Хулио Кортасар
      Отрава
      (Из книги "Конец игры")
      В субботу дядя Карлос приехал часам к двенадцати и привез машину для уничтожения муравьев. Накануне за столом он сказал, что поедет за ней, и мы с сестрой ожидали увидеть огромное, грозное и мощное сооружение. Бандфилдские черные муравьи были нашими давнишними знакомцами; едят они все подряд, муравейники устраивают в земле и в фундаменте домов, прогрызая скрытые от глаз дыры в том укромном месте, где дом уходит под землю, но черным муравьям нигде не укрыться, когда они цепочкой снуют взад-вперед, таща кусочки листьев, которые на самом-то деле не просто кусочки листьев, а кусочки растений из нашего сада; вот именно поэтому мама и дядя Карлос решили купить машину для уничтожения муравьев и покончить с ними.
      Помню, что первой дядю Карлоса увидела сестра, она увидела, как он едет по улице Родригеса Пеньи со станции на извозчике, и с криком ворвалась в боковой проулок: "Дядя Карлос едет, машину везет!" Я стоял в кустах бирючины - они росли вдоль ограды между нашим садом и садом Лилы, и мы с ней разговаривали через эту проволочную ограду, я ей рассказывал, что после обеда мы испробуем машину, и Лиле это было интересно, но, конечно, не очень, потому что и машины, и муравьи девочек не очень занимают, и внимание Лилы привлек к себе только дым, который должен был повалить из машины и убить всех муравьев.
      Услышав громкие крики сестры, я сказал Лиле, чтобы она тоже шла помогать сгружать машину, а сам с боевым кличем индейцев помчался по проулку; бежал я особым способом, который сам недавно изобрел, не сгибая коленей и как бы поддавая ногой мяч. Я даже ничуть при этом не уставал, словно бы не бежал, а летел, но все же полет этот был совсем не такой, как в том сне, что мне тогда все время снился: будто бы я как-то слегка поворачиваю свой корпус и отрываюсь от земли, взлетаю сантиметров на двадцать, и даже передать невозможно, до чего же чудесно лететь над широкими улицами, то поднимаясь повыше, то снижаясь почти до земли, и просыпаться во сне и будто бы знать, что вот теперь-то ты летишь на самом деле, а до того тебе это только снилось, зато вот теперь ты летишь - летишь; а просыпаясь по-настоящему, я всякий раз словно ударялся, падая наземь, и становилось так тоскливо опять возвращаться на землю и опять - хочешь не хочешь - ходить по ней. Шагом или бегом - все равно тяжело. Немного напоминал полет только вот этот изобретенный мной способ бегать в кедах, словно поддавая ногой мяч. Мне даже казалось, что все это во сне, но все равно - тут и сравнивать нечего.
      У ворот уже стояли мама и бабушка, они разговаривали с дядей Карлосом и с извозчиком. Я подошел не торопясь, иногда мне хотелось, чтобы меня дожидались; и вот мы с сестрой стоим и смотрим на упакованный в бумагу и обвязанный множеством веревок тюк, который дядя Карлос с извозчиком спускают на дорогу. Сперва я подумал, что это лишь какая-то часть машины, но сразу же понял, что это и есть сама машина, вся целиком, и она показалась мне такой маленькой, что у меня упало сердце. Впечатление от машины улучшилось, когда мы ее вносили, потому что, помогая дяде Карлосу, я понял, что машина очень тяжелая, и эта ее тяжесть заставила поверить в ее мощь. Я сам снял с машины веревки и бумагу, потому что мама и дядя Карлос занялись маленьким пакетиком, вытащили из него жестянку с отравой и тут же сообщили нам, что трогать жестянку нельзя и что уже несколько человек умерли в муках из-за того, что трогали жестянку. Сестра тут же отошла от нас, сразу утратив всякий интерес, и еще она, конечно, немножко испугалась, и я посмотрел на маму, и мы засмеялись, ведь вся эта речь предназначалась для сестры, а мне разрешается трогать и машину, и жестянку с отравой, и вообще все.
