ОПЯТЬ ВПЕРЕДИ ВААЛЬ

С Конрадом Билке из лагеря Кронье пытались выскочить двадцать шесть буров – в Блюмфонтейн прискакали четверо. На загнанных, разом исхудавших конях они ехали по улицам города, и даже самый несмышленый мог догадаться, из какого пекла они вырвались. Обтрепанные, косматые и закопченные, с диковатыми воспаленными глазами, они ехали молча, и люди понимали: эти – оттуда.

– Что, очень плохо там, сынки? – спросил какой-то ветхий старикан.

Они молчали. Тупо цокали копыта.

– Плохо, – сам себе со вздохом ответил старик.

Один из буров поравнялся с Конрадом:

– Мы с Шарлем домой. А ты?

– Езжайте. Мне еще надо к жене комманданта.

Те двое свернули на дорогу, уходящую в вельд. Дмитрий продолжал ехать за старшим.

За весь путь от лагеря они не сказали друг другу и трех слов…

Впереди показался двухэтажный, с балконом дом Петерсона, сердцу стало тепло и почему-то тревожно.

У знакомого дома остановился и Конрад:

– Ну, парень, прощай. Хоть и не знаю, кто ты таков и как твое имя, а по всему – настоящий бур. Желаю тебе счастья. – Билке тяжело спрыгнул с коня.

Спешился и Дмитрий.

– Ты куда? – удивился бур.

– А вот сюда. Приехал.

– Так и я сюда!..

Открыла им сама хозяйка, постаревшая, расплывшаяся. Она переводила взгляд с одного на другого, не узнавая, потом спросила неуверенно:

– Дик? – и, завидя его улыбку, охнув, обняла.

– А меня, мефрау, вы совсем забыли. Я Конрад Билке из Дилсдорпа.

– О, Конрад!.. Да входите же в дом, входите! На вас обоих лица нет. Йоганн!..

Он стал совсем дряхлым, сморщился и шамкал беззубым ртом, старый, давний слуга Петерсонов, но, как и шесть с половиной лет назад, забегал, захлопотал, принес воды, чтобы помыться измученным путникам. Левый рукав у рубахи Дмитрия стал рыжим и скоробился от засохшей крови. Пуля саданула по плечу, рана была пустяковая, но, не перевязанная вовремя, начала опухать и гноиться. Врачевать ее взялся Билке. Перевязка с йодом и листьями алоэ получилась у него, как у заправского лекаря.

Хозяйка позвала к столу. Ей не терпелось, конечно, узнать о муже и сыновьях, и, когда Конрад принялся рассказывать о них, глаза ее влажно блестели. Рассказ был скуп. Коммандант Петерсон да и Пауль с Йоганном-младшим живы и бодры. По приказу Кронье они ушли вместе с другими бурами на север и, надо полагать, слились с отрядом генерала Деларея. А Конрад уйти не мог: сын, сноха и внучонок были в лагере Кронье. Конрад остался и бился до последнего часа, его ни пуля, ни снаряд не тронули, бог был немилостив к нему: он забрал к себе и сына, и сноху, и внучонка, а вот его, седобородого, неизвестно почему избавил от смерти.

– Куда же вы теперь, Конрад? Домой?

– Да, в Дилсдорп. Повидаюсь со своей старухой, передохну, а потом опять на войну. Может, похозяйствую с недельку, рука по работе соскучилась, а может, сожгу хозяйство.

– Как «сожгу»?

– А что поделаешь, мефрау? Если англичане попрут – что же я, ферму им оставлю? Нет, лучше уж сожгу.

Он говорил об этом спокойно, просто, и оттого было ясно, что все у него продумано и, «если англичане попрут», он так и сделает – сожжет. Нате вам, завоеватели, головешки от дома, знайте Конрада Билке!..

Им постелили постели. Дмитрий как прилег, так уснул и проспал до следующего дня. Поднялся – Конрада в доме уже не было.

Его позвали поесть, но есть совсем не хотелось: в носу и в горле застрял противный запах горелого мяса и трупов, и в рот ничто не шло, несмотря на стакан крепкого абсента – полынной водки. Плечо болело.

