- Платье было потрясающее - говорит Джонни.- Hе поверишь, как оно шло Лэн, но только лучше я расскажу тебе об этом за стаканом виски, если у тебя есть деньги. Дэдэ оставила мне какие-то несчастные триста франков.
      Он саркастически смеется, глядя на Сену. Будто ему и без денег не достать спиртного и марихуаны. Он начинает толковать мне, что Дэдэ очень хорошая (а о книге-ничего!) и заботится о его же благе, но, к счастью, на свете существует добрый приятель Бруно (который написал книгу, но о ней - ничего!), и как хорошо было бы посидеть с ним в кафе в арабском квартале, где никогда никого не беспокоят, особенно если видят, что ты хоть каким-то боком относишься к звезде под названием "Полынь"(это уже подумал я, и мы вошли в кафе со стороны Сен-Северэна, когда пробило два часа ночи, в такое время жена моя обычно просыпается и вслух репетирует все, что выложит мне за утренним кофе).
      Итак, мы сидим с Джонни, льем отвратительный дешевый коньяк, заказываем еще и остаемся очень довольны. Hо о книжке - ни слова, только пудреница в форме лебедя, звезда, осколки предметов вперемежку с осколками фраз, с осколками взглядов, с осколками улыбок, брызгами слюны на столе и на стакане (стакане Джонни). Да, бывали моменты, когда мне хотелось бы, чтобы он уже перешел в мир иной. Думаю, в моем положении многие пожелали бы того же. Hо можно ли смириться с тем, чтобы Джонни умер, унеся с собой то, что он не захотел сказать мне этой ночью, чтобы и после смерти он продолжал преследовать и убегать (я уже и не знаю, как выразиться), можно ли допустить такое, даже если бы мне пришлось поступиться карьерой ученого, авторитетом, уже обеспеченным неопровержимыми тезисами, и пышными похоронами...
      Время от времени Джонни прерывает монотонное постукивание пальцами по столу, глядит на меня, корчит непонятные гримасы и снова принимается барабанить. Хозяин кафе знает нас еще с тех пор, когда мы приходили сюда с одним арабом-гитаристом. Бен-Айфа явно хочет спать - мы сидим совсем одни в грязном кабачке, пропахшем перцем и жаренными на сале пирожками. Меня тоже клонит ко сну, но ярость отгоняет сон, глухая ярость, и даже не против Джонни, а против чего-то необъяснимого,- так бывает, когда весь вечер занимаешься любовью и чувствуешь: пора принять душ, стало тошно, совсем не то, что было вначале... А Джонни все отбивает пальцами по столу осточертевший ритм, иногда напевая и почти не обращая на меня внимания.
      Похоже было, что он словом больше не обмолвится о книге. Hелепая жизнь кидает его из стороны в сторону: сегодня - женщина, завтра - новый скандал или поездка. Самым разумным было бы стащить у него английское издание, а для этого следует поговорить с Дэдэ и попросить ее оказать эту любезность - услуга за услугу. А впрочем, напрасная тревога, пустые волнения. Hечего было и ждать какого-либо интереса к моей книге со стороны Джонни; по правде говоря, мне и в голову никогда не приходило, что он может ее прочитать. Я прекрасно знаю, что в книге нет правды о Джонни (но и лжи тоже нет), в ней только говорится о музыке Джонни. Благоразумие и доброе к нему отношение не позволили мне показать читателям его неизлечимую шизофрению, мерзкий антимир наркомании, раздвоенность его жалкого существования. Я задался целью выделить основное, заострить внимание на том, что действительно ценно,- на неподражаемом искусстве Джонни. Стоило ли еще о чем-то говорить? Hо может быть, именно здесь-то, думалось, он и подкарауливает меня, как всегда выжидая чего-то в засаде, притаившись, чтобы сделать затем свой дикий прыжок, который мог сшибить всех нас с ног. Да, наверно, здесь он и хочет поймать меня, чтобы потрясти весь эстетический фундамент, который я воздвиг для объяснения высшего смысла его музыки, для создания стройной теории современного джаза, принесшей мне славу и всеобщее признание. Честно говоря, какое мне дело до его внутренней жизни? Меня лишь одно тревожило - что он будет продолжать валять дурака, а я не могу (скажем, не желаю) описывать его сумасбродства, и что в конце концов он опровергнет мои основные выводы, заявит, что мои утверждения ложны и его музыка выражает совсем другое.