      Выглядела эта машина не очень-то здорово, не как настоящая машина, у которой было бы по крайней мере хоть колесо и оно бы вертелось, или хоть свисток, из которого вырывалась бы струя пара. Наша машина походила на черную железную печку, она стояла на трех выгнутых ножках, одна дверца для углей, другая - для отравы, а сверху из нее вылезала гармошка гофрированной металлической трубы, к которой присоединялась еще одна трубка - резиновая с наконечником. За завтраком мама прочитала нам инструкцию по обращению с машиной, и всякий раз, как она доходила до какого-нибудь места, где говорилось об отраве, мы все смотрели на сестру, и бабушка уже в который раз рассказывала, что во Флоресе трое детей погибли оттого, что трогали жестянку с отравой. Мы уже видели череп на ее крышке, и дядя Карлос нашел старую ложку и сказал, что ею мы будем наливать отраву и что все части машины будут храниться на верхней полке в кладовке, где лежат всякие инструменты. На улице была жарища, ведь уже наступил январь, но арбуз мы ели холодный-прехолодный, его черные косточки наводили меня на мысль о муравьях.
      После сьесты, очень и очень долгой - сестра читала детский журнал, а я в патьо разбирал марки - мы вышли в сад, и дядя Карлос установил машину на круглой лужайке, где висели гамаки и постоянно появлялись все новые муравейники. Бабушка припасла угли, чтобы набить ими топку, а я, замешав глину мастерком, изготовил в старом тазу замечательную замазку. Мама и сестра уселись в плетеные кресла, они хотели все видеть, а Лила смотрела сквозь ветки бирючины, пока мы ей не крикнули, чтобы шла к нам, но она сказала, что мама не разрешила и что она и так все видит. Через проволочную ограду по другую сторону сада уже заглядывали к нам девочки Негри, они много о себе воображали, и мы с ними не играли. Звали их, бедняжек, Чола, Эла и Куфина. Были они неплохие, но глупые, играть с ними было невозможно. Бабушка их жалела, но мама никогда не приглашала их к нам, потому что они начинали ссориться и с сестрой, и со мной. Все три хотели командовать, а сами ни во что не умели играть, ни в классики, ни в шарики, ни в полицейского и вора, ни в кораблекрушение; единственное, что они умели, так это смеяться как дурочки и болтать о всяких глупостях, никому, по-моему, не интересных. Их отец был городским советником, и они держали кур орпингтонской породы, таких рыжеватых. У нас же были родайленды, лучшие в мире несушки.
      Среди фруктовых деревьев, в зелени, машина выглядела куда солиднее. Дядя Карлос набил ее горячими углями, и пока она нагревалась, выбрал муравейник и сунул в него наконечник, я все вокруг обмазал глиной и утрамбовал, но не очень плотно, чтобы не завалить подземные ходы, как рекомендовалось в инструкции. Тогда дядя Карлос отворил дверцу для отравы и принес жестянку и ложку. Отрава была изысканного фиолетового цвета, и нужно было вылить большую ложку и мгновенно захлопнуть дверцу. Едва мы налили отраву, как раздался словно бы вздох, и машина заработала. Потрясающее было зрелище: отовсюду вокруг воткнутого в муравейник наконечника валил дым, и надо было снова и снова бросать на землю глину и размазывать ее руками.
      - Теперь они все передохнут, - сказал мой дядюшка, очень довольный машиной.
      Я стоял рядом, и руки у меня были по локоть в глине, сразу видно, что это работа для настоящих мужчин.
      - Сколько времени нужно окуривать каждый муравейник? - спросила мама.
      - Не меньше получаса, - сказал дядя Карлос. - Есть такие длиннющие ходы, что и вообразить невозможно.
