59.

Пытаясь сосредоточиться. Альма поняла – ей снова трудно оторвать взгляд от стола Питера, Петера и Пребена. К растущей симпатии к этим людям примешивалось единожды возникшее и более не желавшее покидать ее раздражение. И в следующее мгновенье оно затянуло все серо-стальной мглой, вызвало спазм в груди, поглотило сидящих в столовой пациентов. «Идиоты», – мелькнуло в голове, когда в ее поле зрения попала меланхолически жующая Эстер, ее сверстница, словно олицетворявшая неизбежность старческого маразма. Стена между столовой и кухней рухнула, и она увидела Пиа и Рене; занимаясь готовкой, они смеялись. «Идиоты!» Она не выносила Пиа, ее кротости и рабской готовности подчиняться. Ей хотелось ударить девушку, топтать ее ногами. Альма терпеть не могла нахального смеха Рене. Спазм, подобно пружине, как бы вознес ее над крышей, она увидела Берти, садовника, который стянул что-то из ее запасов и теперь пожирал, торопясь скрыть следы преступления. «Идиот!» Она вернулась обратно, пройдя на волосок от Пиа, которая так ничего и не почувствовала. Рене не умолкала, они продолжали смеяться. Какой отталкивающий вид у этой круглолицей, розовощекой и нежной Пиа. Выгнать ее нельзя – отлично обучена, много работает, наверное, и вправду незаменима. Жаль… что может быть неприятнее существа, обреченного жить в зависимости? Только и знает, что бормотать: «Америка, Калифорния…» – а воли на то, чтобы защитить свои элементарные права, не хватает. Нет, не видать Пиа Калифорнии, она останется служить здесь.

Она стояла, зажмурясь, постепенно приходила в себя, чувствуя как затихает спазм. Пелена раздражения спала. Когда Альма вновь посмотрела на мир, он стал чистым и светлым, как плод без кожуры. Эстер, ее сверстница, была ее слабым и беспомощным ребенком. «Все здесь – мои дети». Все – и пациенты, и Пиа, Рене, Берти; и все те, кому еще только предстояло здесь оказаться.

«У меня истерия», – подумалось Альме.

Никто никогда не должен узнать об этом… Не так уж она стара. С утра до вечера работает не покладая рук. Способности самоконтроля, то есть гармонии между собственной личностью и делом, она сумет достигнуть к тому времени, когда закончит вторую книгу -ту, которой суждено прославить метод Альмы на весь мир. Чувства не должны противоречить идеалу.

«Посвящаю эту лекцию Петеру, нашему храброму другу, – произнесла Альма. – Это исключение – он не приехал и не уезжает – и оно не случайно. Человек, способный голодать тридцать дней, может добиться многого. Однако, какая избитая фраза… Прошу меня извинить, просто гигантская машина внешнего мира оказывает влияние и на меня. Добиться во что бы то ни стало – вот стимул, который подстегивает каждого члена общества. Но я-то имела в виду нечто совсем другое.

Я хотела сказать, что обладая волей, а также умея верить в безумные на первый взгляд вещи, Петер мог бы стать именно той раскрепощенной личностью, о которой я говорила в прошлой лекции. Но тогда ему пришлось бы задаться вопросом: намерен ли я и впредь заниматься исключительно собой? Наверное, он припомнит, как я рекомендовала вам не изолировать себя от повседневности. Только одно перестанет иметь для него значение: профессор он или мусорщик… Раскрою вам весьма важную тайну. Будь он мусорщиком, он мог бы оказывать на людей куда более ощутимое влияние. Почему? Потому что тогда он будет чище. Зловещее профессорское «достижение» перестанет существовать, перестанет, как любое «достижение», служить преградой между ним и другими. Как я выразилась – «влияние на людей»? Да, вы правильно услышали. И теперь спрашиваете себя: во имя чего? Ведь так принято – связывать влияние с действиями во имя чего-то. Я, наверное, еще больше вас озадачу, подчеркнув, что влияние его будет распространяться не через слова, а благодаря одному лишь присутствию; а если точнее – невидимому «излучению». Так вот, может ли даже самый недоброжелательный человек обвинить вас в том, что своим присутствием вы пытаетесь вовлечь его в некую организованную общность? Даже если и мелькнет у него такая мысль, он сам устыдится ее. Да и какую общность мог бы он себе представить, кроме чего-то крайне неопределенного, лишенного четких границ, берущего начало в неведомом прошлом и не кончающегося в будущем?