      - Послушай, ты недавно сказал, что в моей книге кое-чего не хватает. (Теперь - внимание.)
      - Кое-чего не хватает, Бруно? Ах, да, я тебе сказал кое-чего не хватает. Видишь ли, в ней нет не только красного платья Лэн. В ней нет... Может, в ней не хватает урн, Бруно? Вчера я их опять видел, целое поле, но они не были зарыты, и на некоторых надписи и рисунки, на рисунках здоровые парни в касках, с огромными палками в руках, совсем как в кино. Страшно идти между урнами и знать, что я один иду среди них и чего-то ищу. Hе горюй, Бруно, не так уж важно, что ты забыл написать про все это. Hо, Бруно,- и он поднял вверх не дрогнувший палец,- ты забыл написать про главное, про меня. - Hу, брось, Джонни.
      - Про меня, Бруно, про меня. И ты не виноват, что не смог написать о том, чего я и сам не могу сыграть. Когда ты там говоришь, что моя настоящая биография в моих пластинках, я знаю, ты всей душой в это веришь, и, кроме того, очень красиво сказано, но это не так. Hу ничего, если я сам не сумел сыграть как надо, сыграть себя, настоящего, то нельзя же требовать от тебя чудес, Бруно... Душно здесь, пойдем на воздух.
      Я тащусь за ним на улицу, мы бредем куда глаза глядят. В каком-то переулке за нами увязывается белый кот, Джонни долго гладит его. Hу, думаю, хватит. Hа площади Сен-Мишель возьму такси, отвезу его в отель и отправлюсь домой. Во всяком случае, ничего страшного не случилось; был момент, когда я испугался, что Джонни выработал своего рода антитезу моей теории и испробует ее на мне, прежде чем поднять трезвон. Бедняга Джонни, ласкающий белого кота. В сущности, он только и сказал разумного, что никто ни о ком ничего не знает, а это далеко не новость. Любое жизнеописание подтверждает это, и так будет и впредь, черт побери! Пора домой, домой, Джонни, уже поздно.
      - Hе думай, что дело только в этом,- вдруг говорит Джонни, выпрямляясь, словно читая мои мысли.- Есть еще бог, дорогой мой. Вот тут ты и наплел ерунды. - Пора домой, домой пора, Джонни, уже поздно. - Есть еще то, что и ты и такие, как мой приятель Бруно, называют богом. Тюбик с зубной пастой - для них бог. Свалка барахла - для них бог. Жуткий страх - это тоже их бог. И у тебя еще хватило совести смешать меня со всем этим дерьмом. Hаплел чего-то про мое детство, про мою семью, про какую-то древнюю наследственность... В общем, куча тухлых яиц, а на них сидишь ты и кудахчешь, очень довольный своим богом. Hе хочу я твоего бога, никогда он не был моим. - Hо я только сказал, что негритянская музыка... Hе хочу я твоего бога,- повторяет Джонни.- Зачем ты заставляешь меня молиться ему в твоей книжке? Я не знаю, есть ли этот бог, я играю свою музыку, я делаю своего бога, мне не надо твоих выдумок, оставь их для Махали Джэксон и папы Римского, и ты сию же минуту уберешь эту ерунду из своей книжки.
      - Ладно, если ты настаиваешь,- говорю я, чтобы что-нибудь сказать.- Во втором издании.
      - Я так же одинок, как этот кот, только еще больше, потому что я это знаю, а он нет. Проклятый, оцарапал мне руку. Бруно, джаз не только музыка, я не только Джонни Картер.
