой заход, и даже японцам с турками ничего не останется. Это тоже надо понимать. Верно?
      - Вот тебе и большевики - спасители России! - вскинув голову, очумело произнес Степан. - Сколько кричали о мощи своей, а что же это получается-то на самом деле?.. Бедная Россия-матушка, отдали тебя на поругание врагу проклятому! - с пьяным всхлипыванием пробормотал Степан.
      Наталья переглянулась с Цыганюком и поджала губы.
      - Ну, понес дурь! - злобно покосился на него староста.
      - И нич-чего не дурь, я гор-рю истинную правду. Силу бы надо на немцев, а ее нет. Вот теперь как хочешь, так и поступай, куда хошь, туда и подавайся. Так и так - кругом шешнадцать. Говори, что будем делать? резко придвинулся Степан к старосте.
      - Россию восстанавливать, вот что! - рыкнул староста и кулаком ударил по столу. Пустые стаканы запрыгали на столе, задребезжала опорожненная от огурцов железная миска.
      - Кукиш тебе немцы покажут! - усмехнулся Степан и, изобразив это на пальцах, добавил: - Рожки да ножки от ней останутся. - Подумал еще немного и спросил: - А ты, Яков, какую Россию желаешь?
      - Ясно какую, не большевистскую, - проворчал староста. - Главное, чтобы была свобода частному хозяйствованию.
      - Э-э-э... куда гнешь! Это, пожалуй, мне с тобой и не по пути, на это я не пойду, Яков Ефимович, - замотал рыжей головой Степан.
      - Пойдешь, - невозмутимо заявил староста. - Такие, как ты, с потрохами за рубль продаются.
      - Что-то, Степан, я тебя тоже никак не пойму. За немцев ты или против них? - спросила Наталья.
      - Я сам за себя, за Россию-матушку. Это большевики отдали ее немцам на растерзание. Не смогли отстоять ее от паршивой немчуры...
      - Болтаешь пустое, Степан! Немцы - это силища, - сказал староста. Они по всей Европе прошли с развернутыми флагами. Французы с первых же их ударов подняли руки кверху, а англичане драпака дали, бросили на произвол судьбы своих союзников. Не сегодня, так завтра доберутся немцы и до Америки. Ее фюрер называет врагом номер один... Ну, а с Россией... с Россией вопрос уже предрешен.
      - Откуда же у них такая силища? - удивленно произнес Степан и громко икнул.
      - Уважают порядок, дисциплинку, - сказал Яков. - А теперь вот еще для своего подкрепления погонят на работу в Германию наших пленных бойцов, молодежь, мастеровых. Это я знаю верно: есть такая секретная бумага. Потом начнут забирать и таких, Степан, как ты.
      - Я никуда не поеду, все!.. Раз ты у нас хозяин, вот и оставь меня здесь, пусть в охране, и его вот со мной пристрой вместе, - указал Степан на Цыганюка.
      Темное, смуглое лицо Цыганюка, казалось, еще более потемнело.
      - Ты, браток, меня не тронь, я тебе не кукла, - сказал он Степану. Сам можешь идти, куда хочешь, а меня не касайся. Мне и так пока неплохо, живу я, никому вроде не мешаю.
      - Ишь ты, неплохо, - криво усмехнулся староста. - А от кого теперь эта твоя жизнь зависит? Вот возьму завтра да и пришлю тебе повестку. Куда ты денешься? И поедешь в Германию.
      - Яков Ефимович, ради бога, не тревожьте его, в ноги буду кланяться! - поднеся к глазам фартук, жалостно попросила Наталья.
      - Успокойся, никуда я не поеду, - сказал ей Цыганюк.
      - Во, молодец! - с подначкой забалагурил опять Степан. - Лучше всего иди, парень, в партизаны, там душу отведешь, сызнова будешь стрелять в немцев...
      - Заткнись, балаболка! - цыкнул на Степана староста. - Как бы он тебя первого потом и не вздернул на осине за твой добрый совет.
      - Так я шуткую, Яков Ефимович, а он парень с головой, сам сообразит, куда ему для жизни выгоднее податься: в охрану аль в партизаны.
      Наталья слушала старосту, Степана и не сводила глаз с Цыганюка. "Что же он скажет им?"
      А Цыганюк уже опасливо поглядывал то на Якова, то на Степана и, видимо, что-то усиленно соображал про себя.
      - Может, ты тоже шутишь насчет Германии, Яков Ефимович? - мягким голосом вдруг произнес Цыганюк, назвав старосту впервые по имени и отчеству.
      Староста опять прищурил свои бесцветные глазки.
      - Я, мил человек, врать не привык. Раз говорю, значит, так. Оставлять здесь будут только тех, кто пойдет на службу.
      - Да разве у меня-то ему плохо? - вновь жалостно заметила Наталья. Пусть останется со мной.
      - Ха-ха, кума! - дурашливо хохотнул Степан. - Какая же ты чудачка! Немцам и дела нету до того, что тебе плохо, что неплохо; они вон и языка-то нашего как следует не понимают... Для тебя теперь только один бог - Яков Ефимович. Ему и молись, а для начала готовь пару четвертей самогонки. Тогда твой чернявый никуда не поедет. Это как пить дать, намертво.
      - Ну, хватит, пойдем, - приказал староста и важно поднялся из-за стола. - Степан угодливо подскочил к двери, снял с гвоздя черный полушубок, шапку и подал Буробину. Наталья и Цыганюк молча проводили его до порога.
      Уже притворив дверь, староста обернулся и раздельно сказал:
      - Подумайте хорошенько. Если ты, парень, что решишь - приходи ко мне, жалеть не будешь.