Эмма Густавовна, как на русский манер величал ее Дмитрий, сидела в кресле у окна, вязала шарф. Рядом на столике в аккуратной строгой рамке стояла фотография. Стареющий, с лысиной Йоганн Петерсон, широкоплечий, с короткой пушистой бородкой Павел и совсем еще мальчик, с чистым, хотя и хмурым взглядом Ваня, – выстроившись рядком, с винтовками и патронташами, они неотрывно смотрели, как вяжет, все вяжет то шарф, то теплые носки одинокая седеющая женщина, самая близкая им, самая родная.

– Что же вы не едите, Дик? Поел бы хоть жаркое. – Она уже не знала, как с ним разговаривать – на «вы» или на «ты».

– Спасибо. Что-то не хочется…

К вечеру плечо совсем разболелось. Дмитрий слег, и теперь над ним принялся колдовать Йоганн, решительно отвергший предложение хозяйки пригласить врача. Он смешивал и распаривал какие-то травы и коренья, толок их, делал мази и примочки. К утру боль прошла, только тело стало тяжелым и ленивым, а голова пустой.

Через два дня Дмитрий начал собираться в дорогу. Эмма Густавовна спросила осторожно:

– А вы знаете, где искать своих?

– Где же еще – на Тугеле!

Она покачала головой:

– Ой ли! Бота отступил с Тугелы. Вот-вот Буллер войдет в Ледисмит. Со дня на день ожидают приезда сюда господина Крогера, он едет с Натальского фронта. Может быть, есть смысл подождать, многое станет яснее…

…На городском вокзале собралась большая толпа. Специальный поезд подошел к перрону, тяжко отпыхиваясь. Толпа хлынула к президентскому вагону.

Дмитрий протолкался к паровозу, возле которого прохаживался боец из охраны Крюгера. Но не так-то легко оказалось разговориться с ним. Отвечал он неохотно, односложно. Да, неважно… Да, отступают… Нет, не знаю. Даже рассердился:

– Может, тебе еще карты с диспозициями выложить? Ты кто есть, такой любопытный?

– Да не лезь ты в бутылку! – добродушно упрекнул Дмитрий. – Сам-то откуда?

– Йоганнесбургский я.

– Ну, и я. Про Артура Бозе слышал?

– Кто же о нем у нас не слышал!

– Ну, а я, значит, зять его, Дик Бороздин.

Бур обрадовался:

– Хо, земляки!

Теперь он стал попокладистее. Рассказал, как встречали Крюгера на Натальском фронте, что Жубер выехал в Кронштадт, а Бота отводит войска к Данди, но и там, ходили разговоры, едва ли долго устоит, а двинется скорей к Уордену и Кронштадту, чтобы преградить дорогу англичанам в Трансвааль.

– Слушай, а не встречался там тебе дружок мой Питер Ковалев? Фельдкорнет.

– Не встречался. Фамилии какие-то у вас…

– Да русские мы с ним.

– Русские? И говоришь: зять Бозе?

– Точно.

– Не знаю, брат, не знаю… Ты иди-ка, вон дядя Поль речь начинает. Иди давай, иди…

Вагон президента с одного края заканчивался открытой площадкой: кусок стены сняли, платформу вагона превратили в подобие трибуны. Отсюда Крюгер всегда выступал во время поездок по стране.

Он начал речь, и шум в толпе стих. Дмитрий пробрался поближе. Рядом с Крюгером стоял рыжеватый, плотный, еще моложавый человек, президент Оранжевой республики Штейн. Дяде Полю Дмитрий не дал бы, пожалуй, и шестидесяти пяти, хотя знал, что старику уже семьдесят четыре. Седая борода его по-голландски обрамляла низ лица, подбородок и щеки были выбриты. Под широкими косматыми бровями поблескивали живые, умные глаза, они, казалось, охватывали разом всю толпу; правый глаз был чуть меньше левого, и оттого в лице чудилась какая-то особая хитринка.

Президент говорил неторопливо, но громко и энергично. Он не скрывал начавшихся неудач и сообщил, что Буллер вошел в Ледисмит. Помянув отвагу генерала Кронье и его бойцов, Крюгер сказал и об упадке духа в армии, и о той опасности, что нависла над Блюмфонтейном. Тут же он сообщил, что отсюда едет на боевые позиции к генералу Девету.

