ЕГО ПОСЛЕДНИЙ БОЙ

Претория уже перестала быть столицей Трансвааля и доживала последние дни. Перед опустевшим зданием правительства, возле цоколя так и не поставленного памятника президенту Крюгеру, уныло прохаживались два полицейских. Старые неуклюжие форты щерились пустыми бойницами, орудия из них вывезли. Большинство домов в городе было заколочено. Ветер нес по улицам обрывки бумаг и клочья сена, шевелил каким-то тряпьем, погромыхивал жестяными вывесками брошенных магазинов.

Только на железнодорожной станции еще было шумно и суетливо. Грузили последние эшелоны на восток. Ящики консервов и мешки с архивными материалами на вокзальной платформе перемежались с бочками рыбы и тюками шерсти. У водокачки валялись два трупа. Это не успели уйти от полицейского наряда мародеры. Убрать их было недосуг. Англичан ждали с часу на час, заслон перед городом был слабый.

Сдав Йоганнесбург 31 мая, Бота двинул свою армию на северо-восток, к железной дороге Претория – Лоренцо-Маркес: пора было организовать оборону этой коммуникации, ставшей для буров важнейшей; на ней стояла новая столица Трансвааля – Махадодорп. Войска Деларея отошли на север западнее Претории. Для прикрытия главнокомандующий оставил лишь отряд йоганнесбургской полиции и коммандо Ковалева, передав ему двенадцать пушек.

Боевой арьергард расположился на отрогах Витватерсранда, у станции Ирена. Место было не очень удачное, оно простреливалось с недалеких холмов, но выбирать уже было не из чего…

Прихватив с собой Антониса Мемлинга и Каамо, Петр Ковалев объезжал позиции. Надо было договориться о взаимодействии с начальником отряда йоганнесбуржцев, уточнить у артиллеристов количество боеприпасов, выбрать наилучшие пути отхода.

День был пасмурный. Облака волочились над самой землей. Вздыхал и попыхивал на станции паровоз – готовился утащить в Преторию последний железнодорожный состав.

Земляные работы на позициях шли вяло, окапывались буры нехотя. Сказывались измотанность и то, что люди знали: бою быть недолгому, все равно столицы, по существу, уже нет. Только бы прикрыть отход своих… Может быть, поэтому Петр обратил внимание на бура, который быстро и старательно рыл себе индивидуальный окоп. Поодаль стояла его лошадь; видно, бур был приблудный, решил воевать самостоятельно.

– Почему ваш конь не в укрытии? – подъехав, спросил Петр довольно резко.

Бур выпрямился, отер с лица пот, ответил неохотно:

– А он мне уже ни к чему. Вырою вот себе ямку и отсюда – ни на шаг… Спичка найдется?

Опершись руками на край окопа, он подтянулся и сел, доставая из штанов трубку. Одну ногу ему заменяла деревяшка. Что-то знакомое почудилось Петру в его лице.

– О, Франс Брюгель! – подъехал приотставший Антонис Мемлинг. – Здравствуй, старина.

– Здравствуй, Мемлинг, – отозвался бур равнодушно.

– Куда же ты со своей культей?

Брюгель недовольно покосился на него, огрызнулся:

– Стрелять я не культей буду!

И тут Петр вспомнил, где видел его. Это был хозяин того постоялого двора, в котором Петр останавливался в свой первый приезд в Преторию.

– Вы не брат Гуго Брюгеля?

За Франса ответил Мемлинг:

– Брат, родной брат… Слушай, дядя Франс, здесь жена Гуго и его внук, твой тезка. Может, хочешь их повидать?

– Зачем? Пусть они делают свое дело, я сделаю свое.

– Ты один приехал сюда?

– Я-то один, да таких, как я, здесь сотни две.

Приглядевшись, Петр заметил, что и верно, буры на склоне этого и соседних холмов незнакомые. Так же деловито и спокойно, как Брюгель, они готовились к своему последнему бою на подступах к родному городу.

– Антонис, поговори с людьми. Человек сто надо бы перевести на левый фланг, там у нас жидковато.

– Переведу, коммандант. – Мемлинг тронул коня. – До свиданья, дядя Франс.

Петр молча поклонился и отъехал…

Разговаривая с артиллеристами, он шагах в пятистах от батареи увидел санитарные палатки. Откуда им быть? Медиков с его коммандо не было.

– Это русские из санитарного отряда, – объяснил один из артиллеристов. – Доктор Иван.

«Давыдов», – смекнул Петр.