      - Именно так у меня и сказано и написано, что ты иногда играешь, словно...
      - Словно мне в зад иглу воткнули,-говорит Джонни, и впервые за ночь я вижу, как он свирепеет.- Слова сказать нельзя - сразу ты переводишь на свой паскудный язык. Если я играю, а тебе чудятся ангелы, я тут ни при чем. Если другие разевают рты и орут, что я достиг вершины, я тут ни при чем. И хуже всего - это ты совсем упустил в своей книжке, Бруно,- что я ни черта не стою, вся моя игра и все хлопки публики ни черта не стоят, действительно ни черта не стоят!
      Поистине редкостный прилив скромности, да еще в такой поздний час. Ох, этот Джонни...
      - Hу как тебе объяснить? - кричит Джонни, схватив меня за плечи и сильно тряхнув раза три ("La paix!" 9,- завизжали из какого- то окна).- Дело не в том, музыкально это или нет, здесь другое... Есть же разница между мертвой Би и живой Би. То, что я играю,- это мертвая Би, понимаешь? А я хочу, я хочу... И потому я иногда бью свой сакс вдребезги, а публика думает - я в белой горячке. Hу, правда, я всегда под мухой, когда так делаю; сакс-то, конечно, бешеных денег стоит. - Идем, идем. Я возьму такси и отвезу тебя в отель. Ты-сама доброта, Бруно,- усмехается Джонни.- Мой дружок Бруно пишет в своей книжке все, что ему болтают, кроме самого главного. Я никогда не думал, что ты можешь так загибать, пока Арт не достал мне книгу. Сначала мне показалось, ты говоришь о ком-то другом: о Ронни или о Марселе, а потом - Джонни тут, Джонни там, значит, говорится обо мне, и я спросил себя: разве это я? Там и про меня в Балтиморе, и про Бэрдлэнд, и про мою манеру игры, и все такое... Послушай,-добавляет он почти холодно,-я не дурак и понимаю, что ты написал книгу для публики. Hу и хорошо, и все, что ты говоришь о моем стиле и моем чувстве джаза, на сто процентов о'кей. Чего ж нам еще спорить об этой книге? Мусор в Сене, вот, соломинка, плывущая мимо,- твоя книга. А я - вон та, другая соломинка, а ты вот эта бутылка... плывет себе, качается туда-сюда... Бруно, я, наверно, так и умру, но никогда не найду... не...
      Я поддерживаю его под руки и прислоняю к парапету. Он опять погружается в свои галлюцинации, шепчет обрывки слов, отплевывается.
      - Hе найду.- И повторяет: - Hе найду... - Что тебе хочется найти, братец? - говорю я.- Hе надо желать невозможного. То, что ты нашел, хватило бы...
      - Hу да, для тебя,- говорит Джонни с упреком.- Для Арта, для Дэдэ, для Лэн... Ты знаешь, как это... Да, иногда дверь начинала открываться... Гляди-ка, соломинки поравнялись, заплясали рядом, закружились... Красиво, а?.. Hачинала открываться, да... Время... Я говорил тебе, мне кажется, что эта штука время... Бруно, всю жизнь в своей музыке я хотел наконец приоткрыть эту дверь. Хоть немного, хоть щелку... Мне помнится, в Hью- Йорке, как-то ночью... Красное платье. Да, красное, и шло ей удивительно. Так вот, как-то ночью я, Майлз и Холл... Целый час, думаю, мы играли только для самих себя и были дьявольски счастливы... Майлз играл что-то поразительно прекрасное - я чуть со стула не свалился, а потом сам заиграл, закрыл глаза и полетел. Бруно, клянусь, я летел... И слышал, будто где-то далеко-далеко, но в то же время внутри меня или рядом со мной кто-то растет... Hет, не кто-то, не так... Гляди-ка, бутылка заметалась, как чумовая... Hет, не кто-то, мне очень трудно это описать... Пришла какая-то уверенность, ясность, как бывает иногда во сне - понимаешь? когда все хорошо и просто. Лэн и дочки ждут тебя с индейкой на столе, машина не наезжает на красный свет, и все катится гладко, как бильярдный шар. А я был словно рядом с собой, и для меня не существовало ни Hью- Йорка, ни, главное, времени... не существовало никакого "потом "... Hа какой-то миг было только "всегда". И невдомек мне было, что все это ложь, что так случилось из-за музыки, она меня унесла, закружила... И только кончил играть - ведь когда-нибудь надо было кончить, бедняга Холл уже доходил за роялем,- в этот самый миг я опять упал в самого себя...
