- Вам нельзя, Игнат Ермилович. Это может осложнить все дело, - заявил Виктор.
      - Я хочу видеть ее, хочу знать правду от нее самой.
      Виктор пожал плечами.
      - Ну что ж, посоветуемся с вашим командиром, подумаем вместе, сказал Игнат. - Не убьет же дочь своего собственного отца, если он неожиданно появится в ее доме.
      - Но там, кроме нее, фашисты, а что они из себя представляют, вы прекрасно знаете.
      Марфа поставила на стол миску с вареной картошкой, рядом положила два ломтика хлеба.
      - Садитесь, голодные ведь, - обратилась она к Виктору и его товарищу.
      Друзья переглянулись и, присев к столу, принялись очищать картофель. Игнат тем временем сложил в свой старый, видавший виды вещмешок приготовленные загодя пожитки. Марфа смотрела на него с грустным и печальным лицом.
      Игнат подошел к ней, крепко обнял. Он ласково погладил ее волосы и поцеловал. А Марфа, спохватившись, кинулась к кухонному ящику, достала оттуда ковригу хлеба и сунула в вещмешок.
      Игнат тихонько поцеловал спящего сына и вместе с молодыми партизанами вышел из землянки.
      * * *
      В течение всей весны партизанский отряд Васильева держал под своим контролем один из важных участков железнодорожной магистрали. Под откос летели вражеские эшелоны с горючим, военной техникой, живой силой противника; взрывались мосты, разрушались железнодорожные строения и пути. "Рельсовая война" приносила гитлеровцам немало хлопот, они то и дело предпринимали карательные операции, но разгромить отряд им не удалось.
      Когда ответственное задание Западного штаба партизанского движения отряд выполнил, ему было разрешено отойти в глубь лесного массива на отдых. Партизаны приводили в порядок оружие, мылись, стирали белье, чинили обувь. В это же время по инициативе подпольного райкома партии отряд стал пополняться новыми людьми.
      В числе "новобранцев" оказался в отряде и Игнат Зернов. Виктор явился с ним прямо в штаб. Доложив о своем возвращении, Виктор представил начальству прибывшего с ним Игната. Комиссар, обрадовавшись встрече с односельчанином, крепко стиснул ему руку:
      - Рад тебя видеть, земляк, очень рад!
      Потом он познакомил Игната с командиром и с начальником разведки Лавровым, который тоже недавно был направлен в отряд Васильева.
      - По-моему, мы с вами где-то встречались, - сказал Лавров.
      - Встречались... товарищ младший лейтенант, на фронте, в первое военное лето, - вглядываясь в его лицо, произнес Игнат.
      - Правильно, правильно... Но где, при каких обстоятельствах?
      И тогда Игнат, все сразу вспомнив, рассказал о танковом ударе врага, об отходе полка и его прикрытии, потом о неравном бое взвода, пытавшегося прорваться к своим.
      - Вот теперь и я все вспомнил, - сказал взволнованно Лавров. - Ваш пулемет был уничтожен разрывом мины, а вы, как мне казалось, убиты.
      - Я был тяжело ранен, подобрали крестьянские ребятишки...
      - У нас бывает, и мертвые воскресают, - усмехнулся комиссар.
      - Ну, а дальше как, где, в каких краях пришлось вам быть? - спросил Лавров.
      Игнат коротко поведал обо всем пережитом и передал начальнику разведки справку своего полка. Лавров, быстро просмотрев ее, спрятал справку к себе в полевую сумку.
      - Это для вашего послужного списка, товарищ Зернов.
      - В село-то когда вернулся? - спросил, снова обратившись к Игнату, комиссар Еремин.
      Игнат стал рассказывать, а Виктор тем временем тихонько пояснил командиру, что этот новый товарищ, доставленный им в отряд, - муж Марфы Зерновой, у которой он провел на квартире почти целую зиму. Лицо Васильева сразу просветлело и подобрело.
      - И кто бы мог подумать, что судьба сведет нас с тобой, товарищ Зернов! - сказал он. - Да как еще и свела-то. Я в неоплатном долгу перед твоей семьей.