У палаток его встретила Елена Петровна, обрадовалась:

– Петр Никитич? Славно-то как! Мы вас так часто поминаем с Иваном Николаевичем! – И пожаловалась: – Упрямец, ох какой он упрямец! Ведь наши все уже собираются домой, указание получено, выехали из Претории вместе с правительством Крюгера. А Давыдов уперся – жаждет, видите ли, защищать уже павшую столицу.

Жаловаться-то она жаловалась, а втайне гордилась. В ближней палатке негромким сипловатым голосом кто-то напевал по-русски:

Откинув полог, из палатки выглянул Давыдов с недомотанной лентой бинта в руках и тут же, на полуслове оборвав песню, бросился к Петру:

– Здравствуйте, голубчик! Что же это вы земляков забываете? – Протянул руку и Каамо: – Мое почтение, наш юный друг. Извините, по-русски-то, чай, не понимаете?

– Кто не понимать? – Каамо даже обиделся. – Я понимать. Земляк – Россия. Друг. Я перьмень уметь стряпать.

– Ей-богу? – удивился Давыдов. – Молодчина!.. Елена Петровна, чем будем потчевать гостей? Перьмень мы едва ли сообразим, а вот что-нибудь попроще…

– Не беспокойтесь, Иван Николаевич, не до угощений, – сказал Петр. – Мы ведь мимоходом. Увидал я палатки ваши – удивился. Как это вы здесь очутились?

Давыдов нахмурил белесые бровки:

– Чему ж тут, батенька, удивляться? Я врач военный. Где бой…

– Но ведь ваш санитарный отряд, – перебил Петр, – готовится к отъезду на родину.

– Однако-с еще не уехал, и догнать его я всегда успею.

На станции прощально взревел паровоз, и, отдуваясь, тронул поезд – лязгнули буфера, застучали колеса. Елена Петровна замерла, прислушиваясь, потом снова принялась бесшумно и сноровисто хлопотать по своему санитарному хозяйству. Давыдов тоже прислушался и повторил:

– Успею. – Круто меняя тему, сказал уже с улыбкой: – А приятно все же от негра в далекой Африке услышать русскую речь!

Каамо его понял:

– Я русски разговаривать другом. Петыры, Димитыры разговаривать.

– Кстати, – повернулся Давыдов к Петру, – столько я наслышан о вашем Димитрии, а вы так и не удосужились, милейший, познакомить меня с ним. Сожалею весьма.

– Что поделаешь, Иван Николаевич, не всегда мы вольны распорядиться собой и своим временем. Дмитрий наш недавно вернулся… из странствий. А позавчера вот привез жену из Йоганнесбурга. Ее отец взорвал свой рудник и сам погиб. Дмитрий теперь подле нее. Переживает.

Они помолчали.

– Да, – раздумчиво и сдержанно сказал Давыдов, – война, – и, нахмурившись и, видимо, забывшись, начал бубнить все ту же песенку:

– Что это такое вы все напеваете? – заинтересовался Петр.

– А?.. Да так, знаете, привезли из России песенку. Всех-то слов я не запомнил, от коллег мельком слышал. «Трансваль, Трансваль, страна моя!..» Вот поди ж ты – такие слова, а рождены где? В России! Примечательно?

Елена Петровна, возле палатки протиравшая хирургический инструмент, откликнулась негромко:

– Отзывчивое у России сердце. До всех народов нашему дело есть.

Каамо напряженно вслушивался в разговор.

– Кстати, о народах, – с улыбкой повернулся к Петру Давыдов. – Давно хотел я поинтересоваться: те зулусы, которые у нас с Еленой Петровной на излечении были, – куда вы их подевали?

– Чака и Мбулу?

– Вот-вот.

– Они ушли от нас. Отправились в свои леса.

– Кому же они теперь, интересно, служат? Англичанам, бурам?

– Вероятнее всего, своему народу.

– Нелегко это в здешней бойне – служить своему негритянскому народу.

– Нелегко… Ну, хорошо. – Петр чуть прихмурился; пора было перейти и к делу. – На случай нужды достаточно у вас фургонов и быков?

– Вполне, Петр Никитич.

– Смотрите, а то я свой обоз отправляю в тыл… Отходить вам на Рейтон, к железной дороге. К той. – Он махнул на восток. – Это миль двадцать пять отсюда. Пришлю посыльного – сразу же снимайтесь. Он и проводником вам будет.

– Уже заранее настраиваетесь этак?

Петр было усмехнулся, потом сказал очень серьезно:

– Без этих… фокусов, Иван Николаевич, без самовольничанья. Ну, счастливо вам! Двинулись, Каамо. – Он легко вскочил в потертое, лоснящееся седло.