      Я подумал, что он говорит о таких ходах, что тянутся метра на два-три, ведь у нас было столько муравейников, что ходы не могли быть уж слишком длинными. Но как раз в это самое время мы услышали такой пронзительный вопль Куфины, что его, наверное, было слышно на станции, и все семейство Негри высыпало в сад и сообщило нам, что из грядки с салатом валит дым. Сперва я не хотел этому верить, но так оно и было, ведь в ту же секунду Лила сообщила мне из-за кустов бирючины, что у них идет дым из-под персикового дерева, и дядя Карлос, подумав немного, подошел к проволочной ограде сада Негри и попросил Чолу, не такую ленивую, как две другие сестрицы, залеплять глиной те места, откуда валит дым, а я перепрыгнул в сад Лилы и залепил все входы в муравейник. Но дым пошел совсем в других местах: в курятнике, за белой калиткой, из-под боковой стены. Мама с сестрой помогали залеплять глиной щели, и жутко представить себе, как под землей в поисках выхода тянется густой-прегустой дым и в этом дыму корчатся в муках обезумевшие муравьи, как те дети из Флореса.
      В тот день мы трудились дотемна, и сестру послали спросить у других соседей, не чувствуется ли у них дым. Когда уже почти стемнело, машина заглохла, и я, вытащив наконечник из муравейника, слегка копнул мастерком: в ямке было полным-полно дохлых муравьев, а земля была фиолетовая, и несло оттуда серой. Я накидал сверху глины, как на похоронах, и высчитал, что погибло никак не меньше пяти тысяч муравьев. Все пошли в дом, пора было умываться и накрывать на стол, а мы с дядей Карлосом еще задержались в саду, чтобы почистить и убрать машину. Я спросил у дяди Карлоса, нельзя ли мне самому сложить все части машины в кладовую, где хранились инструменты, и дядя Карлос разрешил. На всякий случай я сполоснул руки после того, как прикасался к жестяной ложке, хотя ложку мы до того уже вычистили.
      На следующий день было воскресенье, к нам приехала тетя Роса с моими двоюродными братьями, и мы весь день играли в полицейского и вора, сестра и Лила тоже играли с нами, Лилу на этот раз мать отпустила к нам. Вечером тетя Роса сказала маме, что было бы хорошо, если бы мой двоюродный брат Уго мог у нас остаться и пожить недельку в Банфилде, он ослаб, у него был плеврит, и ему необходимо солнце. Мама ответила, что, мол, конечно, пускай остается, и мы все обрадовались. Постель для Уго устроили у меня в комнате, и в понедельник прислуга привезла все, что ему было нужно на эту неделю. Мы купались, Уго знал куда больше всяких историй, чем я, но прыгал он не так далеко, как я. Сразу было видно, что он из Буэнос-Айреса; вместе с одеждой ему привезли две книжки Салгари и учебник ботаники, потому что ему нужно было готовиться к поступлению в лицей. В книге лежало павлинье перо, я еще никогда такого не видел, оно служило ему закладкой. Перо было зеленое с фиолетово-синим глазком, все усыпанное золотыми крапинками. Сестра попросила у него это перо, но Уго не отдал, он сказал, что это перо ему подарила мама. Он никому не позволял даже дотрагиваться до него, только мне разрешал, потому что доверял, и я аккуратно брал перо за кончик стержня.
      Дядя Карлос работал в конторе, поэтому в первые дни недели мы машину больше в ход не пускали, хотя я и говорил маме, что если она хочет, я могу разжечь топку. Мама сказала, что лучше будет, если мы подождем до субботы, и вообще на этой неделе у нас маловато дров, да и муравьев столько, как раньше, не видно.
      - Их убавилось на пять тысяч, - сказал я.
      Она посмеялась, но не возражала. Пожалуй, даже лучше, что мне не разрешали запустить машину, не то Уго тоже вмешался бы, он ведь из тех, кто все знает и везде хочет сунуть нос. Лучше пусть он мне не помогает, особенно из-за отравы.
