БРАТЬЯ СЕДЫЕ

С детства я мечтал стать летчиком-истребителем. Однажды, в классе седьмом, разговорился с отцом школьного приятеля — тот был летчиком. Он мне сказал:

— Тебя с твоим ростом в авиацию не возьмут.

Я уже был под метр восемьдесят, а для летчиков-истребителей даже рост на пять сантиметров меньше считался предельным. Вдобавок меня слегка укачивало на качелях. Так что в самолете я, видимо, мог рассчитывать только на пассажирское кресло.

В школе любил читать о чекистах, следователях МУРа, о жестоких преступниках, которых непременно ловили отважные «оперы». Мечта о летчике сменилась более приземленной — я захотел стать чекистом. Туда по крайней мере принимали с любым ростом.

Родители к моим мыслям относились настороженно. Матери казалось, что я выбираю слишком опасные профессии. Отец внешне ее поддерживал, но в душе ему нравились мои желания. Ведь когда он пришел с войны, ему тоже предлагали работу в органах МГБ, но не взяли, так как мой дед Никита по материнской линии был в 1937 году репрессирован и, если верить справке, умер в тюрьме в 1943 году.

После армии Василий Капитонович Коржаков устроился работать на фабрику «Трехгорная мануфактура имени Ф. Э. Дзержинского». Сначала был помощником мастера, а затем мастером цеха и в этой должности проработал всю жизнь. Там, на «Трехгорке», отец познакомился с моей матерью, и они поженились очень быстро. Мать моя, Екатерина Никитична, потом призналась мне, что замуж вышла не по любви — просто ей надоело жить в общежитии, а отцу, как фронтовику, сразу дали комнату в подвале барака. Любовь пришла потом.

В той восьмиметровой комнате я и родился. В углу стояла печка, пол был земляной. Котенок на улицу не ходил, справлял все свои дела прямо на полу и тут же закапывал.

Обстановка была самой простой. Почему-то осталась в памяти железная кровать с блестящими никелированными шарами по углам: она до сих пор валяется разобранной в гараже, в деревне Молоково.

…Когда мне исполнилось лет пять, родители купили тахту. Три подушки, валики — это стало полем битвы с младшим братом. Между этой тахтой и железной кроватью стояла тумбочка — на ней радиола «Рекорд». По тем меркам — современная, красивая вещь, и мы с братом постоянно слушали пластинки. Я больше нигде не видел таких приемников. При включении диск нужно было раскручивать пальцем, а потом он сам вертелся. Вот, собственно, и все, что могли позволить себе отец-фронтовик и мать, передовая ткачиха «Трехгорки».

Брат, Анатолий Коржаков, младше меня на полтора года. А сестра, Надежда, родилась, когда мне было девять лет.

Отец хотел, чтобы в семье росло много детей. Сам он был одиннадцатым у моей бабушки Марии. Деда Капитона, к сожалению, я совсем не знал. Его единственная фотография сохранилась в семейном альбоме — дед в форме унтерофицера вместе со своим начальником — офицером.

А отец мой родился в Орловской области. Голод погнал его вместе с братьями и сестрами в Москву. Пристроились они в совхозе недалеко от пригородной железнодорожной станции «Тестовская». Потом случилась трагедия: трое братьев отца — один двоюродный и двое родных — попали под поезд. Затем — война.

Мы с братом и играли, и спали вдвоем на тахте, потом на полуторном диванчике до того момента, пока я не ушел в армию.

Когда мне исполнилось семь лет, родители получили новую комнату в коммунальной квартире: на пятом этаже пятиэтажного дома напротив кинотеатра «Красная Пресня». Комната казалась огромной — целых семнадцать квадратных метров. Мы, дети, искренне полагали, что наконец-то попали в рай. Родители тогда приобрели трехстворчатый гардероб и буфет из светлого дерева.

Соседи в коммуналке попались хорошие. Запомнил я бабушку Дусю — у нее в комнате стоял один из первых советских телевизоров — КВН с линзой. Мы просиживали у доброй Дуси часами перед экраном, и она нас никогда не прогоняла. Родителям стало неудобно перед соседкой, и они, накопив денег, тоже купили КВН.