Толпа слушала его внимательно, почти восторженно. Чувствовалось, что и здесь, в Оранжевой республике, президента Трансвааля не просто уважают – ему верят, на него надеются.

Короткую свою речь Крюгер закончил так:

– Буры! Бьет решающий час. Англия бросила в бой грозные силы. Англия хочет сделать буров рабами. Этому не бывать! Буры никогда не будут рабами англичан. Лучше умрем все в битвах с врагами, но не сдадимся. Смерть или свобода!

– Смерть или свобода! – подхватила толпа.

Кто-то подбросил вверх шляпу, тускло сверкнули на солнце вскинутые над головами стволы винтовок.

– Погибнем или победим, буры! – крикнул Штейн.

И толпа заревела снова:

– Смерть или свобода! В бой! Хурра!..

Крюгер вытащил из заднего кармана большой шелковый платок и вытер с лица пот. На толпу он смотрел спокойно, по-прежнему правый глаз, казалось, щурился с хитринкой, будто старик знал что-то такое, что ведомо было ему одному…

Докурив трубку, Йоганн Петерсон выбивал табачную золу, когда кто-то дружески тронул его за плечо. Рядом стоял Христиан Девет, новый главнокомандующий Оранжевой республики. Мягко картавя, он спросил:

– Вы собираетесь, Петерсон, сказать что-нибудь на кригсрааде?

– Обязательно, генерал. То, что я уже высказал вам.

Девет кивнул:

– Именно это я имел в виду. Мне кажется, сегодня вы найдете поддержку.

– Лучше поздно, чем никогда, – улыбнулся Петерсон.

– Идемте, вот-вот начнут…

Лишь двадцать генералов и коммандантов были приглашены на чрезвычайный кригсраад 17 марта 1900 года в Кронштадте, тихом, небольшом городке, который стал временной столицей республики.

За председательским столом сидели президенты дружественных республик – Крюгер и Штейн. Девет прошел поближе к ним, сел рядом с Жубером. Петерсон устроился в уголке.

Негромко, но внятно Крюгер прочел молитву, и секретарь объявил повестку дня. Вопрос, по сути, был один: как вести войну дальше?

Штейн откашлялся, чуть волнуясь, смял бороду, расправил ее и начал:

– Великую горечь пережили мы четыре дня назад: пал Блюмфонтейн. Я с признательностью отмечаю стойкость бойцов Христиана Девета и Якоба Деларея. Они многое сделали, чтобы поубавить пыл захватчиков, и способствовали нашей эвакуации из столицы. К сожалению, предатели из числа английских железнодорожных служащих и их пособники, попортив линию и стрелки на ней, задержали в городе восемь паровозов и около двухсот вагонов. Но эвакуация правительственных учреждений прошла благополучно, и боеспособности мы не потеряли…

«Как там Эмма устроилась в доме Бозе? – мелькнуло у Петерсона. – Хорошо еще, что подвернулся Дмитрий и помог ей».

– Боеспособности, повторяю, мы не потеряли, и, если англичане думают, что, заняв Блюмфонтейн, они стали хозяевами положения, то жестоко ошибаются: война, настоящая война, только начинается! Мы обязаны сейчас подумать о способах ее ведения. Мне представляется, что наше «лежание на позициях», как довольно метко выразилась одна газета, ныне ни к чему не приведет. Мы должны почаще нападать, тревожить противника, стать ему в тягость. Вот о чем, по моему мнению, должна сегодня идти речь.

Штейн закончил. Девет глазами сигналил Петерсону: «Берите слово». Петерсон встал и, припадая на раненую когда-то ногу, шагнул к столу:

– Позвольте сказать… Мне приятно было слышать заключительные слова господина Штейна. Признаться, я до сих пор не понимаю двух вещей. Во-первых, почему за всю войну буры никогда не преследовали противника, хотя имели к тому счастливые основания. Во-вторых, почему они непременно хотят иметь камни, чтобы стрелять только из-за них. Этого я не понимаю. – Он говорил резким тоном, явственна была ирония, однако все слушали его внимательно. – Мы должны атаковать в открытом поле, бить англичан внезапными ударами, отбирать у них пушки и ружья, перерезать и разрушать коммуникации.