      Нам велели, чтобы мы во время сьесты не бегали и не прыгали - боялись, как бы с кем-нибудь не случилось солнечного удара. Сестра тоже хотела играть со мной и с Уго, она все время вертелась рядом и старалась играть вместе с Уго. В шарики я обыграл их обоих, но в бильбоке, уж не знаю почему, Уго играл здорово и обыграл меня. Сестра все время хвалила его, и я понимал, что ей хочется, чтобы он стал ее кавалером; об этом стоило рассказать маме, пусть влепила бы ей парочку затрещин, вот только я не знал, что именно сказать маме, они ведь ничего плохого не делали. Уго подсмеивался над сестрой, только не очень заметно, и я готов был его расцеловать в эти минуты, но случалось это всегда во время игры, и тут либо выиграл, либо проиграл, целоваться некогда.
      Сьеста длилась от двух до пяти, и это было лучшее время, чтобы посидеть спокойно и заняться кому чем захочется. Мы с Уго пересматривали марки, и я отдавал ему дубликаты, учил раскладывать марки по странам, и Уго задумал тоже обзавестись в будущем году коллекцией марок - правда, только американских. Тогда у него не будет марок Камеруна, а они все со зверями, но Уго утверждал, что без них коллекция будет выглядеть солиднее. Сестра, конечно, его поддержала и говорила мне наперекор, хоть сама понятия не имела, где у марки правая сторона, где левая. После трех появилась Лила, она пролезала сквозь кусты бирючины и всегда держала мою сторону. Ей нравились европейские марки. Один раз я дал Лиле конверт с разными марками, но она его вернула, сказав, что отец сочувствует ее желанию завести коллекцию, но мать считает, что это совсем не для девочек и что марки могут быть заразными; конверт с марками с тех пор хранился у меня в шкафу.
      Приходила Лила, и мы, чтобы не сердить домашних, забирались в глубь сада и растягивались там на земле под фруктовыми деревьями. Девочки Негри тоже выходили в сад, и я знал, что все три без ума от Уго; переговаривались они очень громко и как-то в нос, особенно громко вопила Куфина: "Где коробка с нитками?" - Эла что-то ей отвечала, и у них завязывалась перепалка, но они все это вытворяли, только чтобы привлечь к себе внимание, и, пожалуй, неплохо, что с их стороны кусты бирючины разрослись особенно пышно и все заслоняли. Мы с Лилой умирали от смеху, слушая их, а Уго зажимал нос и говорил: "Кто же тут так развонялся?" Тогда Чола, старшая из сестер, говорила: "Видали, девочки, сколько грубиянов нынче развелось?" А мы сидели тихо, набравши в рот воды, чтобы не расхохотаться, потому что лучше было с ними не связываться и не вести себя как они; но уж когда они видели, что мы играем в пятнашки, то буквально с ума сходили, злились еще больше, и дело кончалось тем, что они заводили свару между собой, да такую, что из дому выходила мачеха и таскала их за волосы, и они, плача, уходили из сада.
      Мне нравилось играть с Лилой, ведь брат с сестрой не любят играть вместе, если есть другие участники игры; так и моя сестра все время хотела играть в паре с Уго. Мы с Лилой обыгрывали их в шарики, но Уго больше нравилось играть в полицейского и вора и в прятки, и все время надо было помнить об этом и играть в то, что Уго нравится, но все равно было замечательно, только нельзя было кричать, а какая же это игра без крика? Когда играли в прятки и считались, мне все время выходило водить и, уж не знаю почему, только меня раз за разом обманывали, и когда играли в жмурки, тоже. В пять часов выходила в сад бабушка и выговаривала нам за то, что мы были все в поту и перегрелись на солнце, но мы старались ее рассмешить и целовали ее, и даже Уго и Лила целовали бабушку, хоть и не были ее внуками. Я заметил, что в эти дни бабушка часто ходит посмотреть на кладовку с инструментами, и понял, что она боится, как бы мы не стали играть с какими-нибудь частями машины. Но такая глупость никому и в голову не приходила после того, что случилось с тремя детьми из Флореса, да к тому же нам грозила бы и хорошая взбучка.