      Игнат нахмурил брови. О том, что Васильев жил в его доме, он узнал еще от Виктора по пути в отряд. "В долгу, говоришь, а вот дочку-то не помог уберечь от позора", - подумал он, а вслух сказал:
      - Беда у меня, товарищ командир, с дочкой.
      Васильев тоже нахмурился.
      - Кто же мог предполагать, что такое случится, - негромко и чуть смущенно ответил он. - Все произошло так неожиданно, что мы ничего не смогли сделать. Возможно, есть в этом и доля моей вины.
      - Ну, а теперь... неужто она так и останется у них?
      Васильев прямо и открыто посмотрел Игнату в глаза.
      - Трудно сказать, чем мы сможем помочь ей теперь. Нам мало что известно о ее жизни.
      - У нас есть данные, что ее держат под постоянным надзором, - добавил Еремин.
      - А вы так ничего о ней и не знали до последнего времени? - спросил Лавров.
      - Откуда же я мог это знать? - угрюмо произнес Игнат. - С начала войны дома не был...
      С минуту все молчали. И Васильев, и Еремин, да и Лавров всем сердцем сочувствовали Игнату, но как помочь его горю, никто пока не знал.
      Васильев протянул свой кисет Игнату, потом сам свернул "козью ножку", закурил и, пустив струю синего дыма, сказал:
      - И все-таки мы, товарищ Зернов, подумаем. А теперь идите, экипируйтесь, отдыхайте. Хромов поможет вам устроиться.
      Игнат молча козырнул и вместе с Виктором направился к одному из шалашей.
      В предвечерних сумерках партизаны большой группой расположились на поляне. Пели старинные песни о ямщиках, о Волге-матушке, пели довоенную "Катюшу", о партизанах. Приволье и свобода волновали Игната. На сердце у него было и радостно, и печально...
      Прошло несколько дней. Игнат все увереннее входил в колею знакомой ему партизанской жизни. Однажды вечером его срочно разыскал Виктор и гордо сообщил:
      - Есть одна новость, Игнат Ермилович: в связи с приближением фронта отрядам приказано перебазироваться на запад. Мы с вами остаемся здесь с небольшой группой в ведении райкома партии. Одновременно нам с вами разрешено проникнуть в райцентр на связь с нашими людьми и, в зависимости от обстановки, встретиться с Любой...
      Игнат, словно не находя слов для ответа, только тревожно, тяжело вздохнул.
      Глава двадцать пятая
      Мучительными были для Любы первые дни материнства. По молодости своей, по неопытности она не могла еще в полной мере осознать, что с ней произошло. Да, она стала матерью, и ее, как всякую мать, тянуло к своему ребенку. Вместе с тем собственное дитя вызывало у нее чувство страха, по-прежнему не покидали ее мрачные мысли. Она осознала, что вместе с ее кровью в сыне течет и кровь того, кто пришел в ее страну как враг. В такие минуты ей хотелось пристрелить и Штамма, и собственного ребенка, а заодно и покончить с собой.
      Но бежали дни, и спасительное чувство любви к беззащитному невинному существу - маленькому сыну - у нее все росло и усиливалось. Судьба его чем-то напоминала ее собственную печальную судьбу.
      Она видела, как Штимм временами беспричинно начинал волноваться, делался раздражительным, и догадывалась, что с появлением сына положение его в том мире, где он был просто обер-лейтенантом, стало щекотливым. Порой ей приходило в голову, что Штимм тяготится ребенком.
      Поскольку на казенной квартире было слишком беспокойно и тяжело без помощи опытной женщины, Франц уговорил Любу перейти с сыном на первое время в просторную избу старой Лукерьи.
      Так шло время. Отбушевала суровая, с трескучими морозами и затяжными метелями зима, пролетела весна с ее бурными потоками и благоухающим запахом цветов, и настало жаркое лето...
      Чувство тревоги, обреченности, панического страха, как эпидемия чумы, проникали во все поры гитлеровской армии, особенно после битвы на Орловско-Курской дуге. Страх перед будущим докатился и до фашистского тыла.