Противник начал накатываться с южных склонов Витватерсранда, нацеливаясь на Преторию, еще 4 июня. Передовые брандвахты ковалевского коммандо обстреляли его и отошли, стальных гостинцев наступавшим добавили артиллеристы, и англичане замерли, надумав, видно, отдышаться перед решительным броском на столицу трансваальцев.

На рассвете 5-го Петр был уже на ногах. Свою палатку на эту ночь он ставить не разрешил и спал с товарищами на позиции, привычно завернувшись в карос. К утру, правда, он продрог, и баклага горячего кофе, которую раздобыл где-то Каамо, пришлась очень кстати.

Лишь отогревшись полудюжиной добрых глотков, он с подозрением глянул в довольную физиономию дружка:

– Ка, а где ты это раздобыл?

– Там, в нашем лагере.

Петр чуть не подскочил:

– Они все еще там? Антонис! Мемлинг! Скачи к обозу и самыми последними словами обругай своего любезного дядюшку. Ведь мы же с ним договорились, чтобы к утру не оставалось ни одного фургона!

– Ну да! – Антонис поручением был явно недоволен.

– Питер, ты что, не знаешь – Мемлинги, они все такие, – добродушно съязвил кто-то из буров.

– Какие – такие? – заворчал Антонис. – Мемлинги всегда держат слово. Раз дядюшка обещал, я уверен, фургонов там уже нет. Каамо, ты чего-то врешь.

– Я не вру, и вы не врете. Когда я уезжал оттуда, они все уже собрались в путь.

Снизу на высотку поднимался Дмитрий Бороздин. Он слышал перебранку и, подходя, успокоил спорящих:

– Лагерь снялся. Я проводил их.

– «Их»! – подхватил остряк Ланге. – Он проводил «их». Вы слышали? Я думал, у него одна жена, а он… Сколько же «их» у тебя, Дик?

– Одна жена и двенадцать быков, – не очень уклюже поддержал Дмитрий шутейный разговор.

На лицах появились улыбки. Люди придвигались поближе. Сейчас этот Ланге отмочит какую-нибудь штучку, его хоть не корми – дай побалагурить да поскалить зубы. Что ж, война любит шутку. Нельзя жить только с насупленными бровями, от этого бывает несварение желудка.

– Эге, – сказал Ланге, – тут стоит разобраться поподробнее. – Он явно завлекал слушателей, готовя им какой-то сюрприз.

– Ну, берегись, Дик, – вздохнул Антонис Мемлинг. – Я всегда говорил: на шуточки Ланге лучше не отвечать. Вот ты ввязался и теперь выкручивайся.

– Один верзила уже переживает за второго, – подмигнул балагур слушателям.

В это время раздался свист: сторожевые посты предупреждали об опасности.

– Коммандант, они сейчас начнут! – тревожно крикнул из-за камня на высотке молодой Брюгель.

Буры вскочили. Команду «по местам» подавать было не нужно. Недаром говорится: в бою каждый бур – себе офицер.

Петр выбежал на высотку как раз в тот момент, когда раздались первые английские залпы. Стреляли, как и нужно было ожидать, из-за ближней гряды невысоких пологих холмов; там, видимо, скопилась и пехота. Снаряды падали беспорядочно и неточно. Буры не отвечали. Раздалось лишь два-три одиночных выстрела: видно, кому-то на глаза попался английский арткорректировщик.

Это был еще не бой – только неуверенно разыгрываемая увертюра к нему, но уже возникало где-то внутри, подсознательно, не подчиненное существу Петра, а всецело подчиняющее себе его самого особое чувство боя. Оно было одновременно и жарким, и холодным, оно, казалось, концентрировало всего Петра в некий маленький, туго сжатый сгусток энергии и в то же время как бы множило его, делая стоглазым и стоухим. Петр за месяцы войны уже привык к этому чувству и уверовал в него, зная, что оно-то не подведет.

Нервное его напряжение накалялось, это было хорошее, мобилизующее, именно боевое напряжение. Сегодня, однако, что-то беспокойное, тоскливо-тревожное, мешающее ему поселилось внутри, только он не мог, да и не пытался разобраться в том, что это такое и откуда.

Шквал снарядных разрывов вокруг нарастал, с минуты на минуту нужно было ждать атаки, и Петр поглядывал на своих артиллеристов и на весельчака Ланге, который в ожидании грозной минуты нетерпеливо пощелкивал затвором пулемета. Пулеметы в последних сражениях употреблялись не часто: англичане неохотно вводили их из-за того, что цепи буров были слишком редки, а буры просто экономили патроны. О патронах же подумал сейчас и Петр и, хотя обо всем заранее договаривался с Ланге, резко свистнул, привлекая его внимание, и, когда тот обернулся, погрозил пальцем, напоминая: без особой надобности не стрелять.