      Иногда мне нравилось побыть одному, и в эти минуты никого не хотелось видеть, даже Лилу. Особенно когда вечерело, незадолго до того, как в белом халате выходила бабушка и принималась поливать сад. В этот час земля уже не так раскалена, сильно пахнет жимолость и помидоры на грядках, особенно там, где по канавке течет вода и много разных козявок. Мне нравилось улечься на землю, припасть к ней и вдыхать ее запах, чувствовать ее под собой, горячую, с тем особым летним запахом, с которым нечего и сравнивать ее запахи в другое время года. Думал я о множестве разных вещей, но особенно о муравьях: теперь, когда я своими глазами увидел, что такое муравейник, я подолгу думал обо всех этих подземных ходах, которые перекрещиваются во всех направлениях и которых никто не видел. Они как едва различимые под кожей прожилки у меня на ногах, но они полны тайн и снующих взад-вперед муравьев. Если бы человек поел отравы, с ним все было бы точно так же, отрава пошла бы по жилкам, как дым по подземным ходам, не очень-то большая разница.
      Но изучение в одиночку ползающих по кустам помидоров козявок быстро мне надоедало. Я шел к белой калитке и, ударив в нее, со всех ног мчался прочь, как Буффало Билл, и, домчавшись до грядки с салатом, перемахивал через нее, даже не задев зеленую травку по краям. Вместе с Уго мы стреляли в мишень из пневматического лука или валялись в гамаках, а сестра, выкупавшись, выходила во всем чистом и присоединялась к нам, иногда с нею купалась и Лила. Мы с Уго тоже шли купаться, а совсем уж под вечер выходили всей компанией за ограду, или же сестра играла в зале на рояле, а мы сидели на перилах и смотрели, как возвращаются с работы соседи, пока не приезжал и дядя Карлос; тогда мы всем скопом бежали поздороваться и поглядывали, не привез ли он какого-нибудь обвязанного розовой ленточкой пакета или детского журнала. И вот, когда мы как-то раз бежали к белой калитке, Лила споткнулась о камень и разбила коленку. Бедная Лила изо всех сил старалась не плакать, но слезы выступали на глазах, и я подумал, что ее строгая-престрогая мать, увидав разбитую коленку, скажет, что вот, ведешь себя как мальчишка, и еще всякое... Мы с Уго сложили руки крестом и унесли Лилу от белой калитки, а сестра побежала за чистой тряпочкой и за спиртом. Уго вдруг стал невероятно заботливым и хотел сам помочь Лиле, и сестра тоже, лишь бы ей быть рядом с Уго, но я их оттолкнул и сказал Лиле, что больно будет всего одну секунду, и, если она хочет, то может зажмуриться. Но она не захотела, и, пока я смазывал ей коленку спиртом, не отрываясь, пристально глядела на Уго, словно хотела ему показать, какая она храбрая. Я сильно подул на ранку, а когда забинтовал ногу, стало совсем хорошо и не больно.
      - Иди лучше поскорее домой, - сказала моя сестра, - тогда твоя мама не разозлится.
      Лила ушла, и мне стало скучно с Уго и с сестрой, они говорили о народной музыке: Уго видел в каком-то фильме Де Каро и насвистывал танго, чтобы сестра их подбирала на пианино. Я пошел к себе в комнату за альбомом с марками и все время думал про то, как мать будет бранить Лилу, и вдруг Лила будет плакать. Или у нее разболелось ушибленное колено, как часто бывает. А какую немыслимую выдержку проявила Лила, когда ей смазывали колено спиртом, и как она смотрела на Уго, не опуская глаз, и не плакала.