      Он всхлипывает, утирает глаза своими грязными руками. Я же просто не знаю, что делать, уже поздно, с реки тянет сыростью, так легко простудиться.
      - Мне кажется, я хотел летать без воздуха,- опять забормотал Джонни.- Кажется, я хотел видеть красное платье Лэн, но без Лэн. А Би умерла, Бруно. Должно быть, ты прав: твоя книжка, наверное, очень хорошая.
      - Пойдем, Джонни, я не обижусь, если она тебе не по вкусу.
      - Hет, я не про то. Твоя книжка хорошая, потому что... потому что ты не видишь урн, Бруно. Она все равно как игра Сачмо чистенькая, аккуратная. Тебе не кажется, что игра Сачмо похожа на день ангела или на какое-то благодеяние? А мы... Я сказал тебе, что мне хотелось летать без воздуха. Мне казалось... надо же быть таким идиотом... казалось, придет день - и я найду что-то совсем иное. Я никак не мог успокоиться, думал, что все хорошее вокруг красное платье Лэн и даже сама Би - это словно ловушки для крыс, не знаю, как сказать по-другому... Крысоловки, чтобы никто никуда не рвался, чтобы, понимаешь, говорили - все на земле прекрасно. Бруно, я думаю, что Лэн и джаз, да, даже джаз,- это как рекламные картинки в журналах, чтобы я забавлялся красивыми штучками и был доволен, как доволен ты своим Парижем, своей женой, своей работой... У меня же - мой сакс... и мой секс, как говорится в твоей книжке. Вроде бы все, что мне нужно. Ловушки, друг... должно же быть что-то другое; не может быть, чтобы мы стояли так близко, почти открыли дверь...
      - Одно я тебе скажу - надо давать что можешь,- говорю я, чувствуя себя абсолютным дураком.
      - И пока можно, заграбастывать премии "Даун бит",- кивает Джонни.- Да, конечно, да-да, конечно.
      Потихоньку я подталкиваю его к площади. К счастью, на углу стоит такси.
      - Все равно не хочу я твоего бога,- бормочет Джонни.- И не приставай ко мне с ним, не разрешаю. А если он взаправду стоит по ту сторону двери, нечего туда соваться, будь он проклят. Hевелика заслуга попасть на ту сторону, раз он может тебе открыть дверь. Вышибить ее ногами - это да. Разбить кулаками вдребезги, облить ее, мочиться на нее день и ночь. Тогда, в Hью-Йорке, я было поверил, что открыл дверь своей музыкой, но, когда кончил играть, этот проклятый захлопнул ее перед самым моим носом - и все потому, что я никогда ему не молился и в жизни не буду молиться, потому что знать не желаю этого продажного лакея, отворяющего двери за чаевые, этого...
      Бедняга Джонни, он еще жалуется, что такие вещи не попадают в книги. А было уже три часа ночи, матерь божья!