Разумеется, я не призываю вас к обету молчания, мне скорее хочется, чтобы вы никогда никого ни в чем не убеждали. Но раз уж мы заговорили о повседневности, следует сказать о словах, этой будничной одежде разума. Хорошо бы вам осмысленно произносить каждое слово, не выхолащивая его значения. Пагубна людская привычка говорить во имя самого говорения. Банальная фраза, поверхностная мысль, подброшенная только для поддержания беседы, рассуждения на темы, не интересующие вас, – все это препоны для развития человека. Словоблудие – зло, но и немногословность не лучше.

Ни много, ни мало… Может быть, вы знаете, что древние эллины почитали высшим достоинством человека умение соблюдать меру, находить золотую середину. Нехорошо вводить окружающих в смущение, вести себя вызывающе и настраивать их против себя; нехорошо и стараться привлечь их к себе излишней аффектацией. Но не следует также отказываться от своей индивидуальности, любой ценой подстраиваться под общий лад.

Петер, как только ты сможешь овладеть своими поступками, не медли со следующим шагом: так организуй всю свою жизнь, чтобы ты мог руководствоваться единственно собственной природой. Если тебе захочется купить видеокассетофон, потому что у других уже есть, откажись от этого намерения. Подумай, станет ли от этого твоя жизнь более осмысленной. Забудь о каком бы то ни было престиже, он не имеет ничего общего с твоим самосовершенствованием; а потом выброси из памяти, что и оно могло бы принести тебе престиж – твоя цель иная. Исключи поспешность и небрежность. Идя по улице, разговаривая с людьми, смеясь, даже доставая носовой платок, – старайся замедлить тот судорожный ритм, что завладел ныне миром. Твое влияние будет распространяться кругами, концентрически, вселяя спокойствие.

Сама логика моих мыслей естественно подвела нас к порогу еще одной тайны, не коснувшись которой, я не могла бы продолжить. Стоит только вам добиться той независимости, о которой шла речь выше, как вы ощутите необычайный прилив сил. Безусловно, надо исключить из употребления такие возбудители, как табак, алкоголь, жирное мясо. Они тоже могут заставить вас ощутить в себе силу, но чувство это будет иллюзорным и близким скорее к агрессии. Как редко люди умеют понимать свое подлинное состояние! Неужели так трудно заметить, что любое искусственное возбуждение неизменно влечет за собой общий и долговременный спад всех возможностей?

Но вернемся к упомянутому приливу энергии: у некоторых из вас он может достигнуть весьма высокой степени. И лишь тогда вы сумеете направлять свою судьбу. Да, существует некое силовое поле будущего, но можно и на него оказывать влияние – усилием воли. Что, в сущности, значит «направлять свою судьбу»? Вся история человечества в значительной степени направлялась усилиями амбициозных, высокомерных людей, вступавших в борьбу за сверхпрестиж. Их всегда окружали толпы гадателей, прорицателей, звездочетов; в наши дни это тоже распространено. Да-да, не удивляйтесь, великие честолюбцы всегда суеверны, а если пытаются скрыть сей факт, то лишь потому, что опасаются ненароком спугнуть свой успех. Спрашивается: зачем им все это? Чтобы обойти, если возможно, те препятствия, которые жизнь может воздвигнуть на их пути к вершине. Поскольку ваш путь будет вести наверх только в духовном смысле, наступит день, когда вы перестанете ощущать тяжесть житейских испытаний, и вы даже будете встречать их с симпатией. Что бы с вами ни происходило, вы будете знать, как сохранить собственное достоинство. Но вы не в пустыне, а значит, вокруг вас всегда будут люди – свидетели ваших возможностей. С другой стороны, презрев выгоду и руководствуясь уверенностью в собственной нужности здесь или там, среди тех или иных, вы сможете менять свое место в мире – как в прямом, так и в переносном смысле. Заурядный внешний наблюдатель напрасно стал бы ломать голову над тем, почему вы покинули одних и объявились среди других, почему вы говорите или молчите. Да и чему тут удивляться: законы вашей внутренней жизни для него «терра инкогнита».