Петерсон почти выкрикнул последние слова; словно смутившись горячности, он потер ладонью лысину и вытащил из кармана спасительную трубку.

С улыбкой Штейн сказал:

– Девет, вам, похоже, по нраву эта речь?

– По нраву, господин президент. Как известно, я распустил наших буров по домам на две недели. Через десять дней они соберутся здесь, в Кронштадте, и я хочу надеяться, что это будет армия, обновленная не только духовно, – мы вооружим ее новыми тактическими приемами.

– Да, – неопределенно бросил Жубер и помолчал; потом повторил уже решительно: – Да!.. Не греша перед всевышним, скажу, что в душе я не был за нападение на английские крепости и осада Кимберли и Мэфекинга совсем не приводила меня в восторг (широкие челюсти Крюгера обострились), хотя приказ об осаде был отдан мною.

Ныне мы вступаем в новый период сражений, и нельзя не согласиться с необходимостью менять способы ведения войны. Теперь мы должны нападать, быть подвижными, но для этого надо отделаться от наших лагерей, наши коммандо должны двигаться лишь с лошадьми, имея при себе дождевые плащи и немного пищи. – Он склонил голову и повторил задумчиво: – Ничего…

Девет вздохнул облегченно. От Жубера, главнокомандующего объединенными силами обеих республик, он не ждал поворота столь легкого: думал, предстоит жестокий спор. А тот, видно, почувствовал общее настроение или уже готовится сдать свой высокий пост? Болезнь берет старика за горло, долго ему не протянуть.

Крюгер все еще не высказал своего мнения.

Однако главное уже было ясно, и разговор распался на мелкие, отрывочные реплики.

– Суждения мы слышим здравые, – бросил генерал Деларей. – Коммандо наши должны быть не более пятисот человек каждое. А во главе необходимо ставить людей сильных и ответственных, умеющих действовать самостоятельно.

– Фургоны долой! – решительно сказал Девет.

– Но фельдкорнетства разделять не следует, – вставил Жубер, отвечая, видимо, Деларею. – Землячество для нас – залог воинской спайки и верности.

Все это были уже частности. Крюгер встал, большой, тяжелый, не поворачивая головы, исподлобья повел по комнате прищуренным взглядом. Наступило молчание.

– Что ж, господа… Разных мнений как будто нет, и я рад этому. Теперь надобно нам посоветоваться еще по одному важному делу. – Он повернулся к секретарю: – Дайте-ка сюда телеграмму Луиса Бота.

Бота запрашивал, как поступить с угольными копями Наталя – оставлять их в сохранности или уничтожать. В последнем, как было заметно по телеграмме, он сомневался.

– Н-да, вопрос весьма серьезный, – со строгой назидательностью сказал Жубер.

– Но ясный! – откликнулся Штейн. – Уголь, как хлеб, нужен Англии. И не может быть двух мнений, уничтожать копи или не уничтожать. Что касается меня, я готов своими руками взорвать половину родного мне Оранжевого государства, если этим будет обеспечена независимость моего народа!..

Крюгер слушал, казалось, равнодушно, ничто не выдавало его мыслей. Дядя Поль знал, что буры, да и многие бургеры тоже готовы сровнять копи с землей. Доведись до него лично, он бы тоже, как и Штейн, проголосовал за это с легкой душой. Но как президент, как глава государства мог ли он рассуждать, не учитывая и противоположных взглядов? Он хорошо понимал, почему тот же Бота сомневается и шлет телеграфные вопросы: Бота прочно связан с промышленными кругами и делом, и деньгами.

– Ну-с, господа, какие еще есть мнения?

Порывисто поднялся коммандант Герцог:

– Я решительно поддерживаю президента Штейна. Играем ли мы с врагом или ведем с ним войну? Я полагаю, не играем, но ведь уголь-то – средство для ведения войны, и как можно оставлять его противнику? Сделать это – проявить не гуманность, а слабость…

«Надолго ли хватит вашей решимости? – думал Петерсон, потягивая трубку. – Пока бурские армии на территории Наталя и Оранжевой республики, хватит. А коль скоро военные действия перекинутся в промышленные районы, речь пойдет о кармане промышленников, и песня станет совсем иной. Понимает ли это Крюгер?»