После переезда отец все чаще стал представлять, как было бы замечательно, если бы у нас появилась сестренка. А матери в то время врачи запретили рожать. У нее болели ноги от тяжелой работы. Она и в детстве, и в юности возила из деревни в Москву молоко на продажу. Маленькая девочка таскала огромные бидоны и погубила ноги. После тридцати у матери обострилось варикозное расширение вен. Ей сделали несколько операций, но это кардинально не изменило ситуацию. Прежде всего потому, что нельзя было оставить «стоячую» работу. Мать же работала ткачихой на «Трехгорке», обслуживала двенадцать станков. Максимальная норма! А просила дать еще больше. Другие ткачихи на нее ворчали:

— Ты что, Катя, все деньги хочешь заработать? Оставь другим.

На фабрике шла постоянная борьба за эти станки. Всем хотелось заработать. Мать получала больше отца. Он переживал из-за этого, но не решался уйти с фабрики — все-таки у мастера был твердый оклад.

В 59-м у нас появилась сестра Надежда. Увидев ее после роддома, мы с братом не могли поверить, что дети появляются на свет такими маленькими. Теперь Надюша почти с меня ростом. Мы с Толькой ее нянчили, горшки выносили. В три месяца Надюху отдали в ясли, и мать с фабрики прибегала, чтобы покормить ее. Никто из родителей не мог позволить себе оставить работу — на одну зарплату впятером мы бы жили крайне скудно.

С раннего возраста хоккей для меня стал лучшим видом спорта. Отец в первом классе купил мне коньки. Я на них покатался одну зиму. На следующий год ботинки даже не налезли. Но отец сказал строго:

— Я не хочу работать только на твои коньки, выбирай другой вид спорта.

Сурово, конечно. Но денег действительно не хватало.

У отца появилась возможность получить отдельную квартиру. Фабрика строила дом, и будущие жильцы за скромные деньги должны были работать на этой стройке.

Отец пошел туда разнорабочим, и через год мы переехали в новую двухкомнатную квартиру. Тридцатиметровую. С крохотной, но только нашей кухней, с туалетом, ванной и горячей водой. Мы же еще помнили подвал с одной раковиной на всех жильцов. К ней по утрам тянулась очередь — зубы почистить, умыться. А ведь это был центр Москвы, Рочдельская улица — 150 метров от нынешнего Белого дома.

В квартире на Звенигородской в ванной стояла газовая колонка, и мать беспокоилась, как бы мы с братом ее не сломали или не взорвали. Но я научился зажигать колонку самостоятельно и стал мыться один. До этого мы ходили с отцом и братом в мужскую баню, а когда отец уезжал, то ходили и в женскую. Мать нас водила. Вид голых «купальщиц» меня не шокировал, но я стеснялся.

После восьмого класса я перешел в третью по счету в моей жизни школу э 84, на Хорошевке. Туда пришлось ездить на троллейбусе, но я не жалел о переходе — в этой школе был прекрасный спортзал, многие учащиеся увлекались спортом и, вообще, жили интересно: устраивали КВН, капустники, походы…

В 1995 году состоялась встреча одноклассников, я на нее попасть не смог, но Ирина — жена и моя одноклассница ходила на эту встречу. Потом она призналась:

— Ты, Саша, лучше всех выглядишь, уж больно сильно жизнь потрепала и мужичков наших, и девчонок.

С Ириной я познакомился в девятом, когда мы оказались в одном классе. Сначала меня вместе с друзьями записали в параллельный класс, и мы там отучились один день. А после занятий познакомились с ребятами из соседнего класса. Мы все друг другу так понравились, что тут же решили и дружить вместе, и учиться. Нашему переходу способствовала талантливый педагог, наша классная руководительница Марина Владимировна Дукс. Недавно, почти всем классом, мы отпраздновали ее 60-летие.

Нашу мальчишечью компанию прозвали великолепной восьмеркой. Остальными в классе были девчонки. Я до сих пор с улыбкой и теплотой вспоминаю школьные годы.