Не думайте, будто вы станете совершенны. Но ваши поступки станут бескорыстны и вы научитесь извлекать уроки из неудач. Таково будет ваше истинное отличие от других людей, так как большинство из них не учится на собственном опыте, повторяя одни и те же ошибки. А ведь опыт порою почти ощутим, человек объективный в состоянии заглядывать в сокровищницу собственного опыта так, как заглядывают в мешок с рождественскими подарками.

Петер, пройдя обрисованный мною путь, ты выучишься не столь уж многому, но азы нового, необычайного знания, которое таится в тебе самом, ты усвоишь. Будь правдив, искренен и благожелателен. Ложь, фальшь и злонамеренность превратили бы в руины все то, чего ты добился. Постижение истины дело непростое, оно не по плечу тому, кто не прошел хоть часть начертанного пути. Люди то и дело лгут, зачастую с лучшими намерениями. Но говоря правду, вы спасете нечто гораздо более важное, чем то, что стараетесь сохранить с помощью лжи. Одному из умнейших людей, живших когда-либо на земле, – Канту, хватило прозорливости сказать: «В твоем доме – друг; ты выходишь на улицу и встречаешь человека, который разыскивает его, чтобы убить. Убийца спрашивает тебя о местонахождении друга. Ты должен ответить правду».

Итак…

Альма внезапно умолкла, вглядываясь в Петера. Опираясь на подоконник, тот стоял, прислушиваясь к тихому шепоту Питера. За оконным проемом начиналось необозримое пространство. Будто в поисках впечатлений, снаружи метался блуждающий огонек. «Петер или я…» Она боялась упасть в обморок. «Петер или я… Ты говоришь о том, чего не сумела постигнуть и к восьмидесяти шести годам… Так скрой же это, скрой от всех. Ты не в силах угадать ни мыслей, ни чувств людей, не сумела проникнуть в жизнь растений, не смогла ни во что проникнуть… Тебя мучает страх, ты едва в начале пути… И кто-то должен нести вину за это…»

Она зажмурилась. Дьявольская пляска… Уно полез под юбку к Мариэн и девушка зашлась вульгарным хохотом. Мариэн растворилась в Пребене, а тот погладил опухшее колено Грете. Питер проник в Эстер, ее губы шептали что-то по-датски. Бледный, с кровавой раной на теле, Йорен вселился в Рене; Рене побледнела, ее вырвало кровью, она упала. «Ненавижу ее», – подумала Альма.

60.

В «Брандал» приехали четыре девятнадцатилетних девушек, слушательницы физиотерапевтических курсов для медицинских сестер в Копенгагене; три из них оказались норвежками. Где-то через месяц им предстоял выпуск, к тому времени они должны были подготовить труд, который мы называем дипломной работой. Все четверо интересовались лечением силами природы, которой они доверяли больше, чем физиотерапии; а потому они решили поехать в «Брандал» и описать там различные случаи артритов и их лечение картофельной водой. Несколько странный итог для физиотерапевтических курсов, но раз им разрешили…

Юные существа появились во время завтрака, через несколько секунд после того, как я своими ушами слышал на кухне крик Альмы. (Мы с Питером обменялись долгими вопросительными взглядами: такое она позволяла себе впервые, все привыкли к ее тихому, журчащему голосу в холле.) Оглянувшись на входную дверь, мы увидели их: они стояли как на сцене – с чемоданчиками в руках, две блондинки, две темноволосые. Тура, приведя их в холл, направилась на кухню, а я (в самый неподходящий момент) подумал: почему это Питер не заводит больше разговора о том, как мы станем жить в «Брандале» в августе. Я смотрел на девушек, словно не видя; мне, теперешнему, такая рассеянность непростительна, однако что-то меня тревожило, мешало сосредоточиться. Когда вошла Альма, я понял – ее крик. Вместе с ней из кухни пришла Рене, но направились они в противоположные стороны: Альма к девушкам, Рене к нам. Вот так раз, в глазах у Рене стояли слезы. Мысли мои потекли двумя параллельными потоками: Рене тридцать девять, а выглядит она на двадцать пять (не помню, говорил ли я об этом раньше?); слезы: ей идут, как идут всем, кто легко плачет – к тому же, они наиболее естественный мост между ее видимым и подлинным возрастом, ее добротой и ее громадным опытом. Стандартно– смазливые круглые личики, обрамленные коротко стриженными волосами, да и весь облик появившихся в холле девушек (особенно блондинок) отвечал моему представлению о людях, еще не родившихся по-настоящему, ведь подлинное рождение сопряжено со страданием.