– Хорошо, господа, – сказал Крюгер. – Мы учтем высказанное здесь сегодня. Но нельзя, конечно, не учесть, что среди предприятий есть и такие, которые принадлежат людям других наций, и, прежде чем наносить им ущерб, надобно взвесить все очень обстоятельно. («Да, да!» – сказал Жубер.) Наверное, надобно иметь в виду и то, что предприятия эти в будущем, на которое все мы надеемся, помогут нам оправиться от многих бед, вызванных войной. Я рассматриваю сегодняшние суждения как предварительные и позволю себе к данному вопросу вернуться еще. Возражений нет?

Штейн низко опустил голову. Крюгер сделал вид, что не заметил этого.

– На этом, господа, закончим? – Крюгер задумчиво поскреб бороду, словно не знал, надо ли поделиться с генералами тем, что мучило его.

«Не забывайте, что теперь впереди Вааль, – хотелось крикнуть ему. – Опять Вааль!» Эта мысль будила в душе тревожный, сумрачный набат – воспоминание о тех далеких днях, когда, отступая перед натиском англичан, буры Преториуса из натальских земель двигались через Вааль, чтобы выжить или погибнуть. «Что готовит нам провидение ныне?»

Старый президент ничего не сказал об этом, только снова нахмурился и, вздохнув неприметно, привычно предложил:

– Помолимся во славу всевышнего…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ТРАНСВААЛЬ В ОГНЕ

БИТВЕ ПРОДОЛЖАТЬСЯ!

1

На южном склоне безымянного холма на левобережье реки Клип, обычно бурной, норовистой, а в этот осенний месяц май пересохшей и сникшей, стоял одинокий баобаб. Он был стар, некогда могучий исполин, молния развалила толстый ствол надвое, баобаб засыхал. Корни его еще цепко держались в земле и жадно пили влагу, трепетные листья на ветвях упрямо тянулись к солнцу и под напором холодного ветра роптали сердито и дружно. Но сил гнать влагу от корней к листве становилось все меньше, баобаб засыхал, скоро листьям будет уже невмоготу противостоять лихому ветру, и они, побуревшие, безжизненные, отпадут и полетят на землю, чтобы сгнить в ней…

Под этим деревом стоял президент Крюгер. Он приехал, когда у Бота только что закончился кригсраад, и пожелал сразу же взглянуть на позиции. Все прошли вот к этому баобабу. В нескольких шагах за Крюгером замер Луис Бота, остальные генералы и комманданты почтительно толпились чуть поодаль; лишь Якоб Деларей небрежно прислонился к стволу дерева.

Президент был хмур и молчалив. Широкие массивные плечи его опустились, он ссутулился, заложив руки за спину; трубка, зажатая в зубах, потухла, Крюгер забыл о ней, неотрывно глядя прямо перед собой.

Перед ним вдали были английские позиции.

После захвата Блюмфонтейна лорду Робертсу пришлось вначале несладко. Сильно потрепанная армия оккупантов более месяца зализывала раны. Госпитали были переполнены. Кроме всего прочего, навалился тиф. Когда английские войска двинулись из Блюмфонтейна на север, они оставили в тылу почти пять тысяч тифозных больных. Но армию пополнили свежими подкреплениями – теперь под командой лорда Робертса было семьдесят тысяч человек при ста восьмидесяти орудиях, не считая пятидесяти пяти тысяч солдат Буллера в Натале. 12 мая пал Кронштадт, семнадцатого буры сняли осаду с Мэфекинга: они боялись окружения, достаточно было урока Кронье.

Громада английской армии нависла над Ваалем. Несколько дней назад она форсировала его под Веринигингом. Войска Луиса Бота, нового трансваальского главнокомандующего, отойдя, расположились на горных отрогах вдоль левого берега реки Клип южнее Йоганнесбурга. К ним присоединились коммандо с нижнего течения Вааля и подоспевшие от Мэфекинга две тысячи бойцов генерала Деларея, занявшие оборону юго-западнее Йоганнесбурга.