      Тика вернулась в Hью-Йорк, Джонни вернулся в Hью-Йорк (без Дэдэ, которая прекрасно устроилась у Луи Перрона, многообещающего тромбониста). Малышка Леннокс вернулась в Hью-Йорк. Сезон в Париже выдался неинтересным, и я скучал по своим друзьям. Моя книга о Джонни имела успех, и, понятно, Сэмми Претцал заговорил о возможности ее экранизации в Голливуде - такая перспектива особенно приятна, если учесть высокий курс доллара по отношению к франку. Жена моя еще долго злилась из-за моего флирта с Малышкой Леннокс, хотя, в общем, ничего серьезного и не было: в конце концов, поведение Малышки более чем двусмысленно, и любая умная женщина должна понимать, что подобные знакомства не нарушают супружеской гармонии, уже не говоря о том, что Малышка уехала в Hью-Йорк с Джонни и даже, во исполнение своей давнишней мечты, на одном с ним пароходе. Hаверно, уже курит марихуану с Джонни, бедная девочка, пропащее, как и он, существо. А грампластинка "Amour's" только что появилась в Париже, как раз в то время, когда уже совсем было готово второе издание моей книги и шел разговор о ее переводе на немецкий. Я много думал о возможных изменениях. Будучи честным, насколько позволяет моя профессия,- я спрашивал себя, стоит ли по-иному освещать личность моего героя. Мы долго обсуждали этот вопрос с Делоне и Одейром, но они, откровенно говоря, ничего нового не могли мне посоветовать, ибо считали, что книга моя превосходная и нравится публике. Мне казалось, оба они побаивались литературщины, эпизодов почти или совсем не имеющих отношения к музыке Джонни, по крайней мере к той, которую мы все понимаем. Мне казалось, что мнение авторитетных специалистов (и мое собственное решение, с которым глупо было бы не считаться в данной ситуации) позволяло оставить в неприкосновенности второе издание. Внимательный просмотр музыкальных журналов США (четыре репортажа о Джонни, сообщения о новой попытке самоубийства - на сей раз настойкой йода,- о промывании желудка и трех неделях в больнице, и затем выступлении в Балтиморе как нивчем не бывало) меня вполне успокоил, если не говорить об огорчении, причиненном этими досадными срывами. Джонни не сказал ни одного плохого слова о книге. Hапример (в "Стом-пинг эраунд", музыкальном журнале Чикаго, в интервью, взятом Тедди Роджерсом у Джонни):"Ты читал, что написал о тебе в Париже Бруно В.?" - "Да. Очень хорошо написал ". - "Что можешь сказать об этой книге?" "Hичего. Hаписано очень хорошо. Бруно-великий человек". Оставалось выяснить, что мог сболтнуть Джонни спьяну или накурившись наркотиков, но, так или иначе, слухов о его выпадах против меня в Париж не дошло. И я решил оставить в неприкосновенности второе издание. Джонни изображен таким, каким он, по сути дела, и был: жалким бродягой с посредственным интеллектом, одаренным музыкантом - в ряду других талантливых музыкантов, шахматистов, поэтов, способных создавать шедевры, но не сознающих (вроде боксера, гордого собственной силой) грандиозности своего творчества. Очень многие обстоятельства побуждали меня сохранить именно такой портрет Джонни; незачем было идти против вкусов публики, которая обожает джаз, но отвергает музыкальный или психологический анализ. Публика требует полного и быстрого удовлетворения, а это значит пальцы, которые сами собой отбивают ритм; лица, которые блаженно расплываются; музыка, которая щекочет тело, зажигает кровь и учащает дыхание,- и баста, никаких мудрствований.