Рене села на пустовавшее место рядом с Питером. Тот молча налил ей стакан картофельной воды, а Пребен, тактичный человек, сразу встал и отправился к себе в комнату.

– В Альму вселился дьявол, – промолвила Рене.

Глядя на меня, слова свои она адресовала Питеру. Это было справедливо. Но и мне хотелось отождествить себя с Рене; простенькое «и мне» попросту означает «забыть о себе и быть как Питер…»

61.

Даже Кант, когда не мог уснуть, повторял про себя слово «Цицерон». Тогда к нему приходил сон. Символическая звуковая комбинация, случайно совпавшая с ритмом засыпания.

При чем тут Кант? Подумайте еще раз о Питере. Представьте его себе: на первый взгляд неприметный и обыкновенный, переставший заниматься даже уроками танцев – т.е. забросивший все, на что нужно чье-то разрешение, откинувший само слово «профессия», как и искусительное утешение, будто кто был ничем, тот станет всем. Вы, должно быть, потрясены – ему знакомо то, что неведомо Канту, он видел бога сна.

Познание бывает двух видов: выразимое предназначено для гениев, невыразимое -для добрых бедняков из сказки.

62.

В три часа пополудни, когда большинство больных спят, мы с Рене отдыхали в шезлонгах на маленькой веранде.

– В нее вселился дьявол.

Я знал, что за верандой можно наблюдать с площадки второго этажа, знал также, что Альма непременно появится там. И именно поэтому, должен был взять Рене за руку. Наши пальцы сплелись, руки свободно свесились к полу. (Олицетворение чего-то, не ставшего любовью, но переросшего рамки дружбы.)

– В начале я была так счастлива, что работаю здесь.

С недавнего времени Альма без видимой причины изменила свое отношение к ней: то и дело стала придираться, распекать без повода. Почему тарелка оставлена на краю стола, разве трудно отодвинуть?… А вчера даже ударила. «Оказывается, она может быть ужасно мелочной, а я по опыту знаю, как жестоки мелочные люди… Знакомая картина: чувство порядка постепенно вырождается». «У ее чувства порядка другая природа, оно не сводится к тому, на месте ли тарелка». «Да но в конечном итоге она впадает в ту же крайность». «Думаешь, дело в мелочности? Может, она именно к тебе враждебна, именно твое присутствие ее раздражает…» «Не исключено. Она разрешила Питеру бесплатно жить здесь, я знаю, что Альма вполне способна на такой жест и по отношению к любому… Но за что она так на меня ополчилась?»

Прежде, чем прийти на веранду, Рене рассказала обо всем Питеру. Он заверил ее, что ситуация может оказаться благоприятной, стать школой… В этот момент их прервала Альма: она пришла пригласить Питера присутствовать на ее первом разговоре с девушками из Копенгагена.

Инстинктивно обернувшись после этих слов Рене, я увидел вездесущую хозяйку дома. Она стояла неподвижно в прихожей, глядя на нас через мутноватое стекло. К горлу подкатил комок, я сглотнул. И смалодушничал: отпустил руку, которую до этого держал так крепко.

В тот момент, когда мои пальцы разжались, рука Альмы решительно взялась за ручку балконной двери. Дверь распахнулась; Альма сказала что-то по-шведски, Рене ответила; похоже, они говорили о работе. Старая женщина внезапно перешла на немецкий:

– Я пошла наверх, мне нужно отдохнуть, а ты возьми его за руку…

Подняв наши руки, она соединила их. И в следующий миг исчезла.

Мы переглянулись.