Однажды с моим приятелем, соседом по парте, Пашей Доманским гоняли в хоккей и отморозили себе уши. Я — левое, а он — правое. Над нами все тогда потешались. С Пашкой мы не раз смешили всю школу. Как-то во время КВНа нам выпало задание — изобразить пантомиму на тему «Первый и последний день любви». Я изображал девушку, а Павел был моим ухажером. Он очень старался, оказывал всяческие знаки внимания, а я жеманился изо всех сил. В конце концов любовь наступила, мы поженились. Вскоре грянул и последний дань любви, когда я к нему с ребенком «пришла», а ему уже некогда, время все расписано для других свиданий. Зрительный зал лежал от смеха. У некоторых от беспрерывного хохота очки вспотели. Но первого места нам не досталось. Члены жюри — наши школьные учителя — еле выговорили сквозь смех, что мы с Пашей опошлили слово «любовь».

В девятом мы решили поехать на юг всем классом. Для поездки понадобились деньги. В подвале собственной школы отыскали себе работу. Нам привозили стопки перфорированных — с дырками — карточек, и нужно было их сортировать, а затем перевязывать. Работа примитивная, противная, но все терпели. Четыре дня в неделю возились с карточками и за три месяца заработали рублей по тридцать на каждого. Билет же до Новороссийска стоил 17 рублей, так что дорогу мы уже оправдали. А продукты взяли с собой, в основном крупы и мясные консервы. Я и до сих пор люблю гречку с мясом, поход приучил.

Ирина тоже поехала на юг вместе со всеми. Я тогда девушками особенно не интересовался — увлекался только спортом. А вокруг Ирины постоянно крутились ухажеры. Да и все девчонки к ней хорошо относились. Она училась средне. У нее в аттестате только одна пятерка, остальные — четверки. Но если бы захотела, могла стать отличницей. Легко относилась к учебе. Наташа — — моя младшая дочь — очень похожа на маму: вроде учится без усердия, а приносит четверки или пятерки.

В южном портовом городе Новороссийске классная руководительница водила нас, старшеклассников, как гусыня: выстраивала в линию и постоянно пересчитывала — очень боялась кого-нибудь потерять. Жили мы либо в школьных спортзалах, либо в палатках. Спали на голых матрасах без простыней.

Новороссийск — отнюдь не курортный город. Но мы этого не знали, ходили по улицам в шортах и удивлялись, почему прохожие так странно смотрят на нас, особенно на девчонок.

Искупались мы в грязной новороссийской бухте и отправились пешком до Туапсе, вдоль побережья Черного моря. Этот поход длился почти месяц. Назывался: «По следам Таманской армии». Среди нас попались настоящие энтузиасты-следопыты, которые действительно что-то искали. Нашли сохранившийся с времен войны автомат, каску, гильзы от снарядов. Потом мы сдали находки в школьный краеведческий музей. Впечатления от этого первого большого путешествия сохранились у нас на всю оставшуюся жизнь.

Окончив школу, три пары из нашего класса поженились. Одни разошлись через несколько лет после свадьбы, другие — обмениваются ударами, но живут. А мы с Ириной живем дружно, сохраняя добрые отношения, заложенные еще в школе.

После получения аттестата трудно было расставаться с таким славным коллективом. Я надеялся, что закончу школу с медалью, но из-за досадного недоразумения на экзамене по физике — зачем-то стал замысловато решать простую задачу — получил тройку. А на выпускной вечер не попал из-за волейбола — в этот день встречались молодежные сборные Армении и «Динамо». Я, естественно, играл за «Динамо».

В детстве был эпизод, когда я думал, что со спортом покончено. В деревне Молоково я упал с дерева. Срубал сук для лука и свалился почти с вершины. Падал головой вниз, при приземлении нога вывернулась в обратную сторону. Ребята меня окружили и уставились, как на покойника. А я совершенно серьезно спрашиваю у них:

— Посмотрите, у меня нога не отлетела? Что-то я ее не чувствую.