Несколько дней подряд в Претории заседало исполнительное собрание республики. Решался вопрос: быть или не быть, продолжать битву или сдаваться?

Спор был длительным и ожесточенным. Виллем Шальк Бюргер, после смерти президента Жубера в конце марта занявший его пост, настаивал на окончании военных действий. Угрюмый и неразговорчивый, он вдруг стал необычайно красноречив. Его длинная тощая фигура металась между президентом и членами собрания, круглая черная борода тряслась:

– Это погибель! Сопротивляться столь могущественному противнику – погибель!

Крюгер больше молчал, не говорил ни «да», ни «нет».

В конце концов стали склоняться к решению известить Англию, что Трансвааль сдается «под протестом». Тогда, прежде чем голосовать, президент напомнил:

– Мы связаны единым договором с республикой Оранжевой реки, и не пристало принимать важное решение, не поставив об этом в известность союзника.

– Какого союзника? Где он? – подскочил Бюргер. – Оранжевая республика уже не существует. Она пала, она раздавлена, мы остались одни!

– Отнюдь нет, – возразил Крюгер. – Верно, что землю Оранжевой республики топчут оккупанты, но республика не пала. Ее граждане продолжают борьбу за свободу. Армия Христиана Девета – вы все прекрасно это знаете – храбро действует в тылу англичан, и в рядах ее сражается президент Штейн. Я считаю, что не посоветоваться с ним мы не можем.

Теперь члены исполнительного собрания поняли: дядя Поль в душе против сдачи, дядя Поль на что-то рассчитывает. Полетели гонцы, заработали гелиографы.

Штейн примчался в Преторию потрясенный и гневный. Он кричал на Бюргера:

– Вы трус и потатчик англичанам! Еще ладно, что бог услышал мои молитвы и господин президент Крюгер не назначил вас главнокомандующим… Зачем вы слушаете его, господа? Не мы ли говорили всем: победа или смерть?! Или у буров Трансвааля не тот же порох в патронах, что у буров Оранжевой? Или нет у вас генералов, подобных нашему Девету?.. Я горячо протестую против позорной сдачи англичанам. Я заклинаю вас: будем бороться – победа или смерть!

Исполнительное собрание решило: войну продолжать; спешно начать эвакуацию из Претории государственных учреждений, ценных бумаг и боевых припасов по железной дороге на восток, перенеся резиденцию правительства в Махадодорп.

Сразу же после этого заседания Крюгер выехал на боевые позиции.

И вот он стоял под одиноким баобабом, хмурый, ссутуленный старик, и смотрел, все смотрел в сторону родного Вааля, на берега которого уже ступила вражеская нога.

– Здесь опасно, господин Крюгер, – сказал Деларей. – Дерево – превосходный ориентир для артиллеристов.

Крюгер не повел и глазом. Словно не слышал.

Англичане неспешно и деловито передвигались за утлым прикрытием редкой мимозовой рощи. Меняла позиции пехота. На рысях прошли два эскадрона улан. Из глубины подтягивались артиллерийские батареи. Окопов нигде не было видно. Англичане не собирались обороняться.

– Бота, – негромко позвал президент, и все насторожились и придвинулись поближе; главнокомандующий стал рядом с Крюгером. – Укрепляйтесь основательнее, Бота, насколько успеете. Вы должны выиграть время для эвакуации столицы. А там… – Он трудно помолчал. – Я очень рассчитываю на помощь из Европы. Всевышний не должен оставить нас одних. Пусть вера в светлое провидение и боевой дух буров помогут вам выстоять, генерал.

Он отвернулся наконец от вражеских позиций, сказал устало и глухо:

– Идемте к вам, генерал, потолкуем подробнее. – И, поклонившись коммандантам, стоявшим в сторонке, твердой, но тяжелой поступью направился к расположению штаба.