      Тревога все больше овладевала и обер-лейтенантом Францем Штиммом. Фронт быстро перемещался на запад. Теперь уже не сотни, а всего десятки километров отделяли его от передовых частей. Начались экстренные работы по созданию и укреплению оборонительных рубежей. Нужны были люди, рабочая сила. На Штимма, как и на других подобных ему командиров тыловых подразделений, легли новые обязанности. Вверенные ему солдаты теперь не столько охраняли интендантские склады с продовольствием, амуницией и боеприпасами, сколько сгоняли мирных граждан на рытье окопов, противотанковых рвов, строительство блиндажей. И, делая это, Штимм особенно нервничал, предвидя дальнейшее отступление германских войск. Он не хотел признаваться даже самому себе, что семья тяжелой гирей повисла на его ногах.
      Как-то он пришел к Любе поздно вечером. Ребенок спал. Он склонился над ним и долго не спускал с него глаз.
      - Все-таки удивительно, как он похож на меня! - с гордостью сказал Франц.
      - Что же удивительного: ты его отец.
      - И имя у него красивое - Вольдемар.
      - Нет, Владимир, - упрямо сказала Люба.
      - Но это же русское имя!
      - А что, разве оно тебя пугает?
      - Нет, - пожимая плечами, ответил Франц. - Я только говорю, какое оно звучное... Мальчик узнает меня с первого взгляда. Но знаешь, мне немного тревожно за него. Приближается фронт. Партизаны нападают на гарнизоны, всюду убивают наших солдат. Это ужасно!.. Кстати, где твой пистолет?
      - Что-нибудь случилось?
      - Я хочу просто напомнить тебе, чтобы ты не расставалась со своим "вальтером".
      - Это для чего же? Стрелять в партизан?
      - Ты должна стрелять в тех, кто будет нападать на нас, кто посмеет угрожать жизни нашего сына. Возможно, на днях последует приказ о нашем отходе. Будь к этому готова.
      Люба давно уже заметила, что немцев лихорадит. Успешное наступление Советской Армии порождало у них нервозность, суматоху. Она внутренне радовалась развивающимся событиям, но, понимая двусмысленность своего положения, пугалась будущего.
      Вначале Лукерья с явным недоверием относилась к Любе, упрекала ее в неразумности. "И как это ты могла попасться к ним на крючок? Конфеткой они тебя, что ли, приманили? - бубнила старуха. - Ты только на меня, бабку глупую, не серчай. Я как понимаю, так и говорю. Но коли такое случилось, что же поделаешь? Ребеночка-то береги, он не виноват. Вон какой он становится славный! Пока ему сытно и тепло, а до всего остального ему нет никакого дела".
      Люба покорно выслушивала замечания старой женщины и чувствовала в ее словах почти материнскую озабоченность. "Меня пугает, а сама как мать родная заботится обо мне и моем сыне".
      Лукерья подолгу могла ворчать на Любу, но никогда не выносила на люди худой славы о ней. Этому, возможно, способствовало и то, что в большинстве домов поселка квартировали немцы.
      Однажды ярким солнечным днем Люба вынесла ребенка из избы. На лужайке напротив дома играли в цветах ребятишки, по дороге изредка проходили немецкие солдаты, местные женщины.
      Постояв у крыльца, Люба прошла за калитку и, став в тени березы, принялась укачивать сына.
      - Ух, какой крикливый, ты гляди... - сказал кто-то за спиной нарочито строгим голосом. И Люба, повернувшись, увидела перед собой высокого парня с полицейской повязкой на рукаве. Ничего не ответив, Люба продолжала убаюкивать неспокойного сына.
      - Мужчина, сразу видать по крику, - назойливо продолжал полицай. Ишь, орет как...
      - Проходи давай, - неприязненно сказала Люба. - Чего тебе до крика его, сам небось не так еще орал.
      - Да вы, дамочка, не беспокойтесь, я ребятишек не обижаю, - улыбаясь, сказал полицай и вдруг шепотом добавил: - Привет вам от отца.
      - От отца?.. - повторила Люба, задохнувшись на слове.