Положили меня на телегу и повезли к бабке-повитухе в соседнюю деревню. Та меня измучила, но вправила правую коленную чашечку. И посоветовала делать парные сенные ванны. Ногу мне парили в корыте. Я просто умирал от боли, пока залезал в корыто. Дня через три поднялась температура и повезли меня в сельскую больницу. Хирург был под легким хмельком, но это не помешало ему очень удачно наложить гипс на мое, как оказалось, сломанное бедро. В гипс меня закатали по самую шею. На всю жизнь запомнилось чувство неподвижности, я лежал полтора месяца в «панцире». Но еще труднее было преодолеть желание почесаться

— под гипсом мое тело просто зудело.

Врач опасался, что сломанная нога станет значительно короче. Меня все пугали хромотой. Но когда сняли гипс, ноги оказались одинаковыми. Я быстро освоил костыли и старался как можно больше двигаться.

Мать навещала меня в больнице почти каждый день. Пешком через лес туда и обратно километров десять получалось. Она была на девятом месяце беременности и с таким животом все равно ходила. А когда родила сестру без осложнений, врачи объяснили это тем, что она много двигалась. Мама после роддома пришла ко мне в больницу с сестренкой и показала ее в окно — маленькую, сморщенную, страшненькую.

После истории с переломом деревенские ребята стали обзывать меня хромым чертом, хромой черепахой. Я действительно хромал — больная нога была тоньше здоровой раза в два, мышцы из-за гипса атрофировались. Но я днями напролет играл в футбол, и форма восстановилась.

В старших классах началась моя волейбольная карьера. К нам на занятия пришли тренеры из заводского клуба «Рассвет». Отобрали нескольких парней, в том числе и меня. И я стал профессионально заниматься волейболом. И, надо признать, успешно. Наша школьная команда неожиданно для всех заняла третье место на городском первенстве. У меня в волейболе особенно хорошо получался блок, и в решающей игре я блокировал, или, как говорят волейболисты, «съел» игрока, который на первенстве Советского Союза среди юношей был признан лучшим нападающим.

В «Рассвете» я играл до конца десятого класса. На первенстве Москвы меня пригласили в ЦСКА. Из заводской команды второй лиги перейти в знаменитое ЦСКА было очень заманчиво. В душе я расценивал этот переход как необходимую «измену» — до сих пор переживаю, что вынужден был сменить клуб.

Руководство «Рассвета» из-за моего перехода устроило шумный скандал, и через некоторое время меня дисквалифицировали. Выступать стало негде — меня же все московские судьи знали.

В соседнем классе учился парень Никита Староверов, который играл за «Динамо». По технике игры он меня превосходил. Парень предложил:

— Давай я с тренером переговорю, может, к нам в «Динамо» придешь.

Я согласился. Тренер посмотрел меня и взял без промедления. У меня был очень высокий прыжок, но по мячу я бил согнутой рукой. Это считалось плохой техникой. На тренировках он исправил мою ошибку, удар со стороны выглядел красиво, но сила от этого несколько ослабла. Ну а дальше волейбол присутствовал в моей жизни постоянно: до армии, в армии и после.

Получив школьный аттестат, я решил поступать в МАТИ — авиационнотехнологический институт. Но получил плохую отметку на первом же экзамене.

Вступительные экзамены в другой институт — МЭИ, на вечерний факультет проводились чуть позже. И друзья уговорили поступать в энергетический, на перспективную специальность, связанную с лазерами. Мне же учиться в этом институте не хотелось, но я сдал документы «за компанию». И, как назло, выдержал все экзамены.

Одновременно я устроился на работу в родную школу киномехаником. Всетаки тянуло меня к «альма-матер». Зарплату платили мизерную, но работа не утомляла, оставляя силы на учебу.

Только начались занятия в институте, команда «Динамо» поехала на спортивные сборы в Ворошиловград. Я принес декану письмо от клуба с просьбой отпустить меня на сборы и соревнования. Он отпустил.

После поездки пришел через полтора месяца на занятия: сижу в чужом коллективе, ничего не знаю, смысл лекций не улавливаю. Стал брать конспекты у ребят, наверстывать упущенное. Но не было желания учиться в этом институте, потому я его и бросил.