      На ночном столике лежала книга по ботанике, и из нее высовывался стержень павлиньего пера. Уго разрешил мне его рассматривать, поэтому я осторожно вытащил перо из книги и положил под лампу, чтобы хорошенько разглядеть. По-моему, пера красивее этого не бывало на свете. Оно походило на переливающиеся пятна в лужах, но какое же тут сравнение, перо было куда красивее, зеленое и блестящее, как жуки, которые живут на жерделях и у которых по два длинных усика с мохнатыми шариками на концах. В самом широком и самом зеленом месте пера открывался фиолетово-синий глазок, весь осыпанный золотыми крапинками, ничего подобного я никогда не видел. Тут я сразу понял, почему эту птицу называют "королевской", и чем больше я смотрел на перо, тем больше самых странных мыслей о разных вещах, какие происходят в романах, лезло мне в голову, и в конце концов мне пришлось положить перо на место, иначе я украл бы его, а этого делать нельзя. А вдруг Лила думает о нас, сидя одна дома (дом мрачный, родители суровые), пока я здесь развлекаюсь с пером и марками. Лучше отложить их в сторону и подумать о бедной Лиле, такой храброй.
      Ночью я никак не мог заснуть, сам не знаю почему. У меня засело в голове, что Лиле плохо, что у нее температура. Мне хотелось попросить маму узнать у ее матери, как Лила, но это было невозможно, во-первых, из-за Уго, он бы поднял меня на смех, и еще потому, что мама рассердилась бы, узнав о разбитой коленке и о том, что мы ей ничего не сказали. Сколько раз я вроде бы уже почти засыпал, но ничего не получалось, и в конце концов я решил, что лучше будет пойти утром к Лиле и своими глазами увидеть, как она себя чувствует, или окликнуть ее из-за кустов бирючины. Я все же уснул, думая о ней, о машине для уничтожения муравьев и о Буффало Билле, но больше всего о ней.
      Наутро я поднялся раньше всех и пошел в свой садик возле глициний. Мой садик - это всего лишь грядка, но зато она была моя и больше ничья, мне ее отвела бабушка, чтобы я сажал там, что только захочу. Сперва я посадил канареечник, потом бататы, но теперь мне нравились цветы и больше всех мой куст жасмина, у него был очень сильный аромат, особенно ночью, и мама всегда говорила, что мой куст самый красивый. Я со всех сторон окопал его, лучшее из моих сокровищ, а потом вытащил со всей землей, налипшей на корни, и позвал Лилу, она тоже уже встала, и коленка у нее почти зажила.
      - Уго уезжает завтра? - спросила она.
      Я ей сказал, что он уезжает в Буэнос-Айрес, потому что должен продолжать готовиться к поступлению в лицей. И я сказал Лиле, что принес ей что-то, она спросила, что же это такое, и тогда я показал ей из-за кустов бирючины мой куст жасмина и сказал, что дарю ей этот куст и что, если она хочет, я помогу ей сделать собственный садик, он будет только ее. Лила ответила, что жасмин очень красивый, и пошла спросила разрешения у матери, и тут я сразу перепрыгнул через бирючину, чтобы помочь посадить мой куст. Мы выбрали маленькую грядку, выдернули полузасохшие хризантемы, и я стал переделывать грядку, придавать ей совсем другую форму, а потом Лила указала, где бы ей хотелось, чтобы рос жасмин - как раз посередине грядки. Я посадил куст, и мы полили его из лейки, получился очень миленький садик. Теперь мне нужно было раздобыть зеленой травки, обсадить грядку, но дело это было не срочное. Лила осталась очень довольна садиком, и разбитая коленка больше не болела. Ей захотелось, чтобы Уго и моя сестра сейчас же посмотрели, как все получилось, и я пошел за ними, но именно в это время мама позвала меня пить кофе с молоком. Девчонки Негри уже ссорились у себя в саду, Куфина, как всегда, громко визжала. Не понимаю, как они могли вытворять такое в это чудесное утро!