– Я, кажется, начинаю понимать, откуда идет ее враждебность, – сказала Рене. – Но почему только ко мне, а не к Пиа? Думаешь, она не слышала, как Пиа не перестает благодарить меня за заботы о тебе? Хотя наши приятельские отношения заставляют ее страдать…

Я промолчал в глубоком смущении. В словах Рене сквозила ее собственная враждебность… к Пиа; ну, если не враждебность, то, по меньшей мере, некоторая холодность. Я не мог шелохнуться. Вот ведь незадача – куда ни кинь, все клин, обязательно сделаешь кому-нибудь больно. Чтобы компенсировать чувство беспомощности и вины, мне спешно требовалось любое, пусть самое незамысловатое, даже банальное утешение. Отвести душу, а там…

(Вспомнилось одно появление Рене на большой веранде. Следом за ней брел садовник Берти. Необычно притихшие, они легли в шезлонги друг подле друга. Впервые я сидел рядом с этим мускулистым стариком и не слышал его громогласного смеха.)

Тут на дороге показалось синее «вольво». Автомобиль замедлил ход и остановился перед домом.

63.

Из машины вышел элегантный молодой человек: костюм, белая сорочка, галстук, платочек в нагрудном кармашке пиджака. Олицетворение чистоты и здоровья.

– Это ко мне, – сказала Рене. – Мой друг из Стокгольма. Я глянул на нее с легким удивлением, недоверчиво: друг

по христианской секте? О нет, совсем нет. Рене привстала, и он ее заметил. Она махнула ему рукой

– поднимайся к нам – и снова опустилась в шезлонг. В поведении ее по отношению к молодому человеку было что-то пренебрежительное, и это меня озадачило. В моем понимании все преимущества были на его стороне: внешность, гардероб, социальное положение, культура. Я было приподнялся – не хотелось им мешать.

– Да не беспокойся ты из-за него, – остановила меня Рене.

– Неприлично ведь торчать здесь, когда…

– А я хочу, чтобы ты остался.

Он пришел, мы познакомились, молодой человек занял третий шезлонг, по сути, не обратив на меня ни малейшего внимания. Я, однако, беспокоился, не жарко ли ему на залитой солнцем веранде… Здесь меня приучили не мириться с чужими неудобствами. «Рене, -тихонько сказал я.

– предложи ему хотя бы снять пиджак. Он не догадывается, а солнце жарит вовсю…»

– Брось ты, ничего с ним не случится.

(Так вот, чему я здесь научился… Уже дней десять не могу спокойно смотреть, как кто-то потеет или сидит на сквозняке. Вчера утром подошел и прикрыл окно, из которого дуло в спину Грете. Улучив момент, Карл-Гуннар мне шепнул: «У Петера доброе сердце». Слова его меня удивили, а собственное удивление испугало. Вспомнилось, как давным-давно, чуть ли не в предыдущей жизни, я проводил эксперименты с крысами: вводил им вещества, атрофировавшие чувство страха, а потом натравливал на кошек. Свирепо ощетинившись, крысы бросались на врага, обращая его в бегство. Темой моей диссертации были существа, лишенные чувства страха. Существа зловещие. Но куда более зловещей фигурой был я, их создатель, олицетворение нелепой гордыни пытающийся с помощью науки нарушить равновесие в природе. Я, абсурдный человек нового времени, забывший о том, что достаточно оглянуться вокруг, чтобы во всем узреть мудрость; человек, вообразивший, будто именно ему суждено открыть мудрость и сделать ее всеобщим достоянием. «У Петера доброе сердце». Понять слепоту Карла-Гуннара мне тоже было трудно. Тысячи мелких жестов, подобных тому, свидетелем которого он стал, не в состоянии искупить мою вину.)

64.

Но разве не сказала Альма не то в первой, не то во второй своей лекции: прогоните раздражение, забудьте страхи? К моим опытам эта фраза отношения не имеет, это их не оправдывает. Альма говорила не о любом страхе. Не пугайтесь, что вас могут ударить, не бойтесь заболеть или потерять работу – вот точное значение ее слов. В жизни, кроме всего прочего, иногда приходится платить по очень большому счету. Но боязнь самого себя пусть останется.

Ведь то, что я вытворял с крысами, было шагом к страшной цели: выведению породы людей, самих себя не боящихся. Если бы это удалось, последствия могли бы быть ужасными. (Как при коротком замыкании: если наша беспокойная рука посягнет на запретное, возмущенное мироздание взорвется.)

65.