Только как сказать об этом родителям? Сначала я не решался и все «учебное» время проводил в метро. Садился вечером после работы в поезд на кольцевой линии и читал: Дюма, детективы, другие интересные книги. Поездки в метро продолжались, наверное, месяца два, и родители ни о чем не догадывались. Но с друзьями советовался: как же быть?

Тогда близкий приятель пообещал устроить меня на электромашиностроительный завод «Памяти революции 1905 года». Он сам там работал, получал 200 рублей, ходил в белом халате и протирал спиртом какието детали. Нарисовал такую заводскую идиллию, что я согласился.

В отделе кадров меня спросили, в какой цех я хочу. Называю тот, где в белых халатах со спиртом работают.

— Нет, — отвечает кадровик, — там все места заняты.

Вакансии оказались в сварочно-заготовительном цехе. Мастером там был Шнеерсон, заядлый любитель волейбола. Узнав, что я тоже волейболист, просто в меня вцепился:

— Работу дадим, зарплата будет хорошей, только иди к нам.

Мне поручили сваривать электрические шкафы. Выдали кувалду, огромные напильники и сварочный агрегат. Тонкой технологии эта работа не предполагала.

На завод я уходил в половине восьмого утра и однажды, стоя на пороге, объявил родителям:

— Я бросил институт, работаю на заводе.

Последовала немая сцена. Я как-то нелепо улыбнулся и быстренько ушел. Вечером произошел более конкретный разговор. Я твердо решил, что нужно идти в армию, а уж потом думать о дальнейшем образовании. Родителям ничего не оставалось, как разделить мою точку зрения.

На заводе дела шли успешно, и даже в многотиражной газете о нас с напарником Сашей Вороновым написали, как наша бригада здорово работает — на 150-170 процентов выполняет норму. Эту многотиражку мать сохранила. Лежит в домашнем альбоме и фабричная газета «Знамя „Трехгорки“». Там про меня тоже трогательную заметку напечатали «Растет сын». Матери было приятно читать, как я хорошо учился в школе, занимался спортом, а теперь и на заводе — передовик.

Она никогда никого из троих детей не выделяла. Но мне казалось, что больше всех любила Надежду. Я даже порой чувствовал себя ущемленным. В детстве я часто дрался с младшим братом, постоянно колотил его, поэтому наказывали всегда меня. Толька был чересчур вредным, и я считал своим долгом воспитывать его.

Ребята из нашего двора на улице 1905 года почти все побывали в тюрьме — — то керосиновую лавку ограбят, то кондитерский магазин. То снимут с когонибудь кольцо или часы. Это называлось «ходить на гоп-стоп». Однажды ограбили даже техникум. В техникуме украли спортивное снаряжение и вышли в нем на следующий день на каток, в своем же дворе. Сразу приехала милиция.

Из нашего двора не попали в тюрьму, пожалуй, только мы с братом. Нас уважали и называли «братьями седыми». Хотя седеть я начал недавно, а всегда был светло-русым. Брат родился блондином, а раз блондин — значит седой. Толя не попал в дурную компанию только потому, что я его практически за шкирку вытаскивал из опасных авантюр.

Был поучительный случай на старой квартире. Младшего брата обидел дворовый «король», настоящий хулиган, старше нас и сильнее. Тогда я подошел к этому «королю», обхватил его сзади, а хватка у меня железная, и брат его побил. С тех пор во дворе нас зауважали. Мне уже тогда были противны «пижоны-короли», которые изображали из себя неизвестно кого. Я всегда остро чувствовал несправедливость.

В школе-восьмилетке у нас появился еще один «король» — его даже учителя побаивались. Ходил он со свитой в несколько подростков, и все расступались, завидев доморощенного авторитета. Он мог плюнуть в лицо кому угодно, мог ударить ногой. В один прекрасный день на уроке труда он зашел в наш класс. Мы столярничали. И вот он расхаживает вальяжно, с презрением всех оглядывает, а я думаю: если подойдет ко мне, я ему сразу врежу по физиономии. Он, видимо, почувствовал мой недоброжелательный взгляд и подошел. Я не стал дожидаться нападения и врезал. Свита остолбенела. Я приготовился к следующему удару. Но «король» перепугался и убежал.