2

Петра Ковалева взволновала, пожалуй, не сама встреча с президентом после кригсраада, не слова Крюгера, обращенные к Бота, – взволновали вид старика и тон его разговора. Были в них безмерная усталость, растерянность и боль простого, обыкновенного смертного – не главы государства. И, может быть, впервые за эти месяцы, полные ратных забот и тревог, Петр с особенной ясностью ощутил: бурские республики обречены… И тут же, почти подсознательно – не столько умом, сколько сердцем, всем нутром своим, душой, – понял, что с бурами будет стоять до конца. Если раньше возникали какие-то сомнения и раздумья, – чего, дескать, я-то, русский, ввязался в эту заваруху? – теперь этим сомнениям не позволит появиться чувство, которое подчас сильнее опасливого рассудка. Совесть не позволит, особого «устройства» русская совесть…

Кинув повод коня в руки Каамо, Петр, все еще задумчивый, направился к своей палатке, не примечая хитрых и довольных улыбок буров вокруг. Пригнувшись, он привычно поднырнул под полог, в теплую полумглу палатки и… охнул, нежданно сжатый в богатырских объятиях.

– Митьша?!

– Я, Петро, я!

Глаза Дмитрия влажно блестели. Они тискали и похлопывали друг друга, взглядывали один другому в лицо любовно и нежно, потом снова тискали и похлопывали.

– Ну-ка, айда на свет.

– Айда, погляжу я на тебя, душа окаянная.

Сами того не почуяв, непроизвольно, они перешли на родной язык.

– Каамо! – закричал Петр. – Погляди-ка, какой фрукт явился!

– О-о, Дик?!. Перьмень надо стряпать! – в широчайшей радостной улыбке расплылся Каамо.

Дмитрий сграбастал и его, закружил, подбросил и, поставив на ноги, чмокнул в нос.

– Ну, – чуть оправившись, сказал Петр, – давай рассказывай все по порядку. Когда приехал-то? Голодный, поди, с дороги?

– Только что перед тобой и прискакал.

– Откуда путь?

– Да с рудника нашего, из Йоганнесбурга.

– Ну-у? Значит, Беллу свою с тестем видел? Уже прыгает Артур на своей сломанной?

– Прыгает. Уж и костылек забросил. Только все же сдал старик, не тот стал. Надломился.

– Годы.

– Годы, – согласился Дмитрий.

– Ну, рассказывай.

– Да подожди ты, дай на тебя погляжу… Коммандантом, выходит, стал?

– А что, негож?

– В самый раз.

Они посмотрели друг на друга и рассмеялись – просто так, беспричинно.

– Дик! – окликнул кто-то. – Ты спрашивал Брюгелей – вон идут.

К ним приближались Агата Брюгель и ее внук Франс. Его Дмитрий сначала и не узнал: так возмужал и раздался в плечах этот парень. Агата, ссохшаяся, но еще прямая, подойдя, поклонилась и сказала:

– Я уже знаю, Дик, люди передавали, но все же ты расскажи мне, ведь ты был рядом.

– Садитесь, тетушка Агата.

– Нет, Дик. Рассказывай.

Молча, с застывшим лицом, лишь опустив глаза и не подняв их до конца рассказа, выслушала она, как ее муж решил остаться в лагере Кронье, как долгую, тяжелую неделю отбивались они от наседавших англичан, как жгли и крошили лагерь вражеские снаряды, как геройски, спасая жизнь Кронье, погиб Клаус и как принял смерть муж ее Гуго Брюгель. Не шелохнувшись, чуть покусывая губу под пробивающимися усами, стоял рядом Франс – ее последняя кровинка, внук. Они и не заметили, как плотным кольцом окружили их боевые друзья павших, бородатые пропотевшие буры с кирками и лопатами – только что рыли окопы.

– Да! – спохватился Дмитрий. – Я сейчас! – и бросился к палатке.

Он вернулся с роером, старинным, дедовским ружьем Брюгеля.

– Вот, – тихо молвил Дмитрий. – Ведь он не раз говорил… он хотел, чтобы это ружье осталось в верных руках, – и посмотрел на Франса.

– Дай, – беззвучно сказала Агата и протянула прямые, как палки, руки.

Дмитрий бережно подал ружье. Она приняла его и поднесла к лицу. Сухие губы прильнули к шестигранному, запятнанному ржавчиной и кровью стволу.

– Возьми. – Старуха повернулась к внуку; он принял роер, ее руки бессильно упали. – Спасибо тебе, Дик.