      - Угу, от Игната Зернова, - подтвердил полицай и громко продолжал: Во, заливается! Ну-ка покажись дяде...
      Полицай приоткрыл легкое одеяльце и сунул в складку бумажный пакетик.
      - Письмо вам, - тихо сказал он.
      - Господи, папа жив, не верится, - сказала Люба.
      Затем, опомнившись, удивленно посмотрела на полицая.
      - А как же он узнал, где я нахожусь?
      - У вашей матери, а ей адрес оставил обер-лейтенант Штимм.
      - А вы-то видели папу? - спросила Люба.
      - Видел, - ответил тот. - И отца, и ваших друзей.
      - Друзей?! У меня еще есть друзья?..
      - Отец ваш хотел бы повидаться с вами.
      Лицо полицая стало строгим.
      - Нам нужно условиться во всем. Есть в этом некоторая сложность.
      - Какая же?
      - Вы же знаете, всех мужчин призывного возраста немцы забирают и отправляют в лагерь. Так что...
      - Да-да, я понимаю. Все не так просто.
      - Смогли бы вы, скажем, отлучиться из дома и подойти к лесу? спросил он.
      - Нет, это невозможно, сразу спохватятся, - ответила Люба.
      - Жаль, - задумчиво сказал полицай. - Ну что ж, тогда придумаем что-нибудь другое. Завтра, в это же время, сообщу...
      Полицай поправил одеяльце и, подмигнув утихшему малышу, пошел вдоль дворов.
      Взволнованная Люба вошла в калитку.
      * * *
      Штимм ночь провел один, без Любы, в своей офицерской квартире. В шестом часу утра он разбудил ее. Несмотря на то что его чисто выбритое лицо было спокойно, Люба сразу почувствовала, что Штимм необычайно встревожен.
      - Срочно еду в управление, - объяснил он. - Если возникнут какие-нибудь непредвиденные обстоятельства, немедленно дам знать. В крайнем случае, пойдешь к Отто, он будет знать, что делать.
      - Что-то случилось?
      - Ничего особенного. Полагаю, пойдет речь о формировании новой части для отправки на фронт.
      - Значит, ты уедешь?
      - Откуда я могу знать, что будет со мной? - с чуть приметным раздражением произнес Штимм. - Армия противника наступает, этого никто не мог предвидеть. Готовятся экстренные меры по стабилизации фронта.
      Люба растерянно опустила голову. Штимм быстро взглянул на нее.
      - Тебе страшно? - спросил он.
      - Да, немного, - ответила Люба.
      - Главное помни, что у нас с тобой сын, это самое важное, многозначительно произнес Штимм и, с нежностью посмотрев на спящего малыша, поспешно вышел.
      ...День был солнечным и теплым. Высоко в небе висели редкие белые облака. За окнами неугомонно сновали ласточки. Они то опускались на наличники окон, то садились на провисшие телефонные провода, протянувшиеся вдоль улицы, и задорно щебетали. По дороге промчалось несколько машин с солдатами, оставив после себя клубы пыли. Затем улица опустела, и наступило затишье. Люба взяла сына на руки, приложила его к груди. К ней подошла Лукерья.
      - Может, мне с мальчонкой-то побродить по усадьбе? День-то больно погожий выдался, - сказала она.
      - Я сама хотела попросить вас об этом, - ответила Люба. - Сейчас, только накормлю его.
      Припав к теплой материнской груди, ребенок жадно тянул ее. Насытившись, он отвалился и довольно заворковал. Люба поцеловала его в обе щечки и бережно передала на руки Лукерье.
      Оставшись одна, Люба отворила правую створку окна, выходившего на улицу, а на левую половину подоконника поставила горшок с геранью. Это был условный знак. "А вдруг все это провокация и полицай проверяет меня?" подумала она, вспомнив внезапный ранний приход к ней Франца, и в груди у нее шевельнулось подозрительное чувство. Постояв минуту в нерешительности, она затем выдвинула ящик стола, достала оттуда небольшой пистолет, проверила его и, завернув в носовой платок, сунула в боковой карман платья.