      Уго должен был уехать в Буэнос-Айрес в субботу к вечеру, и я в глубине души порадовался тому, что дядя Карлос не захотел в этот день запускать машину, отложив все на воскресенье. Конечно, лучше нам заняться этим вдвоем, не хватало бы еще такого невезенья, чтобы Уго уехал отсюда, наглотавшись отравы, или чтобы еще невесть что случилось. В тот субботний вечер я немного поскучал без него, я уже привык к тому, что он живет у меня в комнате, ведь он знал и рассказывал так много всяких историй. Но куда хуже было с моей сестрой, она бродила по всему дому, как неприкаянная, и когда мама спросила, что с ней, ответила, что ничего, но на лице у нее было все написано, и мама внимательно посмотрела и потом ушла, сказав, что некоторые воображают себя старше, чем они есть, а сами-то еще толком и нос вытереть не умеют. По-моему, сестра вела себя как дурочка, я понял это, увидев, как она, поглядывая на меня, пишет цветными мелками на шиферных плитах во дворе имя "Уго", потом стирает, потом снова пишет другим цветом и другими буквами и еще рисует сердце, пронзенное стрелой, и я убежал, чтобы удержаться и не влепить ей пару затрещин или не пойти сказать об этом маме. Но хуже было то, что Лила в этот день ушла к себе совсем рано, сказав, что из-за разбитой коленки мать не разрешила ей оставаться у нас дольше. Уго сказал, что за ним приедут из Буэнос-Айреса в пять и не побудет ли она до его отъезда, но Лила сказала, что она не может, и убежала, даже не простившись. Поэтому, когда за Уго приехали, ему пришлось идти к ним прощаться с Лилой и ее матерью, потом Уго распрощался с нами и уехал, очень довольный, обещая снова приехать на конец недели. В ту ночь мне было немного одиноко в моей комнате, но, с другой стороны, в этом было то преимущество, что все здесь снова было мое и можно было гасить свет, когда вздумается.
      Проснувшись в воскресенье, я услышал, как мама разговаривает через проволочную изгородь с сеньором Негри. Я подошел поздороваться, как раз когда сеньор Негри говорил маме, что у него на грядке, из которой шел дым от нашей машины, весь салат вянет. Мама сказала, что это очень странно, в проспекте говорится, что дым этот не наносит никакого вреда растениям, и сеньор Негри в ответ сказал, что не следует особенно доверять проспектам, ведь так же и с лекарствами, человек читает и думает, что исцелится от всех болезней, а глядь, он уже лежит между четырех свечей. Мама сказала, что, может быть, кто-нибудь из девочек нечаянно вылил на грядку мыльную воду (я понял, что мама хотела сказать как раз совсем наоборот, намекнуть, что они растерехи, чтобы им влетело), и сеньор Негри сказал, что разберется, но если машина и в самом деле все же губит растения, нет особого смысла затрачивать на нее столько сил. Мама же ему сказала, что не стоит сравнивать несколько жалких листков салата с ущербом, который наносят садам муравьи, и что после обеда мы снова разожжем машину, а если они у себя в саду увидят дым, пусть нам сообщат, и мы придем и залепим глиной муравейники, чтобы муравьи не вылезали. Бабушка позвала меня пить кофе, и не знаю, чего они там еще наговорили, но я очень вдохновился при мысли о том, что мы опять начнем воевать с муравьями, и все утро я читал Раффлза, хоть он мне и не так нравится, как Буффало Билл и другие романы.