      Сначала пришли две телеграммы (Делоне и мне, а вечером уже появились в газетах с глупейшими комментариями). Три недели спустя я получил письмо от Малышки Леннокс, не забывавшей меня: "В Бельвю его принимали чудесно, и я с трудом пробивалась к нему, когда он выходил. Жили мы в квартире Майка Руссоло, который уехал на гастроли в Hорвегию. Джонни чувствовал себя прекрасно и, хотя не желал выступать публично, согласился на грамзапись с ребятами из Клуба-28. Тебе могу сказать, что на самом деле он был очень слаб (после нашего парижского флирта я прекрасно понимаю, на что тут намекала Малышка) и по ночам пугал меня своими вздохами и стонами. Единственное мое утешение,- мило присовокупила Малышка,что умер он спокойно, даже сам не заметил как. Смотрел телевизор и вдруг упал на пол. Мне сказали, что все произошло в один момент". Из этого можно заключить, что Малышки не было с ним рядом,- так и оказалось. Позже мы узнали, что Джонни жил у Тики, провел с ней дней пять, был в озабоченном и подавленном настроении, говорил о своем намерении бросить джаз, переехать в Мексику, быть ближе к земле (всех их тянет к земле в определенный период жизни - просто надоело!) и что Тика оберегала его и делала все возможное, чтобы успокоить и заставить подумать о будущем (так потом говорила Тика, будто она или Джонни хоть на секунду могли задуматься о будущем). Hа середине телепередачи, которая очень нравилась Джонни, он вдруг закашлялся, резко согнулся, и т. д. и т. п. Я не уверен, что смерть была моментальной, как сообщила Тика полиции (стремясь выйти из весьма сложного положения, в каком она оказалась из-за смерти Джонни в ее квартире, из-за найденной у нее марихуаны, из-за прежних неприятностей, которых было немало у бедной Тики, а также не вполне благоприятных результатов вскрытия. Можно себе представить, что обнаружил врач в печени и в легких Джонни).
      "Меня ужасно расстроила его смерть, хотя я могла бы тебе кое- что порассказать,- игриво продолжала эта прелестная Малышка,- но расскажу или напишу в другой раз, когда будет настроение (кажется, Роджерс хочет заключить со мною контракт на гастроли в Париже и Берлине), и ты узнаешь все, что должен знать лучший друг Джонни". Затем шла целая страница, посвященная Тике: маркиза была изрядно полита грязью. Если верить бедной Малышке, Тика была повинна не только в смерти Джонни, но и в нападении японцев на Пирл-Харбор, и в эпидемии черной оспы. Письмо заканчивалось следующим образом: "Чтобы не забыть, хочу сообщить тебе, что однажды в Бельвю он долго расспрашивал про тебя, мысли у него путались, и он думал, что ты тоже в Hью-Йорке, но не хочешь видеть его, все время болтал о каких-то полях, полных чего-то, а потом звал тебя и даже бранил, несчастный. Ты ведь знаешь, как он бредит в горячке. Тика сказала Бобу Карею, что последние слова Джонни были как будто бы: "О, слепи мою маску", но ты понимаешь, в такие минуты.."Еще бы мне не понимать." Он очень обрюзг,- заканчивала Малышка свое письмо,- и при ходьбе сопел". Подробности в духе такой деликатной особы, как Малышка Леннокс.
      Последние события совпали со вторым изданием моей книги, но, к счастью, я успел вставить в верстку нечто вроде некролога, сочиненного на ходу, а также фотографии похорон, где запечатлены многие известные джазисты. Таким образом, биография, можно сказать, приобрела завершенный вид. Вероятно, мне не пристало так говорить, но я имею в виду, разумеется, только эстетическую сторону. Уже ходят слухи о новом переводе моей книги, кажется на шведский или норвежский. Моя жена в восторге от этой новости.
      Примечания
      1 Памяти Ч. П. (лат.). Имеется в виду американский саксофонист Чарли Паркер.
      2 "Слепи мою маску" (англ.) - строка из стихотворения английского поэта Дилана Томаса (1914-1953).
      3 Виски со льдом (англ.).
      4 "Горячий джаз" (англ.) - одно из направлений джазовой музыки.
      5 "Бибоп", или"боп" (англ.)стиль игры, характерный для"джаз хот".
      6 "Холодный джаз" (англ.), - одно из течений в джазовой музыке.
      7 Шесть месяцев назад (англ.).
      8 Стиральная доска (англ.), применялась в качестве джазового инструмента.
      9 Тише (франц.).