      Люба не отрывала взгляда то от одного, то от другого окна. Наискосок через дорогу, возле колодца, стояли две женщины и о чем-то разговаривали. Мимо окна с открытой створкой пробежал какой-то вихрастый подросток, оглянулся и скрылся в соседнем проулке. Через несколько минут из этого проулка вышли трое мужчин и направились к ее дому.
      По мере их приближения росло волнение Любы. Сердце ее громко стучало, пересыхало во рту. Первым среди троих она узнала отца и высокого, уже знакомого ей полицая, и вдруг горячая краска стыда и горького отчаяния бросилась ей в лицо, - рядом с отцом шел Виктор.
      Высокий полицай еще раз покосился на ее полуоткрытое окно с геранью, сказал что-то отцу и показал Виктору на сад, позади двора. Игнат сорвал с рукава полицейскую повязку и, решительно войдя в сени, открыл дверь в комнату. Люба бросилась отцу в ноги.
      - Любушка, дочка... Что же ты? Встань!
      Слова отца и горячие его объятия обожгли ей сердце. Она не выдержала и громко зарыдала.
      "Собирайтесь, - услышала она знакомый голос Виктора за окном, - нам надо торопиться, Игнат Ермилович"
      Уткнувшись мокрым лицом в грудь отца, Люба не видела парня, которому признавалась когда-то в любви. Ей казалось, что он теперь стоит позади за окном и не спускает с нее своего укоряющего взгляда. Но в эту минуту ей важнее всего на свете было услышать слова отца: отец был как живое воплощение совести.
      - Что же с тобой произошло, Люба? Что случилось? Почему ты оказалась здесь? - спросил отец, а она, слушая его, по-прежнему продолжала только рыдать. "Случилось? Произошло? Почему?" - она и сама себе не могла толком ответить на эти вопросы. Но каждый человек обязан отвечать рано или поздно за свои поступки, и Люба, собравшись с духом, оторвалась от груди отца:
      - Если можете - простите меня...
      - Ну, а дальше-то как, Люба? - с дрожью в голосе спросил отец.
      Тень улыбки, надежды скользнула по лицу Любы.
      - Ну, говори же, Люба, идешь с нами? Что же ты...
      Голос Игната неожиданно оборвался на полуслове. С улицы донеслась чужая речь.
      - Немцы, Игнат Ермилович, - крикнул Виктор и мигом впрыгнул в окно.
      Из подкатившей легковой машины вышел Франц. Он что-то сказал шоферу и направил его обратно.
      - Он приехал, - побледнев, сказала Люба.
      - Что будем делать, Игнат Ермилович? - спросил Виктор и решительно полез во внутренний карман пиджака, где у него лежал наган.
      - Не надо, - остановила его Люба. - Я представлю Францу отца и тебя, как моего школьного друга.
      - Что ж, знакомь, - сказал, усмехнувшись, Игнат. - Зять все-таки.
      Из сеней между тем донесся стук торопливых шагов, скрипнула дверь, и Штимм, еще не переступив порога, озабоченно заговорил:
      - Фронт прорван, Люба, немедленно собирайся!..
      Едва он успел произнести эти слова, как его взгляд упал на Виктора, затем он увидел Игната. Лицо Штимма стало серым и будто окаменело.
      Увидев Штимма, Виктор от удивления даже вздрогнул. "Что такое! Не может быть!.. Нет, это тот... Никакого сомнения..."
      - Что это значит? - закричал Штимм.
      - Это мой отец, Франц, - поспешно ответила Люба, - а это...
      - Ложь!
      Штимм еще раз взглянул на Виктора, и вдруг на долю секунды в его сознании воскрес сыроваренный завод, а потом этот бандитский налет партизан на его машину... Да, это он... Штимм моментально выхватил пистолет:
      - Хенде хох! Хир партизанен! - завопил он и выстрелил.
      На мгновение раньше Виктор отклонился в сторону, и пуля врезалась в дерево стены.
      - Франц, постой!.. Что ты делаешь!.. - истерически закричала Люба, пытаясь загородить собой Виктора.
      - Вег!.. Прочь!..
      - Остановись! - крикнула Люба.
      - Вег! - орал Франц.