      Сестрица моя уже пришла в себя, разгуливала по всему дому и громко распевала; теперь она что-то рисовала цветными карандашами и неожиданно явилась в комнату, где я сидел, и сразу же, прежде чем я ее заметил, сунула нос в мою книгу, в которой я только-только написал на полях свое имя - мне нравилось писать свое имя везде и всюду, а имя Лилы я написал рядом совершенно случайно. Я, конечно, захлопнул книгу, но она уже прочитала, захохотала и жалостливо поглядела на меня, я хотел ее вытолкать, но она завизжала, и я услышал, что к дверям подходит мама, и тогда я сам, жутко разозлившись, выскочил в сад. За завтраком сестра все время насмешливо на меня поглядывала, и мне страшно захотелось хорошенько пнуть ее ногой под столом, но с нее бы сталось поднять крик, а ведь мы к вечеру разожжем машину, поэтому я сдержался и промолчал. Во время сьесты я залез на иву, чтобы там почитать и подумать, и когда в половине пятого вышел уже проснувшийся дядя Карлос, мы заварили мате, и потом подготовили машину к работе, и я наполнил глиной два больших таза. Женщины стояли в сторонке, было очень жарко, особенно возле машины, в ней горели угли, но как раз для такой жарищи и хорош мате, особенно если он горький и очень горячий. На этот раз мы выбрали место в глубине сада, возле курятников, именно там муравьи вроде бы нашли себе прибежище и очень вредили мастиковым деревьям. Едва мы сунули наконечник в самый большой муравейник, как отовсюду вокруг повалил дым, он шел даже из-под пола в курятнике, пробивался между кирпичами. Я бегал, замазывая землю, мне нравилось кидать глину и разглаживать ее потом руками до тех пор, пока из-под нее не переставал пробиваться дым. Дядя Карлос перегнулся через проволочную ограду сада Негри и спросил у Чолы, которая была все же не такая дурочка, как две другие, нет ли дыма у них в саду, и Куфина разволновалась и стала бегать по всему саду, глядела, нет ли где дыма, потому что они все очень уважали дядю Карлоса; но к ним дым не шел. Он шел совсем в другую сторону; я тут же услышал, как меня зовет Лила, побежал к кустам бирючины и увидел ее: на ней было платье в оранжевый горошек, оно мне особенно нравилось, а на коленке белела повязка. Лила закричала, что дым идет в ее садике, в ее собственном саду, и я перепрыгнул через ограду, не выпуская из рук таза с глиной, и пока огорченная Лила мне рассказывала, как она пошла посмотреть на свой садик и услышала, что мы разговариваем с Негри, и как раз в эту секунду рядом с посаженным нами жасмином пошел дым, я встал на колени и начал изо всех сил замазывать землю глиной. Дым вообще был очень опасен для недавно пересаженного куста жасмина, а тут еще и отрава, хотя в инструкции и говорилось, что это не опасно. Я подумал, не перекопать ли мне муравьиный ход за несколько метров от грядки, но пока я начал с того, что старался как можно лучше замазать глиной место, откуда шел дым. Лила сидела в тени с книгой и смотрела на меня, и я накидал и размазал столько глины, что был уверен - дыму отсюда больше не пробиться. Подойдя к Лиле, я спросил, где у них лопатка, чтобы перекопать муравьиный ход до того, как уже отравленный дым доберется по нему до жасмина. Лила встала и пошла за лопаткой; она все не возвращалась, и я посмотрел книгу это были какие-то рассказы с картинками - и очень изумился, увидев, что у Лилы в книге тоже заложено драгоценное павлинье перо, а она о нем никогда ни слова не сказала. Дядя Карлос звал меня заделывать дыры, но я все смотрел на перо: оно ведь не могло быть тем пером, которое я видел у Уго, но оно было абсолютно такое же и казалось вырванным из того же павлина, зеленое с фиолетово-синим, все в золотых крапинках. Когда Лила принесла лопату, я спросил, где она взяла такое перо, и хотел было рассказать ей, что точно таким же владел Уго. Я даже не сразу понял, что она мне говорит, а она, вся залившись краской, объясняла, что это перо ей подарил Уго, когда приходил прощаться.
      - Он сказал, что дома у них много таких перьев, - добавила она, словно бы оправдываясь, но не глядя на меня.
      Тут дядя Карлос закричал из-за кустов, и я, швырнув лопату, которую мне дала Лила, пошел к ограде, хотя Лила и звала меня, и говорила, что в садике снова дым. Я перепрыгнул через решетку и посмотрел на Лилу уже из своего сада сквозь кусты бирючины: она плакала, держа в руках книгу, из которой немножко высовывался стержень пера; я увидел, что дым теперь шел прямо из-под жасминового куста, отрава окутала его корни. Подбежав к машине и воспользовавшись тем, что дядя Карлос снова вступил в разговор с Негри, я открыл жестянку с отравой и вылил в машину две или три полные ложки, потом закрыл дверцу: густой дым заполнял муравейники и убивал всех муравьев; теперь в нашем саду не останется ни одного живого муравья.