…и отправились в кафе. Они не спеша брели прочь по тропинке, которой все мы пользовались для прогулок. Место, куда мне обычно удавалось добраться, было примерно в километре от «Брандала». Их цель находилась дальше, дойти туда мне не по силам. (Для физического соперничества я не годился. Кто угодно мог прийти и увести Рене. Кто угодно мог прийти и увести Пиа. Свои силы мне следовало направить на другое.)

Кем приходится Рене молодой человек из Стокгольма? Разумеется, для меня это уже не секрет. Его машина стояла внизу, холодно-синяя, далекая.

Рядом с ней появился Питер. Он то ли возвращался откуда-то, то ли куда-то собрался – во всяком случае, у меня сложилось такое впечатление. (Я его не окликнул, он тоже не посмотрел на террасу.) Однажды я спросил его, умеет ли он водить машину. Он ответил, что борется против автомобилей и признает только велосипед. «Я борюсь» – неужели эти слова и вправду произнес Питер? Лишнее подтверждение того, что смысл некоторых важных фраз проясняется порой лишь через день, месяц, год после того, как они произнесены.

Появился Пребен, они вдвоем зашагали вслед за Рене и ее гостем – по крайней мере, в том же направлении.

Я задремал, лениво полуприкрыв веки. Через полчаса увидел размытые силуэты мужчины и женщины. Он пошел к автомобилю, она – к дому. Хлопнула дверца, окончательно пробудив меня. Я приготовился взглядом проводить голубое «вольво» до поворота на Седертелле, но оно не трогалось с места.

Минуты текли. Я смотрел на легковушку, но мысли мои витали далеко: опередив машину, они летели к Стокгольму. Кто там у них премьер-министр? В этом доме никто ни разу не упомянул его имени. Улоф Пальме? Да, именно так его, кажется, звали, но я могу и ошибаться. А правящая партия? Снова появилась Рене. Собралась куда-то ехать? Нет, через открытое окно «вольво» она пожимает молодому человеку руку, после чего автомобиль резко срывается с места и исчезает. «Все! – означало ее порывистое движение к террасе, ко мне ее ласковый взгляд, – сейчас я приду…»

Стол в вестибюле нашего этажа завален популярными журналами: теннисист Берн Борг и его жена, горнолыжник Стенмарк, король, реклама, Берн Борг и его жена, Стенмарк, король… Она к ним никогда не прикасалась.

Рене, – безмолвно обратился я к ней, – серьезное чтение тебя не интересует, легкое чтение – тоже, кто вами правит – тебе все равно… «Ты прекрасна, Рене…»

Рене бесшумно опустилась в шезлонг.

«Со мной добрый Бог, – гласил такой же безмолвный ответ. – А многие шведы совсем одиноки.»

«Сознают ли они свое одиночество? И если да, не хотят ли они изменить свою жизнь?»

«Сознают и даже страдают, но у нас принято проявлять сдержанность».

«В доме Альмы сдержанных нет».

«Петер, эта веранда и этот дом – мир совершенно особый.»

«Выходит, у людей две разных души, раз они могут жить в двух различных мирах?»

«Не в двух, а во множестве… люди приспосабливются, в этом их временное спасение и постоянное несчастье. Ах, Петер, когда я читаю материалы, чтобы подготовиться к экзаменам в школе секретарш, и ничегошеньки не понимаю, я плачу, плачу… А вот когда размышляю о жизни, все как-то понятнее…»

Наши пальцы снова сплелись.

– Знаешь, – сказала она вслух, – мне бы хотелось забыть, кто я.

Видение: голубой автомобиль возвращается, останавливается напротив террасы, ждет. Рене его не замечает. Слега растут сосны. «Вольво» снова исчезает, сосны шепчут: «Рене 39 лет». Почему-то этот факт приобрел огромное значение. Рене 39 лет. «Чем я могу ей помочь?» – спрашиваешь ты и разводишь руками. В самом деле, помочь ей ты не в силах, не в силах…