      И тогда между Любой и Штиммом оказался Игнат. Глаза его горели ненавистью, он готов был принять на себя все удары, лишь бы защитить дочь.
      Грянул выстрел Виктора, но Штимм, словно не почувствовав его, снова вскинул свой пистолет.
      И Люба с ужасом увидела, как с новым его выстрелом пошатнулся и упал отец. И тогда в одно мгновение, крепко сжимая в руке "вальтер", она в упор выстрелила в обезумевшего Франца Штимма. И тот рухнул на пол. С побелевшим лицом Люба склонилась к отцу. Он был мертв.
      - Убил папу! - не помня себя, закричала Люба и в тот же миг услышала голос Виктора:
      - Надо уходить, Люба. Бежим, Люба, быстрее...
      Но Люба не трогалась с места. Ее обезумевший взгляд блуждал по сторонам, останавливаясь то на окровавленном Штимме, то на выбеленном смертью лице отца.
      - Бежим, Люба, - повторил Виктор, схватив ее за руку.
      - Нет, без сына я не могу... Уходи, Виктор, спасайся, беги через огороды к лесу. Беги, не то погибнешь!.. Я за тобой, сейчас. Жди меня у леса, я быстро. Понимаешь, сына возьму...
      Стиснув зубы, Виктор рванулся на кухню, к окошку, обращенному в сад, и через него подался туда, где должен был поджидать его "полицай".
      Люба снова опустилась на колено перед отцом и прильнула к его безжизненному лицу. Потом она бросила испуганный взгляд на Штимма, который, неуклюже распластавшись на полу, казалось, еще смотрел на нее, и бросилась бежать в сад, к Лукерье. Но, не прошло и двух минут, как позади себя Люба услышала крики переполошившихся немцев, прибежавших на выстрелы в ее доме. Двое из них пустились за ней и громко кричали:
      - Хальт... хальт...
      От Любы была уже недалеко Лукерья, она с перепуганным лицом крепко прижимала к груди ребенка. Потом, кажется, прежде чем до слуха Любы дошел звук выстрела, она почувствовала горячий ожог тела. Ноги ее тотчас подкосились, и она упала на землю.
      Сознание ее угасало не сразу. Она еще слышала, как в огородах за домом гремели выстрелы. Судя по тому, что они удалялись, Люба поняла, что Виктор не попал в лапы врага, и это было последним ее утешением в жизни...
      * * *
      На окраине районного поселка, возле кладбища, заросшего старыми кленами, под развесистой ивой лежало несколько незахороненных трупов. Здесь был и труп Любы.
      Вместе с частью Советской Армии в районный центр вошли и партизаны.
      Виктор предчувствовал печальный конец Любы, но, торопясь в поселок, все еще на что-то надеялся. И когда путь привел его на кладбище, сердце его сжалось от гнева и горя. Он печально смотрел на ее белое, обескровленное лицо с синими ободками под глазами. Стесняясь друзей, он до последней минуты старался не выдать своего отчаяния. Когда труп был опущен в могилу и над ним вырос невысокий холм земли, Виктор низко склонил голову, с трудом удерживая слезы.
      Глава двадцать шестая
      Сентябрь выдался пасмурным, неприветливым. Над полями и перелесками вихрились туманы. В побуревшем разнотравье и зелени лесов резко выделялись первые желтые пряди. Высоко в сером небе длинными изломанными цепочками тянулись на юг журавли. Марфа смотрела на них и радовалась их счастью. С приближением линии фронта более двух недель скрывалась она в лесных чащобах. Надламывалось здоровье, мучила полуголодная жизнь, но надежда на приближающееся освобождение согревала ее сердце. Наконец раскаты артиллерийской канонады переместились на запад, а потом стали едва слышны. На смену им вокруг разлилась непривычная мирная тишина. И тогда, подобно журавлям, потянулись люди к родному жилью. Исхудавшая, усталая, вместе с сыном возвратилась домой и Марфа. Ни с чем не сравнимое чувство свободы наполняло ее грудь.
      - Теперь фашисты не придут? - спрашивал Коленька. - Это правда, мама?