Уроки закончились. Мне докладывают одноклассники:

— Ждут тебя.

В окно выглянул и остолбенел — такого количества районной шпаны в одном месте я еще не видел. Причем собрались и взрослые мужики, поджидают меня. С четвертого этажа я спустился по водосточной трубе с тыльной стороны школы, тихо перелез через забор и прибежал домой. На второй день опять пришлось воспользоваться водосточной трубой. Взрослым мужикам надоело меня встречать, и на третий день они уже не пришли.

В это же время ко мне «прикрепили» второгодника — я ему уроки помогал делать. Он уже слышал про обиженного «короля» и говорит:

— После школы пойдем вместе.

И мы с ним сами, как «короли» вышли на крыльцо. Шпана расступилась. Этот второгодник был штангистом и имел взрослый спортивный разряд.

…В армию я должен был идти весной. Сначала в военкомате записали меня во флот, потом перевели в пограничное училище. Тогда моим тренером по волейболу была замечательная женщина Галина Николаевна Волкова. Она — заслуженный мастер спорта, играла в сборной Союза. Как-то на соревнованиях ко мне подошел ее муж:

— Слушай, а ты не хотел бы служить в Кремле?

Я, честно говоря, даже не знал, что в Кремле служат. Мне хотелось остаться в Москве — тогда уже появилась в моей жизни Ирина.

Чтобы попасть на службу в Кремль, необходимо было пройти собеседование. Его проводили в комнате для посетителей, под Никольской башней. Меня встретил майор и стал задавать странные вопросы:

— Есть ли шрамы на теле? Нарывы? Наколки?

Ничего такого у меня не было, и я сдал анкету. Проверка затянулась, и в армию я ушел только осенью. Мать радовалась, что еще немного поработаю перед службой и помогу семье деньгами.

Состоялись трогательные проводы в армию. Ирина обещала меня ждать.

Перед службой в Кремлевском полку я весил 83 килограмма. Выглядел как скульптура — идеально обросший мышцами, без единой жиринки. С места прыгал на метр десять вверх и спокойно, двумя руками, клал мяч в баскетбольное кольцо. После армии похудел на восемь килограммов. Служба в Арсенале — так называют казармы Кремлевского полка — накладывала отпечаток даже на внешний вид.

С тоской я вспоминаю не первые дни службы, а, наоборот, последние месяцы — с августа по декабрь. Начальство изобретало любые предлоги, чтобы нам не выдавать увольнительные. Однажды даже эпидемию холеры придумали, которая всех якобы в столице беспощадно косила. В знак протеста мы остриглись наголо.

По сей день Кремлевский полк — один из самых боеспособных полков в российской армии. И по количественному составу, и по техническому оснащению. Михаил Иванович Барсуков создал даже в этом полку бронебатальон. Так что в чрезвычайных ситуациях не понадобится просить танки у министра обороны — президенту хватит своих, «кремлевских» сил.

В Кремлевском полку почти все было особенным: усиленный курсантский паек, да и обмундирование качеством получше. Для рядового солдата форма шилась из того же сукна, что и для младших офицеров в армии, только на китель нашивали солдатские погоны. Сапоги у нас были хромовые, а для повседневной носки полагались еще и яловые. Постельное белье в Арсенале меняли раз в неделю, а в обычном полку — раз в десять дней. Тоже своего рода гигиеническая льгота. Денег на карманные расходы нам выделяли на два рубля больше — 5 рублей 80 копеек в месяц. А на втором году службы — вообще 7 руб. 80 коп. Мне же, как ефрейтору, полагался почти червонец. Я не курил и поэтому мог потратить все деньги на сардельки и мороженое.

С куревом, кстати, еще в восьмом классе произошел неприятный эпизод. Чтобы не выглядеть белой вороной в дворовой компании, я вместе со всеми без особого удовольствия мог выкурить сигаретку. И вдруг отец меня однажды спрашивает:

— Ты куришь?

— Нет…

— А зачем сигареты покупал?