– Еще совсем молоденькой я уехала в Штаты, – сказала Рене. – Провела там четыре года, в Калифорнии и в городе Сиэттл, штат Вашингтон. Я жила в колонии хиппи, некоторые из них были очень интеллигентные. А может, мне все это приснилось? Звучит банально, но так оно и есть: те годы кажутся мне сном. Я нигде не работала, о деньгах не думала, одежды не покупала – просто жила. Любовью за пропитание не расплачивалась. Кто-нибудь обязательно приносил еду. А вот этот, с «вольво»… Я бедна, а он столько раз у меня ужинал… Я как-то не выдержала и спросила: «Почему ты ни Разу не пригласил меня поужинать? В ресторан или к себе, ты ведь живешь один?» Оказалось, что ему просто не приходило в голову. Но и после того разговора не пришло… Я попросила его по телефону привезти набор инструментов, которыми пользуются педикюрщицы – обещала помочь кое-кому из здешних пациентов. Ну, он привез… и ждал в машине, пока я поднимусь к себе и принесу ему деньги. Каких-то несколько крон! Куда подевались кавалеры, нынешние мужчины уже не мужчины! Жалкие существа, в голове одни деньги. Мне надоело за них расплачиваться. Помнишь, я тебе говорила, что у меня в Стокгольме есть двоюродный брат? Стоит нам оказаться перед какой-нибудь кассой, как он прячется у меня за спиной, словно ребенок. Поэтому пожилые мне больше по душе, совсем иное воспитание…

За спиной у нас послышались шаги: подошло время полдника, послеобеденного чая.

– Я избегала брака после того, как рассталась с хиппи и стала как все… Наверное, инстинктивно… Не хотела, чтобы в жилах моего ребенка текла кровь кого-нибудь из скряг. Но время свое упустила, так ничего не добившись… Работать секретаршей не по мне, предпочитаю больницы и санатории. Пора навести порядок в собственной жизни… и, прежде всего, положить конец этой связи.

Я подумал, она имеет в виду того парня с «вольво». Рене так меня и поняла, рука ее напряглась, ладонь выскользнула из моей ладони. Ага, значит, речь о другом.

– Он француз, – сказала Рене. – Довольно пожилой. По нескольку раз в год приезжает в Швецию, живет у меня. И так уже шесть лет.

В Париже она была бонной. Рене и садовник Берти на террасе… довольно пожилой…

– Ему семьдесят.

Мысленно я повторил по-французски числа: cinquam, soixante, soixante -dix [9]. Берти тоже семьдесят. Все точно.

– Бесперспективная связь, но я люблю его… Он богат, но очень скромен, умерен во всем… Даже роста маленького. Ездит на маленькой машине, одевается просто. Я вообще не понимаю, зачем люди постоянно пыжатся. Взять хоть моего кузена – читает Кьеркегора и Шекспира только ради того, чтобы подчеркнуть свое превосходство. Цитатами пользуется, вроде как ты костылем, – без этой подпорки ему не устоять. А симпатии все равно никому не внушает. И деньги, и Кьеркегор служат не во благо, когда человек карабкается на них с единственной целью – оказаться выше других Может, потому-то я и потеряла былой интерес к чтению. Нынче все выставляют свою культуру напоказ, сколько ни есть – все на продажу, будто на рынке. Без зазрения совести пользуются ею в борьбе за престиж… так ведь, кажется, говорила Альма? Жизнь была бы гораздо спокойнее, если б люди, наоборот, старались вести себя так, будто они ниже своего, всамделишного роста…

«Ниже», «plus bas, -так выразилась Рене и даже показала рукой, какой рост ее устраивает: рост ребенка или лесного гнома.

– Взять хоть моего француза – такая скромная и, в то же время, щедрая натура… эта порода мужчин вымирает…

Рене на меня не смотрела, должно быть, испытывала неудобство.

Культура, лишенная сокровенности, – так вот, значит, чего не могла она принять. Что ж, это свидетельство способности к внутреннему познанию. Но кто способен на это? Больные, увечные и усталые, именно к ним обращены слова: «Мир должен был исчерпать вас до конца, чтобы сейчас вы могли открыть его заново…»

66.

– Что-то заставляло меня спешить в «Брандал», – поделился со мной Питер, – подсказывало, что нужно непременно приехать сюда до конца года… Мне казалось, что очень скоро дом перестанет существовать и хотелось понять, что же здесь делается.

Понятно – у этого «что здесь делается» два смысла: Питера интересовали практический урок, и возможность найти единомышленников.