В тот же момент каким-то вторым, третьим или – кто там его разберет! – двадцать пятым зрением он заметил торопливо перебегающую меж кустов Беллу.

– Стой! – закричал он, и она испуганно присела. – Ты откуда взялась? Где обоз?

– А? – Канонада оглушила ее.

К Белле уже бежал Дмитрий. Они приблизились к ней одновременно. Белла сделала жалостливое лицо и, прикидываясь смиренной, просила не бранить ее. Конечно, из обоза она сбежала. Если бы сразу осталась – они ее немедленно прогнали бы обратно. А сейчас куда прогонят?

Петр рассвирепел, что случалось с ним редко. Лоб у него побледнел, он сказал жестко сквозь зубы:

– А вот прогоню. И Дмитрия не послушаю – прогоню. Война – это вам не хаханьки и не бабские штучки!

Белла тоже побледнела.

– Не смей! – крикнула она. – Разве я «хаханьки» и «штучки»? Или ты меня первый день знаешь?

– Все равно, – чуть отходя душой, нахмурился Петр. – Сказано ехать, надо было ехать… Фу, черт, поговорить не дадут! – обозлился он на английские снаряды.

Вдруг резко и всполошно ударили, зачастили винтовочные выстрелы. Раскатисто ухнула ближняя из бурских батарей.

– А, бог с вами, разбирайтесь тут! – Петр бросился на гребень высотки.

Дмитрий долго смотрел в милое лицо. Белла тихо улыбнулась.

– Зачем же это ты, Беленькая? – ласково и грустно сказал он.

Белла придвинулась к нему.

– Я не хочу без тебя, не могу без тебя. – Она уткнулась головой в его грудь и шепнула русское: – Ми-тя… Ведь ты у меня один.

Глаза у него повлажнели – у такого большого, богатырского мужика. Он качнул головой:

– Не один я, – и бережно положил ладонь на ее живот.

Она подняла лицо, уткнулась ему в бороду.

– Ну ладно, не у меня – у нас ты один. Мы уж с тобой вместе. Пойдем. Ты ведь знаешь: я храбрая и везучая. И разве мне впервой быть в окопах?

– Ох ты, вояка моя! Гляди, и винтовку ведь прихватила… Ну, идем, коли так.

Следом за ним жена его проворно выбралась на высотку и, как заправский стрелок, деловито пристроилась за камнем. Она еще поворчала на что-то, совсем по-домашнему, и сердце Дмитрия снова окатили жалость и тепло. Вдруг ему вспомнился снимок в газете, фотография внучек президента Крюгера. Три бравые бурские амазонки стояли с ружьями и с патронташами через плечи возле трансваальского знамени. Они, конечно, умели превосходно скакать на лошадях и, наверное, совсем неплохо стреляли, но больно уж модные шляпки красовались на их милых головках…

Вражеские цепи еще катились вниз, в плоскую долинку между английскими и бурскими холмами, но стройный первоначальный порядок их уже нарушился. Огонь буров не ослабевал, еще минута – и солдаты ее величества поплюхались на землю, попрятались за кусты и камни, в ход пошли короткие валлийские лопаты.

– Вот как мы их! – Белла обернула к мужу разгоряченное, совсем не женское – девическое лицо.

– Туман, дьявол его забери! – недовольно сказал Дмитрий.

От сырой земли в низинке подымались, чуть поколыхиваясь, белесые непрозрачные космы. Англичанам это было только на руку. Первая атака захлебнулась, но рубеж для следующей придвинулся к бурским позициям.

Торопливо, прямой и подтянутый, прошел мимо Петр; слышно было, как он приказывал Ланге перетащить пулемет поближе к правому флангу. Потом он подошел к Дмитрию, сказал:

– Покурим, что ли, – а присев, принялся писать какую-то записку.

Дописав, повернулся к Каамо, который всюду был с ним, как тень.

– Пулей на правый фланг, к лейтенанту полиции. Передашь ему в руки.

Каамо кубарем скатился вниз, к лошадям.

Ждать повторной атаки пришлось недолго. Глухо рассыпалась сухая и грозная барабанная дробь, зазывно запели трубы, и из тумана выплыли и пошагали нахально английские пехотные цепи. Их встретили дружным плотным огнем.