Я сделал удивленные глаза. А он продолжает:

— Я же за тобой в очереди стоял в табачный киоск.

Тут я вспомнил — на днях действительно покупал. Пришлось врать, что курево предназначалось для друзей. Хотя сам покуривал.

А летом вместе с нами отдыхала мать в деревне. Я с деревенскими ребятами играл в карты на сеновале и курил папироски. Деревенские матери доложили:

— Сашка вместе со всеми водку пьет, картежничает и курит.

Хотя водку я тогда еще не пробовал. И вот подошел к дому вместе с ребятами, а мать при всех приказывает:

— Дыхни!

Дыхнул. Она мне сразу же хлестнула по физиономии. Это было единственный раз в жизни. Но пощечину я запомнил навсегда. Тогда я на мать сильно рассердился, но впоследствии был ей благодарен. Она в прямом смысле слова отбила тягу к курению.

В армии же почти все курили — и солдаты, и офицеры. А некурящих практически насильно заставляли курить. Как? Например, все драят кубрик или кто-то моет «очки» (туалеты), кто-то раковины, кафельные полы. Драить полагалось жесткой щеткой и хозяйственным мылом. И для того чтобы обратить в свою веру некурящую молодежь старший по уборке объявлял:

— Перекур. А некурящие продолжают работать.

Сначала было много некурящих, потом же дошло до того, что все перекуривают, а я один продолжаю мыть. Нарочно измывались. Но я твердо про себя решил: назло не закурю и никто меня не переломит.

Потом отсутствие этой вредной привычки пригодилось — Борис Николаевич тоже не курил, не выносил и табачного дыма.

В конце службы я начал сильно тосковать по дому — приходил в каптерку, ложился на бекешу и смотрел в бинокль. Из нашей каптерки был виден только кусочек стены дома на Пресне, где жили мои родители, где прошли детство и юность. К тому же приближалась свадьба.

С Ириной мы полюбили друг друга не с первого взгляда. Однажды с одноклассниками, уже после окончания школы, встречали Новый год у кого-то на квартире. Собралось человек двенадцать. Мне приятель и говорит:

— Обрати внимание на Ирину. Она мои ухаживания отвергает, может, у тебя получится.

Пригласил ее танцевать. Затем стал провожать до дома едва ли не каждый день. Ирина жила на Волоколамском шоссе, далеко от центра. Иногда приходилось возвращаться пешком — транспорт уже не ходил, а на такси денег не хватало. И мать, и Ирина волновались — как я доберусь. Поэтому мы с Ириной иногда старались закончить наши свидания пораньше, чтобы я успел на трамвай.

Любовь и дружба сохранились до самой армии. Когда были проводы, Ирина расплакалась. Видеть ее слезы, честно говоря, было приятно. А потом стали писать друг другу трогательные письма. Ирина до сих пор мои хранит.

Во время увольнений мы встречались. Как-то наш полк впервые в своей истории занял первое место в спартакиаде 9-го управления КГБ. Мне за вклад в победу дали десятидневный отпуск.

Под конец службы у меня сложились прекрасные отношения с начальником физподготовки полка, он даже оставлял мне ключи от своего кабинета. Я открывал его вечерком и звонил Ирине. Иногда она приходила на свидание в комнату для посетителей. Но я не любил встречаться в таких условиях: вокруг полно народа, не поцелуешь любимую девушку, не обнимешь. Зато с этих свиданий я всегда уносил пакет вкусного печенья.

Примерно за два месяца до демобилизации мы разговаривали с Ириной по телефону. И вдруг она мне с тоской в голосе сообщает:

— Саш! А у нас еще одна парочка из класса расписалась, свадьба у них.

Я отвечаю:

— Ну и что. Давай и мы поженимся.

Не было у нас торжественной церемонии предложения руки и сердца, не было клятв в верности и вечной любви. Ирина без раздумий, с радостью согласилась. Теще, Валентине Ивановне, я тоже нравился, и она помогла выбрать ЗАГС, в котором бы нас побыстрее расписали. Правда, потом случались между нами мелкие конфликты, но только из-за того, что, по мнению тещи, Ирина плохо за мной ухаживала.