      - Да, сынок, не придут.
      - Вот здорово! Теперь можно никого не бояться. Скорей бы только папа возвращался, - и он крепко и нежно охватывал своими ручонками шею матери.
      От этих слов сына у Марфы глаза наполнялись слезами.
      Но это были не прежние слезы безысходного горя, а слезы переполнявшей ее душу радости. Она прижала к себе Коленьку и прошептала:
      - Соколик ты мой родненький, зернышко ты мое кровное, вся надежда теперь только на тебя, милый ты мой!
      - А когда придет папа? - не унимался Коленька.
      - Скоро, как только кончится война.
      - А разве... - и не договорив, Коленька вопросительно уставился на мать.
      - Да, милый, война еще продолжается. Только она теперь далеко от нас.
      - Любушка тоже будет жить с нами?
      - Будет, сыночка, куда же ей деться, - машинально ответила Марфа, и вдруг сердце ее снова болезненно заныло.
      Убогая землянка угнетала ее, казалась беспросветной ямой. Она рвалась из нее на волю. Вскоре пришла к ней Татьяна Скобцова - Валина мать, и Марфа поселилась в ее доме.
      Чем дальше уходил фронт, тем больше стекалось в деревню людей: возвращались с победой партизаны, спешили домой изгнанные из родных мест колхозники.
      По привычке по ночам чутко прислушивалась Марфа к каждому постороннему шороху. Она ждала Игната; он обещал быстро вернуться домой. "Он обязательно придет, я это знаю. Но что с Любой?" Мысль о ней, как и прежде, пугала ее. Марфе трудно было представить себе будущее дочери, такой еще молоденькой и одинокой, с ребенком на руках.
      В один из часов раздумья над судьбой дочери Марфа увидела, что на пороге дома появилась Валя Скобцова. Она была худа, изможденна. Словно обезумевшая, бросилась Валя к своей матери на шею и судорожно обняла ее юнкими дрожащими руками, а та, глотая слезы, взволнованно повторяла:
      - Милая девочка, жива, вернулась...
      Эта встреча разволновала и Марфу. Она крепко обняла Валю, и ей в эту минуту больше всего на свете захотелось вот так же сжать в своих объятиях Любу, забыть тягостное прошлое, ни о чем ее не пытать и не расспрашивать, а лишь бы чувствовать ее на своей исстрадавшейся груди.
      Уже вечером, в доме, за небогатым столом, Марфа со страдальческой надеждой спросила Валю:
      - Валюш, о моей-то Любушке ты ничего не слышала?
      - Нет, Марфа Петровна, где же мне слыхать было. Сережу Горбунова, моего напарника, говорят, казнили. От меня фашистам ничего не удалось узнать. Документы у меня были в порядке, а письмо для райкома я перепрятала в галошу и успела сбросить ее с туфли, когда немцы кинулись в мою сторону. Никому в голову не пришло подбирать грязную худую галошу, а мне это, видно, спасло жизнь.
      Валя рассказывала о пережитом и плакала, не стыдясь своих слез. Вместе с ней плакали мать и Марфа.
      В деревне никто не знал о горе, свалившемся на Зерновых. Не знала ничего и сама Марфа. С долгим терпением ждала она весточки от мужа и дочери, надеялась на их возвращение, и эта надежда поддерживала ее. Вместе с односельчанами Марфа работала в поле. Как, бывало, в молодые годы, она брала лукошко с рожью, старательно рассеивая ее по свежевспаханной земле, тихо приговаривала:
      - Расти, матушка, расти, радуйся, расти, кормилица...
      Зато Коленьку ни на минуту не покидало чувство ликования. С утра до вечера бегал он с товарищами, играл в войну, устраивал засады, маскировался, как партизан, в укрытиях. Однажды вместе со своими сверстниками он умчался на ближайшую опушку леса. День был пасмурный. Затянутое серыми облаками небо хмурилось, будто обеспокоенное чем-то. Детишки, бегая и резвясь, собирали отстрелянные гильзы, обшаривали кусты и старые полузасыпанные окопы. На глаза попался металлический предмет, чернеющий в сырой земле. Глаза ребят загорелись: "Что это такое? Зачем он здесь? Для чего запрятан?" Самый старший принялся быстро его откапывать. И вдруг раздался грохот.
      Когда на опушку прибежали женщины, они увидели свежую воронку. Парнишка подорвался на мине, а Коля с двумя ребятами, отброшенные взрывной волной, лежали на глинистом бруствере окопа в бессознании.
      * * *
      После освобождения района Виктор Хромов по рекомендации Семена Комова был избран секретарем райкома комсомола. Эта новая для него работа почти не оставляла свободного времени. Надо было мобилизовать молодежь на укрепление колхозов, разрушенных захватчиками, восстанавливать комсомольские организации. В своем родном селе на должность комсорга он порекомендовал возвратившегося из госпиталя после ранения Бориса Простудина. Но не покидала Виктора мысль о судьбе Любы. Обо всем, что произошло с ней и с ее отцом, никто еще в деревне не знал. Да и как об этом сказать Марфе?
      Виктор пришел к председателю колхоза Сидору Еремину, пришел за советом к партизанскому комиссару. Держать Марфу в неведении и дальше было нельзя.
      И случилось так, что страшная весть о гибели Игната и Любы пришла к Зерновой в тот день, когда на опушке леса разорвалась брошенная немцами мина. И то новое горе сломило, казалось, вконец и без того разбитую несчастьями Марфу.
      Целых полгода провела Марфа возле сына в областной больнице. Здоровье Коленьки шло на поправку. Все это время Марфа работала в прачечной при больнице.
      Накануне выписки сына в больницу приехал Еремин.
      - Вызвали на совещание председателей колхозов, вот решил проведать, сказал он. - Как с сыном-то?
      - Слава богу, Сидор Петрович, выписывают.
      - Так ты собирайся тогда, я с лошадьми здесь. Уберешься дома, приготовишь кое-что для Николая, - сказал Еремин.
      - Да что мне в сарае моем готовить? - спросила Марфа. - Не дом название одно. До войны чулан был краше.
      - Тут, Марфа, вот какое дело, - улыбнувшись, сказал Сидор. - Есть у вас теперь и дом, и надворные постройки, как положено. И все, как с иголочки.
      Марфа смотрела на Еремина и не понимала: то ли он подшучивает над ней, то ли говорит правду.
      - Откуда же дом взялся?
      - Построили сообща, всем колхозом.
      - Да будет вам, Сидор Петрович, - еще не смея верить услышанному, сказала Марфа. - Чем это я вдруг заслужила?
      - Чем заслужила - народу виднее, так что об этом ты не думай.
      * * *
      Теплый майский день клонился к закату. Солнце повисло над дымчатым горизонтом и, казалось, не хотело покидать и безоблачное небо, и землю в свежеобновленной зелени, в аромате первых весенних цветов, в разноголосом радостном пении птиц. В селе царило необычайное оживление. Из дома в дом летела радостная весть: "Конец войне!" Из распахнутых окон доносился громкий говор, смех, песни, задорные переборы гармоники.
      В конце села на широкой зеленой улице появилась повозка. У развилки дорог повозка остановилась. С нее слезла Марфа и подхватила на руки белокурого мальчика.
      - Переночевала бы, Лукерья, у нас, а с утра бы и возвращалась, а? сказала она.
      - Нет, Марфуша, как-нибудь в другой раз, а сейчас надо ехать. Здоровы бывайте, - сказала Лукерья.
      - Ну что же, тогда счастливого пути. Спасибо тебе за все.
      - Ты вот что, Марфа, - сказала вдруг старуха. - Не гневись больше на дочку, прошлого не воротишь. Да и не во всем была виновата она. Видела я, как трудно было Любе-то, билась она, бедная, как птичка в клетке, да вырваться не могла. Не поминай ее лихом, да и внучок твой - безвинное дитя.
      Марфа, вытирая влажные глаза кончиком платка, тихо сказала:
      - Хорошо, Лукерья, прощай пока.
      - Баба-мама, куда ты? - вскрикнул мальчик и потянулся к старухе.